Читать книгу Иная вера - Иар Эльтеррус, Влад Вегашин - Страница 4

Если бы он имел возможность выбирать между силой и искусством, между тяжелым мечом и легкой, быстрой шпагой, между грубой атакой в лоб и изящным фехтовальным приемом, он бы обязательно выбрал последнее. Наверное, потому, что сама жизнь лишила его возможности выбирать. Семь лет обучения, семь лет упорных тренировок, развития в себе Дара, труд, сравнимый с попыткой взрастить в иссушенной пустыне влаголюбивый побег. И все напрасно. Сколько было надежд, сколько было чаяний, и все их перечеркнул спокойный, даже равнодушный, голос старого монаха.

– Ты похож на огромный каменный топор доисторического человека, – сказал он. – Таким топором можно сокрушить человека, но нельзя даже обтесать бревна для постройки дома. Ты как лавина, сходящая с гор в плодородную долину, сметающая на своем пути деревни и уничтожающая посевы, но неспособная творить – только разрушать. Чистая сила, грубый деструктивный инструмент. Твой напор почти невозможно остановить, но больше ты ничего не можешь.

Сознание охватила неведомая до сих пор багряная ярость, и он ударил, всей своей силой, всем собой, выплескивая себя в этой ярости, – но не смог достичь цели. Наставник легко отвел поток энергии в стену, с потолка пещеры посыпались осколки песчаника.

– Вот видишь? – покачал он головой. – В тебе нет ничего ценного. Ты – разрушение. Уходи, ты больше здесь не нужен.

Если бы он смог… да, если бы он смог, через несколько лет за ним прилетел бы в горы вертолет, он стал бы одним из повелевающих миром, у него было бы все. А теперь у него не было ничего, совсем ничего, даже самого себя, даже имени – он забыл его, выплеснул вместе с яростью, вместе с памятью и собственным сознанием. Единственным местом, где он мог быть, оставалась эта пещера, но теперь отсюда его гнали – он был не нужен.

Он развернулся и побрел прочь. В негостеприимные горы, в холодные ночи, в голодные дни, в никому не нужную жизнь. То немногое, что оставалось от его разума, еще пыталось напомнить величайший девиз всей его жизни, девиз, принятый им при рождении, когда крохотный комок покалеченной пьяным акушером плоти сражался против выдохнутого с перегаром: «Не жилец». Девиз, впервые произнесенный – еще не вслух, только неслышно и самому себе, – когда обезумевшая мать пыталась выкинуться вместе с шестилетним мальчиком из окна двенадцатого этажа, а он только крепче стискивал пальцы, до боли впившиеся в подоконник, и сосредоточенно пытался стряхнуть сумасшедшую с собственных плеч. Девиз, высказанный вслух, когда в двенадцать он подслушал, как врач сказал приютскому директору, что через год, не больше, ребенка не станет. Девиз, который он нес всю свою жизнь, как гордый крест – через побои и унижения, через страх и боль, через крах всей жизни и через каждую ложную надежду.

Никогда не сдаваться. Никогда.

Эти слова он писал на полях школьных тетрадей, выцарапывал ногтями на коже, задыхаясь в тесном и холодном карцере, повторял раз за разом, как мантру, и следовал ему неукоснительно в каждый миг своей жизни.

И даже после самого страшного краха, который даже нельзя себе представить, забыв все, чем он был, он все еще помнил эти слова.

– Никогда не сдаваться, никогда не сдаваться, никогда не сдаваться… – бормотал он себе под нос, карабкаясь по почти отвесной скале, раздирая кожу в кровь, но забираясь все выше и выше.

Тибет лежал у его ног, Тибет высился вокруг, Тибет мрачно взирал на него с недостижимой высоты. Тибет ждал его смерти. Вот только он не собирался умирать.

Никогда нельзя сдаваться. Из любой ситуации есть выход. Если его лишили оружия – он сам станет оружием.

Минуты и часы складывались в сутки, проведенные в непрерывной медитации. Он не ел и не пил неделями, заставляя собственную неуправляемую силу поддерживать его, и сила подчинялась – она не хотела перестать быть. За год он не произнес ни единого слова и не видел ни одного живого человека – и не хотел видеть. Он учился, учился у самого себя, твердо зная, что только сам может дать себе настоящее знание. Все, что вокруг, все те, кто предлагает чему-то обучать, на самом деле лишь хотят навязать свое собственное. Но он – единственный в своем роде, таких, как он, больше нет в этом мире, и никто не имеет права его учить – никто просто не знает, чему его можно научить.

