Читать книгу Смерть Петра Великого. Что оставил наследникам великий самодержец? - Группа авторов - Страница 3

Феофан Прокопович

Что се есть? До чего мы дожили, о россиане? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем! Не мечтание ли се? Не сонное ли нам привидение? О, как истинная печаль! О, как известное наше злоключение! Виновник бесчисленных благополучии наших и радостей, воскресивший аки от мертвых Россию и воздвигший в толикую силу и славу, или паче, рождший и воспитавший прямый сый отечествия своего отец, которому по его достоинству, добрии российстии сынове бессмертну быть желали, по летам же и состава крепости многолетно еще жить имущего вси надеялися, – противно и желанию и чаянию скончал жизнь и – о лютой нам язвы! – тогда жизнь скончал, когда по трудах, беспокойствах, печалех, бедствиях, по многих и многообразных смертех жить нечто начинал. Довольно же видим, коль прогневали мы тебе, о боже наш! И коль раздражили долготерпение твое! О недостойных и бедных нас! О грехов наших безмерия! Не видяй сего слеп есть, видяй же и не исповедуяй в жестокосердии своем окаменей есть. Но что нам умножать жалобы и сердоболия, которые утолять елико возможно подобает. Как же то и возможно! Понеже если великие его таланты, действия и дела воспомянем, еще вяще утратою толикого добра нашего уязвимся и возрыдаем. Сей воистину толь печальной траты разве бы летаргом некиим, некиим смертообразным сном забыть нам возможно.

Кого бо мы, и какового, и коликого лишилися? Се оный твой, Россие, Сампсон, каковый да бы в тебе могл явитися никто в мире не надеялся, а о явльшемся весь мир удивился. Застал он в тебе силу слабую и сделал по имени своему каменную {Имя «Петр» происходит от греческого «камень».} адамантову; застал воинство в дому вредное, в поле не крепкое, от супостат ругаемое, и ввел отечеству полезное, врагом страшное, всюду громкое и славное. Когда отечество свое защищал, купно и возвращением отъятых земель дополнил и новых провинций приобретением умножил. Когда же востающыя на нас разрушал, купно и зломыслящих нам сломил и сокрушил духи и, заградив уста зависти, славная проповедати о себе всему миру повелел.

Се твой первый, о Россие, Иафет, неслыханное в тебе от века дело совершивший, строение и плавание корабельное, новый в свете флот, но и старым не уступающий, как над чаяние, так выше удивления всея селенныя, и отверзе тебе путь во вся концы земли и простре силу и славу твою до последних окиана, до предел пользы твоея, до предел, правдою полагаемых, власть же твоея державы, прежде и на земли зыблющуюся, ныне и на море крепкую и постоянную сотворил.

Се Моисей твой, о Россие! Не суть ли законы его, яко крепкая забрала правды и яко нерешимые оковы злодеяния! Не суть ли уставы его ясныя, свет стезям твоим, высокоправительствующий сигклит {Речь идет о правительствующем Сенате.} и под ним главные и частные правительства, от него учрежденные! Не светила ли суть тебе к поисканию пользы и ко отражению вреда, к безопасию миролюбных и ко обличению свирепых! Воистину оставил нам сумнение о себе, в чем он лучший и паче достохвальный, или яко от добрых и простосердечных любим и лобызаемь, или яко от нераскаянных лестцов и злодеев ненавидимь был.

Се твой, Россие, Соломон, приемший от господа смысл и мудрость многу зело. И не довольно ли о сем свидетельствуют многообразная философская искусства и его действием показанная и многим подданным влиянная и заведенная различная, прежде нам и неслыханная учения, хитрости и мастерства; еще же и чины, и степени, и порядки гражданские, и честные образы житейского обхождения, и благоприятных обычаев и нравов правила, но и внешний вид и наличие краснопретворенное, яко уже отечество наше, и отвнутрь и отаве, несравненно, от прежних лет лучшее и весьма иное видим и удивляемся.

Се же твой, о и церкве российская, и Давид и Константин. Его дело – правительство синодальное, его попечение – пишемая и глаголемая наставления. О, коликая произносило сердце сие воздыхания о невежестве пути спасенного! Коликие ревности на суеверия, и лестнические притворы, и раскол, гнездящийся в вас безумный, враждебный и пагубный! Коликое же в нем и желание было и искание вящего в чине пастырском искусства, прямейшего в народе богомудрия и изряднейшего во всем исправления!

