Читать книгу Мария Магдалина - Густав Даниловский - Страница 5

– Воистину, – заговорил Симон, – услышанные вести заставляют о многом подумать. Наибольшего внимания заслуживает сообщение, что Иоанн, заключенный в темницу безбожным Антипой по проискам развратной Иродиады, сносится с Иисусом. Через учеников своих он спрашивал его: «Ты тот ли, который должен прийти, или нам ждать другого?» Ответ равви, правда, был уклончивый. Но если такой справедливый муж, как Иоанн, спрашивает… Иоанн на ветер слов не бросает…

Симон прервал и задумался, его поблекшие глаза заволокло туманом.

– До каких же пор будем мы ждать, до каких? – с рыданием в голосе страстно заговорил Лазарь. – Разве еще не наступило время, чтобы наша угнетенная родина породила того, который отразит недолю Израиля, сокрушит ярмо, разобьет цепи и вернет нам древнюю славу на высотах Сиона… Проходит день за днем – на гибель и поругание отдают нас враги наши.

Симон вздрогнул. Его старческое лицо покрылось глубокими морщинами, и, задыхаясь, прерывающимся голосом, он заговорил:

– Да ослепнут они, да поразит их проказа, а крепости их, на которые они так надеются, уничтожит меч вражеский; поругание, глад и мор покроют их тучами своими. Трупы их растащат хищные звери, расклюют птицы лесные… Суров будет Господь в день ярости своей, когда обратит к ним свой гневный лик. Он пошлет на пути их гибель, пустыню и бездну морскую…

Симон остановился, руки его дрожали, из груди со свистом вырывалось прерывистое дыхание.

На бледном лице Лазаря вспыхнул слабый румянец, и он, всегда такой кроткий, нахмурился, глухо говоря:

– Иоанн угасает в темнице Махеро, опустошение и гибель идут не по их, а по нашим путям. Кто такой этот Иисус? Я хочу знать это, прежде чем умру.

Симон постепенно успокоился и, разводя руками, недоверчиво говорил;

– Удивительно странно начал свои действия этот юноша. По-видимому, он не назир, напротив, он ходит в веселии и радости. Говорят, что он нарушает субботу, правда, что он творит чудеса, но в то же время водится с мытарями и даже самаритянами, не сторонится грешников, утешает их, а не увещевает, и это в такое время, когда грехи и не правда всякая размножились, как саранча, изъели все, как ржавчина. Это очень скользкий путь, идя по которому легко упасть… Если это настоящий пророк, то воистину такого еще не бывало… Но если он не истинный пророк, то из всего этого родится только буря, новое волнение, и снова изболеется, исстрадается земля Иудейская, пока не исполнятся дни гнева Господня. По всей Галилее идет о нем молва: дети у городских ворот приветствуют его криками: «Осанна сыну Давидову», а он не останавливает их. Порашу и гафтору он так излагает, как не излагал никто до сих пор, хотя сам он редко посещает дома молитвы, а предпочитает собирать толпу вокруг себя под кровом небес, предвещает притчами скорое царствие небесное на земле… С ним ходят двенадцать человек приближенных, все это галилейские простаки, кроме одного Иуды из Кариота, Его присутствие удивляет меня и в то же время заставляет призадуматься. Иуда далеко не дурак!..

– Но Иуда редко ходит по путям правды, – заметил Лазарь.

– Я знаю об этом и вовсе не так уж охотно верю людской болтовне. Я решил сам отправиться в Галилею и собственными глазами, так много видавшими на своем веку, повидать этого пророка.

– В Галилею! Я готов идти с тобой, – оживился Лазарь.

– Ты слаб, а путь далек.

– Можно взять мула, я поговорю с Марфой…

– Сдерживай речь свою, говоря с ней: у ней характер горячий и язык болтливый, а тут надо действовать осторожно и осмотрительно. Ведь мы еще ничего не знаем: будут ли слова равви древом жизни или всеразрушающим соблазном, словно самум пустыни, который внезапно налетает и так же внезапно исчезает!..