Прошел еще год, и рельеф тибетских скал начал неумолимо меняться. Мало – владеть силой, способной только обеспечивать свое существование, нужно еще уметь менять при ее помощи окружающий мир. Деструктивный инструмент? Ха! Это была даже не проба сил – всего лишь шалость маленького ребенка, из любопытства ломающего игрушку. Да, грубая сила. Да. Тысячу раз да! Чего будут стоить все хитроумные плетения искусных практиков, когда придет он – и одним ударом сметет их всех, сомнет и уничтожит, заберет себе и подчинит все их помыслы, каждый их вдох, любое намерение от начала и до конца?

Лавина способна создавать. Просто очень мало людей, способных оценить красоту ее мощи и пугающее великолепие ее творений.

День сменялся днем, год – годом, и с каждым часом он становился сильнее. Постепенно наращивание собственной мощи стало самоцелью, он забыл, что и зачем делал – просто продолжал существовать так, как привык. Забыл человеческую речь, и даже сам факт существования человечества, принимая странных двуногих, иногда забредавших на его территорию, за животных. Забыл о цели. Не забыл только девиз, хотя сам уже не понимал, зачем бормочет холодными вечерами себе под нос: «Никогда не сдаваться, никогда не сдаваться, никогда не сдаваться…»

А потом прилетела большая птица со странным, бешено вращающимся крылом на спине. Из птицы вышло двуногое, и он как-то сразу же понял – это двуногое не похоже на обычных неполноценных животных, на которых он порой тренировал воздействие на живую плоть. Это двуногое было чем-то сродни ему самому, и только потому он не стал нападать.

Двуногое открыло пасть и стало издавать какие-то звуки. Давно, очень давно, наверное, в прошлой жизни он знал, как издавать их, знал, что они означают. Но это было очень давно, и сейчас он не мог понять, чего двуногое хочет от него. Он уже хотел было на всякий случай убить незваного гостя, но гость вдруг начал издавать звуки прямо у него в голове, и теперь он понимал их.

«Почему ты сидишь здесь, как дикое животное?» – спросило двуногое.

Он зарычал, показывая клыки – он знал, что он не животное.

«Лжешь. Ты животное. Вернее, ты стал животным. Очень сильным, но животным. Я предлагаю тебе вернуться в тот мир, который по праву принадлежит нам».

«Кто есть мы?» – спросил он: слова – он вспомнил, эти звуки назывались словами – двуногого затронули в нем что-то давно забытое, но все еще важное.

«Такие, как ты и я. Имеющие то, чего нет у людей, – дар».

Дар!

Теперь он вспомнил. Да, когда-то он считал, что у него есть дар, но тупое животное сказало, что он не нужен, и прогнало его. Позже он вернулся и убил животное, хотя уже не знал, зачем это делает.

Нельзя верить тем, кто говорит про дар, это он усвоил надежно. Но двуногий, похоже, уловил изменение настроения собеседника.

«Тот, кто пытался тебя учить, был слабым. Он ошибался, и ты правильно сделал, что наказал его. Я правлю теми, кто правит миром. Я предлагаю тебе встать рядом со мной».

«Зачем?»

Это был единственный вопрос, который его волновал. Ему было хорошо в пещерах, несмотря на холод и жару, он давно привык есть сырое, теплое еще мясо, он не помнил, зачем прикрывать свое тело мешающими тряпками. Его устраивала такая жизнь.

«Смотри», – вместо ответа сказал двуногий.

Перед внутренним взором вспыхнула картина. На картине был он сам – умирающий новорожденный, умирающий мальчик, умирающий подросток, юноша, молодой человек, мужчина… он умирал раз за разом и никак не мог умереть. А потом картина потемнела, нестерпимо ярко вспыхнула – и показала других людей: детей, подростков, женщин, мужчин. Все они умирали, потому что мир не принимал их. Затемнение, вспышка – и люди. Сотни, тысячи, миллионы людей – умирающих, даже не осознавая, что они умирают. Отгремела катастрофа, унесшая с собой жизни миллиардов людей, забравшая многие знания, перечеркнувшая многие открытия и поставившая крест на дальнейшем развитии человечества. Человечество смогло выжить после бесчисленных стихийных бедствий, но не смогло заново научиться жить. Человечество нуждалось в ком-то, кто станет направлять, кто сумеет заставить, кто даст верный путь и стимул по нему двигаться.