П. Шамшин. Петр Великий спасает утопающих в Лахте

Но о многоименитого мужа! Кратким ли словом обымем бесчисленные его славы, а простирать речи не допускает настоящая печаль и жалость, слезить токмо и стенать понуждающая. Негли со временем нечто притупится терн сей, сердца наша бодущий, и тогда пространнее о делах и добродетелех его побеседуем. Хотя и никогда довольно и по достоинству его возглаголати не можем; а и ныне, кратко воспоминающе и аки бы токмо воскрилий риз его касающесе, видим, слышателие, видим, беднии мы и несчастливии, кто нас оставил и кого мы лишилися.

Не весьма же, россиане, изнемогаем от печали и жалости, не весьма бо и оставил нас сей великий монарх и отец наш. Оставил нас, но не нищих и убогих: безмерное богатство силы и славы его, которое вышеименованными его делами означилося, при нас есть. Какову он Россию свою сделал, такова и будет: сделал добрым любимою, любима и будет; сделал врагом страшную, страшная и будет; сделал на весь мир славную, славная и быть не престанет. Оставил нам духовная, гражданская и воинская исправления. Убо оставляя нас разрушением тале своего, дух свой оставил нам.

Наипаче же в своем в вечная отшествии не оставил нас сирых. Како бо весьма осиротелых нас наречем, когда державное его наследие видим, прямого по нем помощника в жизни его и подобонравного владетеля по смерти ето, тебе, милостивейшая и самодержавнейшая государыня наша, великая героина, и монархиня, и матерь всероссийская! Мир весь свидетель есть, что женская плоть не мешает тебе быть подобной Петру Великому. Владетельское благоразумие и матернее благоутробие, и природою тебе от бога данное, кому не известно! А когда обое то утвердилося в тебе и совершилося, не просто сожитием толикого монарха, но и сообществом мудрости, и трудов, разиоличных бедствий его, в которых чрез многая лета, аки злато в горниле искушенную, за малое судил он иметь ложа своего сообщницу, но и короны, и державы, и престола своего наследницу сотворил {Екатерина была коронована 7 мая 4724 г., «наследницей» она была объявлена по смерти Петра (умер 28 января 1725 г.). Как нам не надеяться, что сделанная от него утвердишь, недоделанная совершишь и все в добром состоянии удержишь! Токмо, о душе мужественная, потщися одолеть нестерпимую сию болезнь твою, аще и усугубилася она в тебе отъятием любезнейшей дщери {Цесаревна Наталья Петровна умерла в шестилетнем возрасте, 4 марта 1725 г. Петр и его дочь были погребены в один день, 8 марта} и, аки жестокая рана, новым уязвлением без меры разъярилася. И якова ты от всех видима была в присутствии подвизающегося Петра, во всех его трудех и бедствиях неотступная бывши сообщница, понудися такова же быти и в прегорьком сем лишении.

Вы же, благороднейшее сословие, всякого чина и сана сынове российстии, верностью и повиновением утешайте государыню и матерь вашу, утешайте и самих себе, несумненным познанием петрова духа в монархине вашей видяще, яко не весь Петр отшел от нас. Прочее припадаем вси господеви нашему, тако посетившему нас, да яко бог щедрот и отец всякия утехи ее величеству самодержавнейшей государыне нашей и ее дражайшей крови – дщерям, внукам, племянницам и всей высокой фамилии отрет сия неутолимые слезы и усладит сердечную горесть благостынным своим призрением и всех нас милостивне да утешит. Но, о Россие, видя кто и каковый тебе оставил, виждь и какову оставил тебе. Аминь.

1725

ИЗ ЗАПИСОК ГЕННИНГА-ФРИДРИХА ФОН БАССЕВИЧА

Царица Прасковья Федоровна Салтыкова, вдова Иоанна, скончалась 13-го октября этого года. Чувствуя приближение смерти, она велела просить к себе императрицу, которую умоляла быть её дочерям вместо матери. Это была единственная особа, которой император, чрезвычайно уважавший ее, дозволил сохранить старинное русское одеяние. Она всегда следовала за двором и являлась на всех праздниках. Не смотря на слабоумие своего супруга, она питала к его памяти постоянную нежность и просила покрыть себе лицо его портретом, когда будет в гробу, что и было исполнено. Император на целые шесть часов заперся с кабинет-секретарем Макаровым, чтобы составить церемониал для её погребения. Погребальная процессия была очень великолепна, но при том не было ни одного пушечного выстрела, ни русского флага и никакого другого знака её сана, кроме старинной царской короны. Это сделано было для того, как полагали, чтоб показать, насколько некоронованная царица была ниже той, которая готовилась к помазанию, и насколько род Иоанна был отдален от престола.