Сообразуясь с предостережением Симона, Лазарь объяснил свое намерение посетить Галилею желанием повидать родные места. Возражая на опасения Марфы, выдержит ли он такое утомительное путешествие, Лазарь придумал, что он видел сон, будто, если он напьется воды из источника Капернаумского, то покинет его болезнь, Относительно Иисуса, он заметил только, что там, кажется, находится чудесный пророк, который, как утверждает Иуда, излечивает даже от проказы.

– Так, может быть, взять с собой Марию?

– Марию? – встрепенулся Лазарь, и ему показалось делом, совершенно не соответствующим, брать с собой в это до некоторой степени паломничество такую легкомысленную сестру.

– Нет, – ответил он, раздумывая, – если уж брать кого, так я предпочел бы тебя.

– Да я бы никогда и не отпустила тебя одного. Марию я хотела взять потому, что коль скоро этот Иисус…

– Этот Иисус будет царем! – раздался с галереи веселый, звучный голос. Иуда будет его казначеем и построит мне дом роскошнее дворца Соломонова, я лучше подожду, пока придут его нарядные послы, и вам советую…

– Мария! – сурово прервал ее Лазарь. – Речь твоя болтлива и легкомысленна. Ты скинула стыд с лица своего и вдобавок еще вмешиваешься в совещание мужей…

– Лазарь! – жалобно простонала Мария, Это впервые брат так сурово упрекнул ее.

А он, так любящий Магдалину, кротко посмотрел на нее и сказал;

– Скорбит сердце мое, ибо я знаю, что концом всякого веселья бывает обычно печаль, а ты слишком весела.

Мария убежала в комнаты. Лазарь постоял некоторое время, посмотрел несколько недовольным взглядом на Марфу, как бы ставшую причиной столкновения, и проговорил, покашливая;

– Приготовь все в путь. Симон идет с нами.

Но Лазарю, несмотря на его нетерпение, все-таки пришлось переждать несколько дней, прежде чем Марфа успела управиться с домашними делами, ибо ей приходилось, кроме приготовлений, связанных непосредственно с путешествием, позаботиться также и об остающемся хозяйстве. Она хорошо знала, что если бы даже сестра и хотела ей помочь, то не сумеет, а ее помощник, старый, верный слуга Малахия, по настойчивому требованию Лазаря, должен был идти вместе с ними и помогать им в пути, Наконец, на закате солнца, когда уже спала дневная жара, маленький караван двинулся в путь.

Мария проводила их до вершины горы Елеонской, Набожная сосредоточенность Симона и глубокая задумчивость Лазаря придавали этому паломничеству характер торжественного молчаливого шествия.

Чуткая Мария догадывалась, что какие-то необычные поводы заставляют брата предпринять свое путешествие и что его сон – это только предлог, придуманный для нее и сестры, «Не вмешивайся в совещание мужей!» – вспомнила она предостережение брата. Значит, они совещались! Интересно, о чем? Но она не смела спрашивать. Она впервые рассталась с родными на такой долгий срок, и ей было грустно и не по себе. Притом Мария чувствовала легкую обиду, что никто даже не спросил, не хочет ли она сопутствовать им.

Когда наступила минута расставания, на глазах Марии навернулись слезы, но суровая сосредоточенность Симона и его сухое «будь здорова!» удержали ее от рыданий, Она нежно расцеловала брата и сестру, прижалась губами к сморщенной руке старца, приветливо кивнула головой Малахии и долго смотрела им вслед, пока они медленно спускались по крутой тропинке, скрылись за скалой Голубиной, мелькнули еще раз на пригорке и исчезли.

Когда Мария вернулась домой, то ее охватило чувство необычайной пустоты и непривычной тишины. Слуги куда-то разбежались, жернова остановились, замерли обычное движение и труд.

– И мне, пожалуй, не остается ничего другого, как перебраться к Мелитте, мелькнула у нее мысль, но она колебалась.

Мария знала, что в городе ее ожидают всякие соблазны, сопротивляться которым она не сумеет, да и притом было как-то неудобно сейчас же после ухода Марфы покидать все.

– Лучше некоторое время похозяйничать, – прошептала она и легла на ковер.

Между тем тишина в усадьбе становилась все более гнетущей. Медленно тянувшиеся минуты серой тоски нагоняли на нее необыкновенную вялость, и она лениво потягивалась, В комнате было так душно, что Мария сбросила одежду и сквозь прищуренные веки стала рассматривать свои белые ноги, синие жилки на руках и высокую грудь, прислушиваясь и каким-то неясным нашептываниям и нежным призывам.

