Читать книгу Второй шанс Роберта Уоррена - Гвидо Згардоли - Страница 4

Остров Местерсвиг в двадцати милях от мыса Амелии, Гренландия, апрель 1946 года

Разглядывая сквозь смотровое окошко лаборатории бесконечную ледяную равнину, Роберт Уоррен тщетно пытался определить, где же кончается земля и начинается небо: словно бы крошечную группку жмущихся друг к другу строений, вместе составлявших метеостанцию, окружал только лёд. Или только небо.

Уоррену всегда казалось, что лёд – штука тихая, мёртвая, что лёд примет и похоронит его мысли, а может, и мучительные воспоминания. Должно быть, эти, из Манхэттенского проекта, тоже так считали. Опасаясь его раскаяния, которое с возрастом могло перерасти в весьма неудобные откровения, они отправили Уоррена из раскалённой пустыни Лос-Аламос на промёрзшую до основания станцию, затерявшуюся где-то в Гренландии.

Но, несмотря на всю их уверенность, лёд был живым, изменчивым. Его пустота жаждала наполнения, а тишина оказалась резонатором, который только усиливал звуки, мысли и чувства.

Роберт Уоррен надеялся, что лёд спасёт его, – но лёд, похоже, изо дня в день старался его убить.

Дверь распахнулась, и пол мигом замело.

– Доброе утро, профессор! Сегодня за тридцать, – сообщил вошедший. Не снимая капюшона, он принялся громко топать, пытаясь стряхнуть налипший снег.

– Доброе утро, – ответил Уоррен, не отрываясь от смотрового окошка.

Его ассистент наконец закрыл дверь и стянул куртку.

– Кофе есть? – спросил он, растирая руки.

Уоррен рассеянно махнул в сторону штуковины на печке, от жара пощёлкивавшей, будто старые часы.

– Сами не хотите чашечку?

Профессор покачал головой.

– А мне вот до смерти нужно, – заявил Алекс. – Совсем я расклеился. Это всё свет. Ненавижу его. Изо всех щелей лезет, проклятый, – пожаловался он, потирая глаза с видом заспанного ребёнка.

– Здесь к этому быстро привыкаешь.

– Вот уж никогда не подумал бы, что скажу такое, но, поверьте, предпочёл бы зимнюю темень. Говорят, она навевает тоску и всё такое, да только мы-то по ночам спим, не находите? Но сейчас уже и ночь не ночь, а… Как это назвать? Сумерки? Полумрак? В Бостоне, в Центре геофизики, я, представьте себе, спал в комнате без единого окна. Иначе не…

– Знаешь, что происходит с телом при гипотермии?

Уоррен неподвижно стоял у крохотного окошка, глядя в пустоту. Одну половину его тела заливал холодный и белый свет, другая оставалась в тени. Профессор коснулся стекла, и оно тотчас же слегка затуманилось.

– Что вы сказали? – отозвался Алекс.

– Гипотермия, – повторил Уоррен. – Знаешь, что это за штука?

– Думаю, да…

– Сначала чувствуешь себя усталым, вымотанным, но, говорят, в этот момент ещё не осознаёшь, как всё плохо. Пульс падает примерно до шестидесяти в минуту, давление снижается, замедляется дыхание. Хочется сесть или лечь, отдохнуть. Когда температура тела опускается до двадцати восьми градусов, движения становятся неуклюжими, раскоординированными, нечёткими. Начинаются галлюцинации. Кто-то слышит музыку, кто-то видит несуществующих спасателей. К двадцати шести градусам сердце сокращается всё реже, ударов до сорока в минуту, – Уоррен вздохнул, словно без передышки не мог закончить. – К двадцати четырём тело охватывает онемение, непреодолимая сонливость, за которой следует потеря сознания. В двадцать два – кома. Двадцать – останавливается сердце.

Алекс глотнул кофе, но ничего не сказал – рассуждения профессора обычно не требовали ответа.

– При ветре в восемнадцать узлов в этих местах даже часа хватит, чтобы замёрзнуть насмерть, – заключил Уоррен.

Повисла долгая пауза.

– Похоже, не худший способ окочуриться, – фыркнул наконец Алекс.

Профессор отвёл глаза от окна и только теперь взглянул на своего ассистента. После невыносимой белизны снаружи Алекс показался ему тёмным силуэтом, плоской, вырезанной из картона фигурой, которая вдруг, смущённо улыбнувшись, добавила:

– В смысле, если уж действительно хочешь помереть…

Роберту Уоррену недавно исполнилось шестьдесят четыре.

День рождения профессор отпраздновал на станции, в компании Алекса Тайна и нескольких других учёных. Они чокались пивом, которое Алекс тайком привёз с собой.

«Чтоб ещё сто лет так же!» – кричали все, напрочь забыв о страданиях Роберта. Едва похоронив сына, последнее, чего хочешь, – сто лет плакать над могилой.

Вот тогда-то, пока профессор выслушивал отпускаемые коллегами банальности и разглядывал в оконном стекле своё отражение с бутылкой пива в руке, ему и пришла в голову мысль – безумная, пугающая, но с каждым днём, словно болезнь, всё сильнее подтачивавшая его волю. Мысль эта была смелой и одновременно трусливой: не «сто лет», а «ни днём больше». Ни единым днём.

– Если уж действительно хочешь помереть, – эхом повторил Уоррен без тени усмешки. И снова отвернулся к окну.

Алекс поставил чашку, надел халат и принялся проверять оборудование.

Это был крепкий парень с наивными, широко распахнутыми глазами, полный надежд на светлое будущее, ожидающее его где-то впереди. С первых дней осознав мрачный настрой профессора, он не стал придавать значения внезапной резкости, а, напротив, проявил полнейшую открытость, граничащую чуть ли не с подобострастием. Но всё оказалось впустую: как ни старался юный ассистент, профессор по-прежнему вёл себя с ним отстранённо. Порой Алекс убеждал себя, что просто не нравится Уоррену, но не находил причин для такой неприязни. Чтобы сблизиться с профессором, он стал заполнять разделявшую их мёрзлую пустоту бестолковыми разговорами, что привело к прямо противоположному результату.

– Я пошёл, – бросил Уоррен.

Алекс даже закусил губу, лишь бы не надоедать вопросами, но, увидев, что профессор уже стоит в дверях, готовый нырнуть в ледяной ад в одном шерстяном свитере с воротником под горло, не смог удержаться:

– Без куртки?

Уоррен улыбнулся, однако улыбка тотчас же скрылась в густой бороде – беззащитная, совсем как у ребёнка. Или у человека, который устал бороться.

– И правда, куртка… – пробормотал он, снял её с вешалки – простой деревянной доски с металлическими крючками – и нехотя натянул, даже не расправив завернувшийся внутрь край воротника.

Оставив весь мир позади, Уоррен вышел за дверь, вмиг растворившись в ослепительной морозной белизне.

Порыв ветра бросил в лицо горсть ледяной крупы, блестящей и твёрдой, как гравий, заставив Уоррена пошатнуться. Он слышал, как хлопает флаг на шесте, как лают собаки – без повода, просто от скуки. Снег под его ногами, испещрённый грязными дорожками следов, больше не похрустывал. Низкое небо разлеглось на серых полукруглых крышах бараков. Профессор огляделся.

Конкретного плана у него не было: выйти прогуляться – вот и весь план. Но, увидев замерший возле лаборатории снегоход, который он, впрочем, раньше никогда не водил, Уоррен вдруг подумал, что вполне может им воспользоваться. Чем дальше он заберётся, тем больше шансов осуществить свою задумку.

Внешне снегоход напоминал небольшой автомобиль-кабриолет с металлическим корпусом и четырьмя лыжами вместо колёс. Мощный, как на грузовиках, восьмицилиндровый двигатель вращал большой пропеллер, тоже металлический. Выглядела машина странновато, но, по словам военных, была лёгкой в управлении и буквально незаменимой для поездок в Арктике. Водить автомобиль профессор не умел, зато в юности катался на мотоцикле – по сравнению с ним снегоход казался куда более устойчивым.