На Всешутейшем соборе

По отплытии из Рогервика монарх употребил остальное время на маневры своих кораблей. Он сам командовал авангардом, адмирал Гордон – арьергардом, а великий адмирал Апраксин – центром. Постоянно заботясь о том, чтоб подать своим подданным пример полезной субординации по службе, он беспрестанно обращался за приказаниями к великому адмиралу и без его позволения не оставлял своего корабля. По возвращении флота в Кронслот, совершено было 12-го августа торжественное освящение парусного ботика, некогда прибывшего из Англии и при царе Алексее Михайловиче перевезенного из Архангельска в Москву. На нём государь впервые начал учиться мореплаванию. Ботик снаружи обили медью для предохранения дерева его от гниения, а маленькую мачту его украсили большим императорским флагом. Великий адмирал стоял у руля, адмиралы, вице и контр-адмиралы были гребцами. Таким образом маленькое судно обошло вокруг флота, для того, как, говорил император, чтоб добрый дедушка мог принять изъявление почтения от всех прекрасных внуков, обязанных ему своим существованием; и когда в этом обходе оно подымалось вверх по реке, монарх греб сам с помощью одного лишь князя Меншикова. Во многих записках того времени есть описание этого великолепного морского праздника, на котором одного пороха вышло с лишком на 12 000 руб. Празднество окончилось помещением ботика в гавани, в углу почетного места, назначенного для линейных кораблей; а шесть недель спустя, его вытащили на сушу и торжественно перенесли в крепость, где поставили на хранение, как государственную святыню.

Приверженцы короля в Стокгольме, избавившись от царского флота, ободрились и снова наполнили Сенат криками против акта о престолонаследовании, которого требовал племянник Карла XII. Мало-помалу они привлекли на свою сторону даже самых жарких сторонников этого принца, которые при всей готовности возвести его на трон, с которого милости прежде всего посыпались бы на них, колебались однако без пользы навлекать на себя ненависть короля, способного, судя по его здоровому сложению, пережить назначаемого наследника, человека слабого здоровьем. Не смотра однако ж на все эти затруднения, Бассевич, втайне поддерживаемый Арведом Горном, выхлопотал для своего государя пансион в 25 000 немецких талеров и пергаментный акт, подписанный королем и сословиями королевства, который гласил: что нация обязана самою почтительною преданностью потомку Густава и не имеет никакой причины в случае смерти короля обойти особу его королевского высочества, разве только он предпримет что-нибудь против короля, королевы или государства, чего никак ожидать нельзя. Но это еще не всё. Множество писем от знатных шведов прислано было к императору с уверениями, что для нации было бы очень лестно видеть возлюбленного принца, потомка её королей, в родственном союзе с царским домом; а Бестужев так часто слышал от людей сильных, что этот союз больше всего облегчил бы заключение трактата между двумя коронами, что не мог не донести об этом государю. Таким образом его величеству не оставалось уже никакого повода к отговоркам, и он предписал Бестужеву уверить, что одна из царевен назначена Карлу Фридриху, но что некоторые причины не позволяют еще сказать, которая именно. Он приказал также написать графу Бассевичу: что строитель здания должен присутствовать на празднестве его освящения, и что обручение будет совершено только по возвращении его и при нём, а между тем сам отдалял это возвращение, прося, чтоб граф Бассевич своим искусством и кредитом поддержал негоциацию Бестужева. Герцог не осмелился отказать в этом желании монарху, его единственной опоре, да и кроме того его собственные интересы требовали, чтоб дело его было в руках человека ему преданного. – Давно ожидаемый посланник Софи приехал наконец в Петербург 22-го августа, а 25-го принят был там на торжественной аудиенции. Это был Измаил-Бек. Говорили, что он происходил от царской крови и что в четвертый раз уже находился в посланниках, бывши до этого послан в Константинополь, Дели и Пекин. Императору и всему его двору он очень понравился. Шах Гуссейн, от которого дано ему было полномочие, умер во время его переезда из Тавриза в Петербург; шах Тамас, один из сыновей этого несчастного монарха, ускользнувший от жестокости Миривейса, нуждался в быстрой помощи. Измаил-Бек, чтоб ускорить ее, тотчас же предложил всё, на что инструкции позволяли ему согласиться, и союзный трактат был подписан 12-го сентября. Он уехал лишь через месяц, не потому чтобы ждал ратификации от своего молодого государя-изгнанника, – она не могла прийти так скоро, – а для того, чтоб сделать удовольствие императору, который любил с ним разговаривать и заставлял его любоваться своим флотом и удивляться всем успехам своего царствования. Он часто видел императрицу, но тем не менее показал на столько знания света, что просил, чтоб она удостоила его публичной аудиенции прежде его отъезда. За исключением лишь того, что аудиенция эта была дана не в зале Сената, в ней соблюден был тот же этикет, как и у императора. Без ловкости, с какою Измаил-Бек приобрел доверие Петра Великого и возбудил участие к шаху Тамасу, случай, что у него были верительные письма от государя умершего, и известие, полученное вскоре после его приезда, что выгоды, которые составляли цель этой войны, получены со взятием Баку, – прервали бы переговоры о трактате, которые и без того не замедлили возбудить подозрительность Порты. Но Персиянин умел преодолеть эти препятствия и оказал бы значительную услугу Софи, если б только неосторожная молодость последнего сумела ею воспользоваться. Князь Мышецкий был назначен посланником ко двору хана Тамаса и отправился с послом Измаил-Беком в Тавриз (Исфагань была в руках мятежников.)

