Читать книгу Человеческие поступки - Хан Ган - Страница 3

Наши тела уложены крест-накрест друг на друга.

Поперек моего живота лежит незнакомый мужчина, а поперек его живота – незнакомый молодой человек старше меня. Его волосы касаются моего лица, а мои босые ноги упираются в ямки под его коленями. Я могу видеть все это, потому что парю очень близко от своего тела.

Подошли они. Торопливо. В пестрой военной форме, в касках, на рукавах повязки с красным крестом. Встав друг напротив друга, они стали поднимать нас за руки и за ноги, а затем бросать в армейский грузовик. Действовали механически, словно грузят мешки с зерном. Чтобы не потерять свое тело, я цеплялся то за щеки, то за шею, так и забрался в кузов. К моему удивлению, я оказался там один. То есть я не встретил других духов. Пусть много духов витает где-то здесь поблизости, но я не мог увидеть или почувствовать ни одного. Оказывается, выражение типа «встретимся на том свете» не имеет никакого смысла.

Они молча забросили в грузовик все наши тела. Мое сердце остановилось из-за большой потери крови, но даже после этого она все продолжала течь, и мое лицо стало похожим на лист писчей бумаги, тонкий и прозрачный. Я первый раз посмотрел на свое лицо, закрытые глаза, и все это показалось мне совсем незнакомым.

С каждой минутой приближался вечер. Грузовик выехал за пределы города и помчался по пустынной дороге через охваченную сумраком равнину. Когда он поднялся на невысокий холм, где густо росли дубы, впереди стали видны металлические ворота. Грузовик ненадолго остановился, и двое караульных отдали честь. Долгий и тонкий скрежет металла раздался дважды – первый раз, когда солдаты открывали ворота, и второй раз, когда закрывали их. Грузовик проехал еще немного вверх по холму и остановился на пустыре между одноэтажным бетонным зданием и дубовой рощей.

Они вышли из кабины грузовика. Открыли задвижку в задней части кузова и, снова работая парами, начали переносить наши тела, хватая их за руки и за ноги. Соскальзывая и цепляясь за подбородок и щеки, я следовал за своим телом. Я парил над одноэтажным домом, в котором не светилась ни одна лампочка. Хотелось узнать, что это за здание. Хотелось узнать, куда нас привезли, куда сейчас несут мое тело.

Они вошли в чащу за пустырем, где беспорядочно росли деревья и кусты. По указанию человека, на вид старшего по званию, наши тела снова сложили крест-накрест. Мое тело в этот раз было вторым снизу, поэтому, придавленное другими, оно сплющилось. Но крови, которая могла бы вытечь под такой тяжестью, в нем уже не осталось. Запрокинутая назад голова, закрытые глаза, приоткрытый рот – мое лицо в тени кустарников выглядело еще бледнее, чем раньше. Тело мужчины, уложенное на самом верху, они накрыли соломенным мешком, и теперь башня из мертвых превратилась в труп огромного чудовища с несколькими десятками ног.

* * *

Они ушли, и стало еще темнее. На западе медленно растворились последние краски вечерней зари. Я устроился сверху на башне из тел и наблюдал, как бледный полумесяц пробивается сквозь окутавшее его серое облако… Лунный свет уронил тень на чащу и на лицах мертвецов запечатлел узор, похожий на причудливую татуировку.

Кажется, время близилось к полуночи, когда я почувствовал чье-то очень тихое и нежное прикосновение. Я лишь ждал, что будет дальше, не зная, кому принадлежит эта безмолвная тень без лица и тела. Я хотел вспомнить, как можно разговаривать с духом, но осознал, что никогда не учился этому. Кажется, и этот дух тоже не знал, как завязать разговор. Все наши усилия мы направили на то, чтобы наладить контакт, но единственное, что нам удалось – лишь почувствовать, что мы думаем друг о друге. Наконец, словно потеряв надежду, незнакомый дух отлетел прочь, и я снова остался в одиночестве.

Все глубже становилась ночь, и все чаще стали появляться духи. Если возникало ощущение тихого прикосновения к моей тени, то я не сомневался – это другой дух. У нас не было ни рук, ни ног, ни лица, ни языка, поэтому мы лишь безучастно соприкасались тенями, задумывались, кто бы это мог быть, и разлетались в разные стороны, так и не сумев заговорить. Каждый раз, когда с меня соскальзывала очередная тень, я смотрел в небо. Мне хотелось думать, что полумесяц, подернутый облаком, смотрит прямо на меня, как чей-то зрачок. Однако это был всего-навсего абсолютно пустой серебристый камень, огромная суровая глыба скальной породы, где нет жизни.