Усевшись на водительское место, Уоррен обнаружил по центру приборной панели красную кнопку, подписанную «Пуск», и, недолго думая, изо всех сил нажал на неё. Мотор откашлялся, как старик, поутру с трудом заставляющий себя подняться с постели, и потихоньку затарахтел. Лопасти пропеллера принялись рассекать воздух – сперва медленно, с резким свистом, словно кто-то, готовясь ринуться в бой, взмахивал мечом или ятаганом; потом, набрав скорость, они синхронизировались с движением клапанов в двигателе и теперь непрестанно поднимали вихри снега и льда, которые сразу же уносил ветер.

– Куда собрались, профессор? – В дверях, прищурившись, чтобы снег не летел в глаза, и поднеся ладони ко лбу, словно вглядываясь вдаль, стоял Алекс.

– Не твоё дело, – буркнул Уоррен, выжимая газ. – Нужно кое-что проверить.

– Что именно? – Алекс был вынужден кричать, чтобы перекрыть шум мотора.

Вместо ответа профессор Уоррен отпустил тормоз, и снегоход с резким заносом рванул вперёд.

Алекс ещё несколько секунд стоял в дверях, глядя, как тот зигзагом удаляется по обледенелой равнине и превращается в крохотную точку на бесконечном белом листе. По спине пробежала неприятная дрожь, волосы на затылке встали дыбом. Хотя, наверное, это всего лишь мороз: поутру было минус тридцать, а скорость ветра доходила до восемнадцати узлов.

Как управлять снегоходом, профессор понял довольно быстро. Теперь машина двигалась ровнее, мягко подпрыгивая на волнообразных наплывах льда, как небольшое судёнышко, идущее собственным заранее определённым курсом. Уоррен направлялся к побережью.

Скорость многократно усиливала холод, но риск заболеть был сейчас последним, что заботило профессора. Крепко сжимая руль в этом лишённом препятствий мире, он чувствовал ветер свободы, той эфемерной свободы, которую порождает в людях бесконечность горизонтов, морей и пустынь, – хотя порой и её хватает, чтобы удовлетворить жажду странствий.

Но свобода Уоррена была совсем другой, чудовищной, – свободой самому определить время своей смерти.

Вдруг снегоход на полной скорости налетел на кочку, потерял управление и завалился на бок, отбросив водителя на несколько метров. Пропеллер лупил по льду, с каждым ударом прорубая его всё глубже и разбрасывая во все стороны осколки размером с кирпич.

Еле-еле поднявшись, Уоррен двинулся к машине. Из двигателя вилась тонкая струйка дыма, стелившаяся по самой земле. А ведь судьба едва не сыграла со мной дурную шутку, подумал он. По лицу скользнула улыбка. Ветер пах бензином и горелым маслом.

Профессор был рад, что до самого конца сохранил способность улыбаться.

Теперь, когда снегоход вышел из строя, он решил продолжать путь пешком. Его ждал океан. У океана он был когда-то счастлив. Безгранично счастлив. Теперь у него наконец появился план: дойти до океана, сесть и ждать. Лёд на побережье такой же голубой, как вода вокруг. Где-то тут, вспомнил он, есть арка, самой природой сложенная из голубого льда, – он видел её однажды, когда ездил с Алексом на замеры. Но лёд не склонен держать форму, он изменчив и непостоянен, словно человеческие эмоции, и, может, этой арки, этой прекрасной изящной арки нет и в помине.

Алекс оказался неплохим парнем, но видеть его было для Уоррена мучительно. Каждый раз, глядя на юного ассистента, он приходил в смятение, понимая, что думает о Джеке. Не то чтобы Алекс напоминал ему сына: они были слишком разными со всех точек зрения. Но профессора ужасно беспокоило, как часто у него возникает постыдная мысль: Алекс жив, а его сын – нет.

Уоррен остановился, чтобы отдышаться. Он не привык долго ходить, да ещё при столь низкой температуре и столь сильном ветре. Небо давило всё сильнее, на время прогнав даже эфемерное чувство свободы. А его настоящая свобода теперь больше напоминала приговор.

Профессор пошарил во внутреннем кармане куртки и достал то, что искал: фотографию молодого человека в форме – улыбчивого, уверенного в себе. Таким Джек был всегда, с самого детства, несмотря на раннюю, не по годам взрослость, вечные отлучки отца и безучастность матери. Его сила духа, его воля росли день ото дня, словно были частями тела, вроде костей или мышц. Он улыбался, уверенный в себе и в своём будущем. Тогда ни он, ни кто-либо ещё не мог бы представить, что ровно через месяц после той фотографии его тело будет разорвано взрывом в каком-то богом забытом уголке Тихого океана и не останется даже клочка, который можно было бы положить в гроб.

Теперь о Джеке напоминали только фотография во внутреннем кармане куртки, немного одежды в шкафу да свёрнутый флаг, а Алекс мог греться у печки, попивать кофе и думать, что будущее – это пустая страница, на которой ему ещё предстоит что-нибудь написать.

Нет, дело вовсе не в Алексе. Дело в нём самом, в Уоррене, в его неспособности отказаться от этих постыдных мыслей.

Наконец профессор добрался до края утёса – ледяного обрыва, ниспадавшего прямо в океан, – и ужасно обрадовался, увидев вдалеке, чуть левее, ту естественную арку. Она была ярко-голубой, цвета весеннего неба – будто на лёд пролили краску.

В отличие от Алекса, Уоррену свет нравился. Вот только иногда у него возникало ощущение, что его разум и мысли застряли где-то посреди вечной тьмы, до боли напоминавшей полярную ночь, или на старом заброшенном чердаке. Может, Алекс Тайн счёл бы это место даже более подходящим для сна, чем комната без окон, в которой он жил в Бостоне: ни единый луч так раздражавшего Алекса света не прорезал мысли Роберта Уоррена. Разум профессора был слеп.

Время от времени Уоррен спрашивал себя, когда же именно погас свет в его голове, в какой момент захлопнулись двери и всё погрузилось в глубочайшую тьму. Это случилось где-то на полпути между сиянием, испускаемым бесконечно малыми частицами, которым он сам помог появиться на свет, и телеграммой о смерти Джека. Где-то там, между этими двумя событиями…

Он сделал пару шажков в сторону обрыва. Здесь не было препятствий, ветер уже не выл, а ревел. Уоррен широко раскинул руки, отдаваясь на его волю, словно птица, готовая к полёту.

Ночи становились всё короче – скоро они превратятся в едва заметные сумерки после длинного дня. Но, какими бы короткими они ни были, для профессора эти ночи по-прежнему наполнялись голосами детей, матерей, рабочих, служащих, торговцев, ремесленников, студентов, учителей, стариков, больных – всех тех жителей японских городов, что одним движением пальца были стёрты с лица земли. Города исчезли в ослепительной вспышке разорвавшихся бомб. И Уоррен видел, что за всеми погибшими, словно желая обнять собратьев по общей судьбе, стоит Джек.

Да, план состоял в том, чтобы сесть и ждать. Но планы, как и лёд, изменчивы, и теперь план профессора гласил: отдаться на волю ветра, позволить ему унести себя, уронить в воду, а после – застыть и ждать. Ждать гипотермии.

Уоррен так и стоял невольной пародией на распятого Христа, глядя с обрыва вниз, на волнующийся океан, вдыхая его запах, морозный и солёный одновременно.

И вдруг его внимание привлёк мимолётный блик – там, внизу, у основания гигантского ледяного панциря, словно солнце на миг отразилось в блестящей монете или вспыхнул гелиограф, которым передают сообщения моряки. Но на этом побережье никогда не бывало ни кораблей, ни каких-либо других судов, ни тем более монет. Уоррен пригнулся, всматриваясь, и внезапный порыв ветра чуть не сбил его с ног.

Не сейчас, подумал он, молотя по воздуху руками, чтобы не упасть. Время пока есть.

Блик мелькнул снова – тонкий, как игла, луч отражённого света, направленный снизу вверх, прямо профессору в глаза. Или ему померещилось? Уоррен присел на корточки, высунувшись за край обрыва так далеко, как только мог. Что-то поблёскивало у подножия скалы, отвесно уходящей в океан. Профессор прищурился, пытаясь разглядеть это место получше, и понял, что отсвет исходит не от гладкой поверхности льда, но от чего-то, что скрывается под ней.

