Читать книгу Цефеиды. Андромеда - Ханна Ким - Страница 5

Чувствовать себя паршиво с утра уже стало классикой жанра, но Мингю думает, что едва ли может к этому привыкнуть. В принципе, сам виноват – не жалуйся, но жаловаться очень хочется, особенно когда ты видишь, как кто-то другой за обе щеки уминает чипсы, оставшиеся с прошлого вечера. Этим кто-то оказывается Тэён, который выглядит удивительно бодрым, хотя накануне выпил больше всех, и Мингю самую малость хочется отпинать его от досады.

Когда он спускается на кухню – последним, потому что пытался утопиться в раковине, – Юбин стоит привидением над кофеваркой, дожидаясь, судя по всему, уже далеко не первой порции кофе. Сонёль на кофеварку положил огромный болт – сидит со странно выглядящей бодягой, в которой Мингю не без труда узнает все тот же кофе, который Сонёль решил заварить прямо в чашке. И такой тлен в воздухе витает вперемешку с сожалением, что самое время нервно засмеяться и громогласно пообещать, что «я больше не пью».

Мингю молча выпивает две таблетки аспирина, учтиво протянутые ему Юбином, который сейчас функционирует на одном автопилоте, и садится за стол, кривя лицо в непонятное нечто, ибо, Тэён, серьезно? Вот же шакал.

– Напомните мне, – Чонхо забирает кружку кофе из рук Юбина, – почему мы так накидались?

– Ты был в драме и сказал, что на кухне есть пиво.

– А, точно. – Он делает большой глоток и морщится: явно обжег себе язык.

– Да ладно вам, – Тэён сидит прямо на барной стойке и болтает ногами, – нормально же все.

– У меня даже нет сил кинуть в тебя чем-нибудь, – уныло тянет Мингю.

Следующие полчаса они просто сидят на кухне и лениво переговариваются, а когда Мингю начинает отходить от этого отвратного утреннего состояния, то с кряхтеньем поднимается и идет на террасу устранять последствия вчерашних посиделок – знает, что все равно никто этим не будет заниматься, кроме него.

Мусора собирается целых два пакета, но грязных тарелок и стаканов оказывается еще больше, и он моет их слишком долго, потому что возле него крутится Тэён и всячески отвлекает. Наверное, будь Мингю двадцать, а не на пять лет больше, он бы тоже был бодр и весел, но он правда уже слишком стар для этого дерьма.

После полудня, когда каждый из них уже более-менее напоминает человека, Чонхо предлагает потихоньку собираться и выдвигаться в сторону автобусной станции. Мингю, который в этот момент только заходит в дом, держа Куки за поводок, неожиданно напрягается, потому что вспоминает свой сон. Он знает, что это не сон был вовсе, а воспоминание, надежно спрятанное в паутине его сознания, но легче от этого не становится – наоборот. Раз за разом его посещают призраки прошлого – именно в те моменты, когда он сомневается абсолютно во всем.

Он сомневается. Он боится. В нем сомнений и страхов сейчас настолько много, что они почти полностью перекрывают то большое и болезненно красивое, с чем он сталкивался лишь однажды, но упустил, не сумев до конца разобраться в этих чертовых перипетиях, что выстраивала его душа, копируя шахматное поле. Один неверный шаг влево – боль, один неверный шаг вправо – потеря. Куда идти? Назад?

(Быть может, вперед.)

Через несколько часов он снова останется один на один со своей проблемой, и ему страшно. Страшно признать, что это не проблема вовсе, а решение – то самое, в котором он нуждался эти несколько лет.

– Юбин, – Мингю останавливает его, и тот вопросительно вздергивает брови, – мы можем… поговорить?

Он сам не до конца понимает, что ему нужно в данный конкретный момент, но зато предельно ясно осознает сам факт нужды. И что поговорить об этом он может только с Юбином, что, если честно, сначала кажется смешным, а потом – невыносимо грустным. Потому что да. Никого больше не остается – именно сейчас и именно для тех слов, которые Мингю настолько нужно произнести вслух.

Юбин кажется удивленным, но не задает вопросов – кивает и предлагает подняться на балкон на третьем этаже, где Мингю пока так и не довелось побывать. Он немного нервничает и все время оглядывается назад, подсознательно боясь, что кто-то решит их подслушать.

Когда они прикрывают за собой дверь и Юбин открывает одно из окон, восхищенно вздохнув, Мингю не выдерживает и громко выдыхает. Встает рядом и тоже смотрит – на коттеджный поселок на склоне холма, на лес вдали, небо, что накрывает куполом сверху. Лиловое-лиловое такое, с яркими вкраплениями розового, которые он раньше не замечал. Выдыхает снова – кажется, еще громче, чем до этого.

– О чем ты хотел поговорить? – Юбин улыбается с легкостью, которая оседает в уголках его губ, смотрит внимательно.

Мингю достает из кармана уже почти пустую пачку сигарет, закуривает. Молчит какое-то время, разглядывая яркую макушку Сонёля, который бегает по двору, играясь с Куки, и кивает – сам себе, чтобы почувствовать хоть немного уверенности.