Получив известие, что турки собирают в окрестностях Азова 60 тысячную армию, император принял все меры на случай упорной войны с ними. Более 20-ти тысяч человек было отряжено для исправления флота в Воронеже на Танаисе; тысяч русских ждали на Украйне приказания двинуться к Черному морю для покорения вновь Азова, и наконец назначены были пункты соединения полкам, стоявшим в отдаленных провинциях, чтоб в случае нужды формировать из них корпуса. Переговоры о дружелюбном соглашении тем не менее продолжались, и г. де-Бонак без устали трудился над ними.

Казаки сочли этот момент удобным для ходатайства о восстановлении старинных их привилегий, в особенности права свободного избрания себе гетмана. Депутаты их, уверенные, что обстоятельства заставят согласиться на это ходатайство, предъявили его с надменностью. Петр Великий отвечал им: «Неудачно вы выбрали время для испрашивания милостей, когда я в дурном расположении духа. Я буду по-прежнему назначать вам гетманов, но нахожу справедливым избирать их только из вашей среды; а чтоб проучить дерзких, осмелившихся усугублять затруднения своего государя, объявляю вам тюрьму, где вы будете содержаться до заключения мира с турками, после которого будут рассмотрены ваши поступки». По выходе с аудиенции, они действительно были отведены в крепость, в которой оставались до назначенного срока. После того они сосланы были на галеры, потому что соотечественники их отказались от соучастия с ними, видя, что всё покорялось императору, и страшась его гнева.

Имератрица Екатерина I

Царица Прасковья Федоровна Салтыкова, вдова Иоанна, скончалась 13-го октября этого года. Чувствуя приближение смерти, она велела просить к себе императрицу, которую умоляла быть её дочерям вместо матери. Это была единственная особа, которой император, чрезвычайно уважавший ее, дозволил сохранить старинное русское одеяние. Она всегда следовала за двором и являлась на всех праздниках. Не смотря на слабоумие своего супруга, она питала к его памяти постоянную нежность и просила покрыть себе лицо его портретом, когда будет в гробу, что и было исполнено. Император на целые шесть часов заперся с кабинет-секретарем Макаровым, чтобы составить церемониал для её погребения. Погребальная процессия была очень великолепна, но при том не было ни одного пушечного выстрела, ни русского флага и никакого другого знака её сана, кроме старинной царской короны. Это сделано было для того, как полагали, чтоб показать, насколько некоронованная царица была ниже той, которая готовилась к помазанию, и насколько род Иоанна был отдален от престола.

Брак генерал-прокурора Ягужинского с дочерью великого канцлера графа Головкина, совершенный несколько дней после этой печальной церемонии, был замечателен тем участием, которое принимал в нём император. Первая супруга Ягужинского, страдавшая ипохондрией и имевшая странный характер, ежечасно истощала его терпение; несмотря на это, он находил, что совесть не позволяет ему развестись с нею. Император, до которого дошли о том слухи, взял на себя труд объяснить ему, что Бог установил брак для облегчения человека в горестях и превратностях здешней жизни; что никакой союз в свете так не свят, как доброе супружество; что же касается до дурного, то оно прямо противно воле Божией, а потому столько же справедливо, сколько и полезно расторгнуть его; продолжать же его крайне опасно для спасения души, Пораженный силою этих доводов, Ягужинский согласился получить разрешение от своего государя на развод. Он настолько же был доволен своей второй супругой, насколько император своей, которой коронация, давно уже решенная, была обнародована по всей империи указом от 15-го ноября, исчислявшим все высокие заслуги императрицы, которые побудили её супруга оказать ей почесть, до тех пор в России невиданную.