А волны там, внизу, казалось, звали его по имени. Они бились о белые скалы, протягивая в его сторону увенчанные пеной пальцы.

Не сейчас, снова подумал он.

Вернувшись к снегоходу, ради чего пришлось долго ковылять, согнувшись, против ветра, бросавшего в лицо колючие пригоршни ледяной крупы, Уоррен достал из заднего отсека моток прочной верёвки. Потом вернулся к краю обрыва и, закрепив её за скальный выступ, потихоньку начал спускаться.

В действиях профессора не было логики, кроме, может, того порыва, что заставляет приговорённого к смерти попросить последнюю сигарету, – конечный акт бытия, готового вот-вот оборваться. Этот крошечный отсвет чем-то заинтересовал Уоррена, хотя бы ненадолго удержал его жизнь на якоре, стал последним желанием, после исполнения которого он сможет позволить себе свободу.

Он спускался натужно, понимая, что, разжав руки, только ускорит финал, который сам себе уготовил, а потому изо всех сил цеплялся за верёвку, для верности обхватывая её ногами. Не хватало ещё встретить конец, так и не удовлетворив своего последнего безрассудного каприза.

Метрах в пяти над источником света Уоррен решительно утвердился в своём предположении: во льду что-то было, какая-то тень, – может, кусок дерева или камня. Он продолжал спускаться. И спускался до тех пор, пока не почувствовал, что подняться назад уже не сможет. Когда яркий блик снова скользнул мимо, профессор нашёл глазами точку, откуда тот возник, и чуть не потерял сознание от ужаса. Пришлось перехватить верёвку покрепче и упереться ногами в скалу, чтобы не рухнуть вниз раньше задуманного.

То, что вмёрзло в толщу льда и поблёскивало в солнечном свете, не было ни обломком судна, ни камнем, ни вообще чем-либо доступным человеческому разуму.

Внутри этой бессмысленной, безжизненной и бездвижной ледяной глыбы Уоррен увидел тело.

В сани, которыми правил Алекс, была веером впряжена шестёрка маламутов. Они не нуждались в окрике или постукивании по льду палкой, их вообще не нужно было подгонять: эти собаки больше всего на свете любили делать то, чему их учили, – бежать, бежать изо всех сил, обставляя самые современные снегоходы.

Упряжка летела по льду, ритмично потявкивая, и сердце Алекса стучало в такт. Несмотря на мороз, он уже изрядно вспотел под тёплой курткой с капюшоном.

Когда Уоррен вышел из лаборатории, Алекс собирался было вернуться к работе, как вдруг, прокрутив в голове утренний разговор, осознал: профессор вёл себя ещё удивительнее обычного. Его отчуждённость, забывчивость, пространные рассуждения, порой казавшиеся вырванными из контекста, Алекса давно не беспокоили. Но тем утром было что-то ещё… Ассистент уловил это в глазах профессора, тех самых глазах, свет в которых так часто гас, и тогда они напоминали две тусклые монеты на дне озера. Алекс не мог сказать точно, что же он заметил, – вероятно, как раз отсутствие привычной отстранённости, сменившейся пусть слабой, но всё же решимостью.

Уоррен сказал, что должен кое-что проверить, вот только за пределами станции нечего было проверять. Во всяком случае, ничего такого, что профессор мог бы сделать сам: одним из здешних правил было всегда выезжать на замеры вдвоём, как водолазы.

Тщетно Алекс пытался сосредоточиться на работе: смутная тревога заставляла его то и дело поглядывать в смотровое окошко в ожидании Уоррена. Наконец он вскочил со стула, опрокинув его на пол, и выбежал из лаборатории.

Несмотря на полное безразличие профессора, ассистент успел привязаться к нему, как, бывает, привязываешься к вредному старшему брату или ворчливому дядюшке. Чтобы доказать это, он, будучи физиком, нарушил бы даже третий закон динамики, но люди, к сожалению, не были ни векторами сил, ни материальными точками, ни планетами или, скажем, любыми другими сферическими объектами в вакууме, а потому нечасто подчинялись законам и правилам. И чем более отчуждённым казался профессор Уоррен, тем сильнее Алекс старался ему угодить.

Он утёр пот. Во все стороны, до самого горизонта, было белым-бело. Следы лыж снегохода, убегающие вдаль быстрее собачьих лап, казались рельсами заброшенной железной дороги, по которым прошёл поезд-призрак, затерявшийся в этой враждебной белизне, белизне будоражащей, не дающей уснуть.

При виде дымящейся, опрокинутой машины сердце Алекса чуть не выпрыгнуло из груди, а потом вдруг замерло, разом оборвав свой безумный галоп. Он выскочил из саней и бросился бежать, что-то бессвязно выкрикивая, но звук тотчас же уносился прочь по бескрайней ледяной равнине. Алекс неуклюже проваливался в снег, падал и, прихрамывая, снова поднимался, уверенный, что найдёт Роберта Уоррена при смерти, а то и вовсе лишь его бездыханное тело.

Но, к своему огромному облегчению, ни внутри стальной кабины, ни под ней он не нашёл ничего, кроме льда. А на льду – цепочки следов.

– Профессор! – позвал он снова, оглядываясь по сторонам. Но крик и теперь бесследно растворился в пустоте, будто его никогда и не было. Лишь собаки нетерпеливо заскулили в ответ, требуя снова пуститься в путь. Уступая их призыву, Алекс забрался в сани и повёл упряжку по следам подошв, призрачных подошв, которые вскоре привели его на край обрыва.

– Профессор Уоррен! – заорал он. На этот раз голос ещё долго летал над ревущим океаном, пока ветер не унёс его прочь. И в этот момент Алекс увидел верёвку.

Он осторожно сделал шаг вперёд и понял, что верёвка раскачивается из стороны в сторону, словно живёт своей собственной жизнью или на другом её конце висит чьё-то тело. Потом перегнулся через край обрыва, даже не заметив, что затаил дыхание.

Профессор висел всего в паре метров над тёмной водой, не обращая внимания на то, что волны того и гляди схватят его за ноги.

На деревянном полу лазарета образовалась огромная лужа. Широкие доски уже потемнели, а вода с каждой минутой только прибывала. Она стекала по квадратным ножкам массивного стола, капала с края столешницы, на которой лежала глыба льда. Четверо мужчин более трёх часов вгрызались в лёд стамесками, зубилами и прочими инструментами, пока не вырубили блок длиной в пару метров и шириной в метр с небольшим, по форме больше всего напоминавший гроб. Под любопытными взглядами собак, время от времени скользившими и по блестящей поверхности глыбы, и по тому, что было внутри, блок погрузили в сани.

– Сколько это займёт, доктор? – поинтересовался начальник станции, майор Оллистер, разглядывая неясные очертания запертой в ледяном плену фигуры.

– Не так чтобы много, – ответил лейтенант Джессоп, тщедушный человечек, путавшийся в белом халате, который был ему заметно велик.

Майор Оллистер кивнул.

– Я проверил отчёты за все годы с момента основания базы, – сказал он, просматривая папки, которые принёс с собой. – Пропавших без вести не числится.

– Это может быть какой-нибудь рыбак или исследователь-одиночка. А то и вовсе останки доисторического человека.

– Доисторического? – насмешливо вскинул бровь майор.

– Перед самой войной в Сибири нашли прекрасно сохранившегося подо льдом мамонта – сотни тысяч лет тело оставалось нетронутым.

– Вроде мумии?

– Нет, как в холодильнике.

– Ну, поглядим. Позови меня, когда лёд полностью растает.

Перед уходом майор ещё раз обернулся и с тревогой заметил, что существо будто плывёт в толще льда без всякой опоры, как покачивающийся на волнах утопленник.

– Надо же, доисторический человек… – пробормотал он, покачав головой.

Подходя к своему кабинету, Оллистер обнаружил в коридоре профессора Уоррена.

– Хотели меня видеть?

– Да. Что вы делали на скале? – без лишних предисловий начал майор.