– В какой-то период своей жизни я здорово налажал, – говорит он, выдыхая дым. – Я подвел не столько всех вокруг, сколько себя самого. Я сдался. Думал, что боль, которую я испытываю, все оправдывает. Что какая разница, что происходит со мной, если жизнь и так уже на дне.

Лицо Юбина – серьезное, сосредоточенное и все еще немного удивленное. Наверное, он просто не понимает, зачем ему говорят все это. Зачем все это говорят именно ему. Мингю протягивает Юбину сигарету – последнюю, – и тот молча прикуривает.

– Я знал одну девушку в то время. Она была старше меня года на два, проходила практику в том месте, которое я… – Мингю запинается, – часто посещал. И так вышло, что она волей случая стала свидетелем того события, что окончательно меня сломало. Сегодня ночью я вспомнил ее слова, которые, если честно, не хотел запоминать. «Не делай того, о чем потом пожалеешь». – Он смотрит на Юбина в попытке прочитать на его лице реакцию на свои слова, но не видит ничего, кроме замешательства. – Я ее не послушал. Она правда хотела мне помочь, а я просто отмахнулся от ее искренних чувств, решив, что они лишь бремя, которое ничего не исправит, ничем не поможет. И я жалею об этом.

Мингю стряхивает пепел в открытое окно и натянуто улыбается, когда Сонёль внизу останавливается и задирает голову, начав махать им рукой. Чонхо, надевающий на Куки ошейник обратно, тоже запрокидывает голову. Мингю не отвечает на его взгляд – поворачивается к окну спиной и трет переносицу.

– Зачем ты мне это рассказал?

– Сейчас я… – Он делает последнюю затяжку и тушит окурок об упаковку сигарет, бросает бычок внутрь. – Кажется, сейчас я опять нахожусь в подобной ситуации. И я не знаю, как мне поступить. Скажи, только честно, – Мингю смотрит Юбину в глаза, – если бы ты оказался в мире, которому не принадлежишь, и вдруг встретил человека, с которым захотелось остаться… что бы ты сделал?

– Я… – Юбин смотрит на сигарету в своих руках и неожиданно усмехается. – Это неважно.

– В смысле?

– Какая разница, как бы я поступил на твоем месте? Ты и только ты можешь понять, что правильно для тебя самого. Тебе в этом никто не помощник.

– В том и проблема, что, сколько бы я ни бился в поисках ответа, я не могу его найти. – Мингю поворачивается обратно к окну, смотрит вниз; не может не улыбнуться, когда видит, как смеется Чонхо. – Мне сказали тогда: «Не делай того, о чем потом пожалеешь». Я сделал. Я пожалел. Но я больше не хочу ни о чем сожалеть.

– К примеру, о том, что не ответил на чужие чувства, которые настолько очевидны, что это видят все?

Мингю слишком явно чувствует, как стреляет холодом в самое сердце. Оно немеет словно. Делает неровный удар и будто бы окончательно замирает.

– Хотя, знаешь, не так. – Юбин забирает пачку сигарет из его рук и по его примеру тушит о нее сигарету. – Я, конечно, совершенно без понятия, что и как у вас там происходит, но, послушав тебя сейчас… Кажется, дело скорее в том, что тебе хочется ответить, но ты никак не можешь этот факт принять, потому что… что? Тебе страшно?

– Я вовсе не… – Мингю настолько теряется, что забывает, что хотел сказать дальше. – Я не…

– Неважно, – машет рукой Юбин. – Ты позвал меня, чтобы узнать, как бы я поступил на твоем месте, да? Хоть я и сказал, что никто не сможет решить за тебя, но… Перестань терзать себя. И просто живи.

– Это как прыгать без парашюта.

– Если прыжок был групповым, тебя может кто-то подхватить, кто знает. – Юбин смеется. – Не делай того, о чем потом пожалеешь, значит. Знаешь, ты уже жалеешь, хотя еще ничего не сделал. Не дурак ли?

Мингю прикрывает глаза на пару секунд и вымученно улыбается. Дурак, и вправду.

– Мир все еще на месте, да?

– А? – На него кидают непонимающий взгляд.

Он достает из заднего кармана свой старый телефон и снимает его с блокировки. Не ищет даже нужную фотографию, потому что она уже открыта, и разворачивает смартфон экраном к Юбину. Тот едва заметно дергается назад, замирает и, немного погодя, приближает свое лицо, разглядывая людей на фото. Мингю не знает, зачем показывает ему это. Не знает, какую реакцию хочет получить. Думает лишь о том, что ему по какой-то причине важно, чтобы Юбин увидел.

Может, это попытка оправдаться перед собой же. Может, это попытка объясниться с совершенно другим человеком, дать ему понять, почему он такой кретин и не прислушался. И пусть это не тот Юбин, что стоит сейчас перед ним.

– Это… – На Мингю смотрят слегка напуганно, в бесконечном замешательстве. – Это то, о чем я думаю?

