Читать книгу Баронесса. В поисках Ники, мятежницы из рода Ротшильдов - Ханна Ротшильд - Страница 6

Свое детство Ника описывала безрадостно: «Меня возили из одной огромной усадьбы в другую в череде стерильных пульмановских вагонов, заказанных специально для нас. День и ночь нас охранял взвод нянек, гувернанток, наставников, лакеев, слуг, шоферов и грумов». Жизнь младшего поколения была полностью подчинена чужому расписанию. Денег на детей не жалели, но никто не присматривался к их личным нуждам или индивидуальным особенностям.

До войны рутина не менялась. Дети спали в одной комнате с няней, которая будила их в семь. После ванны девочек затягивали в тугой корсаж, надевали на них безупречно отглаженную нижнюю юбку, а сверху – накрахмаленное белое платье. У каждой девочки в семье имелась лента своего цвета, которую она повязывала как пояс. Мириам всегда носила голубую ленту, Либерти – розовую, а Ника – красную. Волосы полагалось расчесать, сделав ровно сто взмахов щеткой, а затем закрепить черепаховыми гребнями. Виктор, единственный сын и наследник, учился в закрытой школе и с сестрами виделся только на каникулах. Общение с родителями тоже было ограничено. Когда Розика бывала дома, девочек приводили к ней в будуар. Там они преклоняли колени, складывали ручки и молились: пусть «Бог сделает меня хорошей маленькой девочкой. Аминь». Еврейских обычаев их мать не соблюдала. Укладывали детей тоже по расписанию, и по выходным они старались не засыпать, дожидаясь возвращения отца, – захрустит гравий под копытами лошадей, освещенная газовыми факелами карета неторопливо прокатит по подъездной дорожке.

Обед детям приносили в детскую, за стол с родителями сажали только по достижении шестнадцати лет. Еду высочайшего качества готовил известный французский повар, тративший 5000 фунтов в год только на рыбу. Меню также было неизменным: в понедельник к завтраку подавали вареную рыбу, во вторник – вареные яйца, в среду – вареные яйца, в четверг – рыбу и так далее. Расписание и меню в Тринге были, по словам Мириам, «безупречны, монотонны, невыносимо скучны».

Действительно, расписание дня повторялось, как и меню. По утрам, в одно и то же время, детей выводили на прогулку в парке. Бегать и играть в прятки воспрещалось, потому что девочки могли запачкать белые платьица или потеряться. Зато животным дозволялось бродить в парке на воле, отведенная им территория, за высокой оградой, превратилась в рукотворный Эдемский сад. Там паслись лани, кенгуру, гигантские черепахи, эму, нанду и казуары – питомцы дяди Уолтера. Эму пугали детей: выбивали ногами барабанную дробь и гонялись за колясками в надежде на угощение. Мириам запомнила, как гигантские птицы заглядывали к ней в коляску – «противные глазки-буравчики и длинные клювы».

Зимние месяцы проводили в Тринге, но летом дети, вместе с обслугой и животными, перекочевывали в Эштон-Уолд, примерно в ста километрах от родовой усадьбы. Пронафталиненный на зиму дом распахивал двери, с мебели снимали чехлы, чистили конюшни и подъездные дорожки в ожидании Чарлза с семьей. Эштон, по сравнению с Трингом, был не столь парадным, но и там имелось двадцать постоянных слуг, а летом их число возрастало в связи с дополнительными работами.

Когда Чарлз бывал дома, дети помогали ему ловить и насаживать на булавки бабочек и других насекомых. На это время заведенный порядок отменялся. Дети обожали Чарлза, он был для них «идеальным отцом». И Виктор, и Мириам, и Ника говорили мне о его умении шутить. Мириам вспоминала: «Мой отец был человек с юмором, он любил каламбуры и шутки. Спросит, например, чем олень отличается от лошади. Мы себе голову ломаем. А потом пояснит: лошадь работает, а о-леню – лень, и все хохочут». Ника, Мириам и Виктор передавали мне эту шутку в разных версиях. «Иногда он заглядывал к нам в детскую и рассказывал анекдоты, которых я не понимала, но няни катались от хохота». У себя в кабинете Чарлз хранил золотой слиток и обещал отдать его тому из детей, кто сумеет поднять слиток одной рукой. Ника, ее сестры и брат напрягались и пыхтели, но никому этого сделать не удалось. В пору моего детства дедушка Виктор проделывал тот же трюк, когда мы наведывались к нему в банк.