– Делал кое-какие замеры.

– Какие именно?

– Проверял стабильность работы электроники при низких температурах, – соврал Уоррен. На его счастье, научными вопросами военные почти не занимались.

– А вас это каким боком касается?

– Меня касается всё, что я сочту нужным для своих исследований, майор.

– Вы понимали, что не должны в одиночку покидать станцию?

– Понимал, сэр.

– И всё же вы это сделали.

Уоррен не ответил.

– И заодно угробили собственность армии Соединённых Штатов.

– Можете вычесть стоимость снегохода из моей зарплаты, – бросил профессор.

– Не беспокойтесь, профессор, так я и сделаю. Однако хочу напомнить, что метеостанция Местерсвиг является военной базой, а вы, как и любое другое гражданское лицо, здесь на правах гостя.

– Это я тоже понимаю.

– И воинские инструкции, обязательные для выполнения на этой базе, должны соблюдаться также гражданскими лицами.

– Мне это ясно. Теперь можно идти?

– Пока нет. Как вы обнаружили эту глыбу льда?

– Я заметил отсвет.

– Какой ещё отсвет?

– Там что-то блеснуло, вроде короткой вспышки.

– Вот уж повезло, правда?

– Только недалёкие люди верят в везение и невезение.

– А во что верят люди вроде вас?

– В причинно-следственные связи.

– Алекс Тайн доложил, что вы свисали со скалы на верёвке, – не зная, что на это возразить, перешёл в наступление Оллистер. – Что это, чёрт возьми, было?

– Я же сказал: замеры.

Майор, оценивающе поглядывая на стоящего перед ним профессора, теребил нижнюю губу.

Он не любил, когда под ногами путались гражданские, это факт. Кроме того, об Уоррене ходили разные слухи. Поговаривали, что, внезапно ощутив свою вину за создание бомб, сброшенных на Хиросиму и Нагасаки, он предложил ограничить использование атомной энергии в военных целях, за что и был отправлен куда подальше из лаборатории в Лос-Аламосе. Но Оллистер помнил Перл-Харбор. И каждого, кто посмел бы поддержать япошек, считал сукиным сыном, чёртовым предателем. Роберт Уоррен, по его мнению, был типом скользким, ненадёжным. А ненадёжный человек неуправляем, непредсказуем. И это тоже факт.

– Лейтенант Джессоп решил, что в той глыбе льда может быть заключено тело доисторического человека. А вы?

– Я?

– Как вы считаете, профессор, кто прячется там, во льду?

Уоррен ненадолго задумался.

– Даже не представляю, – наконец ответил он. – А вы?

* * *

Выйдя из кабинета майора, Уоррен направился в лазарет. Не то чтобы он собирался туда идти – во всяком случае, не осознанно, – однако вдруг обнаружил, что стоит прямо перед дверью, словно ноги, обманув разум, сами принесли его туда. Взобравшись по обледенелым деревянным ступенькам, Уоррен успел даже взяться за ручку, но остановился. Он не был уверен, что хочет войти. Отдёрнув руку, он сделал шаг назад и беспокойно оглянулся. Ничего не увидел, не считая корпусов лаборатории да собак, подтявкивавших в своих вольерах.

Зато профессор заметил узкий проход, отделявший лазарет от точно такого же строения, где размещался склад, и, недолго думая, юркнул в эту щель. Подобравшись к одному из крохотных лазаретных окошек, он заглянул внутрь, только теперь осознав, как колотится сердце; давно он так не волновался.

Лазарет представлял собой длинную комнату, разделённую деревянной перегородкой на две части: большую палату, уставленную койками и металлическими столиками, и каморку, служившую доктору Джессопу амбулаторией, кабинетом и спальней. Именно здесь, наполовину прикрытый зелёной полотняной ширмой, и стоял стол, с которого ручьём текла вода. На столе лежало то, что осталось от ледяной глыбы. Уоррен разглядел тёмное пятно – огромную лужу: именно в этот момент доктор Джессоп, больше занятый изучением того, что находилось на столе, а не под столом, равнодушно наступил в самую её середину. Движения доктора показались Уоррену дёргаными, лихорадочными, словно у ребёнка, которому не терпится развернуть рождественские подарки. Скверная мысль, укорил он себя, хотя и верная. В конце концов, стоит ли смеяться над учёным, дрожащим в предвкушении нового открытия? Когда-то, и не слишком давно, его так же потряхивало от волнения при виде того, что обещало революцию в науке. Да и кто из нас без греха? Забившись в тесный проход, прижавшись носом к замёрзшему стеклу, разве не был он сам ребёнком, подглядывающим за запретными взрослыми делами? Или за другим мальчишкой, которому с подарками повезло больше?

Уоррен уже собирался уходить, когда доктор Джессоп споткнулся и уронил ширму. Профессор увидел ноги – остальные части тела скрывала тщедушная фигура Джессопа. Ноги были в обмотках и грубых башмаках. Профессор представил, что эти ноги принадлежат ему, что он мёртв и лёд навечно заключил его в свои холодные объятия. Но однажды, в каком-то далёком будущем, воображал Уоррен, благодаря случайному открытию он сможет выйти из ледяной глыбы, чтобы поведать миру своё давно забытое имя и то, как именно он встретил смерть. Однажды ему повезло найти во льдах чей-то ботинок: должно быть, хозяин потерял его и даже не удосужился поискать. Уоррен, конечно, подобрал ботинок, но тот рассыпался прямо у него в руках. Вероятно, и эти башмаки обратятся в пыль, стоит только доктору Джессопу их коснуться. Иногда, думал Уоррен, вещи нужно оставлять там, где они есть.

Едва войдя в лабораторию, профессор увидел Алекса и на какое-то мгновение застыл на пороге: не хотелось объясняться.

– И как, заставят вас теперь платить за снегоход? – с улыбкой спросил ассистент.

– Уже.

– Да ну? Я же пошутил! Что за… Я им говорю, он там, внизу, жизнью рисковал, а они требуют возместить ущерб! Вы не считаете, что это несправедливо?

Уоррен вяло отмахнулся, словно желая дать понять, что ему всё равно.

– Известно что-нибудь о теле?

– Гм?

– Ну, о том теле во льду. Уже ясно, кто это?

Уоррен покачал головой и с наигранным интересом склонился над исписанным формулами листком.

– А я вот взглянул, пока везли на станцию, – продолжил Алекс. – Думаю, это исследователь – ну, знаете, из тех, кто в конце девятнадцатого века отправлялся в одиночные плавания. Как там звали того парня, который считал, что добрался до полюса?..

– Как насчёт заняться чем-нибудь полезным? – прервал его Уоррен. – Мы вроде и так сегодня немало времени потеряли.

Алекс бросил на него удивлённый взгляд, но Уоррен не ответил, лишь повернулся к ассистенту спиной.

– Конечно, профессор, – кивнул Алекс.

До конца дня Уоррен старательно избегал всяческих разговоров, а когда настало время ужина, так же молча встал, вышел из лаборатории и, не поднимая головы, доковылял до столовой. Мысли его на этот раз были не столько мрачными, сколько путаными. И единственный известный ему способ с ними разобраться он с утра уже попробовал.

Застывшее высоко в небе солнце казалось бесцветным матовым диском. Где-нибудь в другом месте, на юге, это значило бы, что сейчас два или три часа дня, но было уже к семи, и день, похоже, кончаться не собирался. Не имело никакого значения, куда указывают стрелки часов, время всё равно не соответствовало привычным для Уоррена представлениям о сутках. Здесь небо было льдом, лёд – небом, а один день переходил в другой без видимых границ. Здесь властвовало другое время, время без правил и ориентиров. А потому люди на этой станции, как, впрочем, и на других станциях, столь же удалённых от обитаемых мест, частенько выглядели сбитыми с толку, кто больше, кто меньше.

Вошедшего в столовую Уоррена встретил тошнотворный смрад печей, людей и пищи.

Его новый план состоял в том, чтобы попробовать ещё раз. И он обязательно попробует. Только сперва нужно разобраться с этим телом во льду. Вряд ли, конечно, понимание того, кем был этот человек, так уж сильно изменило бы его жизнь или ту малость, что от неё осталась, но это было последнее желание, в котором, как чувствовал Уоррен, он не имеет права себе отказать.

