Читать книгу Затвори за собой поднебесье - Хаим Калин - Страница 6

Стандартные, необходимые для покрытия расстояния полчаса пролетели для референта незаметно, и он слегка подивился, обнаружив себя перед воротами штаб-квартиры переговоров – особняком, укрытым от людских глаз высокой оградой и буйной южной растительностью. Когда успел? Будто из «Карлтон Риц» катапультировался… Очередной сюрприз – расторопность секьюрити, поспешно и даже угодливо распахнувших створки. Между тем, въехав на территорию, он насторожился. На стоянке – ни одной машины азербайджанской делегации, да и прочих всего четыре… Но голову ломать себе не стал – мало ли что…

В прихожей он уже физически ощутил несходство сегодняшнего утра с привычной атмосферой: из огромной приемной, где в это время жизнь бьет ключом и снует вспомогательный персонал, не доносилось ни звука.

Заливавшее зал – через панорамное окно – солнце его ослепило, так что поначалу он не заметил двух мускулистых парней, подпиравших массивный стол секретариата, у дальней стены справа. Приспособившись к свету и оглядевшись, откровенно растерялся: а эти кто? Да и как понимать: помимо них троих, в приемной пусто…

В замешательстве он рассматривал незнакомцев. Через секунду-другую заключил, что молодцы – прирожденные специалисты рукопашных «переговоров», ну а сам переговорный процесс с азербайджанцами приостановлен, коль раз зал пуст.

Олег все еще переваривал смену декораций, когда услышал от одного из бойцов:

– Доброе утро, господин Левин. Господин Кейдж (фамилия Хью) намерен с вами встретиться. Но сейчас, к сожалению, занят и просил оказать вам всяческое содействие. Мы проводим вас и будем в вашем полном распоряжении. Кстати, вы завтракали? Если нет, мы позаботимся об этом.

Олег понуро направился к ведшей на цокольный этаж лестнице, именно там, внизу, квартировалась служба безопасности. Поворачиваясь, он увидел, что «дозорные» удивленно переглянулись, но заторопились за ним вслед.

В ожидании «собеседования» Олег просидел добрых два часа, не ощущая практически ничего. Да и немудрено после столь бурной, полной душевных зигзагов ночи: фиаско отвергнутого, нежданное обретение возлюбленной и, наконец, съезд в бездну, где карусель искрометного восторга оборвало хмурое прозрение, что он – отнюдь не зависимый поденщик, а узник просвечиваемой одиночки, откуда пока выпускают «проветриться». Подустав от рулетки метаморфоз, Олег напоминал безликое производное, скатившееся к вялым, едва овеществляемым рефлексам. Глаза глядели в одну точку, губы шевелились, проговаривая нечто невразумительное, а руки то обхватывали затылок, то скрещивались на груди. Отрешенность казалась столь всеобъемлющей, что соглядатаи, едва расположившись с ним в комнате с решетчатыми окнами, об обещанных жестах внимания забыли и лишь с ленцой поглядывали на него. Довлело ощущение, что они сами невольно погружаются в состояние подопечного.

Атмосферу убаюкивающего пофигизма нарушил скрип открывающейся двери. В проеме – Хью, изможденный, растрепанный, да еще небритый. Явно разомлевшие церберы как ошпаренные вскочили со своих мест. Крайний к двери просеменил к Хью и добрую минуту нашептывал шефу на ухо, второй же – в профессиональном раже – демонстративно придвинулся к «подследственному». Самому «объекту» на весь переполох было наплевать. Лишь мельком взглянув на «генинспектора»», продолжил бесстрастно буравить стену напротив.

В это утро Хью был неузнаваем не только фасадом: порывался то сесть, то прислониться к стене, в конце концов, не нашел ничего лучшего, как взгромоздиться на стоявшую в углу амфору. В столь странной позе напоминал нечто среднее между поставленным в угол школяром и нераскаявшимся, посаженным на кол злодеем.

– Знаете, Олег, мне всегда с трудом давались русские имена, видно, из-за их языческой многосложности или из-за чего-то другого. Да и сами русские, с их разболтанностью и непредсказуемостью, не вписываются в рамки разумного, – с мало скрываемым раздражением изрек, морщась, Хью.