Счастливым воспоминаниям Ники об отце всегда сопутствовала музыка. Возвращаясь с работы, Чарлз велел детям заводить граммофон и выбирать пластинку. Он любил и классику, и новаторов, Стравинского и Дебюсси, пленялся и свежей гармонией, рожденной в Америке, охотно слушал регтайм в исполнении молодого Скотта Джоплина. После Первой мировой появились новые пластинки: Чарлз приносил домой Бикса Бейдербека, первые записи Луи Армстронга с оркестром Флетчера Хендерсона, «Рапсодию в голубых тонах» Гершвина, и мелодии разносились по всему дому.

Хотя Виктора отправили в Харроу, формальное образование для девочек родители Ники считали излишним и с заведомой неприязнью относились к учителям. «Они представляли себе школу как в "Дэвиде Копперфилде"», – поясняла Ника. Думали, это подавляет в ребенке индивидуальность.

Ежедневно на запряженной пони коляске в усадьбу доставляли гувернанток, учивших в основном рукоделию и музыке. Девочек не подготовили даже к менструации, они понятия не имели о мужском половом органе. Иногда в доме гостили кузены Ротшильды, но посторонних детей они только мельком видели из окна машины или кареты. «Поблизости жили аристократические семейства, но они не приглашали к себе еврейских детей, разве что на массовые мероприятия», – вспоминала Мириам. Ника и ее сестры принадлежали к категории «жидов», «не таких, как все».

О школьных успехах Виктора остались документальные свидетельства, но никаких следов занятий Ники, не говоря уж о прочитанных ею книгах или написанных сочинениях. Мириам рассказывала мне: «Уроки были днем, с большими перерывами на игру. А в пять часов прикатывала коляска с пони и развозила гувернанток по домам. Когда меня лет в шестнадцать или семнадцать спросили, что мы проходили по истории, я ответила: "Дальше римлян мы не продвинулись"».

Наведавшись в семейный архив в Лондоне (он по-прежнему располагается в банке на Сент-Суизин-лейн), я прочесала записи в поисках хоть каких-нибудь упоминаний о Нике. Поиски затрудняла еще одна семейная мания – уничтожать все личные записи. Сохранялись лишь публичные документы, а они, как правило, детей не затрагивали. До сих пор помню, как обрадовалась, в кои-то веки заприметив имя Ники в книге посетителей за 1928 год: между именами ее сестер, герцога, министра и иностранного принца пристроился крупный, кудрявый росчерк: «Панноника Ротшильд».

Еще одно радостное открытие – альбом с фотографиями Ники, обнаружившийся в Эштоне. Стеллажи Мириам ломились от книг и других предметов. Фотографии родственников и знаменитостей чередовались с томами, написанными самой Мириам или ее друзьями. И вот в глубине одной из нижних полок я случайно наткнулась на альбом в темно-синем кожаном переплете с золотым тиснением «Панноника». Годами к нему никто не прикасался, альбом пах сыростью и забвением. Вокруг пригоршнями конфетти валялись мышиные катышки, но сам альбом, к счастью, грызунам не приглянулся. Внутри, на плотных страницах со следами времени, я увидела фотографии маленькой симпатичной девочки, которая с каждой страницей взрослела и превратилась в изумительно красивую девушку-подростка. Фотографии делались только официальные, в неизменном (увеличивался только размер) наряде: Ника всегда в белом кружевном платье, волосы аккуратно причесаны и перевязаны лентами, носочки всегда одной и той же длины. Но даже в этих парадных нарядах и позах девочка смотрит напряженно и пристально, словно бросая вызов камере: попробуй-ка передать ее суть, ее личность. Приметы времени и декорации блекнут рядом с ее яркой и дерзкой красотой.

Понемногу у меня сложилось представление о том, как прошло детство Ники. У детей Ротшильдов не только не было друзей за пределами семьи, но не было и возможности побыть наедине с собой. В доме работало тридцать с лишним слуг, еще как минимум шестьдесят – на ферме, в конюшне и садах. Дети спали в одной комнате с няней, ели в присутствии лакеев, стоявших у каждого за спиной, катались верхом в сопровождении грумов, ванну принимать помогали горничные, а на прогулку водили гувернантки. Сверх обычного набора – дворецкий, экономка, повара, лакеи, горничные, няни, грумы, садовники, шоферы – имелись такие должности для прислуги, о каких я никогда не слыхивала и даже вообразить себе не могла. Специальный парнишка отвечал за глажку цилиндров, а «грум салона» был вовсе не грумом, который при лошадях, а присматривал за произведениями искусства. «Запасной работник» проверял пожарные ведра, имелись специальные люди, заводившие часы и будильники, уничтожавшие вредителей и полировавшие решетки.

«Ничего другого я не знала и думала, что так устроен мир. Мне казалось, так будет всегда, это воспринималось как закон природы, как восходы и заходы солнца, – рассказывала о своих детских ощущениях Мириам. – Самая настоящая клетка, ни на йоту свободы. В том-то и беда: все было отлажено до совершенства, но для детей – сплошные повторы и скука».