Он увеличивает фотографию в том месте, где на чужом больничном халате висит бейджик с именем.

«Чхве Юбин».

Они действительно все связаны. Их миры опутала одна красная нить, она сплела кольца на пальцах, стекла струйкой крови вниз по рукам, тянущимся к небу. И уже нет смысла прятаться и отвергать очевидное. Мингю хотел получить ответы, Мингю хотел понять, зачем он здесь. И он…

Он помог Тэёну, перед которым в своем мире чувствовал вину – все это время. Он смог снова обнять свою мать и сказать ей «прости». Он исполнил обещание, данное когда-то Сонёлю и которое затерялось на изнанке его подсознания, забылось и почти умерло. А сейчас Мингю стоит перед Юбином, к чьим словам не прислушался и оказался на самом дне.

Этот мир – будто предложение начать все сначала. Этот мир собирает его самого заново, заполняет дыры в душе, которая изрешечена пулями. Этот мир вовсе не напоминает ему о том, что он лишен всего. Он – дает ему всё.

– Знаешь, – Юбин поднимает на него взгляд, – ты только Тэёну не говори, что в твоем мире я девчонка, а то он меня застебет. Он и так частенько проезжается по тому, что мое имя редко дают парням.

Мингю смеется и кивает, пряча телефон обратно в карман.

– Спасибо.

– За что?

– Я проигнорировал твои слова в своем мире, но попробую прислушаться к ним в этом. – Он легонько треплет Юбина по волосам и разворачивается к выходу с балкона.

«Перестань терзать себя. И просто живи».

Однажды ему приснился Юбин – недели две назад. Он сидел в переполненной ванне и смотрел прямо перед собой – пустым до самой сути взглядом. А после скользнул вниз, исчез под водой, будто его и не было никогда. Мингю помнит, как глядел во сне на поверхность воды, которая почему-то стала молочно-белой, и не мог даже дернуться вперед.

(Не хотел.)

Он утопил в себе голос разума, не предприняв ни единой попытки прислушаться к нему. Слова «мир все еще на месте» захлебнулись внутри него отрицанием, болью, нежеланием поднять взгляд, направленный вниз. Этот мир попросту исчез под водой, утратил все звуки. Будто бы его и не было никогда.

Но он все еще на месте.

Они добираются до автобусной остановки дольше, чем в прошлый раз. Лениво тащатся вперед по дороге, а впереди планеты всей – Куки на натянутом до упора поводке, которому все нипочем. Мингю несколько раз оглядывается назад – на дом, в который уже никогда не вернется. Думает с улыбкой, что пусть и так – важнее то, что он все-таки в нем побывал.

(Как и в этом мире.)

В автобусе они все садятся порознь, потому что мест рядом нет. Мингю долго таращится в окно, то и дело наклоняясь вперед, чтобы проверить Куки, который ворочается у него в ногах, и не сразу обращает внимание на оповещение на телефоне. Чонхо присылает ему сообщение, в котором ничего, кроме ссылки на плейлист. Мингю открывает Спотифай и видит короткое «p.s.2» в заголовке. Усмехается, на мгновение запрокинув голову назад; хочет обернуться – туда, где сидит Чонхо, – но не делает этого. Достает наушники и включает первую песню.

А на третьей его нехило кроет, потому что он понимает, что весь этот плейлист – полная противоположность тому, что сделал он сам вчера, когда они так же ехали в автобусе.

– Увидимся завтра! – машет рукой Сонёль.

Тэён салютует свободной рукой, ведомый под другую Юбином, который многозначительно улыбается, посылая своим взглядом чуть ли не сотни страниц текста, которые Мингю с каменным лицом игнорирует.

Он стоит какое-то время возле перехода станции метро, смотря им вслед, и думает вдруг, что это – здорово. Вот так прощаться с этими людьми, слыша от них «увидимся завтра», – это хорошо, тепло. И было бы неплохо, если…

(так бы было всегда.)

Всю дорогу от метро до дома Мингю невольно отстает от Чонхо на пару шагов. Разглядывает чужой затылок, плечи, спину. Не может перестать гадать, каково это – вот так всю жизнь идти за этим человеком. Следовать за светом, что оставляет после себя комета. Каково это – отринуть все страхи, отказаться от каждого «если» и «бы», которых в голове океан без конца и края. Отринуть, отказаться и просто позволить себе протянуть руку и сжать в ней чужую ладонь.

Это страшно. Это больно. Но лишь потому, что это может закончиться в один миг, а ты – ты продолжишь баюкать свою боль, которая вдруг помножилась на другую и будто бы стала материальной.

В квартире ничего не меняется за их отсутствие – предсказуемо. И пахнет все так же: загазованным воздухом с улицы, потому что окно на кухне осталось открытым; кондиционером от вещей, которые Мингю развесил на балконе незадолго до выхода; и чуть-чуть – миндалем. Но Мингю знает, что дело не в квартире совсем, не в этом мире даже. Просто этот запах сейчас везде с ним. Так пахнет шампунь Чонхо. И он все еще помнит, как пару недель назад стоял в ванной как дурак с этой бутылочкой и не мог перестать вдыхать в себя сладкий запах, в котором на выдохе чувствовалось что-то хвойное.