Когда эта незнакомая и странная ночь уже заканчивалась и небо, нависшее над нами пятном разлитой черной туши, наконец начало окрашиваться в предрассветный голубовато-зеленый цвет, я вдруг вспомнил тебя. Да, мы были вместе, ты и я. До того, как что-то, похожее на холодный кол, неожиданно врезалось в мой бок. До того, как я обмяк, как тряпичная кукла, и упал лицом вниз. До того, как в суматохе от грохота оружейных залпов, разрывающих перепонки, в неразберихе топота людских ног, от которого, казалось, асфальт вот-вот треснет на мелкие кусочки, я протянул к тебе руку. До того, как я почувствовал, как хлещущая из моего бока теплая кровь течет по моему плечу за шею. До этого момента ты был вместе со мной…

* * *

В траве завозились букашки и жучки, зашуршали, встряхивая свои крылышки. Высокими голосами защебетали невидимые птицы. Пронесся ветер, и на черных деревьях восхитительно затрепетали, зашелестели листья. Я думал, бледное солнце поднимается плавно, неторопливо, однако оно яростно двинулось вперед, к центру небосвода. Под горячими лучами наши тела, сложенные за чащей, начали гнить. На сгустках крови копошился рой навозных и обычных мух. Я парил рядом со своим телом и наблюдал, как они потирают передние лапки, ползают, взлетают и снова садятся. Мне хотелось поискать тебя среди тел, сложенных в башню, хотелось узнать, был ли твой дух среди тех, кто прикасался ко мне прошлой ночью, однако я не смог покинуть очертаний своего тела, словно какие-то силы удерживали меня, точно магнитом. Я не мог оторвать глаз от своего бескровного лица.

Время шло, и когда солнце почти достигло зенита, неожиданно возникла мысль.

Тебя здесь нет.

Мало того, ты еще жив.

Значит, если ты дух, то можешь направить все свои мысленные силы к человеку и узнать, жив он или умер. Однако определить, кто есть кто из окружающих тебя собратьев, у тебя нет возможности. Я подумал, что из десятков тел, гниющих в этой неизвестной чаще, нет ни одного знакомого, и мне стало страшно.

Но дальше мне стало еще страшнее.

Объятый страхом, я думал о своей сестре. Я думал о сестре, глядя на сверкающее солнце, напряженно кренившееся все дальше и дальше к югу. Думал о сестре, глядя на свое лицо, закрытые глаза, и думал, думал только о ней. Я испытал невыносимое страдание. Сестра умерла. Умерла раньше, чем я. Из меня рвались стоны, плач, но разве можно рыдать без языка и голоса? Меня пронзила боль – я почувствовал, как вместо слез из меня сочится кровь и гной. У меня нет глаз, но откуда течет кровь и где возникает боль, заставляющая меня страдать? Я посмотрел на свое синюшное лицо – оно было сухим. Мои грязные руки лежали без движения. По ногтям, ставшим темно-кирпичного цвета от свернувшейся крови, тихо шныряли красные муравьи.

* * *

Я больше не чувствовал себя пятнадцатилетним подростком. И тридцать пять лет, и сорок пять лет тоже ощущались как недостаточно зрелый возраст. Даже если сказать, что мне уже шестьдесят пять, нет, семьдесят пять лет, это не показалось бы странным. Я уже не был тем Чондэ – самым низкорослым среди сверстников в своей школе. Я уже не был тем Пак Чондэ, который больше всех на свете любил свою сестру и больше всех на свете боялся ее. Во мне возникла и задержалась странная и горячая сила. Возникла она не из-за смерти, а лишь из-за непрерывно проносившихся мыслей. Кто меня убил? Кто убил сестру? Почему нас убили? Чем больше я думал, тем сильнее крепла во мне эта незнакомая сила. Она сделала непрерывно льющуюся кровь густой и липкой. Кровь, которая появлялась там, где нет ни глаз, ни щек.

И дух сестры ведь тоже должен где-то витать, но где, в каком месте? Теперь у нас нет тел, и чтобы увидеться, не надо никуда идти. Но как без тела я могу встретиться с сестрой? Как я узнаю сестру, если и у нее нет тела?

Мое тело продолжало гнить. Открытую рану облепили черные насекомые. На веках и губах лениво копошились навозные мухи, потирая свои тонкие лапки. Когда солнце начало заходить за горизонт, посылая оранжевые лучи в промежутки между вершинами дубов, я, измученный мыслями о сестре, начал думать о других. Где сейчас находятся те, кто убили меня и сестру? Пусть они еще не умерли, но должны же и у них быть духи. Значит, если думать и думать, то, может быть, удастся соприкоснуться с ними. Мне захотелось бросить свое тело. Захотелось оторваться от этой силы, оборвать эту нить, выходящую из мертвого туловища, которая не отпускает меня от себя. Оборвать ее, как тонко натянутую паутину. Захотелось полететь туда, где эти люди. Почему ты убил меня? Почему ты убил сестру? Как ты ее убил?

На землю опустились сумерки, и все птицы умолкли. В траве ночные букашки и жучки начали трепетать крылышками. Однако если сравнить эти звуки с теми, которые издавали дневные насекомые, заметишь, что шелестение ночных звучит более тонко. Наступила кромешная тьма, и, как прошлой ночью, чья-то тень приблизилась к моей. Слегка погладив друг друга, мы тут же разошлись. Наверное, пока весь день палили лучи солнца, мы, оцепеневшие, находились здесь, размышляя об одном и том же. И, очевидно, только с наступлением ночи получили от своего тела достаточно энергии, чтобы ненадолго от него оторваться. Пока не явились эти военные, мы касались друг друга, поглаживали, пытались хоть что-то узнать друг о друге, но в результате так ничего и не смогли сделать.