Как ни велики были успехи, сделанные Россиею на пути просвещения и нравственного развития в царствование Петра Великого, но они не коснулись еще преобразования театра. В то время в Москве был театр, но варварский, какой только можно себе вообразить, и посещаемый поэтому только простым народом и вообще людьми низкого звания. Драму обыкновенно разделяли на двенадцать действий, которые еще подразделялись на столько же явлений (так на русском языке называются сцены), а в антрактах представляли шутовские интермедии, в которых не скупились на пощечины и палочные удары. Такая пьеса могла длиться в продолжение целой недели, так как в день разыгрывали не более третьей или четвертой её части. Принцесса Наталия, меньшая сестра императора, очень им любимая, сочинила, говорят, при конце своей жизни, две-три пьесы довольно хорошо обдуманные и не лишенные некоторых красот в подробностях; но за недостатком актеров они не были поставлены на сцену. Царь находил, что в большом городе зрелища полезны, и потому старался приохотить к ним свой двор. Когда приехала труппа немецких комедиантов, он велел выстроить для неё прекрасный и просторный театр со всеми удобствами для зрителей. Но она не стоила этих хлопот. Несмотря на пренебрежение, оказываемое теперь великосветскими людьми в Германии к своему языку, языку очень богатому и звучному, по крайней мере в такой же мере как и английский, театр в этой стране в последние года идет быстрыми шагами к совершенству; но в то время он был не более как сбор плоских фарсов, так что кое-какие наивные черты и острые сатирические намеки совершенно исчезали в бездне грубых выходок, чудовищных трагедий, нелепого смешения романических и изысканных чувств, высказываемых королями или рыцарями, и шутовских проделок какого-нибудь Jean-Potage, их наперсника. Император, вкус которого во всех искусствах, даже в тех, к которым у него вовсе не было расположения, отличался верностью и точностью, пообещал однажды награду комедиантам, если они сочинят пьесу, трогательную, без этой любви, всюду вклеиваемой, которая ему уже надоела, и веселый фарс без шутовства. Разумеется, они плохо выполнили эту задачу, но чтоб их поощрить, государь велел выдать им обещанную сумму.

Русский флот, по списку, представленному государю адмиралтейс-советом, в портах Балтийского моря, к концу 1723 г. состоял из сорока с лишком военных кораблей (из них три четверти было построено в Петербурге), из 20 фрегатов и 150 галер, 18 000 матросов и 2200 пушек. Большое количество судов всякого рода, также хорошо снаряженных, находилось в Воронеже. Регулярного войска насчитывали до 120 тысяч человек; но кавалерия не имела хороших лошадей и потому уступала пехоте. Этот недостаток вознаграждался множеством иррегулярных войск, состоявших из казаков, калмыков, татар, которые, большей частью, служили на коне. Арсеналы были снабжены огромным количеством запасов. Во время Северной войны тысячи больших бесполезных колоколов были перелиты в пушки. Рудники, незадолго до того открытые в Сибири, доставляли в изобилии превосходный металл для орудий. Олонец, построенный между двумя озерами – Ладожским и Онежским, известный своими минеральными водами, прославленными самим императором, который ежегодно пользовался ими, Олонец, говорю я, имел богатый чугунный родник и отличный оружейный завод; наконец воспользовались мерою, к которой прибег Шведский Сенат в минуту крайней нужды в деньгах, а именно продажею на вес множества признанных излишними пушек большего калибра. Император скупил их под рукой через комиссионеров, и хотя все большие пушки были испорчены, а самые лучшие даже распилены пополам, однако ж мастера его литейных заводов сумели так искусно их спаять и залить дыры и трещины, что из них можно было палить с успехом, и что даже наружная их красота была сохранена.