«Подследственный» безвольно просунул руки между колен и, казалось, не намерен отзываться. Чем-то смахивал на буку, разобидевшегося на всех и вся. Между тем вдруг выпрямился и с места в карьер выдал:

– К чему вы клоните?! Я не русский, о чем вам хорошо известно, да и при чем здесь русские?! Вы что, разворачиваете диспут о вкладе этносов в мировой прогресс или в голову ударила кровь предков-южан? А, Хью?

Впервые услышав голос «подследственного», сторожа захлопали очами – тот звучал явным диссонансом состоянию, в котором Олег еще недавно пребывал.

Должно быть, этот резкий, как пощечина, ответ помог Хью собраться. Он встал, властным жестом потребовал у ближнего к Олегу цербера освободить стул и уселся напротив явно непраздного спорщика. Когда их взгляды сошлись, на референта глядел прежний Хью, холодный, жесткий, отреставрировавший свой привычный имидж – гробокопателя в строгой судейской мантии.

– Олег, мне нужно все об этой женщине, во всех деталях, от начала и до конца! Как ее зовут? Cвит… лэн (читая по бумажке). My God! What’s that?* Sweet lane?!* – запнувшись на «Cвит… лэн» Хью словно раздвоился, изображая то начальственный гонор, то рвущийся изнутри, едва сдерживаемый смех. Его глаза охамели, линия губ заиграла и, наконец, он, полный ехидства, спросил: «Is this lane really sweet, buddy?»*

Лицо «задержанного» застыло, приморозив полуоткрытый рот. Тем временем в его сознании друг за другом всплывали персонажи из армейской службы – все как на подбор морально ущербные, кто из утробы туп и зол, а кто – подл и вероломен по наущению. Никогда – ни до ни после – он не ведал таких унижений, как тогда, в бытность солдатом, не проглатываемых в силу своей бессмыслицы, оттого непереносимых до скрипа суставов. Вот и сейчас, совершив кульбит, судьба вновь пихнула его в круг осмеяния, где одни подглядывают за ним через замочную скважину, другие же вытирают об него не столь ноги и руки, как «подтирают» им кое-что другое… Но, как и во времена за краснозвездным забором, Олег отбился кратко и красноречиво: «Пошел ты на…, пидор!». Хоть и произнес на неудобоваримом для Хью языке, но был понят, причем всеми и сразу…

В комнате, где трое противостояли одному, воцарилась тишина. Хью окаменел в нелепую скульптуру: гибрид брюссельского писающего мальчика и мыслителя Родена. Встревоженные же не на шутку бойцы торопливо посматривали на патрона, ожидая услышать команду.

Но команды не последовало. А повисла пауза, в течение которой оживший лик Хью попеременно вбирал в себя цвета радуги, пока, «не отцветя», пришел в норму. Одновременно к нему вернулся и дар речи.

– У меня есть примета, господин Левин. Если рабочий день начался рано, он нерезультативен. Вот и сегодня явно не тот день…

Последние фразы он произнес на французском, который, судя по реакции соглядатаев, те не знали, на что и рассчитывал говоривший.

Хью встал, прошел к двери, где остановился.

– Приезжайте завтра к девяти, – продолжил по-французски Хью с ноткой извинения, – и, ради бога, выложите все о вашей связи моему заместителю Джеффри. Обещаю, он будет предельно тактичен. И запомните: мы ваши друзья и никто другой! Впрочем, … a la guerre comme a la guerre*. Вы достаточно умны, чтобы не оспаривать это… – Дверь за Хью и свитой беззвучно закрылась.

Олег еще долго не осознавал, что соотечественники по паспорту убыли, и в комнате он один. Его занимало совсем не американское раздумье: какова зарплата этой гниды Хью – комара-кровопийцы, никогда не делающего ошибок, или почти никогда? На одном дисплее зажглось пятьсот тысяч, на другом – эта цифра удвоилась, но, так и не определившись, он чертыхнулся про себя: «Пусть подавиться!»

Покидая особняк, солдафонских замашек полемист взглянул на себя в зеркало и… опешил. На него смотрел не степенный бизнесмен средних лет, а задиристый петушок с солдатской пряжкой наперевес – из затхлой каптерки былого. Он похлопал себя по щекам, усмехнулся и, как в юные годы, вприпрыжку побежал к автомобилю. Ему казалось, что худшее уже позади. Он не знал, насколько заблуждается…

По дороге в гостиницу он поймал популярную в то лето мелодию, и его естество, воспрянув, сладко задышало. Торжествуя, он понесся по лугам любимой им Швейцарии, как часто шутил – навесному мосту, ведущему к путешествию в рай. Перед Rheinfall* его посетило: всей жизнью, хоть и путанной, но на поверку достойной, он заслужил свою судьбу, несомненно, приметную, где особняком высятся встреча в «Ататюрке» и вчерашняя ночь. В эпилоге же у него главный приз – билет в тот самый рай. Только не из Женевы или Люцерна, а из Стамбула, впрочем, какая разница, откуда и почему!

