Читать книгу Версии настоящего - Хельга Ольшванг - Страница 2

Оставшись, зеркало, одно

ликует в опустелом доме,

как идиот, не зная кроме

себя, остриженный под ноль,

героев действия, всего

лишась. О, памяти не мука,

самодовольное вдовство —

ни облика,

ни сна,

ни духа.

Бесследной жизни торжество.

Не потому ли, замерев

в дверях, не смеет кинуть взора

последнего, «Иду!», ушелец,

что безобразное стекло

к лицу уже не вспомнит рифмы?

Желание словом извлечь,

зацепить крючком за губу

глубинную рыбу —

Бога с белым пятном на лбу,

гибкой спиной и оловянным оком.

Благую весть

Иоанн ловил – не поймал,

Матфей не поймал. И днесь

и доныне, согбённые, у воды

молча сидят. У проруби

(у звезды

во льду) край зарастает. И рыба дремлет,

живот ко дну

прижимая.

Желание длит волну,

дуновенье времени,

дрожь в руке,

дрожь луча на пустом крючке,

удочки с небом вокруг неё

(белым – в знак пораженья).

Желание – житие,

расстояние между словом и рыбьим ртом,

оком бдящим и оком спящим,

между водой и льдом.

Ни поймать не дано,

ни отличить ловца

от ловимого. Рыбы и отраженья

склонённого к ней лица.

Я знаю о себе ещё не всё —

причина шаткая.

О, несуществованье,

я не готов к тебе, и я ещё весом.

В наполненной по самый обод ванне

я, как младенец, влавствую пятью

простыми чувствами и радостным наитьем

присутствия и сам себя люблю,

и – кто это писал «у бездны на краю» —

я всё же не готов к отплытью.

Я знал отверженность. И промысел – вчерне —

я выполнил. Но выход из пустыни

страшней, чем сорок лет предшествующих в ней …

– Рыба как рыба, не хочешь, сказала, не жри, оглох.

 Cтарый, а хуже … Ща вся вода простынет.

 Не брызгай, зальёшь в ординаторской потолок.

 Закрути потуже.

Главного не знаю, не приемлю.

Так и не придя в сознанье, лягут в землю

многие, не прояснив причин, не просияв,

станут кормом стеблей, ив,

ясеней, во тьму себя загнав,

где ни продыху, ни мысли, где, извилист,

из червями траченой листвы лист

новый вырастает, словно змей,

к Еве поворачиваясь всей

смертной мудростью и ложной простотою,

всем потомством, завязью густою

будущих плодов и их смертей.

«Встань, как лист передо мною,

как смычок перед струною,

как расстрельный у стены,

как иголка перед стогом,

как заблудший перед Богом,

как ответ из тишины …»

– Встань, как тебя, тоже, бассейн нашёл. Боком, сказала, боком!

 Полотенце держи, штаны.

 Свет тушу,

 хлоркой, так это ж для вас

 стерилизуем, козлы.

Чтобы тихо. Не шаркать потом. Кому надо – иди сейчас,

 и лучше меня не зли.

Не получается уснуть. Не получается

не стать на время, на конце луча, нельзя,

моста, дня вечереющего сосчитать до ста нельзя,

сна, издали в ночи поющего,

фальшивящего, но не достающего,

тебя, всенощного, как милость – нищего,

А ты всю ночь лицом незрячим тычь его,

как воздух – тонущий и как младенец – песенку

поющую в бессонной тьме сынку

на все лады, увещевая ми – ля – си.

К унявшимся

примкнуть с той стороны воды нельзя. Вблизи

сон страшноват. Проснуться будет некем – им,

совсем уснувшим. Так же ведь, как я, как мы, —

они, наоборот, очнуться, мучимы,

пытаются, попыткой всплыть из сна – в кромешный ад,

не зная лучшего.

Каждый молчит, сохраняя своё.