Нужно только подождать, пока растает лёд, как это всегда случается по весне, – тогда-то он и пустит в ход свой план, и путаница мыслей навсегда исчезнет из его головы. В конце концов, ждать недолго: пару часов или, может быть, день.

Он позволил повару положить ему на тарелку всё, что тому заблагорассудится, а потом уселся в уединённом уголке, подальше от грубого солдатского хохота, вони мундиров и бессмысленной болтовни.

– Позволите присоединиться?

Уоррен вздрогнул, вскинул глаза, но, увидев застенчивую улыбку доктора Джессопа, равнодушно кивнул на пустующий стул по соседству.

– Пюре сегодня выглядит не очень, – обронил доктор из-под повисших на крючковатом носу круглых очков.

На мгновение Уоррен решил, что Джессоп заметил в окне лазарета его лицо, сморщенное от любопытства, будто у мартышки, и теперь пришёл требовать объяснений.

– Просто не верится, что вам удалось обнаружить тело, а? – спросил Джессоп, немедленно перейдя в наступление на содержимое своей тарелки.

– И не говорите.

– Так как же это случилось?

– Я стоял над обрывом и вдруг увидел какой-то блик.

– Блик, значит…

– Скорее что-то вроде отсвета.

– И правда невероятно.

– Точно.

– Вы ведь знаете, что многие открытия происходят совершенно случайно? Бывает, серьёзные научные экспедиции возвращаются с пустыми руками, а потом прогуливается себе какой-то парень над обрывом – и вдруг делает открытие века.

– Я там вовсе не прогуливался.

– Конечно-конечно. Это я так, к слову. Теория хаоса и всё такое прочее. Вы, физики, наверное, в этом лучше разбираетесь.

– Теории по природе своей ошибочны.

– Но, признайте, совпадение действительно оказалось весьма любопытным.

– Какое совпадение?

– Если бы вы не вышли утром к обрыву, если бы не остановились в нужный момент в нужной точке, если бы не посмотрели вниз или… или не увидели бы этот свой блик, если бы он был слишком слабым или слишком быстро исчез… В общем, тогда бы вы ничего не заметили.

– Да, признаю, это весьма любопытно.

– А если бы Алекс Тайн не подоспел вовремя или не увидел бы вас висящим на той верёвке…

Уоррен судорожно стиснул зубы.

– Думаю, я понимаю, к чему вы клоните, – буркнул он, не имея никакого желания углубляться в дебри и без того запутанных решений, принятых им сегодня утром.

Какое-то время оба молчали, ковыряя вилками ужин.

– Вы первый, кому я это говорю, – шепнул наконец Джессоп, решив, что насытился. – Лёд уже растаял. Весь.

Профессор оторвался от тарелки.

– Мне следовало бы оповестить майора Оллистера, – продолжал доктор, махнув вилкой в сторону сидящего в глубине столовой начальника станции, – но я решил не прерывать его трапезу. И потом, сдаётся мне, у вас в этом вопросе нечто вроде приоритета.

– У меня? С чего бы это?

– Так ведь вы же его нашли.

– И что?

– А то, что за это вам полагается награда.

– Как если найдёшь на улице кошелёк?

– Что-то вроде того, – усмехнулся Джессоп.

Уоррен отложил вилку и перегнулся к нему через стол.

– С чего вы взяли, что мне было бы интересно взглянуть на тело?

– А разве нет?

По правде сказать, в профессоре боролись два Роберта Уоррена: одному хотелось видеть, другому достаточно было знать. Но доктор Джессоп разом избавил от мучительных сомнений обоих.

– Давайте так, – предложил он. – Если соберётесь, через час встречаемся в лазарете.

В комнате царил полумрак. На столе, едва освещенном тусклой лампой, будто реликвия на церковном алтаре, лежало тело. Ширма исчезла.

Возникший из темноты Джессоп жестом подозвал профессора.

Уоррен нерешительно двинулся вперёд. В конце концов в нём победил тот из Робертов, который хотел видеть. Руки профессор спрятал в карманы куртки, опасаясь, что они выдадут его волнение.

Тело открывалось ему постепенно, как панорама долины, медленно появляющаяся из-за холма. Но когда Уоррен наконец увидел тело полностью, внутри профессора что-то щёлкнуло, словно тумблер, один из тех, что, включив, почти невозможно выключить.

– Мальчик, – произнёс Джессоп, будто озвучивая невысказанную мысль Уоррена. – Думаю, лет десять-одиннадцать.

Уоррен поражённо оглядел тело.

– Какое чудо! – пробормотал он.

– Да, вы правы, сохранность просто великолепная.

На столе, всё ещё мокром от растаявшего льда, лежало полностью одетое тело мальчика. Несмотря на бесцветную, словно вода, кожу, сквозь которую проступала паутина лиловых вен, выражение его лица казалось совершенно естественным, как будто он всего лишь спал. Редкие волосы облепили голову блестящим клубком тёмных водорослей. Губы, похожие на лепестки фиалок, чуть разошлись, приоткрыв мелкие аккуратные зубы.

– Вот он, ваш блик, – Джессоп ткнул в металлическую пряжку, явно кустарной работы, которая удерживала пояс штанов.

Уоррену вдруг стало не по себе. Ему захотелось поскорее уйти, чтобы никогда больше не видеть этого мёртвого… нет, хуже: замороженного ребёнка. Чудо? Нет, вовсе не чудо – напротив, это какой-то кошмар! Стол больше не казался профессору алтарём, он заставлял вспомнить о морге и трупах, ожидающих вскрытия. В голове потемнело даже больше обычного. Нужно выйти на улицу, подышать. А потом исполнить план.

– Думаю, мне лучше уйти, – расстроенно пробормотал Уоррен.

Иногда вещи нужно оставлять там, где они есть, чтобы они не рассыпались, едва их коснутся.

Доктор Джессоп не отвечал. Согнувшись над телом, он приложил одну руку к груди мальчика, а двумя пальцами другой сжал его горло. Уоррен хотел было крикнуть, чтобы доктор не трогал покойника, и вообще, хватит уже радоваться такой чудовищной вещи, но сил у него не было. Ему хотелось только одного – уйти.

Словно во сне он услышал слова Джессопа:

– Нет, это невозможно.

– Я ухожу, – повторил Уоррен, направляясь к двери. – Мне нужно уйти.

– Подождите, пожалуйста. Здесь что-то не так.

Уоррен замер на месте, так и не вынув рук из карманов, даже не обернувшись.

И тут доктор произнёс нечто такое, отчего тьма, охватившая разум Роберта Уоррена, тотчас же поредела, будто кто-то проделал в его черепе отверстие, через которое ворвался тонкий луч света.

– Кажется, – начал Джессоп, – нет, я уверен… его сердце бьётся!

* * *

– Что за ерунда, – словно заевшая пластинка, повторял доктор Джессоп. – Это противоречит всем базовым медицинским принципам. Мальчик должен быть мёртв.

Но, сколько ни повторяй, факты – вещь упрямая: мальчик оказался жив. Каким бы слабым ни был его пульс, едва различимым – дыхание, фактически это тело по-прежнему следовало считать живым.

– Встречаются, конечно, случаи летаргии, – продолжал доктор. – Кроме того, рептилии и даже многие млекопитающие на зиму впадают в спячку, а по весне просыпаются. Но я ещё никогда не слышал и не читал, чтобы подобное происходило с человеком.

Уоррен не вслушивался в его бормотание, он даже опустил глаза, чтобы ненароком не взглянуть на тело. Но теперь ситуация уже не казалась ему чудовищной. Может, это и правда невероятный случай, заставляющий любого человека задуматься?

– А одежда? Видели, как он одет?

Профессор кивнул: да, видел. Одежда на мальчике была старомодной – может, пятидесятилетней давности: зелёные суконные штаны до середины икры, коричневые шерстяные гетры, жилет на пуговицах поверх белой полотняной рубашки с расклешенными рукавами, сверху грубая джутовая куртка. Но сама по себе одежда ничего не доказывала. И уж точно не подтверждала, что тело пролежало во льду пятьдесят, а то и все сто лет. Тем не менее именно так думали сейчас оба учёных, хотя и не могли набраться смелости высказать свои мысли вслух.