«Мир лежит в руинах, – говорил двуногий. Говорил, понимая – его слушают, и очень внимательно. – Это наш с тобой мир, и ничей кроме. Мы ответственны за него. Мы должны им править, потому что люди не способны идти своим путем. Нам придется дать им путь».

«Зачем это нам?»

«Потому что это наш мир. И у нас нет другого».

«Зачем нам люди?»

«Люди – и есть мир».

«Я подумаю».

«Подумаешь. Но не здесь. Я не буду предлагать второй раз. Решай – летишь ты со мной или нет. Решай сейчас».

«Что будет, если я пойду с тобой?»

«Я верну тебе сознание, научу жить в этом мире. Если ты откажешься быть со мной – я убью тебя. Если согласишься – я дам тебе знания, которыми владею сам, научу править. Ты войдешь в Братство Повелителей».

«Ты слишком слаб, чтобы убить меня».

«Никогда не смотри на внешнее. Смотри внутрь».

«Ты научишь меня своему миру. Потом мы сразимся, – решил он. – Кто окажется сильнее – тому и решать. Если я тебя одолею – я убью тебя и заберу твой мир. Если ты окажешься сильнее, ты сделаешь со мной, что захочешь».

«Согласен. Но пока я не научу тебя тому, что ты должен знать, – ты будешь меня слушаться. Это не займет много времени».

«Сколько лун?»

«Две. Ты согласен?»

«Да».

«Тогда иди за мной».

Двуногий залез обратно в железную птицу. Ничего не оставалось, кроме как последовать за ним.

Первый день он обследовал большой дом, в который его привезли. Вокруг были горы, но какие-то непривычные, незнакомые, хотя он не понимал, как чужие горы оказались настолько близко к его собственным, ведь птица летела совсем недолго! Вблизи дома расстилалось огромное чистейшее озеро, полное холодной вкуснейшей воды. Сам дом был огромен, в нем находилось безумное количество разных комнат, соединенных переходами, и он не успокоился, пока не облазил все и не убедился, что всегда сможет найти пути к отступлению. Перед тем как пустить его свободно ходить по дому, тот двуногий, который забрал его из гор – его звали Вацлав, – велел ему помыться. Он не понимал, зачем, пытался отказываться – но Вацлав напомнил об их уговоре: две луны он должен слушаться Вацлава. Вода в маленьком белом озере, называвшемся ванной, была теплая и приятная, но мыло гадко щипало глаза. Он терпел – еще не пришло время. Отмыв, его завернули в какие-то тряпки, пришел двуногий с острым лезвием и обрил его голову. Чистого и одетого, его выпустили ходить по дому и вокруг него.

Следующие три дня он только ел и спал. Интуиция, ни разу не подводившая его в горах Тибета, подсказывала, что здесь он действительно может чувствовать себя в безопасности – и он этим пользовался.

На пятый день к нему впервые за все это время пришел Вацлав. Дал стакан с резко пахнущей травами жидкостью, велел выпить, а потом лечь на кушетку и расслабиться. Когда он выполнил указания, Вацлав сел в головах кушетки и положил ладони на его виски.

– Теперь слушай мой голос, и не замечай ничего, кроме него.

Сперва было темно и спокойно. Потом темнота сменилась безумным калейдоскопом образов и воспоминаний, обрывков чьих-то фраз, звучанием голосов, вспышками эмоций…

Когда он открыл глаза, в окно заглядывала клонящаяся к горизонту луна.

– Как тебя зовут? – вслух проговорил Вацлав, в его голосе явственно слышалась усталость.

– Людвиг Нойнер, – хрипло проговорил он.

– Вот и хорошо. Отдыхай – завтра начнется все самое сложное для тебя.