На внутренней стороне

дерматиновых, кожаных, кружевных,

клетчатых, ношеных, жестяных, —

фотоснимки близких и виды пляжей в чужой стране,

непостижных красавиц тела, цветных

снов влагу, тепло по краям, внизу,

запасную пуговицу, пыльцу,

за отворотом века слезу, а за створками навесных —

персональную темноту,

непонятное, моль, проедающую насквозь

сердце пальто, повешенного на гвоздь,

дачный ключ, свидетельство, наготу.

И не набравшихся духу слов козырных,

отложенных на потом,

правоту каждый свою сохраняет, дающуюся с трудом,

правду, таящуюся от них.

Левой – прикрывая лист,

Правой – покрывая сплошь.

Cтержень, наклоняясь, грызть,

к сердцу приставлять, как нож,

пишущий не то. Погонь

за угол строки, тщета.

«Ты» – зачёркнуто. Наклон.

Длинная черта.

Монологи долин,

восклицания редких деревьев, и ты,

непрестанное «всё подчеркнуть» вдоль путей сообщенье,

на столбах монотонных двойные, двойные черты —

протяжённость прощенья.

Многоточия спящих, кавычки летящих поверх

птичек, птиц карандашных. Курсивы

тростника у мостов и листвы облетающий смех

некрасивый.

Ты по ходу садишься,

и время лицо за лицом

в приоткрытое небо сдувает,

ты садишься напротив тогда,

и в стекле уменьшаясь косом,

бывший свет застывает.

Тех, кто смотрел парады на ветру,

и тех, кто площади застал уже пустыми,

И тех, кто принимал обратно мишуру

в сохранности, вычёркивая имя

вернувшего, и тех, кто не вернул

бумажного флажка и кумачовой розы,

и тех, кто из земли расслышав гул

процессии, решил, что это просто

гроза, и тех, и тех,

недостоверных, – нас

считай своим, родная, поголовьем,

на спицы счёт нанизанных, страна.

Не округляй числа, не доверяйся «тьмы

и тьмы» примерному матросы,

костяшки, агнцы, вишенки, рабы,

хористы, мертвецы – шеренгами по росту

пришли, наперечёт, все как один, душа

к душе, в наследное именье,

предстать. Плечо к плечу. Дыша и не дыша —

как повелишь. Терпение к терпенью.

Как им там, наверху, безрукавным, росу отереть?

Да и не с чего : ветви заместо чела

черноту обрамляя и сами уже поредели на треть.

Как им шепчется там, безъязыким? И плешь

наклоняя, внимает ли небо речам,

или в водах летейских больничные простыни их полоща

позабыло себя самоё. Как им спится во мгле

шестизвёздочной, с видом на эти сады,

потерявшие всякую прелесть уже, на потёртую Гжель

облаков. Им альков – забытьё :

сны досматривать. Что им до наших сетей

календарных? Они широки для мальков,

и подавно – прощальных вестей …

Из Греции:

«Пыль, комары, сикаморы,

никто не ложится до часу.

Таблетки не действуют. К счастью, мне лучше».

Из Рима:

«Amore,

наружу – как в печь.

Из окна наблюдаю восходы священников вверх,

по ступеням палаццо,

так много ступеней. Читаю газеты.

На Азию снова походы».

«…cutorio.

Лето в последней красе.

Ты не пишешь. Я занял.

Забраться в такую дыру, не поверишь, Inferno.

Египетская фельдшерица с вязаньем

сидит у постели.

Открытую форточку здесь называют «открытка».

По-прежнему скверно».

« …молиться уже ни к чему. Назначение рая – забвенье,

и в этом ещё преуспею. «Забытка» – вдова, представляешь?

«Зола» – портупея.

Слова изменили значение. Их повторяя,

становится боязно. Most of us Russians or Chinese.

Je te raccompli, ma jolie, donc,

и солнца не гаснут. Прощаюсь».

Линолеум в длинном-длинном

здании, в Ярославле. Иду за справкой

о больном. По потолку павлиньим

веером плесень. Cестра, скажите, «здоров он,

ваш симулянт», как только приближусь,

со всем равнодушьем,

на которое только способны.