– Ну-ка помогите мне!

– В смысле?

– Нельзя оставлять его на столе!

Они осторожно подняли мальчика. Пока доктор раздевал его, Уоррен из скромности и деликатности отвернулся. Ощущая, насколько холодна кожа ребёнка, он с трудом представлял себе, что где-то под ней крошечными ручейками, которые называют венами, может течь кровь.

– Что это у него в руке? – нахмурился Джессоп. Он легко разжал пальцы мальчика и достал чёрно-белый камешек. – Проверьте пока карманы, пожалуйста.

Уоррен порылся в карманах куртки и штанов, таких же мокрых и холодных.

– Нашли что-нибудь?

Профессор покачал головой.

– И никаких документов?

– Нет.

Доктор Джессоп принялся энергично растирать сухим полотенцем белое, как бинты, тело мальчика, голова которого болталась из стороны в сторону, будто у марионетки.

– Подойдите и помогите мне, – велел он. – Возьмите его на руки.

Уоррен отшатнулся.

– Ну же! Чего вы ждёте?

Вдвоём они уложили мальчика в кровать, укрыв несколькими одеялами, одно поверх другого. Губы его теперь напоминали лепестки роз. Он больше не был кошмаром и даже выглядел милым.

– Не знаю, что и думать, – выдавил Джессоп, когда они закончили.

Уоррен промолчал. У него, напротив, в голове роилось множество новых мыслей, ещё более путаных, чем те, что он обдумывал за ужином. Одну из них, главную, профессор озвучил пару часов назад майору Оллистеру: везде должны быть причинно-следственные связи.

Всё следующее утро Уоррен поглядывал в окошко над рабочим столом. Он следил за лазаретом, ожидая возможности поговорить с доктором Джессопом; хотел услышать, не изменилось ли состояние «ледяного мальчика», как прозвали его солдаты, узнать, не появилось ли шансов на выздоровление, – вот что теперь волновало профессора, вот что занимало его мысли.

Между тем Алекс, не прерывая работы, поглядывал на профессора.

– Кстати, что вы собирались проверять на той скале? – вдруг спросил он.

– Проверять?

– Да, уезжая на снегоходе, вы мне сказали, что хотите что-то проверить. Так что это было?

– Ничего особенного.

– Какие-то расчёты из лаборатории?

– Теперь уже не важно.

– Просто если вам нужны данные, то я собрал достаточно, чтобы…

– Нет, это не имело отношения к лаборатории, – прервал его Уоррен. – Это было личное дело.

Алекс потрясённо замолчал: что такого личного может быть на метеостанции, затерянной во льдах в паре тысяч километров от ближайшего поселения?

– Прошу тебя, не настаивай, – добавил Уоррен, пресекая дальнейшие расспросы.

И Алекс не стал настаивать.

Вскоре Уоррен, не сказав больше ни слова, натянул куртку и вышел из лаборатории. Он был мрачнее тучи.

Пока профессор добирался до лазарета, майор Оллистер успел устроить доктору Джессопу форменный допрос.

– Сколько он пробыл во льду?

– Не знаю, пока это невозможно оценить.

– День? Месяц? Год? Сколько?

– Повторяю: мне это неизвестно. Теоретически человек способен прожить в подобных условиях не больше пары часов. Но при такой толщине льда можно предположить, что блок формировался очень долго, а потому я рассматриваю любые гипотезы, даже самые безумные: шесть месяцев, год.

– Считаете, он вернётся к жизни? Сможет говорить? Расскажет, кто он? – вопросы сыпались пулемётной очередью. Майор глядел на мальчика не отрываясь, с жадным любопытством, как хищник на добычу.

– Понятия не имею.

– А что скажете о его одежде?

– Старомодная.

– Это я и сам вижу. Но она настоящая?

– Не знаю, не могу сказать.

Лицо майора скривила гримаса разочарования:

– Как-то многовато «не знаю», лейтенант. Интересно, что вы тогда вообще здесь делаете?

– Я врач, майор, и привык лечить живых. А замороженные – не моя специальность.

– Но этот ребёнок, насколько я понимаю, жив? Вот и займитесь им.

Джессоп собрался было ответить что-нибудь этакое, о чём в будущем наверняка пожалел бы, но тут в дверь тихо, вежливо постучали.

Вошёл профессор Уоррен.

– Как насчёт чашечки кофе? – предложил он доктору Джессопу, но, заметив майора, добавил: – Может, тогда отложим?

– Не стоит, – надменно бросил Оллистер. – Я уже ухожу. К сожалению, лейтенант Джессоп не смог дать мне нужных ответов. – И он вышел, протиснувшись между двумя мужчинами. Те молча взглянули ему вслед.

– Он хочет невозможного, – заметил Джессоп.

– А кто не хочет? – усмехнулся Уоррен, заглядывая в каморку.

– Располагайтесь, – махнул рукой доктор.

– Думаю, не стоит. Так что насчёт кофе?

– Сейчас, только куртку надену.

Взяв в баре кофе и пару пончиков, они уселись в глубине длинного узкого зала, напоминавшего полутёмные салуны Дикого Запада на старых выцветших фотографиях.

– Ну, как он? – спросил Уоррен, дождавшись, пока Джессоп проглотит кусок пончика.

– Ставлю капельницы от обезвоживания. И положил под инфракрасную лампу, чтобы согреть.

– Понятно, но я имел в виду состояние мальчика, – Уоррен не отрываясь смотрел на доктора, словно от его ответа зависело что-то очень важное.

– Пульс участился, дыхание стало ровнее. Но вы же, наверное, хотите знать, когда он откроет глаза и заговорит? Если, конечно, он вообще это сделает: кислородное голодание могло нанести мозгу непоправимый ущерб.

– И каковы шансы, на ваш взгляд?

– Даже не знаю. Ничего подобного ещё не случалось – во всяком случае, в истории человечества. У меня нет ни описаний, ни статистики.

– Понимаю. Но теперь, похоже, всё же случилось.

– Да уж, – буркнул Джессоп, уставившись в стену за спиной профессора, – случилось. И я до сих пор не могу в это поверить.

Кивнув, Уоррен поднялся и двинулся к выходу.

– А как же кофе?

– Просто повод поговорить.

Дойдя до двери, профессор вдруг остановился и снова подошёл к столу.

– Я всё задавался вопросом… – сказал он с тревогой в голосе. – Думаете, он… Понимаю, это может показаться глупым, но…

– Разумеется, – ответил Джессоп. – Возвращаться проще.

Ближе к обеду, когда почти весь персонал станции собрался в столовой, Уоррен снова направился в лазарет. Он постучал, но ответа не дождался, поэтому просто вошёл, стараясь не шуметь, словно там, внутри, спал маленький ребёнок и хватило бы любого скрипа или даже кашля, чтобы его разбудить.

«Ледяной мальчик» лежал на той же кровати, куда его накануне уложили Уоррен с доктором Джессопом. На его левой руке была закреплена тонкая трубка, обратный конец которой уходил в висящую вверх ногами бутылку. Над изголовьем поблёскивала красным тепловая лампа. Мальчик был одет в синюю военную форму, рукава и штанины которой доктор наскоро укоротил ножницами – получилось что-то вроде пижамы. Прежняя одежда, высушенная и аккуратно сложенная, лежала в шкафчике: как справедливо заметил Джессоп, она ещё могла пригодиться.

Профессор встал у кровати, глядя на эту маленькую форму жизни, на узкую грудь, вздымавшуюся под суконным одеялом почти незаметно, но размеренно и спокойно.

Уоррен и сам не понимал, зачем пришёл: может, просто хотел снова увидеть мальчика? «Ну вот, увидел, – сказал он себе. – С ним всё в порядке, или, по крайней мере, так кажется. Теперь иди туда, откуда пришёл».

– Почему бы вам не присесть? – голос доктора Джессопа заставил профессора вздрогнуть. Доктор жевал бутерброд, весь его халат был усыпан крошками.