Пока Чонхо разбирает рюкзак, Мингю включает кофеварку и долго стоит, упершись поясницей в край стола, наблюдая за тем, как тот ходит туда-сюда. Замечает в какой-то момент, что Чонхо не выпускает из рук телефон. Они не то чтобы говорили много после вчерашнего – неудивительно. Они не то чтобы в принципе много говорят – привычно. Но Мингю, кажется, и не нужно ничего уже: ни охапок слов, что для многих первостепенное, ни объяснений, ни ответов на вопросы, которых все еще много. Ему достаточно того, что есть.

– Эй, – зовет он, и Чонхо останавливается, смотрит на него, – поехали в Пусан.

– Что? – Тот хмурит брови, явно не понимает ничего, мнет в руках зарядку от телефона.

– К твоей маме.

– Зачем?

– В смысле «зачем», – Мингю неловко опускает взгляд, – она же звала тебя. А мне кажется… мне кажется, ты бы не захотел ехать один. Ты, конечно, всегда можешь позвать с собой Сонёля или Юбина. А может, Мингю, когда он вернется, но я… – Он отворачивается, берет кружку, хочет отпить кофе, но передумывает – громко ставит на столешницу. – Я бы хотел съездить с тобой.

(«Я бы хотел, чтобы с тобой поехал именно я».)

Чужие шаги тихие совсем и почти не слышатся – он скорее кожей ощущает, что Чонхо останавливается точно позади него. Мингю выдыхает и оборачивается, заглядывает в его глаза. В них ни намека на улыбку, но там нечто большее.

– Поехали.

Ему хочется сказать еще что-нибудь, спросить, но все слова стынут прямо на губах. Не получается никак. Почему так сложно, господи? И сложнее всего именно тогда, когда тебе действительно есть что сказать.

Он опускает взгляд и не сразу осознает, что сам подступает ближе и тянет руки вперед. Обхватывает ими Чонхо и обнимает. Слышит чужой удивленный вздох – короткий, тихий – и обнимает еще крепче, упираясь лбом в плечо.

– И я тоже, – говорит Мингю и отстраняется.

Чонхо не спрашивает, что он имеет в виду. Он выжигает взглядом несколько долгих секунд, а после улыбается – грустно, надтреснуто. В этой улыбке нет радости, в ней нет тепла. Там только осколками стекла режется где-то на сгибе локтя.

(«Соври».)

За окном совсем темно, когда Мингю просыпается. Кажется, он поспал часа три или четыре, хотя волосы почему-то все еще немного влажные после душа – отключился на диване в гостиной, когда прилег пересмотреть фотографии на телефоне, который так и остался зажатым в руке. Время на экране показывает первый час ночи. Он садится и трет глаза; плед с ног сползает на пол. По-хорошему бы сейчас перекочевать в кровать и продолжить смотреть сны, но, кажется, не в этот раз.

За окном льет дождь. Отбивает рваный ритм на подоконнике и возвращает в реальность.

Чонхо рядом нет – опять топится в душе, судя по шуму воды со стороны ванной. Мингю продолжает тереть слезящиеся после сна глаза и поднимается с дивана. Насыпает Куки еды, находит на одной из полок шоколадный батончик, медленно жует его, наблюдая за тем, как корги хрустит кормом. Желудок, в который почти сутки не падало нормальной еды, на шоколад реагирует не очень и громко осуждает.

Сначала он хочет постучаться в дверь ванной и крикнуть что-нибудь вроде «Эй, хватит плескаться, у нас дела», но поднятая рука опускается прежде, чем сжаться в кулак. А сонливость как рукой снимает. Мингю кашляет пару раз, подавившись будто – словами, что все еще мажут по губам, так и не обретя жизнь. Что он скажет Тэёну, когда увидит? Что он скажет Мину? Что он в принципе может им сказать? И как много будет написано прямо на его лице?

Мингю знает, что Тэён поймет все сразу. Мингю знает, что Тэён мысленно назовет его кретином. А потом попросит слать письма.

Письма.

В комнате Чонхо так же темно, как и в гостиной. Он включает настольную лампу и смотрит в сторону балкона. Хочется курить, но сигареты закончились, а новые купить они забыли. Мингю по привычке шарит в заднем кармане – на всякий случай, – но находит там лишь фантик от мятной конфеты. Он мнет его между пальцев, продолжая разглядывать Сеульскую башню, которая все так же светит сине-фиолетовым.

Сине-фиолетовым.

Голубой с сиреневым поразительно красиво сочетаются. Но что будет, если их смешать? Закрасить одно другим. Какой цвет победит? Или, быть может, они оба исчезнут, оставшись мутным пятном на стекле?