Она закрыла глаза, некоторое время дремала как бы в полусне, потом очнулась, села на ложе, оглянулась кругом и потерла лоб.

– Что я буду тут делать? – задумалась она, взяла молоточек, поиграла им и, наконец, решительно ударила им в плитку. На стук немедленно явилась Дебора, Мария посмотрела на нее вопросительным взглядом и быстро проговорила:

– Беги к Мелитте и скажи, что мы переходим к ней, на долгое время.

– Уже сегодня? – обрадовалась Дебора.

– Вряд ли успеем, но постарайся вернуться поскорее.

Дебора выбежала, а Мария стала собирать различные предметы, с которыми она не любила расставаться: гребень из слоновой кости, хрустальную шкатулку с благовониями, ручное зеркальце в форме листа магнолии с большим рубином на ручке, вогнутую аметистовую гемму с магической надписью, нитку жемчуга, пару золотых ножных браслетов, соединенных цепочкой, чтобы ступать мелкими шажками и позванивать на ходу, и еще несколько мелочей.

Вообще было всего этого немного. Более роскошные наряды и драгоценности находились у гречанки.

Сложив все в эбеновую шкатулку, Мария приготовила себе на дорогу голубую хламиду из мягкой тонкой шерсти, белую накидку и черную вуаль.

– Не успеем сегодня, – подумала она, смотря на яркое зарево заката, быстро уступавшее место уже расстилавшейся в долинах ночи.

Было довольно темно, когда вбежала, запыхавшись, Дебора, с букетом пунцовых гвоздик, связанных золотым шнурком.

– Где ты пропадала так долго? – спросила Мария, погружая лицо в дар Мелитты.

– Останавливали меня по дороге все и расспрашивали о тебе. Саул дал мне сикель, Тимон – динарий за добрую весть. Я получила две прекрасных ленты, Мелитта велела сказать, что будет ждать всю ночь, – болтала обрадованная Дебора.

– Как же! Пойдем впотьмах – еще ноги поломаем. Дождемся хоть рассвета. А ты запри сундуки. Повесь проветрить ковры, а прежде всего зажги огонь.

Дебора принялась за работу, а Мария развязала гвоздики, сплела их и пахучим венком окружила голову. Сильный аромат цветов одурманил ее, она вышла на галерею и залюбовалась ночью. Ночь была довольно светлая, хотя и безлунная. На безоблачном небе ярко сверкали звезды. Мария с любопытством следила за их мерцанием, обводя взглядом горизонт. Вдруг одна из звездочек сорвалась и блестящей синеватой полоской скатилась по небу. Мария следила за ней взглядом до вершины горы, где звездочка закатилась и как бы снова вынырнула в виде слабых огоньков. Огоньки эти мерно покачивались и заметно приближались к усадьбе.

Сердце Марии радостно забилось. Она поняла, что это факелы, а вскоре различила неясные силуэты людей и услыхала звон струн.

– Песни будут! – обрадовалась Мария и притаилась за углом, чтобы ее не заметили.

Струны звучали все ближе и яснее, затихли на минуту около самого сада, факелы погасили, кто-то прокашлялся, зазвучала цитра и задрожала песня или, вернее, размеренный гимн:

«Прекрасны стены Иерусалима, роскошны башни этих стен, но ты еще прекраснее, Мария Магдалина, белая башня, могучая колонна в святыне любви.

Волосы твои – янтарь; кудри твои – кольца меди, зарево месяца, встающего из-за гор.

Опоясанная их пламенным заревом, ты станешь нагая на лугу, обратишь свое прекрасное лицо на запад, левую грудь на юг, правую на север, а белую спину на восток. И потянется к левой стороне лебединая стая, к правой – темнокрылые орлы, спереди придет косматый лев с огненными ноздрями, а к спине прильнет дрожащий гриф пустыни. И станешь ты на цветах среди зверей и птиц, царя красой над всем твореньем.

Чело твое сияет, словно камни храма Господня, лицо, как лик херувимский, уста твои – лопнувший гранат, слаще плодов в садах Тира.