Его не минуло опасение, что недавняя уступка Хью, возможно, притворный, мало что значащий жест. Ведь Светлану они давно могли изолировать и вдоволь «пообщаться». Но на этой мысли он зацикливаться не стал: мол, слишком вольное допущение.

Где-то на полпути, Олег заметил, что по пятам за ним следует красная «Тойота». Отмахнулся он и от «хвоста», по-прежнему полагая, что главное сражение выиграл и иммунитет свой отстоял. Посмотрев разок-другой в боковое зеркало, подумал: «Тявкайте-тявкайте, цапнуть не посмеете…»

Когда «БМВ» заезжал на подземную стоянку отеля, бобина его напевов отмотала полный цикл. Музы вдруг замолкли, воскрешая смятение, одиночество. Пустоты прибирали страхи, несвежие, прогорклые, перекладные.

Замельтешила улица детства, знаменовавшая символ первозданной ущербности жизни. Там первые идеалы рушились, не успев опериться, зависть правила бал, затаптывая суверенитет и новизну. Олег боялся своей улицы и тихо ее презирал. Она знала его триумфы, но чаще – горькие слезы и кровь. Он тянулся к познанию, и за одну непохожесть его ненавидели. На улице детства ценилась грубая сила да тупоголовая удаль. Он не отличался ни тем, ни другим. Даже его чемпионство в спорте не бралось в расчет. Ведь то был не бокс или прочий зубодробильный кураж. Но он знал, что лишь эта улица ведет в манящее завтра и никак ее не обойти и не срезать кусок. Только по ней, до конца, до вокзала, но как был мучителен шаг, и кривилась душа от исподлобья взглядов и дел-делишек.

Вот и сейчас, как он ни силился, не мог вырваться из репейника непогашенных и толщей времени обид, сливаясь с креслом. Где-то же, на периферии, проступало все отчетливее: «Светланы в номере может и не быть – умыкнули, как и его, на дознание, в средствах совсем не стесненное. Засланец „Лупойла“, куда не смотри, возмутитель писаных и неписаных норм, хоть и состряпаны те отпрысками людоедов… Не запятнанный же дипломант „Торговой палаты Калифорнии“ и не последний в штате филантроп коленкор иной все же…»

Тем временем мало-помалу набухало: «А позволят ли тебе туда войти, ты что – риторике Хью веришь? И стоянка место подходящее, как-никак под землей…»

«Ну, дружище, пройти-то всего до лифта и нажать на одиннадцатый этаж. Оживай! – взбадривал он себя. – Выше голову и подумай: где твоя улица? В бедной, несытой стране? Ну а где ты, наверное, помнишь. Доказал ведь, что можешь многое, оставив свою „улицу“ позади, на обочине удачи».

В лифте Олег ехал с шумной испаноговорящей компанией – то ли музыкантов, то ли иного богемного люда, но коридор его этажа был пуст. Лишь в холле скучала горничная; она потупила взор, едва его увидев. Тут же отпечаталось: «Кто это? Прежде не встречал…» Но зуд сопоставлений и ассоциаций не проявился.

Дверь в номер оказалась незапертой. Он определил это по крохотному зазору – прежде, чем взялся за дверную ручку. Раскрыл все же, не раздумывая.

Светлана лежала на диване, спиной к нему, и не реагировала на вторжение.

Он учуял запах химикатов, резкий, терпкий, заполонивший все вокруг – тотчас рептилия страха распахнула свою пасть. Страха позвоночного, без всяких всхлипов и соплей, заглатывающего добычу целиком.

Олег стоял посреди комнаты и мелко-мелко дрожал – коленями, кантом бумажника, пуговицами на рубашке. Цепь ужаса разорвал донесшийся из коридора смех. Соседи, пара молодоженов, этнические турки из Германии, по-видимому, возвращались с пляжа. Ощутив незримую подпору, силился разогнать дрожь, но получалось не очень. Все же на квелых ногах двинулся к дивану и, изгибаясь, заглянул Светлане в лицо. Оно казалось неестественно бледным, но этим он пренебрег. Светлана спала, подавая признаки жизни, прочие же соображения дружно зарылись в норы.