Взгляд скользит вниз по раздвинутым шторам, падает на кровать. Мингю перестает терзать фантик от конфеты, вместо этого начиная терзать самого себя. На краю заправленной постели лежит вскрытый конверт и сложенный вдвое лист рядом.

«Забавно это. Сейчас все отдают предпочтение мессенджерам, а кто-то все еще пишет письма от руки».

Чонхо открыл письмо. Спустя несколько дней – все-таки открыл. И оставил его здесь, в темноте своей комнаты. Прочитал ли он его? Пробежался ли взглядом по строчкам, задержался ли на подписи в самом конце? Или не смог зайти дальше первого абзаца, бросив и сбежав? Мингю опускает руку с зажатым в ней фантиком, роняет его на пол. Все еще терзает себя, потому что да, слишком хорошо осознает потребность подойти и заглянуть в этот сложенный вдвое листок.

Это нечто очень важное – Мингю знает. Просто не может быть иначе. Там, между строк, прячется что-то болезненно сокровенное – настолько, что нужно время, чтобы найти в себе силы заглянуть туда. Затеряться взглядом в витках букв. Заполнить себя чужим смыслом, которым делятся в надежде на то, что он найдет дорогу к сердцу.

Мингю понимает, что не должен этого делать. Ему нужно развернуться и выйти из этой комнаты, а не делать шаг вперед. Он не имеет права вторгаться в чужую жизнь подобным образом, он, кажется, совсем ни на что права не имеет, если подумать. Не имеет, но все равно обходит кровать и тянет руку к письму.

«Игнорируя прошлое, мы не можем полноценно жить в будущем».

Чонхо перестал игнорировать. Он встретился с ним лицом к лицу.

Мингю бросает последний взгляд на раскрытую дверь и отворачивается к окну. Делает глубокий вздох и опускает взгляд на строки на бумаге. Самую малость перестает существовать, когда видит первую из них.

Привет, Чонхо.

Прошло много времени с тех пор, как я в последний раз писала тебе письмо. То самое, на которое ты так и не ответил. Возможно, оно потерялось где-то на пути в Корею, и, наверное, я бы даже была рада этому, потому что я не хочу думать, будто ты сам решил не отвечать.

Помню, что мы с тобой договаривались слать друг другу письма минимум раз в месяц – именно письма, от руки, такие глупые и бессмысленные, как может показаться многим. Но тебе слишком нравились подобные вещи, а я просто не смогла тебе отказать. Мне всегда было достаточно разговоров в Сети, но, знаешь, спустя какое-то время я уже не могла жить без твоих писем. Не могла и не могу, но все равно продолжаю, потому что ничего больше не остается.

Я бы так хотела знать, почему ты пропал. Почему удалил свои страницы, перестал отвечать. Я ведь поэтому и отправила тебе то письмо – надеялась, что хотя бы эта нить не оборвалась. Но сейчас я не знаю, держит ли ее хоть кто-нибудь на другом конце. Возможно, ты переехал: в другой район, город, страну. Но если ты читаешь эти строки, пожалуйста, дай мне знать, что с тобой все в порядке. Этого достаточно.

Я бы многое отдала, чтобы вернуться в то время, два года назад, когда мы сидели на берегу острова Сорэсом, смотрели на Ханган и думали о том, что все у нас в жизни будет хорошо. Что мы есть друг у друга. Но как быть? Кажется, я не смогла тебя удержать. Хотела бы я ошибаться. Хотела бы, чтобы ты сказал мне «нуна[2], ты идиотка». Что угодно, лишь бы я перестала думать о том, что я все-таки тебя потеряла. Что угодно, лишь бы повернуть время вспять и никуда не уезжать.

В последних числах октября я прилетаю в Корею. Каждый вечер я буду приходить на Сорэсом. Поэтому, если ты хочешь увидеть меня так же сильно, как я тебя, пожалуйста, приходи. Я буду ждать тебя.

Если бы ты только знал, как мне тебя не хватает.

С.

Мингю всматривается в строчки до рези в глазах. Буквы плывут, сливаются, превращаются в кляксу, но даже тогда он не может опустить руку, чтобы вернуть письмо на место. Сердце в груди стучит в конвульсии, оставляет несуществующие трещины на ребрах, отзывается гулом в ушах. Уголки глаз щиплет тем, что держать в себе становится уже слишком сложно, мысли кусаются, проглатывают друг друга.

«Идиот, идиот, идиот, какой же ты идиот, Пак Чонхо».

И я такой же, Мингю думает. Усмехается этой мысли и прикрывает глаза. Зачем тебе комета, зачем все звезды, вместе взятые, если есть Солнце, да? И оно не в сотнях световых миль от, оно не появляется на небе раз в столетие, оно рядом совсем. Светит на тебя, пытается лучами дотронуться. А ты – ты гонишься за несбыточным, что мажет кровью мертвых звезд по ладоням.