Жизнь старших членов семейства Ротшильд, как большинства светских людей, задокументирована в придворной хронике The Times – тогдашнем аналоге журнала Hello! с тем отличием, что вместо сенсаций тут давалась самая безобидная информация («Леди Ротшильд выехала из Лондона в Тринг-Парк» или «Миссис Ротшильд приглашена на чаепитие к принцессе Александре») и торжественно перечислялись все участники больших приемов. Когда Эмма была помоложе – и пока Чарлз не начал уходить в себя, – большие приемы проводились в Тринге, обеды и ужины на несколько сот человек, живая музыка, празднества, представления. Нике запомнилось, как на какое-то мероприятие явился Альберт Эйнштейн и показывал детворе фокусы, в том числе снял с себя рубашку из-под пиджака.

Брак с Розикой помог лишь на время, потом на Чарлза вновь начало «накатывать». Вскоре после рождения Ники (в 1913 году) он впал в депрессию, порой по нескольку дней сряду не разговаривал. Поначалу родные делали вид, будто ничего не происходит. Чарлз выходил к семейной трапезе, но сидел в глухом молчании, а потом возвращался к себе в комнату и смотрел безучастно в окно или в свой микроскоп.

Чем дольше затягивалась Мировая война, тем глубже Чарлз погружался в апатию, и в конце концов семья уже не могла игнорировать ситуацию. После 1916 года он и его супруга не фигурируют в списках гостей ни на одном светском мероприятии: во второй половине этого года Чарлза отправили подлечиться в санаторий в Швейцарии. Но, хотя отправляли его для восстановления здоровья, запросами из банка Чарлза бомбардировали и там: то проблемы с пенсиями для старых служащих, то изменилась маркировка золотых слитков, какие-то выплаты в связи со смертью кузена Альфреда, продажа доли в Рио-Тинто – это я лишь малую часть перечисляю. А Чарлз тем временем пытался осуществить свою мечту создать природный заповедник: частная переписка отражает попытку приобрести в Эссексе землю для организации естественного парка.

Чарлз провел в Швейцарии два года. Его возвращение приветствовали с величайшим оптимизмом, с большими надеждами, но вскоре стало ясно, что лечение не подействовало. Ужасное разочарование для семьи, но для Ники жизнь в такой среде, на фоне постоянной душевной нестабильности отца, сделалась нормальной.

В одиночестве она все больше привыкала полагаться только на себя. Родители почти все время проводили вместе, старшие сестры, очень дружные, редко приглашали малявку в свои игры. Виктор уезжал в школу. Дядя Уолтер жил на отдельной планете своего частного музея, стареющая бабушка Эмма детьми не занималась. Позднее Ника искренне говорила: «Моими единственными друзьями были лошади». Ее детство прошло в роскошной обстановке – и в полной заброшенности. Родственница, знавшая Нику с детства, отмечала, что девочка все более дичала. Ей требовалось влезть на каждое дерево с развесистыми ветвями, а если на пути попадалась высокая ограда, Ника направляла к ней своего коня и заставляла прыгать.

В такой герметичной и разреженной атмосфере Ника, Мириам и Либерти должны были существовать, пока не повзрослеют. Многие их родственницы так и не покинули замкнутый мир Ротшильдов, оставшись старыми девами или же вступив в брак с кузенами. В результате, при всем их немыслимом богатстве и космополитическом происхождении, кругозор у девушек был даже более ограниченный, чем у многих не столь благополучных сверстниц. Богатство и возлагавшиеся на девиц надежды подрезали им крылья – они были пленницами, как бабочки в коллекции Уолтера. Не имевшие независимых средств и доступа к основному капиталу, женщины семейства Ротшильд жили на содержание, выделяемое беспрекословным распоряжением или капризом отца, – в роскоши, зависимости и без права голоса. В семейную хронику заносили только имена дочерей старшего сына, а их мужья и дети уже никого не интересовали.

Но в плену пребывали и мужчины этой семьи, росшие в сознании, что их жизнь принадлежит семейному бизнесу. Ответственность перед родом тяжким бременем ложилась на плечи каждого члена семьи, но кто-то ухитрялся его сбросить. Мириам, Либерти и Ника были не из покорных, и спокойная домашняя жизнь была им не по нраву. Их нежили в роскоши, но их способности оставались нереализованными, никакой отдушины для их талантов и своеобразия, и будущее всех трех сестер неуклонно сужалось. Какие у них были перспективы? Бороться, бежать или барахтаться. Каждая из трех сделает свой выбор.