Читать книгу Индустрия сознания. Элементы теории медиа - Ханс Магнус Энценсбергер - Страница 2

В собственном сознании всякому – будь он даже еще в мыслях своих совершенно несамостоятельным – кажется, что он и есть суверен. С тех пор, как разговор о душе заходит лишь при потребности в исповеднике или психоаналитике, сознание считается последним прибежищем, в котором субъект под своим же собственным крылом стремится спастись от катастрофы, которой ему угрожает окружающий мир – и даже считает, что ему это удается; словно сознание – это цитадель, способная противостоять изо дня в день продолжающейся осаде. Даже в экстремальных условиях господства тоталитарной власти – и тем более при этих условиях! – никто не признается себе, что бастион сознания, возможно, давным-давно пал[1]. За сохранение этой иллюзии борются столь яростно, что ее не сравнить ни с какой другой. Вот насколько глубоко и всеохватывающе воздействует на людей философия – в том числе и на тех, кто относится к ней презрительно. Ведь само суеверное упование на то, что отдельный человек может быть хозяином своему сознанию, если уж не может быть хозяином ничему другому – это опустившаяся уровнем ниже философия, от Декарта до Гуссерля, философия даже буржуазная, такой вот идеализм в домашних тапочках, ограниченный тем, что можно окинуть взглядом в своем собственном личном пространстве.

Напротив, в одной старой книге можно прочесть следующее высказывание: «Сознание… с самого начала есть общественный продукт и остается им, пока вообще существуют люди»[2]. Истина, заложенная в этой фразе, не могла быть выражена раньше или в любое другое время, – слова датируют сами себя. С тех пор, как возникло разделение труда, немногие мыслят, выносят суждения и принимают решения за многих. Однако до тех пор, пока процесс трансляции был прозрачным для каждого, покуда учитель со всей очевидностью представал перед учениками, оратор – перед слушателями, мастер – перед подмастерьями, а священник – перед приходом, транслируемое сознание оставалось скрытым – как нечто само собой разумеющееся. Заметно лишь то, что непрозрачно: социальное индуцирование сознания и процесс его передачи становятся проблемой, лишь когда обретают промышленные масштабы.

Индустрия сознания – порождение последней сотни лет. Она развивалась столь стремительно, обрела столь различные формы, что само ее существование в целом и по сей день не поддается пониманию – можно даже сказать, что оно практически непостижимо. Кажется, что наше время одновременно завораживают и тревожат ее проявления – но тянущиеся с давних пор дебаты уже потому не достойны своего предмета обсуждения, что они не в состоянии охватить его во всем его многообразии. Каждая отрасль ее требует отдельного рассмотрения, отдельной критики – так, словно всякий раз, с появлением звукового кино или телевидения, нам предлагалось нечто совершенно новое. Однако природу так называемых средств массовой информации нельзя раскрыть, исходя из технологических предпосылок и условий их существования.

Точно так же и термин «культурная индустрия»[3], к которому мы до сих пор прибегали, не может охватить суть указанного явления. Его возникновение можно списать на обман зрения тех критиков, что прельстились мнением общества, склонного считать их частью культурной жизни и потому нарекшего их титулом критиков культуры – что с его стороны было фатальной ошибкой; нередко те не только довольствуются, но и даже гордятся тем, что таким образом подчеркивается их безобидность, что их предприятие реализуется в отдельном секторе. Но впрочем, употребление подобной терминологии пускай и не вполне явным образом, однако все же способно указать нам на происхождение этого так называемого «общественного продукта», то есть сознания. Истоки сознания внеположены всякого рода индустрии. Именно об этом призвано напомнить бессильное здесь слово «культура»: о том, что сознание, пусть даже сознание ложное, хоть и может индуцироваться или воспроизводиться благодаря средствам промышленного производства, но не может быть произведено с их помощью. Но как же оно тогда может производиться? В ходе диалога одного индивида с другими. Таким образом этот индивид совершает некое общественное действие – и тем не менее, деятельность индивида здесь нельзя заменить деятельностью группы лиц или коллектива, и уж тем паче промышленной технологией. Данная простая истина является частью парадоксальной сущности индустрии сознания и во многом служит залогом того, что индустрию эту так сложно – или невозможно – понять. Она чудовищна, потому что сосредоточена вовсе не на обеспечении продуктивности, а на распространении продукта, на собственных вторичных и третичных производных, на просачивающихся утечках, на вариабельном аспекте того, что она преумножает и доносит до потребителя. Именно так из песни у нее получается шлягер, а из высказывания Карла Маркса – несокрушимый девиз. Но тем самым мы как раз приближаемся к ахиллесовой пяте индустрии сознания, которая существует, несмотря на то, что эта индустрия столь всемогуща. О которой сама индустрия ничего не хочет знать. Она стремится вытеснить философию и музыку, искусство и литературу – то, за счет чего она, в конце концов, вообще существует, заклеймить их как недостойных, указать им на отведенное место в резервате, где неясно, то ли их охраняют от вымирания, то ли они посажены под замок. Название «культурная индустрия» лишь способствует вытеснению того, что ее саму питает. Благодаря ему кажется, что перед нами – совсем безобидное явление, благодаря нему общественные и политические последствия индустриального распространения и изменения сознания уходят в тень.

Напротив, критика идеологий и критика политической пропаганды недооценивают масштаб влияния, оказываемого индустрией сознания, поскольку – с их точки зрения – ее воздействие на политическую теорию и практику носит лишь ограниченный характер: будто промышленным путем нам транслируются одни лишь лозунги, будто можно разграничить общественное и личное сознание, последнее из которых было бы способно черпать некие выводы из себя самого.