Недопитую за ночь бутылку Олег опрокинул одним залпом, не поперхнувшись и не пролив ни капли. Откинувшись на спинку кресла, почему-то держал ее в руке, погружаясь в пену одурения, впрочем, смачную. Добрые полчаса норовил куда-то «выплыть», но мысли гасли, не успев явиться. В венах гулко пульсировала кровь, голова то вскидывалась рывками, то опускалась. Он был пьян.

Охмеление миновало свой пик, и его привлекла лежавшая на кресле дамская сумка, распахнутая настежь. Оттуда выглядывал предмет, чем-то напоминавший записную книжку красного цвета. Олег тотчас вспомнил, что, когда он утром покидал номер, сумка лежала там же, но была застегнута. Так его посетила первая связная мысль – с тех пор, как он оглушил себя ударной дозой алкоголя.

При более близком знакомстве «записной книжкой» оказался российский паспорт Светланы. Страницы паспорта пестрели штампами аэропортов Москвы, Стамбула и, к удивлению любопытствующего Олега, китайских пограничных пунктов. Он вернул паспорт на место и, поколебавшись, закрыл сумку.

Запах химикатов продолжал резать ноздри и, перекликаясь с орнаментированным орлом паспортом, ускорил разгадку. Олег ни на йоту уже не сомневался, что свершилось в номере в его отсутствие и почему Светлана так крепко спит. Его пронзило: не упустил ли время? Но страхи утонули в спорых усилиях разбудить Светлану.

Между тем привести ее в чувство не удавалась еще добрую минуту – Светлана упорствовала пробуждаться. В конце концов издала пару невнятных звуков, преобразившихся в милое бормотание, а чуть позже – в непарламентский лексикон, столь активно «репетировавшийся» в Стамбульском аэропорту. Олег нервно заулыбался, поняв, что пробуждение не за горами, что не заставило себя ждать.

Светлане стоило немалых усилий принять горизонтальное положение и доплестись до ванной комнаты. Когда же, вернувшись, пассия вновь улеглась на диван и закрыла глаза, Олег допетрил, наконец. Хлопнув себя разок-другой по лбу, вскочил на ноги и в считанные мгновения распахнул в апартаменте все окна. Дав разгуляться сквозняку, выискивал, какую еще «санобработку» предпринять.

– Который час? – подала голос Светлана.

– Пятый… – Олег откликнулся далеко не сразу. Похоже, не верил в скорое возвращение к гостье пульса дня.

– Утра? – промурлыкала гостья.

– Нет, дня, – уточнил Олег.

– Дня?! – вскрикнула, приподымаясь, Светлана.

Референт мял прихваченную в спальне рубашку, не зная куда ее деть.

– Отвези меня в гостиницу! – скомандовала Светлана, усевшись.

– И не подумаю! – точно близкий родственник отбоярился референт.

– Тогда вызови такси! – подкинула новую вводную дама сердца.

– Никуда не поедешь! – продолжал хозяйствовать квартиросъемщик.

Светлана диковато замахала руками и вскочила на ноги, бранясь:

– Понимаешь, что несешь?! Это ты прохлаждаешься, а я здесь – по делу! В гостинице товар, и не только! Предлагаешь все бросить, чтобы растащили?

– Да что там у тебя… – возразил, едва сдерживая издевку, Олег.

Светлана гневно блеснула зрачками, но подавила афронт. Сбивая градус перепалки, примирительно села.

– Заждались меня там… Не ровен час, в полицию заявят: человек исчез, никого не предупредив.

Олег промолчал, сникнув перед столь простым, но исчерпывающим аргументом, да и не любил он долгих препирательств. Достал из-под стола свой кейс, извлек электронную записную книжку, предложил:

– Давай, позвоним к тебе в гостиницу и сообщим, что с тобой полный порядок.

– Да у меня сроду их телефона не было! Зачем он мне? – не могла взять в толк постоялица-ветеран и, впрямь никогда в «Инам» не звонившая.

– Зато у меня есть! – возгордился запасливый воздыхатель.

– Откуда он у тебя? – засомневалась увязшая в примитивном натурообмене челночница.

– А ты не догадываешься? – подначивал пассию референт.

– Ах, да, захаживал… А потом отвезешь меня? – воспламенилась своей выгодой Светлана.