Жемчуг меркнет от белизны твоей шеи, тускнеет золото запястий на твоих прекрасных руках.

Прекрасны плащи во дворцах Ирода, но во сто крат прекраснее плащ твоих волос.

Роскошны краски цветов, но еще роскошнее цвет твоего тела, подобный блеску слоновой кости и снопам созревшей пшеницы.

Твои стройные ноги – опора трона.

Я слышу, как страсти вздымают твои перси, словно ветер надувает паруса, плывущие по морю этой ночи.

Допусти меня к ним.

Горит сердце мое от жажды! Если ты станешь, как город, то объятия мои, словно войско, обовьют тебя вокруг».

Голос задрожал, мелодия смешалась, и цитра внезапно умолкла.

Мария стояла, прислонившись к стене в сладком бессилии. В сердце ее загорелся огонь, но ее горячая кровь сразу затихла, когда она услыхала звучное бряцанье многострунной кифары и веселый, свежий голос Тимона:

«Почему, – спрашивают у ручья женщины, – вода сегодня такая теплая, мягкая, ароматная, а белье, как снег, и блестящее, как солнце?

Потому что вверху в источнике купается Мария Магдалина… Согрелась вода от тепла ее груди, смягчилась под ее руками, пропиталась ароматом ее тела, осветилась блеском ее золотых кос.

Почему сегодня рыбы стремятся против течения? – спрашивают рыбаки, вытаскивая пустые сети.

Потому что вверху купается Мария Магдалина, и все рыбы сбежались любоваться чарами ее тела, тереться золотистой чешуей о ее белые бедра и играть с ее кудрями, когда она плещется в воде!

Почему так дрожат тростники, хотя и нет ветерка?..

Потому что вблизи купается Мария Магдалина, изгибает свои бедра, вытягивает свои белые руки и пляшет над водой, словно радужнокрылая стрекоза.

Счастливый ручей! Ты протекаешь через ее красоту и уносишь с собою ее прекрасное отражение к голубоватым волнам озера.

Когда ты родилась, Мария, не Геката, а Афродита бодрствовала над криком матери твоей, баюкали тебя хариты и явилась ты, розовая, как Эос, сияющая, как мрамор Тентеликона, роскошная формами, как Коринфская колонна, Почему ты держишь свои груди в золотой сетке? Выпусти их. Пусть, словно белые голуби, они предшествуют роскоши твоей фигуры.

Я знаю чудесный садик, где цветут красные маки… Я хотел бы упиться ими навеки: это губы твои, Мария Магдалина!

Я знаю среди белых лилий свитое из лепестков розы гнездо наслаждений. Там хотел бы я уснуть без сил…»

– И я также! – узнала Мария грубый голос Катуллия.

– Не мешай, – остановил его Сципион. «Амур, – продолжал Тимон, пристраивай свой лук на бедрах Марии Магдалины! Стрелы твои пробьют самый крепкий панцирь, самый мощный щит и попадут прямо в сердце. Ты угодил мне в сердце, и я пил бы тебя, Мария, как кипящее вино, носил бы, как плащ!»

– Но на руках., – прервал Катуллий.

– Не мешай, – отозвалась на этот раз Мария, выступая из угла.

– Эвоэ! – воскликнули юноши.

– Заря всходит! – с восторгом вскрикнул Тимон.

– Сейчас сойдет, – засмеялась Мария, сбежала вниз по лестнице, а за ней Дебора.

– Наконец-то мы выманили тебя, – окружили они ее.

– А где лектика? – спрашивала Мария.

– Вот она, – ответил Сципион, сплетая вместе с Тимоном руки, и они понесли Марию, охватившую их за шеи.

Октавий с факелом и Саул, игравший на цитре, пошли впереди. Сзади сопел Катуллий, который тотчас же стал ухаживать за Деборой так настойчиво, что та запищала.

– Оставь ее, а то она потеряет мою шкатулку.

– Что она хранит в ней? Добродетель?

– Не о добродетели ее я тревожусь, но о моих драгоценностях., Несите меня к Мелитте!

– Мы лучше отнесем тебя к себе!

– Не сомневаюсь, но она ждет меня.

– Мы тоже ждали.