Дверь позади скрипит надрывно громко, и Мингю вздрагивает. Оборачивается, видит Чонхо. Тот стоит на пороге комнаты, держась обеими руками за концы полотенца, что висит на его плечах. Стоит, молчит и смотрит во все глаза, в которых вихрь закручивается, целый шторм в шаге от того, чтобы обрушиться. Мингю опускает руку; бумага шуршит, задевая штаны.

Надо сказать что-нибудь. Надо попытаться объяснить, почему влез без спроса. Почему вдруг решил, что имеет право знать. Надо, но Мингю молчит тоже, совершенно не видя шторма в чужих глазах – он сквозь него проходит, Мингю не чувствует его. У него как-то пусто совсем внутри, и лишь надсадным и тупым в голове: «Идиот, идиот, идиот».

И больно. Очень. Опять. Потому что Солнце и кровь далеких звезд бурыми мазками по коже.

– Ты… – Чонхо стягивает полотенце с плеч, отворачивает голову. – Ты не…

– Не должен был? Не имел права? Ты это хочешь сказать? – Мингю опускает взгляд на письмо, которое все еще держит в руке; усмехается, позволяя горечи осесть в уголках губ. – В любом случае ты прав. Не должен был и не имею права. – Он поднимает с кровати конверт и аккуратно засовывает в него сложенный лист бумаги. – Я бы хотел извиниться, но не могу, потому что я не сожалею. Хорошо, что я узнал, потому что теперь…

– Что? Что теперь? – Чонхо швыряет полотенце прямо на рабочий стол, чуть не снося по пути настольную лампу. – Ты снова сделал дохуя умные выводы, даже не удосужившись разобраться сначала?

– А в чем здесь разбираться? У меня нет к тебе вопросов. – Мингю возвращает конверт на кровать, смотрит куда угодно, но только не на Чонхо. – К тому же меня это все не касается, – он прилагает слишком много усилий, чтобы заставить себя взглянуть в глаза напротив, – но зато касается тебя. Знаешь, все это время я думал, как же так. Почему такому, как ты, нужен такой, как я. Я ведь совершенно не тот человек, в котором можно нуждаться.

– Это не тебе решать, кто должен в тебе нуждаться, а кто нет.

– Может, и не мне. Но я понимаю, что все это бессмысленно.

– Да что «это», блядь? Господи, как же ты… – Чонхо накрывает ладонью глаза и шумно выдыхает.

Мингю понимает – видит, – что тот в одном шаге от того, чтобы начать орать и швырять в него какие-нибудь вещи. Понимает и даже не отрицает про себя тот факт, что в этом лишь его вина. Всегда только его.

– «Это» значит «цепляться за мимолетные мгновения», в то время как есть человек, который тебя любит, и он куда ближе, чем я. И ты любишь его тоже. Наверное. Пожалуй, я не хочу знать. – Мингю отводит взгляд, до боли кусая щеку изнутри. – Все это время ты пытался что? Заткнуть в себе дыру другим человеком? Я совершенно не гожусь для такого.

Лицо Чонхо разом теряет все эмоции. Он смотрит на Мингю так, будто видит в первый раз, и того непроизвольно передергивает. Быть может, этот разговор и вправду ошибка, но он так не считает. Он вообще сейчас ни о чем не думает уже, кроме того, что человек, который стоит перед ним, заслуживает куда большего. Целого мира, может. И всю Вселенную в придачу. Но никак не кретина, который даже себя полюбить не в силах.

– Знал бы ты, как сильно я хочу тебя сейчас ударить.

– Я не против. – И Мингю честно хочется подставить лицо.

– Знаешь, что ты сейчас делаешь? В миллионный раз ищешь повод, как бы сбежать. Ты только этим и занимаешься. – Чонхо сжимает и разжимает ладони, сверкает темными глазами из-под влажной челки. – Ты от всего сбегаешь. Чертов трус. – Он подходит ближе. – Когда до тебя дойдет? Что я, блядь, должен сделать, чтобы ты наконец понял? – Чонхо хватает Мингю за ворот футболки и ощутимо встряхивает. – Я пытался заткнуть в себе дыру другим человеком, говоришь? А пусть хоть так, если тебе нравится так думать. Но что сделал ты?

– Ничего, – тихо отвечает Мингю, даже не пытаясь сопротивляться.

– Вот именно. – Чонхо сужает глаза, приближая свое лицо, а после толкает его так, что Мингю отступает на два шага. – Тебе не любить страшно, а позволить себе думать, что ты все еще действительно способен на это. Что, кажется, будто ты таким образом всю свою боль обесцениваешь? Решил носить траур до конца жизни и все-таки сдохнуть никем в полном одиночестве?

– Да какого… какого черта ты мне говоришь все это… – Мингю хлопает ртом, пытаясь заглотнуть воздух.

– А ты? – Чонхо повышает голос. – Я устал от бессмысленных попыток пробиться через стену, которую ты выстроил перед собой, почему-то решив, что недостоин. Ты с таким усердием разглядываешь в себе все самое плохое, думая, что можешь прикрыться этим, что можешь использовать это как аргумент в любом споре.