Таким образом, в то время как ведутся ожесточенные споры в отдельности о таких новых технологических инструментах, как радио, кино, телевидение, винил, о мощи пропаганды, рекламы, пиара, индустрия сознания в целом остается за пределами внимания. К примеру, в этом перечне чрезвычайно редко фигурирует ее старейшая и по сей день во многих отношениях весьма поучительная отрасль – журналистика: вероятно, потому что она более не считается ни культурным новшеством, ни технологической сенсацией. Практически не признают уже за области индустрии сознания и потому никак не исследуют ни моду, ни дизайн, ни туризм, ни религиозное просвещение; промышленное индуцирование «научного» сознания можно было бы подвергнуть изучению на примере современной физики, психоанализа, социологии, демоскопии и прочих дисциплин. Однако прежде всего стоит сказать: мы все еще не осознали окончательно, что индустрии сознания только предстоит обрести свой подлинный размах; на сегодняшний день она даже не овладела своим основным приемом – воспитанием. В наше время индустриализация обучения только начинается; покуда мы все еще спорим об учебных планах, системе школьного образования, о нехватке педагогических кадров и одно- и двухсменном обучении, появляются технические средства, в свете которых любые разговоры о реформе образования можно считать анахронизмом.

Уже в ближайшем будущем индустрия сознания вынудит нас считать ее радикально новой, уже не определяемой масштабом собственных начинаний, быстро растущей силой. На самом деле именно она является основной силой промышленного производства в ХХ веке. Где бы сегодня ни происходил захват власти в высокоразвитой стране (или, наоборот, ее освобождение), где бы ни случалась национальная забастовка, революция, переворот – новый режим в первую очередь стремится завладеть уже не улицами и центрами тяжелой индустрии, а теле- и радиовещанием, типографиями и телефонными станциями. В то время как управленцы и эксперты, занятые в областях тяжелой промышленности, производстве товаров народного потребления и на государственной службе, еще могут быть в общем и целом уверены, что их не тронут, работников аппарата индустрии сознания смещают незамедлительно. Именно в таких экстремальных ситуациях становится очевидно, что они и занимают ключевое положение.

На первый взгляд можно обнаружить и вкратце охарактеризовать четыре основных условия существования индустрии сознания:

1. Философской предпосылкой всякого рода индустрии сознания является просвещение в самом широком смысле этого слова. Она ориентирована на зрелого человека даже в тех случаях, когда прилагает усилия к тому, чтобы лишить его этого статуса. Монополия индустрии сознания может установиться лишь тогда, когда будет низвергнута монополия теократии, а вместе с ней – вера в откровение и озарение, в святой дух, сходящий на нас через посредничество священнической братии. После свержения теократии в Тибете данная предпосылка существует на земле повсюду.

2. Политической предпосылкой индустрии сознания является прокламация (но не воплощение в жизнь) прав человека, в особенности принципов равенства и свободы. Исторической моделью в данном случае для Европы может служить Французская революция, для коммунистических стран – Октябрьская революция, а для американских, азиатских и африканских государств – крушение колониальной системы. Только благодаря фикции, создающей впечатление, словно у каждого человека есть право распоряжаться судьбой общества и своей собственной судьбой, сознание – будь то самосознание индивида или целого общества – обретает политическое значение, а его промышленное индуцирование становится залогом господства любой грядущей системы.

3. С экономической точки зрения развитию индустрии сознания предшествует первоначальное накопление капитала. В раннекапиталистических (или аналогичных им) условиях, то есть до тех пор, пока рабочие и крестьяне за счет своего труда могут лишь обеспечивать себе скромное существование и не более, формирование индустрии сознания невозможно, да и в ней нет потребности. На данной стадии нескрываемая экономическая нужда полностью ниспровергает ту фикцию, что пролетариат будто бы сам должен принимать решение касательно своей общественной организации; однако для сохранения полномочий находящегося у власти меньшинства достаточно и доиндустриальных форм передачи сознания. Индустрия сознания может развиться, только когда сформированы основные отрасли промышленности и стабилизировано массовое производство товаров народного потребления. Оттачивание средств производства требует все более высокого уровня образования не только среди правящей элиты, но и у большинства населения. Лишь повышение уровня жизни на фоне снижения продолжительности рабочего времени позволяет сознанию обрести некую иную форму, кроме самой примитивной. При этом высвобождается энергия, потенциально опасная для господствующего класса. Сегодня этот процесс можно наблюдать в некоторых развивающихся странах, где на протяжении долгого времени он искусственно сдерживался; если в них и можно буквально за ночь создать политические предпосылки для становления индустрии сознания, то возникновения экономических условий ее развития придется подождать.

4. В результате индустриализации как экономического процесса словно сами собой создаются последние, технические предпосылки, без которых сознание не может быть индуцировано промышленными средствами. Основы для создания радио-, кино-, фоно- и телетехники были заложены лишь ближе к концу XIX века, то есть к тому моменту, когда электротехника давным-давно стала частью промышленного производства товаров. Динамо-машина и электромотор предшествовали появлению усилителя и киносъемочного аппарата. Это историческое запаздывание соответствует ходу экономического развития. Тем не менее, за создание технических предпосылок не требуется каждый раз бороться заново: они уже даны, всюду, раз и навсегда.