Вацлав не солгал – на следующий день и в самом деле начался ад. Впрочем, Людвиг был совсем не против. Теперь, осознавая, сколько времени он потерял и сколько знаний утратил, австриец включился в учебу с невероятным фанатизмом. История, точные науки, языки, литература, политология, юриспруденция, медицина… он хотел знать все. Хотя бы поверхностно… пока что – поверхностно. Раз в неделю к нему приходил Вацлав, и они разговаривали о том, о чем учебников не написано. Они разговаривали о собственной силе.

– Я надеюсь, ты способен держать свою энергию под контролем, – спокойно начал чех их первый разговор.

Мужчины устроились на веранде, выходящей на запад. Дорогой коньяк в пузатых бокалах, фрукты, которые Вацлав употреблял в огромном количестве, пледы на спинках плетеных кресел. Солнце, величаво опускающееся в залитые алым сиянием горы. Чем не атмосфера для доверительной беседы?

– Я тоже на это надеюсь, – сказал Людвиг, стараясь, чтобы его голос прозвучал как можно мягче.

– Итак, пришло время поговорить начистоту. Я знаю, почему ты ушел от учителя в горах, и знаю, за что ты его убил. К сожалению, в целом он был прав: ты способен вырабатывать и накапливать в себе количество энергии, сравнимое с энергией всего Братства, вместе взятого, может, даже больше. Ты можешь ею управлять – но только в виде грубой силы. Ты способен заставить вздрогнуть гору, но не сдвинешь с места бокал – скорее он разлетится осколками. И с этим ничего нельзя сделать. Однако, как ты понимаешь, я не просто так отправился за тобой в Тибет и не из человеколюбия вернул тебе разум. И нет, я не планирую использовать тебя в качестве «батарейки» для Братства. Я хочу, чтобы ты вошел в наш Совет на равных правах со всеми остальными Повелителями. Твоя сила поможет тебе там, где другим помогает дар, она же поможет там, где дар бессилен – но остаются области, в которых окажешься бессилен ты. Потому ты должен учиться. Каждый Повелитель имеет несколько образований официально и еще с десяток – неофициально, но тебе не хватит и этого. Ты должен знать больше и уметь больше.

– Зачем я тебе? – Людвиг не хотел играть в эти игры с Вацлавом. С кем угодно, но только не с ним.

– Ты невероятно силен. Я хочу понять, как можно развить такую силу. И я хочу твоей благодарности. Видишь, я откровенен. Я не буду использовать тебя как «батарейку» для Братства, но я хочу, чтобы ты делился своей силой со мной. Я дам тебе место в Совете, если ты сможешь его заслужить. Ты дашь мне силу. Все честно. Если тебя устраивает такой вариант – я научу тебя управлять твоей энергией, насколько это возможно. Ты согласен?

Людвиг размышлял недолго. Он все понял и все запомнил.

– Да. Я согласен.

Занятия начались на следующий же день. И Нойнер очень быстро понял, почему Вацлав так легко согласился на поединок. Австриец был подобен бешеному мамонту, в то время как чех – опытнейшему снайперу, заранее занявшему позицию. Если мамонт доберется до снайпера, от хрупкого человечка останется только мокрое место, причем в прямом смысле. Вот только снайпер имеет возможность пристрелить мамонта задолго до того, как тот вообще поймет, что ему угрожает хоть какая-то опасность.

Значит, следовало обзавестись броней, которую не способна пробить выпущенная из снайперской винтовки пуля. И будет даже лучше, если снайпер сам поможет проверить крепость такой брони.

Спустя полгода с того дня, когда Вацлав забрал полудикого человека из Тибета, чех то ли в шутку, то ли всерьез сказал своему ученику:

– Я же совсем забыл! Ты говорил, что войдешь в состав Братства только после поединка и победитель в этом поединке получит все.

– Я помню, – кивнул Людвиг, чувствуя, как неприятно засосало под ложечкой.

– Я готов сразиться с тобой в любой момент.

– В этом нет нужды. Я уже согласен войти в Братство и выполнить все обязательства по отношению к тебе, которые на меня это накладывает.

– К сожалению, в этом есть нужда, – строго сказал Вацлав. Предчувствие беды охватило австрийца. – Тебе, может, уже не нужен поединок, зато теперь он нужен мне. Ты помнишь, как ты тогда сказал?

– Помню. «Если я тебя одолею – я убью тебя и заберу твой мир. Если ты окажешься сильнее, ты сделаешь со мной, что захочешь».