– Хватит! – кричит Мингю в ответ. – Я ничем не прикрываюсь. Все, что я хочу, это чтобы ты понял, что я не тот человек, который может дать тебе то, что ты хочешь. А эта… эта девушка… – он указывает на лежащий на кровати конверт, – может.

– Прекрати эти уебищные попытки заставить меня отказаться от тебя! – окончательно срывается Чонхо.

– Что? – Голос дрожит.

(Все пропало. Они – пропали. Им конец.)

Чонхо не отвечает – разворачивается и выходит из комнаты. Мингю даже среагировать не успевает никак про себя – просто дергается следом за ним на автомате. Выбегает в гостиную с бешено колотящимся сердцем, чувствуя, как кипит и пузырится кровь в венах.

За окном гремит гром, когда Чонхо останавливается посреди кухни, хватаясь за голову. Секунда, две – он заносит руку и с размаха сшибает со стола кружку, которая летит в стену. Осколки отскакивают так далеко, что один из них прилетает Мингю прямо под ноги. Он отшатывается, понимая, что его всего трясет.

– Чонхо, – зовет он тихо, но почему-то равно запредельно громко.

– Не подходи ко мне, – оборачиваются на него, указывая пальцем.

Мингю раздумывает ровно секунду, спустя которую делает несколько шагов вперед – слишком уверенных для того, кого колотит мелкой дрожью. От всего сразу колотит: от эмоций, осознания, увиденного, утраченного и одновременно обретенного. И будто бы вся жизнь обрушилась на голову разом – та самая, которой он не видел для себя.

Он останавливается перед Чонхо, упрямо смотря ему в глаза, но тот отводит взгляд, дыша глубоко и прерывисто. Когда Мингю видит, как он заносит руку, ему кажется на мгновение, что сейчас его действительно ударят, но Чонхо замирает и руку опускает обратно, а Мингю перехватывает ее на полпути, сжимая в своей.

– Я больше не могу, – он прикрывает глаза на пару мгновений и переводит взгляд себе под ноги, – я сдаюсь. Прости меня. Ты прав, я трус. Я ищу оправданий. Я постоянно убегаю. Я постоянно боюсь. Но самый большой страх для меня – то, что я снова потеряю важного мне человека. И мне опять придется учиться жить без него. А мне придется, Чонхо. Я думал, если… если… – Мингю путается в словах, терпит жжение в уголках глаз, потому что, блядь, он не имеет права лить слезы.

(Я думал, если не буду подпускать тебя к себе, будет проще. Я думал, если буду игнорировать свои чувства, будет проще. Я думал, если ты возненавидишь меня, будет проще.)

– Я сдаюсь, – повторяет он, – но я не хочу учиться жить без тебя. Наверное, это значит… – голос подводит – хрипит, срывается, – наверное, это значит, что я попытаюсь. Попытаюсь остаться. Здесь. С тобой.

(Чем бы это ни закончилось.)

Чонхо не отвечает ему, и Мингю поднимает голову. Смотрит в глаза напротив, а в них весь мир будто трещит по швам. Там волны покинули берег, не оставив после себя даже ракушек. Покинули, чтобы вернуться снова и смыть к черту весь прибрежный город.

Мингю дергают за руку на себя, обхватывают ладонью затылок. А Мингю – Мингю разрешает себе утонуть. Окончательно и бесповоротно – до боли на изнанке век, до замкнувшихся артерий, до вакуума в легких. До мира, что прямо сейчас осыпается осколками, на которые он наступает сверху. И никакого самоконтроля совершенно. И так удивительно больно и сладко одновременно.

Волосы Чонхо влажные, холодят пальцы. Кожа – контрастно горячая, и Мингю, если честно, хочется что угодно – может, даже умереть, – лишь бы навсегда остаться в этом моменте, застыть хвойной слезой на века вперед. И руки сами скользят на спину, царапают ногтями так же, как сейчас изнутри его самого царапает, ломает и выламывает от эмоций, которые такими мертвыми казались.

Просто Мингю – иссохший под палящими лучами солнца лес, где трава жухлая, желтая, сухая, а Чонхо – пожар, что у самой кромки начался, но быстро перекинулся на самый центр. И если Мингю все-таки сгорит и перестанет существовать, ему, кажется, теперь действительно не о чем сожалеть.

Мингю – задыхается. Мингю – пропал, исчез. Без шансов. Ему на пол сползти хочется, когда чужая рука касается его запястья, спрятанных за татуировкой шрамов, считывает сумасшедший пульс.

В глазах Чонхо – осколки лавандовых небес. Мингю не знает, что отражается в его собственных, не знает, как много написано темнотой вдоль зрачка, но, судя по ощущениям, там абсолютно точно умирает нечто, что он привык считать собой все эти годы. И умирает оно в агонии – горит так, что те самые лавандовые небеса в чужих глазах тлеют и рассыпаются окончательно. Нет уже больше ни сиреневого неба, ни голубого. Наверное, им просто придется стать небом друг для друга.