Ночную тишину нарушил скрежет открываемых и закрываемых металлических ворот. Рокот мотора становился все ближе. Лучи света прорезали темноту. Фары движущегося грузовика осветили наши тела. Тени веток и листьев, лежащие черной татуировкой на каждом лице, перемещались вместе с двумя потоками света.

В этот раз их было только двое. Они брали привезенных людей за руки и за ноги и одного за другим быстро относили в нашу сторону. У четырех жертв были проломлены черепа, на одежде темнели пятна крови, а пятый был в больничной пижаме в голубую полоску. Чуть поодаль эти двое составили еще одну башню, намного ниже нашей, также крест-накрест сложив тела. Уложив сверху труп в больничной пижаме, они накрыли его соломенным мешком и поспешили обратно к грузовику. Глядя на их сморщенные переносицы и пустые глаза, я понял. Понял, что за сутки наши тела стали смердеть.

Пока они заводили мотор, я приблизился к вновь прибывшим. Я оказался не один – рядом со мной мелькали тени других духов. С одежды мужчин и женщин с проломленными черепами все еще капала вода, окрашенная кровью. Судя по тому, что их глаза, губы, нос, оказались чистыми, им на головы вылили воду, чтобы смыть кровь с лиц. Самым необычным из этих пятерых был мужчина в больничной пижаме. Он лежал, накрытый соломенным мешком до самой шеи, и выглядел очень чистым и ухоженным. Кто-то омыл его тело. Зашил его раны и смазал целебной мазью. В темноте сверкала белизной тугая повязка на голове. Тело было мертвым, как и все остальные здесь, но оно, сохранившее на себе следы чьих-то рук, ухаживавших за ним, выглядело благородно. Я почувствовал странную грусть и ревность к нему. Мне стало стыдно за свое сплющенное тело, придавленное, как тулово какой-то скотины, в самом низу этой высокой башни из трупов. Я возненавидел его.

Да, с этой минуты собственное тело мне стало ненавистно. Наши туловища, как куски мяса, небрежно сваленные и сложенные в башню… Наши грязные лица, гниющие под лучами солнца и испускающие смрад…

* * *

Если бы я мог закрыть глаза.

Если бы можно было не видеть наши тела, эту большую груду мяса, похожую на труп чудовища со множеством ног. Если бы можно было мгновенно забыться сном. Если бы можно было сейчас кубарем скатиться на самое дно темного сознания.

Если бы я мог спрятаться, укутавшись в сон.

Или хотя бы нырнуть в глубь воспоминаний.

Например, в прошлое лето, когда я слонялся из угла в угол, дожидаясь тебя в коридоре перед кабинетом, где уж очень долго шло вечернее собрание учеников и классного руководителя. В тот момент, когда я быстро нацепил на плечи рюкзак, увидев учителя, покидающего класс. В тот момент, когда я, не обнаружив тебя среди выходящих учеников, вбежал в класс и громко окликнул тебя, губкой стирающего мел с доски.

– Ты чего это?!

– Я дежурный.

– Но ты же дежурил на прошлой неделе.

– Да тут один попросил подежурить за него, сказал, идет на митинг.

– Дурень!

В тот момент, когда мы смотрели друг на друга и беззаботно смеялись. Когда ты собрался было чихнуть от меловой пыли, попавшей в нос. Когда я украдкой сунул в рюкзак губку, с которой ты стряхнул мел. В тот момент, когда я посмотрел на твое смущенное лицо и рассказал историю, что произошла с сестрой, рассказал без хвастовства, без грусти, без стеснения.

Ночью того дня я лежал, обмотав живот легким одеялом, и притворялся, что сплю. Сестра вернулась домой как всегда, после вечерней смены, и я слышал, как она, устроив себе стол на раковине, привычно ест остывший рис, перемешав его с холодной водой. Умывшись и почистив зубы во дворе, она на цыпочках вошла в комнату, а я в темноте приоткрыл глаза и через щелочку подсматривал, как она подходит к окну. Сестра хотела проверить, хорошо ли тлеет окуриватель, отпугивающий комаров, и тут она увидела губку, приставленную к раме, и засмеялась. Сначала один раз тихо, словно выдохнула, а через пару секунд еще раз, громче.

Здесь, в этой темной роще, мне нужны были именно такие воспоминания, за которые я мог ухватиться и не отпускать от себя. Все то, что относится к той ночи, когда у меня еще было тело. Ночной влажный ветер, проникающий через окно, ощущение его легкого прикосновения к босым ногам. Запах лосьона и лечебного пластыря, едва долетающий до меня от спящей сестры. Кузнечики, тихо стрекочущие во дворе. Большие цветки мальвы, без конца тянущиеся вверх прямо у входа в нашу комнату. Очаровательные кусты дикорастущей розы, забравшиеся на забор напротив твоей комнаты. Мое лицо, дважды ощутившее нежное поглаживание сестры. Закрытые глаза на моем лице, которое она так любила.