Уоррен сел на стул задом наперёд, как человек, решивший надолго не задерживаться. Теперь, когда не мешал свет лампы, он заметил, что кожа мальчика приобрела оттенок вощёной бумаги, вроде той, в которую заворачивают продукты. Цвет лица, невысокий рост и общая истощённость (мальчишка словно ссохся, подумал Уоррен) мешали определить возраст: лет десять-одиннадцать, если верить доктору Джессопу. Профессор задумался, каким был в этом возрасте Джек, но, сколько ни старался, не мог вспомнить. Помнил только бейсбольную форму. В шкафу.

Уронив руки на колени, он около часа молча и неотрывно смотрел на мальчика. Потом, решив, что уже достаточно, встал и так же молча ушёл.

Остаток дня Уоррен провёл в лаборатории, избегая Алекса и доктора Джессопа, а заодно и всех прочих коллег. Ему не хотелось ни с кем говорить, не хотелось возвращаться к ребёнку, не хотелось ничего о нём знать. Лёд растаял. Пришло время заняться планом.

Несмотря на слабый луч света, проникший в мысли профессора, и очевидность причин, этот свет вызвавших, больше он в лазарет не вернётся.

Однако вскоре после ужина Уоррен снова оказался у знакомых дверей, и снова почти невольно. Доктор Джессоп встретил его с улыбкой и совершенно не удивился, будто прекрасно знал, что профессор вернётся. Что ни говори, подумал Уоррен, в другом месте и в другое время мы, наверное, даже могли бы стать друзьями.

На следующий день профессор пришёл снова, потом опять, и так всю неделю. Входя в лазарет, он молча садился у кровати, где лежал «ледяной мальчик».

Джессоп не задавался вопросом, что заставляло профессора Уоррена искать общества этого мальчика. Какой бы ни была причина, она имела не больше значения, чем то, куда указывают в здешних краях стрелки часов. Однако доктор считал важным, чтобы ребёнок, независимо от своего состояния, время от времени чувствовал рядом чьё-то тепло.

Впрочем, сам Уоррен тоже не смог бы объяснить, зачем приходит, да и не стал бы пытаться. Ему достаточно было раз взглянуть на спокойное лицо мальчика, чтобы почувствовать, как яркие лучи солнца разгоняют тьму и придают его разуму новых сил. Да, план тоже оставался где-то там, задвинутый в дальний угол сознания, хотя и готовый, пусть не в ближайшее время, вновь обрести актуальность.

Доктор Джессоп был совершенно уверен: даже в бессознательном состоянии пациенты слышат слова присутствующих в палате и это способствует их пробуждению. Однажды вечером он рассказал Уоррену, что и сам иногда обращался к мальчику, подробно описывая ему свои действия. И тогда профессор решился. На следующий день он появился в лазарете с книгой в руках.

– Уолт Уитмен, – прочёл на обложке доктор Джессоп. – Стихи.

Не зная наизусть ни детских рассказов, ни сказок, профессор взял за правило в каждый свой приход прочитывать хотя бы по паре страниц: то стихи любимого Уитмена, то главу из справочника по квантовой физике или брошюрку о выживании на арктической военной базе. Как-то ему даже попалась статья о здоровом питании в условиях Заполярья. Не обращая внимания на самодовольные подмигивания доктора, Уоррен надевал очки и читал, время от времени катая в руке найденный у мальчика чёрно-белый камешек: ему нравилось ощущать под пальцами эту абсолютную гладкость.

А однажды профессор случайно коснулся вытянутой вдоль тела руки ребёнка и, недолго думая, взял его ладошку в свои. Она казалась невероятно крохотной и хрупкой – совсем как насквозь промороженный ботинок, когда-то найденный им во льдах; настолько хрупкой, что профессор не решался сжать её, страшась увидеть, как та рассыплется.

– Он ведь никогда не очнётся, правда? – спросил Уоррен доктора Джессопа.

– Ну, состояние у него стабильное.

– Но в сознание он не придёт.

– Наверное, нет, – вздохнул Джессоп. – Но вам не кажется, что, когда о нём заботишься, и самому легче?

Уоррен уже думал об этом. Он не мог понять, оказывает ли какое-нибудь воздействие на ребёнка, но сам в его присутствии определённо чувствовал себя лучше.

* * *

Бессонница Алекса была подобна раку, день ото дня поглощавшему всё новые и новые здоровые ткани. Казалось, чем старательнее Алекс избегал света, тем яростнее свет преследовал его, не давая ни секунды передышки и при первой же возможности становясь ещё ярче.

Вскоре молодой человек обнаружил, что у него дрожат руки; днём позже, в лаборатории, он опрокинул прибор, а когда Уоррен подошёл помочь собрать осколки, внезапно расплакался.

– Ты чего это? – удивлённо спросил профессор.

– Сам не знаю. Как-то странно себя чувствую – должно быть, из-за света. Уже пару суток совсем не сплю. – И Алекс вновь принялся высматривать по полу кусочки стекла.

– Может, тебе стоит заткнуть щели в ставнях?

Ассистент поднял голову, словно демонстрируя следы своих страданий: на восковом лице выделялись синюшные глазницы, щетинистые щёки ввалились.

Уоррен был потрясён. Как это он упустил столь чудовищную трансформацию человека, которого видел каждый день? И давно парень в таком состоянии?

Алекс украдкой вытер слёзы.

– Я тут обнаружил, что солнце движется по гауссиане. Точнее, по синусоиде, – выдавил он, пытаясь улыбнуться.

– О чём это ты?

– Я вчера наблюдал закат… В смысле, то, что здесь называют закатом… – Алекс нервно потёр губу. – Солнце склоняется к горизонту, касается его, а потом снова уносится вверх. И подобный трюк оно проделывает постоянно, так ни разу и не уйдя за горизонт. Получается непрерывная синусоида, понимаете?

– Теперь, похоже, понимаю.

– Просто я не мог уснуть, – повторил Алекс. – Потому и искал способ скоротать ночь.

– Переводя движение солнца в математические формулы?

– Вам это кажется странным?

Уоррен на мгновение задумался.

– Думаю, есть и куда более странные способы, – сказал наконец он, подбирая разбросанные по полу детали.

– Вроде «ледяного мальчика»?

– Давай-ка лучше приберёмся.

Вечером, возвращаясь из лазарета, Уоррен снова увидел Алекса. Создалось неприятное ощущение, что ассистент поджидал именно его, но профессор промолчал.

– Не спится? – спросил Алекс.

– С чего ты взял?

– Тогда почему вы не у себя?

– Не думаю, что тебя это касается.

Сквозь пелену взметённых ветром снежинок молодой человек бросил взгляд туда, откуда пришёл профессор.

– Так вы из лазарета?

– Спокойной ночи, – настойчиво произнёс Уоррен и зашагал прочь.

– Значит, от «ледяного мальчика»? Говорят, он совсем овощ. Растительная форма жизни.

Уоррен остановился, не обращая внимания на бьющие в лицо порывы ветра. Казалось, он хотел что-то сказать, но передумал.

– Вроде как шутка природы, – продолжал Алекс. – Вы же не рассчитываете вернуть его из мёртвых?

– Мне пора.

– Это ведь я вас спас! Я вытащил вас из-под той скалы! – донеслось до Уоррена сквозь завывания ветра. Но он предпочёл думать, что ему просто послышалось.

Следующие несколько дней Алекс бродил вокруг лазарета, время от времени заглядывая внутрь, но, встречаясь взглядом с доктором Джессопом, делал вид, что просто шёл мимо.

Тогда доктор решил, что стоит сообщить Уоррену.

– Похоже, этот ваш ассистент, Алекс Тайн, – парень любопытный.

– Любопытный?

– Ну да. Думаю, он хочет увидеть мальчика и в то же время боится его.

Уоррен вспомнил покрасневшие глаза Алекса, его измождённое лицо. Нет, подумал он, это не просто любопытство.

– В последнее время Алексу нездоровится. – Профессор подкинул вверх черно-белый камешек, заставив его вертеться в воздухе, и одной рукой поймал на лету.