Мингю орать хочется не то от безысходности, не то от полной исходности, потому что как, господи, откуда, почему. Как так вышло, как так получилось, что ему хочется от всего отказаться: от глупых мыслей, от наизнанку вывернутой боли, которая петлей на шее болталась много лет, от непреклонной веры, что у него так уже – не будет. У него счетчик прожитых дней остановился давным-давно, а потом вдруг начал отсчет заново. Здесь. Рядом с человеком, который упрям так же, как и он, который упрям настолько, что до последнего крутил стрелки часов сам – до тех пор, пока они не пошли вперед сами.

Трель будильника тонет в раскате грома, но Мингю все равно ее слышит. Замирает, медленно скользит рукой в задний карман чужих джинсов, смотрит на экран телефона, на котором дрожит значок колокольчика. И внутри последнее обрывается – но не от противного звука, а когда Чонхо забирает у него смартфон и кладет на стойку позади экраном вниз. Кладет и в глаза смотрит – без компромиссов совершенно. Телефон вибрирует еще несколько раз и затихает. Он затихает, а Мингю – все-таки кричит. Разрывается беззвучным криком про себя до фантомного жжения в глотке.

Чонхо хороший. Он – хороший. Мингю всегда это видел, всегда понимал, но сейчас это понимание делает настолько хорошо, что попросту плохо становится. И дышать нечем.

– Ты хороший, – слышит Мингю и застывает.

Где предел этому человеку в его сердце? Там один только он сейчас. И вообще ничего больше. Так смеяться хочется, слезами захлебываясь. И все-таки умереть, потому что вынести это чувство невозможно совершенно – его слишком много, оно внутри и вне, оно повсюду.

Мингю хочет обнять Чонхо снова, но не успевает: будильник звенит опять, словно еще громче, возмущенный тем, что его проигнорировали. Он подхватывает телефон уже сам, выключает его насовсем с третьей попытки, потому что сосредоточиться даже на одной кнопке чересчур сложно. Мобильник выскальзывает из опущенных рук, падает на пол, а Мингю даже угрызений совести не чувствует – только голову запрокидывает.

Все действительно пропало. Они – пропали. Им конец.

Мингю жмурит глаза до исступления и рыдать хочет в голос, потому что чувствует. Он – чувствует. Все и сразу. Но больше всего – то, что Чонхо рядом. И он не откажется от него: ни в этом мире, ни в другом.

Мингю бьется затылком о шкафчик и ловит всем своим существом чертов беспредел. Полный беспредел: в голове, душе, теле. Абсолютный раздрай и в то же время совершенную гармонию. И все вдруг кажется таким простым, господи. С первого дня таким было. И чувство, словно это было загадано всем миром на падающую звезду, которой был сам Мингю. Был – и сгорел в атмосфере без следа. И одно только осознание в голове осталось, что…

Он пытался сбежать, укрыться на задворках своего подсознания, отрицал, игнорировал. Хотел дать шанс – не только себе. А теперь – конец. Мингю хочется умолять и просить прощения – все так же – за все. За то, что дурак, кретин, пропащий. За глупые упрямые смыслы, бьющие надсадно по вискам, за то, что не видел, что не давал видеть. Но в нем так много сейчас, что никуда уже не спрятать, ни под какие замки не запереть: оно бушующей лавой наружу хлещет и все вокруг выжигает.

Чонхо правда – рядом. Он своею поддержкой так больно делает, что Мингю умирает снова. Чонхо собою как волной накрывает, вздохнуть не дает.

Мингю сейчас весь – нараспашку. Он позволяет заглядывать куда-то дальше, чем в душу, рассматривать все свои грехи и страхи, которыми он как амулетами обвешался. И сжимает зубы до скрипа, когда понимает, что да, это больно. Больно, но Мингю безумен сейчас, как никто и никогда, поэтому боль глотает, давит ее в себе чужими объятиями.

И этот момент – он как бесконечное во времени. Он нечто такое, что застыло в вечности, которая вместо крови по венам стелется. Он кричит без единого звука, момент этот, и дарит все то, чего Мингю был лишен, а тот думает, что уже некуда. Уже некуда, господи, – он полон до краев. В нем этих чувств столько, что он понятия не имеет, как жить с ними дальше так, чтобы они не раздробили его на осколки. Как жить с ними так, чтобы хотя бы отзвук его самого остался. Потому что – все.

Просто – все. Он пропал. Он исчез. Он боролся так долго, он изводил себя, он так много раз подыхал всего за одну секунду. Он не верил, он убегал, он прятался. А теперь у него в руках оба мира сразу. У него в руках прошлое и будущее одновременно, что сталкиваются в беспамятстве, растворяясь друг в друге. У него в руках Чонхо, что дышит ему точно в шею и без конца повторяет, какой же он кретин.

Мингю смеется. Задыхается скорее. Сжимает чужую руку и соглашается про себя. Потому что да, кретин. Но сейчас этот кретин хочет жить так, как никогда прежде.

«Перестань терзать себя. И просто живи».

Мингю – живет.