– Это сказал ты, не я. И ты пусть неосознанно – но подкрепил свои слова своей же силой. Теперь ты знаешь, что это означает.

– Да.

Несколько минут прошло в молчании: Людвиг искал выход, Вацлав с нескрываемым удовольствием наблюдал за ним. Не исключено, что читая мысли.

– У меня есть хоть какая-то возможность избежать драки? – спросил Нойнер. Он мог сказать еще прямее – «избежать позорного проигрыша», но это было слишком даже для него. Мамонт не успел нарастить даже намека на броню, которую не смог бы пробить снайпер.

– Да. Ты можешь просто признать свое поражение – со всеми вытекающими. Ты согласен?

Людвиг ненавидел эти слова – «ты согласен?». Вацлав спрашивал его так уже в третий раз, и всегда ответ мог быть только один: «да».

– Да. Я признаю свое поражение.

Отныне у Вацлава Пражски стало больше на одного заклятого врага, полностью подчиненного ему.

Впоследствии Людвиг Нойнер взял в свои руки руководство Австрией и Хорватией. И с того момента, как он оказался в отдалении от Пражски, австриец начал искать способ справиться с ним. Искал – и не находил. Встречаясь с ним раз в месяц, Людвиг пытался нащупать хоть какие-то слабые места чеха, но безрезультатно.

Надежда появилась в две тысячи шестьдесят втором: Вацлав начал стареть. Стремительно и неумолимо, проживая каждый год, как три. Да, в свои семьдесят два он все еще выглядел на пятьдесят, но до того лет тридцать Пражски казался сорокалетним…

– Ты слишком выкладываешься, – покачал головой Людвиг, когда Вацлав впервые заговорил об этом. – Я уже давно заметил. Пока ты был ограничен собственными силами – ты еще как-то берег себя. После того как ты начал забирать мою энергию, ты стал тратить ее, не задумываясь о последствиях.

– Значит, мне пора задуматься о преемнике, – кивнул Пражски, хмурый и сосредоточенный.

– Может, стоит просто себя поберечь? – Нет, Людвиг нисколько не заботился о здоровье Вацлава. Но еще не пришло то время, когда единственной кандидатурой на пост главы Братства окажется он. Если же над Повелителями в ближайший десяток лет встанет кто-то другой, то у Нойнера не останется шансов. Значит, Пражски должен протянуть эти десять лет.

– Еще слишком многое нужно сделать, Людвиг. – Чех покачал головой, потянулся к бокалу с коньяком. И отдернул руку. – Да, надо беречь себя… но только не в ущерб работе. Мне потребуется больше силы, чем раньше.

– Да, я понимаю.

Снайпер слабеет. А мамонт научился подкрадываться.

И если потребуется, он будет подкрадываться и десять, и двадцать лет.

Людвиг всегда знал, что его Вацлав ни за что не станет готовить в качестве преемника. Слишком грубая сила. Управлять миром следует тонко. Людвиг умел быть тонким, умел настолько хорошо, что об этом не подозревал даже сам Пражски – и не должен был подозревать. Но когда австриец узнал о том, кого чех выбрал в преемники… Сказать, что он был зол, – не сказать ничего. Петербуржский выскочка с его сумасшедшими, но вполне выполнимыми проектами был совсем не тем противником, с которым Нойнеру хотелось бы сражаться за главенство в Братстве. И, что самое обидное, именно против Вертаска у него не было ровным счетом ничего.

Кроме судьбы, определенно благоволившей Людвигу. Чем еще, если не ее подарком, можно было объяснить то, что Дориан ухитрился вляпаться в такое? И мало того, что ухитрился, так еще и не придумал ничего умнее, кроме как позвонить именно Нойнеру! Не любимому учителю Вацлаву, не непревзойденному лекарю Миклошу, а Людвигу, своему заклятому врагу! Впрочем, последнего Вертаск не знал. Что его и погубило.

Пусть живет. Пока что – пусть живет. Потеряв все – но живет. Его еще можно будет использовать. А если вдруг он попытается что-то строить против Людвига – Людвиг его легко уберет.

Улыбнувшись своим мыслям, Нойнер посмотрел на глубоко спавшего Дориана. Еще неделя – и он уедет отсюда, из этого промозглого, злого города. Уедет – чтобы вернуться через месяц и забрать все.