– Что вы имеете в виду?

– Бессонница, я полагаю.

– На что жалуется?

– Говорит, не может спать при свете.

– Довольно распространённая проблема в этих широтах.

– Поможете ему?

– Я – нет. Снотворное – вероятно.

– Скажу, чтобы он к вам зашёл.

Джессоп заверил профессора, что сделает всё возможное.

– Давно вы знаете Алекса? – поинтересовался он.

– С тех пор, как он появился на станции.

Доктор заколебался, не зная, стоит ли говорить то, что собирался, но слова всё-таки вырвались прежде, чем здравый смысл успел скомандовать «кругом».

– Он ведь ровесник вашему сыну, верно?

Уоррен почувствовал, будто грудь пронзило раскалённым железом. Так бывало всегда, если кто-нибудь спрашивал его о Джеке.

– Да, – выдавил он.

Джессоп мог бы сказать, что пережить собственных детей неимоверно больно. А Уоррен ответил бы, что, если бы не тот отсвет на скале, его бы уже не было в живых. Но оба промолчали. А когда, чтобы скрыть смущение, они перевели взгляды на мальчика, то обнаружили, что тот открыл глаза. И, казалось, смотрит на них.

Пальцы Уоррена разжались; камешек выпал из его руки, пару раз подпрыгнул на деревянных половицах, а потом застыл, как и всё в лазарете.

Заглянув в глаза ребёнка, Уоррен сперва решил, что это подделка, кукольные глаза-пуговицы, пришитые к тряпичному телу. Сероватая пелена скрывала их, словно занавес, как частенько бывает у новорождённых щенков или глубоких старцев. Казалось, за неподвижными зрачками не кроется даже малейшей искры жизни. От этой мысли профессор и сам похолодел.

– Попробуйте поговорить с ним, – предложил Джессоп.

– Поговорить?

– Да, скажите ему что-нибудь. С большой долей вероятности он узнает ваш голос.

Уоррен надолго задумался, а когда наконец решился, слова пошли натужно, будто из ржавого, давно пересохшего крана. Ему казалось глупостью говорить с тем, кто, скорее всего, его не слышал.

Профессор сказал, что его зовут Роберт Уоррен, но если он, мальчик, хочет, то может звать его просто Бобом.

Это было похоже на сон.

Всё вокруг было размытым, блёклым, затянутым плотной белёсой дымкой, похожей на зимние туманы, которые он, казалось, помнил: бесформенные тени, призраки.

Потом одна из теней обрела голос. Слова были неразборчивыми, такими же размытыми, как и окутанные туманом фигуры. Вот почему он решил, что спит.

Внезапно туман исчез, сменившись полной темнотой. Звуки тоже исчезли, к нему вернулась тишина. И он вновь провалился в свой сон без сновидений.

– Наверное, это был непроизвольный рефлекс, – разочарованно выдохнул Уоррен.

Через несколько минут мальчик закрыл глаза и теперь снова казался крепко спящим.

Джессоп приподнял ему веки и посветил в глаза фонариком.

– Нет, это был вовсе не какой-то там непроизвольный рефлекс, – заявил он профессору. – Мальчик не спал. И смотрел на нас.

Уоррен ещё раз вгляделся в неподвижное лицо ребёнка, надеясь увидеть признаки жизни, но так ни одного и не нашёл и потому не мог разделить с доктором переполнявший того энтузиазм.

– Ну, кажется, я начинаю верить, что ситуации есть куда улучшаться, – усмехнувшись, заметил Джессоп.

– А я, пожалуй, пойду, – объявил Уоррен. Он подоткнул край одеяла и поправил подушку под головой мальчика – жест, полный заботы, на который, впрочем, ребёнок никак не прореагировал. Обнаружив между пальцами прядь выпавших волос, профессор нахмурился и выпрямился.

– Меня зовут Боб… Атебя? Фроузенбой? Фроузен?.. – пробормотал он совсем тихо, почти про себя.

Выйдя на улицу, он вдруг почувствовал головокружение, поэтому глубоко вдохнул, и морозный воздух привёл его в чувство.

Мысли казались теперь клубком извивающихся змей, их было трудно сдержать. Да ещё это неутомимое тявканье собак…

Что, если мальчик действительно проснулся? Если он вернулся к жизни и это стало возможным лишь из-за давешнего блика, а следовательно, и из-за его, Уоррена, решения покончить с собой? Ещё и Джессоп со своей теорией хаоса…

Или всё и правда сводится к простой, даже банальной причинно-следственной связи? Как бы то ни было, жизнь продолжалась. У жизни свои пути.

Уоррен дошёл до вольеров, и маламуты встретили его радостным лаем. «А ведь у меня никогда не было собаки, – подумал он. – Даже в детстве».

Где-то залаяла собака. Нет, как минимум две. А то и больше.

У него тоже есть пёс, Тео, – в честь Теобальда Вольфа Тона. Папаше не понравилось, что он назвал именем героя какую-то глупую собаку. Так и сказал: глупую собаку. Но Тео вовсе не глуп. Он очень умный пёс. И храбрый. А значит, заслуживает имя, которое носит. Он умеет находить норы кроликов и до самого заката ожидать их возвращения. Когда кто-то приближается к дому, Тео чует запах ещё до того, как человек появится из-за поворота, и лает, если это чужой, а если узнает – подпрыгивает, виляя хвостом. Кроме того, однажды он даже обратил в бегство дикого кабана. Напугать кабана – разве глупая собака на такое способна?

Чутьё не подвело доктора: «ледяной мальчик» начал понемногу открывать глаза, и периоды его бодрствования, как называл это состояние Джессоп, становились всё дольше.

Впрочем, мальчик, казалось, не понимал обращённых к нему слов и сам не произнёс ни звука. Его глаза, из которых мало-помалу уходила непрозрачная пелена, оставались пустыми, невыразительными, безучастными, и единственные признаки жизни, которые он подавал, заключались в мелких, почти незаметных движениях пальцев, медленно, напряжённо сгибавшихся в бесконечном ритме, напоминавшем океанский прибой.

Его начали подкармливать смесью бульона и мёда, которую мальчик с лёгкостью глотал, как, впрочем, и воду: её, похоже, ребёнку всё время не хватало. Для мышц и сухожилий доктор придумал особую зарядку – упражнения на растяжку, одновременно стимулирующие кровообращение.

– А можно мне попробовать? – спросил однажды Уоррен, застав Джессопа за этим занятием.

– Ну, помощь бы точно не помешала. Всё не решался вас попросить.

Уоррен оглядел ноги мальчика, торчащие из широких, вынужденно подвёрнутых до бёдер штанин. Колени напоминали два больших яблока, насаженных на тонкие прутики.

– Не волнуйтесь, не переломятся, – усмехнулся Джессоп, заметив колебания профессора.

В тот день, сгибая и разгибая безжизненные руки, Уоррен и услышал стон. Он замер, сжав ладошку мальчика в руках, в позе, которая в иное время показалась бы ему комичной, и какое-то время ждал. Но звук, если тот ему не почудился, больше не повторялся. Тогда профессор опять принялся за своё занятие, и стон послышался снова, гораздо отчётливее. Он явно исходил из плотно сомкнутых губ ребёнка, откуда-то из горла или, может, даже глубже, – далёкий звук, показавшийся голосом давнего прошлого.

Уоррен поискал взглядом Джессопа.

– Я слышал, – сказал доктор откуда-то сзади. – Я тоже это слышал…

Больно… До чего болезненный сон ему снится. Зря болтают, что во сне человек боли не чувствует – потому, мол, так приятно спать. А ему больно. Больнее, чем когда Патрик с Дэниэлом лупили его по ушам тростниковыми стеблями. И уж, наверное, больнее, чем сам он любил делать малышу Тимоти, которого щипал за щёки, пока те не покраснеют хуже малины, а из глаз не польются слёзы. Больнее даже, чем в тот раз, когда он свалился с дерева. Больнее папашиной порки. Больнее самого больнючего, что было в его жизни. Ещё и кричать не выходит, как это всегда и бывает во сне. Будто с головой ушёл под воду, рот открываешь – а крикнуть не можешь.