– Я обещала ей, а не вам!..

– Я и без обещания приму, – забурчал Катуллий.

– Иди к Коринне, медведь! – ответила ему Мария. – Я выбрал там уже весь мед, а ты полна сладости, словно улей.

– Но и жал также…

– Жала мне не нужно, у меня есть свое. Все замолкли, пробираясь через Кедронский поток.

– Ну, а теперь будьте приличны: нас могут люди видеть…

Мария соскочила, обтянула платье и закрылась вуалью. Октавий погасил факел, и все повернули в извилистую уличку.

Когда они остановились перед белым домом, окруженным высокой стеной, Тимон застучал щеколдой. Калитка открылась, и все пошли по красному ковру, разостланному по случаю прибытия Марии. На пороге дома появилась бледная от счастья Мелитта, одетая в мужскую тогу. Она взяла Марию одной рукой под локоть, другою под коленку и торжественно ввела ее в комнату, украшенную цветами и устланную мягкими циновками. За ними последовала молодежь.

– Ах, эта тога, и эти ваши лесбийские обычаи! – возмущался Сципион.

– Третьего дня я видела, как ты ластился к накрашенному мальчику… уколола его Мелитта.

– А что же нам делать, коль скоро вы отталкиваете нас. Приходится помогать друг Другу.

– Ты в хорошую пору собралась к нам, Мария, – говорил Катуллий, – у нас будет веселье, пиры по случаю прибытия из Рима Деция Муция, богатого юноши из сословия всадников. Его милостиво отправляет к нам в изгнание декрет Тиверия.

– За что?

– О, это такая длинная история, что я могу ее рассказать только за кратером вина или с девушкой на коленях. Иначе – нет! – и Катуллий залихватски подбоченился.

– У него всегда одно и то же в голове, – постукивая себя пальцем в лоб, заметила Мелитта, но все-таки велела невольнице принести вина.

– Одно и то же, но всегда хорошее. Мой принцип: carpe diem! [Лови мгновение (лат.).] Единственные жертвы, какие я когда-либо приносил богам, это дар Бахусу и голубь Венере. За это они милостиво пекутся обо мне. А теперь слушайте, – начал Катуллий, поднимая полный калликс с двумя ушками и художественно сработанной ножкой, – погубила его женская… добродетель! Деций увлекся так же сильно, как я Марией, некоей Паулиной, женой Сатурнина. Но Паулина – увы! – была настолько глупа, что отвергла с негодованием не только его ухаживание, но и двести тысяч драхм, которые Деций предложил ей за одну короткую летнюю ночь.

Сопротивление Паулины до такой степени разожгло избалованного постоянным успехом у женщин Деция, что жизнь без нее показалась ему невозможной, и он решил открыть себе жилы в ванне. По счастью вольноотпущенница его отца и нянька Муция Ида, удивительно ловкая баба, захотела помочь своему питомцу и достигла-таки своего. Узнав, что, как Паулина, так и ее муж, пылают ревностной верой к богине Изиде, она подкупила за пятьдесят тысяч драхм верховного жреца богини, который явился к Паулине и заявил ей, что сам бог Анубис воспылал к ней жгучей страстью и призывает ее на любовное свидание. И муж, и Паулина были несказанно осчастливлены этой исключительной милостью.

Паулина принарядилась, умастилась благовониями и явилась в храм. Там она съела прекрасно приготовленный ужин, а потом, когда жрецы заперли двери и погасили огни, взошла нагая на роскошное ложе. Сейчас же голый, как и пристало богу, вышел скрытый за портьерой Деций и испытал воистину божественное наслаждение, ибо Паулина славится своей красотой, а полагая, что она имеет дело с самим Анубисом, изощрялась в самых изысканных ласках, Пробыв в храме с Децием целую ночь, Паулина вернулась домой сияющая и рассказывала мужу о неслыханно нежных ласках, какими одарил ее Анубис, Через несколько дней, когда она встретилась с Децием, юноша сказал:

– Благодарю тебя, Паулина, что ты сберегла мне сто пятьдесят тысяч драхм! Анубисом был я, и полагаю, что ни в чем не обманул твоих ожиданий…