– Отвезу.

– Тогда ладно…

Набрав номер, Олег протянул мобильный гостье.

Прежде чем нужный абонент откликнулся, телефон на той стороне неоднократно передавался от одного лица к другому. Каждый раз Светлана излагала просьбу с самого начала на причудливой смеси адаптированного русского и отдельных турецких слов. Вовсю уже сквозило раздражение, когда искомое лицо отозвалось.

– Наконец-то! – с облегчением выдохнула в трубку она. Ну а чем огорошил собеседник, сообразить было несложно. Попытки Светланы оправдаться блокировались мощным потоком слов. Обрывки гневных, озвучиваемых Витяней тирад, доносились и до Олега:

– Да я весь тут… Нырнула… Впаривать не надо!

Страстный монолог оборвала фраза:

– Я тебя, Витек, в сторожа не зазывала, надеюсь, помнишь, что сам напросился?

О чем приятели беседовали дальше, Олег, развеселившись, не слушал. Он представил, как сейчас преют аналитики и переводчики за океаном, препарируя этот камнепад слов, отдающий бытовой склокой и модерновым жаргоном. Завидовать было нечему…

Между тем веселье длилось недолго. Экс-переводчика нечто огрело, словно обухом, до красных прожилок в глазах.

За последние сутки Олег чуть ли не повторно преодолел брестскую таможню образца 1979 г., и неудивительно, что в какой-то момент в натруженной до волдырей душе что-то треснуло, разошлось. Из прорехи высунулась гидра ревности – чувство, ему до сих пор незнакомое.

В эфирной дымке проявился Витяня, при встрече воспринятый развязным (скорее как дань моде), но не злым парнем. Возрастом намного моложе Светланы, не говоря уже о нем самом. Провинился же Витяня лишь тем, что воздыхал по той же, что и наконец доспевший ревнивец, пассии. Мутя рассудок, ярость долбанула по клапанам разума, дав выход животному, дурному.

Олег подался вперед в стремлении вырвать у Светланы сотовый и растоптать его до полного измельчения, когда увидел, что… аппарат лежит на диване. Прочувствовав, что с обмишулившимся референтом-синхронистом сотворилось нечто неладное, она благоразумно оборвала беседу.

Светлана излучала симпатию и доброту, но без всякого налета интима. Референт же блестел, как свежевыструганное полено с двумя мутными сучками вместо глаз.

– Олег, ты уходил сегодня утром? – обратилась Светлана, завязывая скорее куртуазный, нежели деловой разговор.

– Да, ходил по делам, – буркнул вновь обращенный ревнивец.

– А что, у человека на отдыхе могут быть дела? – брови Светланы чуть вздернулись.

– Я здесь не на отдыхе, а по работе, – дулся, как выяснилось, асинхронный переводчик-референт.

– Говорил, что живешь и работаешь в Америке… – заметила как можно нейтральнее, оказалось, совсем не взбалмошная зазноба.

– В Америке, конечно, но и здесь дела. – Олег нахмурился.

– И долго будешь в Стамбуле? – возжелала определенности Светлана.

– Пока не знаю… – Референт вздохнул, барражируя где-то.

– Тебе здесь нравится? – спросила, не исчерпав этикет, пассия.

– Я из той породы, которой хорошо только дома… – источал хандру референт. Должно быть, гидру срубить не удавалось…

– Ты чем-то расстроен? – Казалось, Светлана, сама материнская отзывчивость, готова гладить буку по головке до утра.

– Скорее устал, – неохотно отбивался референт.

– Ну, я же вижу, тебе плохо! – напирала в «родительском» раже Светлана.

– Пустяки. – Олег невесело отмахнулся.

Светлана принялась рассматривать маникюр на ногтях. Все еще любуясь световой игрой лака, пустилась в сказ:

– Знаешь, когда ты ушел, мне приснился сон, странный какой-то, ни на что непохожий. Будто дверь открывается, и женщина в акваланге, но без ласт, тихо-тихо прокрадывается в номер, смотрит на меня. Садится в кресло, роется в моей сумке. Хочу встать, забрать сумку, но не могу. Вспышки какие-то, точно фотоаппарат, одна, другая, третья… Я проваливаюсь, а там ночь, темень непроглядная. Не помню больше ничего… Не забыть спросить у подруги, что все это значит…

– А во что женщина была одета? – уточнил хозяин, как ни в чем не бывало.