Между множеством предприятий, совершавшихся последовательно по воле русского героя, одно из самых близких его сердцу и самых необходимых для пользы его народов, по-видимому, не удавалось ему – именно введение основанного на непоколебимой честности управления юстициею и финансами. Напрасно он издавал указ за указом, чтоб поставить преграды обману, – обман не переставал гнездиться по-прежнему. Необходимость пресечь это зло, заставила государя ознаменовать первый месяц 1724 года одним из тех кровавых примеров строгости, от которых он воздерживался в продолжение нескольких лет, в надежде, что семена чести, которые он старался посеять во всех сословиях, принесут наконец счастливые плоды. Осьмнадцать преступников, почти все люди чиновные, немолодые и занимавшие значительные должности советников в разных приказах, были возведены на эшафот. Девять из них получили по 50 ударов кнутом, после чего им вырвали ноздри и объявили ссылку на галеры. Троим отрубили голову, одного колесовали. Этот последний был обер-фискал Несторов, некогда столь уважаемый императором, который часто отзывался об нём, как о самом умном и красноречивом из его старых московских служак, и при определении его в должность обер-фискала пожаловал ему несколько прекрасных поместий, дабы при богатстве он не имел повода и поползновения к воровству. Не смотря на то оказалось, что им похищено было до 300 000 рублей. Остальные пять виновных, которые по небрежению подписывали не читая ложные определения, наказаны были батогами и отправлены на галеры на шесть месяцев. Замечательно, что когда палачи раздели всех этих преступников, не нашлось ни одного из них, который не носил бы уже на своей спине знаков какого-либо наказания. Члены всех приказов, от президентов до писцов, обязаны были присутствовать при казни, чтоб научиться трепетать при одной мысли об обмане государя или о притеснении его невинных подданных, и новыми указами обновлено было впечатление прежних, относившихся до честности, требуемой от служащих государству.

Положение дел на востоке всё еще было двусмысленно. Султану и его дивану весьма нравилось мнение великого визиря, утверждавшего, что приверженец секты Али на персидском престоле гораздо менее опасен для высокой Порты, чем такой правоверный, как Миривейс, и что как земле нужно одно только солнце, так и правоверным мусульманам нужен один покровитель, к которому обращались бы все их помыслы нераздельно. Но ни солдатство, ни народ ни знали такой политики; их даже не осмеливались и знакомить с нею. Возбужденные и против царя и против Софи еще более с тех пор как стал известен их союз, они только и думали о борьбе с христианами и о помощи единоверцу. Не раз великий визирь готов был уступить этому воинственному пылу, и маркизу де Бонаку стоило неимоверного труда уговорить его быть твердым. Наконец им удалось склонить на свою сторону муфтия, который поспешил объявить, что алкоран запрещает нападать на тех, кто нас не обижает, и что ни царь, ни Софи и не думали оскорблять блистательной Порты. Тогда ропот тотчас прекратился. Чтоб занять войско, его послали в Персию для завоеваний, на которые сочинили себе право, и для усмирения самозванца, которого счастье сделало надменным и жестоким. Он хотел вступить в переговоры с начальником турецкой армии, но так как думал говорить при том тоном независимого властителя, то ему отвечали из Константинополя: что если он ратует только ради своего собственного возвеличения, то он проклятый мятежник; если же сражается за веру, то должен покориться монарху Оттоманов, восседающему на престоле великого пророка и законному главе всех правоверных. Такой ответ не понравился Миривейсу, а потому он уклонился от объяснений и продолжал утверждать свое владычество. Маркиз де Бонак отправил своего племянника д'Аллиона для уведомления Петра Великого о благоприятном обороте, который принимали дела. Д'Аллион застал его развлекающимся от забот, причиненных ему враждою янычар и продажностью русских судей, – забавною процессиею карликов, устроенною по случаю похорон того из них, на свадьбу которого он велел собрать в провинциях в 1710 г. сорок карликов и столько же карлиц, в качестве приглашенных на празднество. В этот раз их было не меньше, и для комической противоположности человек двадцать солдат-преображенцев самого высокого роста, со свечами в руках, шли один за другим по сторонам процессии, а четыре гайдука-гиганта были ассистентами двух маленьких плакальщиц, следовавших за погребальной колесницей, которую везли восемь крошечных лошадок. Д'Аллиону был сделан самый почетный прием. Всё готовилось уже 18-го февраля к отъезду в Москву и к торжественному коронованию Екатерины. Он также отправился в Москву, но церемонии не видал, потому что принужден был 8-го апреля возвратиться в Константинополь. Впрочем ему показали императорскую корону, только что оконченное произведение русского ювелира; но он тем не менее дивился как красоте работы, так и богатству камней, из коих некоторые выше всякой цены.