И вот, представьте себе, что значит женская гордость! Паулина сначала ни за что не хотела верить этому, и только тогда, когда он ей рассказал подробно все переживания этой ночи, назвал самые тайные признаки, которые он чувствовал на ее теле, она, не столько возмущенная лукавством и хитростью (сама в душе, наверно, рада была всему этому), сколько задетая в своем самолюбии, что это не был настоящий Анубис, рассказала обо всем мужу, Сатурнин пожаловался цезарю. Тиверий велел Иду распять на кресте, храм разрушить, а статую Изиды утопить в Тибре. Деция он покарал изгнанием, но я полагаю, что недолгим, ибо, как известно, Тиверий весьма снисходителен к такого рода человеческим слабостям, и – да продлят боги за это его жизнь как можно дольше! – с приездом Муция начнутся зрелища и пиры. Марий первый устраивает в его честь пир; мне он поручил пригласить гостей, и я приглашаю вас, Выпьем за счастливую идею; ты, Саул, сыграй нам, а мы пока устроим святилище Изиды. Мелитта будет Идой, Мария – Паулиной, а я согласен быть Анубисом.

– Хорошо, но сначала внеси Мелитте пятьдесят тысяч драхм! – весело сказала Мария.

– Я не хочу… – с притворной тревогой защищалась Мелитта. – Вы еще потом на самом деле распнете меня!

– Знаешь, чернушка, на кресте я бы тебя не распял… но на ложе – да… обнял ее Сципион и шепнул ей на ухо:

– Пойдем, я дам тебе двести!

– Нет! – ответила Мелитта и взглянула на Марию.

– Пятьдесят тысяч! – схватился за голову Катуллий. – Да я отдал бы вдвое больше, если бы только они у меня были, а сейчас все мое состояние заключается в одном оболе, зашитом в поясе, да и то по совету Тимона. Он уверяет, что этот обол может мне пригодиться для того Харона, который, согласно греческой вере, перевозит умерших через реку… Пойдемте отсюда, они готовы нас всех разорить!

– Ну, какой же ты Анубис! – смеялась Мария. – Мы приговариваем тебя к изгнанию! Выведите его! – обратилась она к мужчинам, Юноши с трудом стали выталкивать из комнаты тяжелого Катуллия. Наконец все вместе выкатились за двери. Ловкая Мелитта воспользовалась этим и задвинула засов. Молодые люди стали стучать в двери, но видя, что ничего не добьешься, ушли. Пение и музыка отдалялись, затихли, наконец, замолкли совсем.

– Ушли, – заговорила глухим тоном Мелитта. Медленным движением она спустила свою тогу на пол и нагая стояла перед Марией, смотря блестящими глазами в заалевшее лицо подруги.

– Наконец! – вскрикнула она и бросилась на грудь Марии. – Я так тосковала о тебе, я видела тебя во сне, – говорила Мелитта, задыхаясь и расстегивая пряжки аграфа на плече Марии.

– Погаси огни, – шептала Мария изменившимся голосом, пытаясь освободиться от ее объятий…

– Темно будет.

– Я буду светить тебе собой, – ответила взволнованная Мария, сбрасывая сандалии. А когда огни погасли, то она сбросила одежду и действительно сияла при блеске звезд и луны розовым телом.

Мелитта прижалась к ней, а Мария, прижимая ее к сердцу, говорила с трогательной лаской:

– Ты такая маленькая и худенькая, что часто кажешься мне не девушкой, а моим ребенком.

– Дитя голодно! – ласкалась гречанка, покрывая поцелуями тело Марии.

– Целуй меня… еще… еще… – шептала Мария, спазматически дрожа. Она распростерла руки, упала на ложе и раскинулась на пушистом ковре.

Мелитта, дрожа как в лихорадке, словно слепая, блуждала горящими поцелуями по телу Марии, Сплелись их руки и ноги, спутались волосы, и казалось, что на ложе покоится одно вздрагивающее тело, только слышались во мраке прерывистое дыханье да дуэт страстных вздохов и нервного шепота.

Поздно уже было, когда в комнате стало тихо и обе они заснули усталые, спокойные и нежные, и черная головка Мелитты, прижавшаяся к роскошным плечам Марии, казалась ласточкой среди крыльев белого голубя.