– Вроде бы в синий халат, – ответила дама сердца.

Так мозаику размышлений Олега о том, что произошло «Карлтон Риц» в его отсутствие, замкнула последняя, недостающая деталь. Сидевшая на этаже горничная носила униформу того же цвета, что и персонаж из Светланиного «сна».

Не зная, куда себя деть, Олег неуклюже топтался в окрестностях дивана, но в конце концов примостился рядом с пассией. Понуро сидел, не прислоняясь к спинке, и мало напоминал того переполненного страстью Ромео, которого прошлой ночью люди Хью номинировали на титул самого экстравагантного любовника, по крайней мере, с начала электронно-оптической эры. Похоже, подразумевали его возрастную категорию…

Он был скован, и ему было стыдно. За недостойный его «кудрявой» натуры срыв, пусть ни во что не воплотившийся, за то, что привел Светлану в номер, нашпигованный видео- и радиоаппаратурой, и превратившийся в пип-шоу, в общем-то, стандартного дорожного романа. Но куда сильнее за то, что их невольное обнажение омерзительно и гадко, поскольку… дефектна и жалка сама жизнь, наставляющая рога на каждом мало-мальски значимом перекрестке. Сам же он лишний, анахроничный человек, неприкаянный, мятущийся. И зачем все это, и для чего, и что-то там еще и снова…

Застрявший между этажами самобичевания и поиска истины, Олег, казалось, вывалился из русла встречи. Его же спутница в открытую ему сострадала: ободряюще заглядывая в глаза и по миллиметру придвигалась, пока не сблизилась вплотную. По-детски прислонила голову к плечу соседа, обняла за талию. Но отклика не последовало – на душе референта все еще было пусто и бескрыло. Эхо не звучало даже…

Рука Светланы пришла в движение и стала нежно-нежно ласкать грудь, живот Олега, а потом и ниже.

Он вернулся в бренный мир, катапультировавшись из своего неоткуда, когда полкомнаты было устлано их одеждой и каждая клеточка плоти звенела от предчувствия чего-то грандиозного, приобретшего небывалую остроту на фоне недавней душевной анемии.

Обнажившись, они вцепились друг в друга в одержимости перезревшего желания и, казалось, готовы были отречься от всех табу. Между тем в каждом движении уживались как сумасшествие, так и изящная пластика, что являло причудливый симбиоз стихии и разума. Светлана ублажала партнера ритмичным скольжением тела и не угадывалось: она жаждет впитать мужскую силу или отдать свою? В это время Олег, погружаясь в нее жаркими ладонями, ваял фигуры, передававшие скорее изысканный ритуал, нежели выброс подсознательного. Светлана то и дело стонала от возбуждения, пробиравшего ее до корней волос.

Все, что последовало потом, Олег не помнил или почти не помнил, поскольку совокупление как таковое его влекло не больше, чем путь к разрядке, биологически заложенный одним из признаков вида, ну и, вне сомнения, им двигал утилитарный долг перед партнершей. Весь его образ, по большей мере опрятный и по-юношески ранимый, чурался бульдожьих толчков, захватов самки и выделений похоти, почему-то утаиваемых творцами в их одах о Любви. Да, Олег понимал, он никто иной как молекула вселенского шабаша плоти, в силу незрелости социума укрытого от науки невольничьей ширмой межполовых отношений. И нисколько не сомневался, что его явление на свет – самый что ни на есть продукт низменных страстей, и что низменное еще на долгие века составит стержень мира, пока в нем не воцарится тотальный разум и как его производное – «лабораторная любовь».

Вместе с тем с юных лет он противился коду утробного, норовя пусть не выдавить, так приглушить инстинкт ритмичного остервенения, просыпающегося у самца при соитии. И каждый раз он тянулся извлечь лишь начала светлого и щедро расплатиться той «валютой» в заповеднике любви.

В своем постижении тайн плотского, Олег напоминал чудаковатого пассажира, которого паровоз извержения неумолимо тянет к конечной станции через долгие, утомительные перегоны пути, но при достижении цели – не одолеваемого сонливостью вокзала. Напротив, он бодр и полон энергии дарения, но не на перроне банально сбывшейся мечты, а там, в депо, куда его тащит до упора и где у него все только начинается, где играет оркестр – нет, не духовой проводов и расставания, а иной. Оркестр исполняет ноктюрн, до рассвета, до полного самовыражения, пока есть силы шептать, дарить, ласкать…