Читать книгу Вивьен Вествуд - Иен Келли - Страница 4

Девочка в платье экономичного кроя

Оглавление

Образчики, по которым строится жизнь, в самом начале для нас непостижимы, постичь их удается позже, когда тяжкий груз обстоятельств смиряет наш мятежный дух.

Сэмюэл Патнэм. Франсуа Рабле, человек эпохи Возрождения

Всю свою жизнь я жила так, будто я молода, но сейчас я стала старой и поняла, что драгоценна не только молодость, но и кое-что еще.

Вивьен Вествуд

«Первое, что действительно важно обо мне знать, – я родилась во время Второй мировой войны. Карточки. Все такое. Я бананов не пробовала до семи лет. Правда, когда попробовала, мне не понравилось. Был дефицит. Всем приходилось вязать. Можно даже найти тогдашние схемы вязания свадебных платьев. Все часами вязали. А еще мы искали ореховые скорлупки, раскрашивали их и делали из них небольшие веточки с цветами. Жили под девизом «Сделай сам».

Вивьен теребит руками свою вязаную юбку, а затем берет со стола свою детскую фотографию.

«Я модельер, а еще я из тех, кого называют активистами. Мне кажется, с малых лет я была такой. Мне иногда неловко рассказывать о том, из-за чего может сложиться впечатление, будто я была особенной или какой-то пай-девочкой. Это не так. Мне просто не хотелось распространяться о том, что с самого детства я ощущала в себе бойцовский дух. Мне кажется, люди с малых лет ведут себя сообразно своей натуре. И это своего рода ключик к пониманию меня, в том числе и как борца за свободу. Нет, это не ключик, а важнейшая точка отсчета. Вот пример того, какой смешной и порывистой я была. Во время обеда в школе – ланча – мы все ждали, когда войдет наша классная дама и, как обычно, спросит: «Кто разговаривал? Встаньте». А на этот раз пришла завуч, миссис Бус, и задала тот же вопрос, а я подумала: «Что будет, если я встану? Дай-ка проверю». Я думала, меня похвалят за то, что я созналась, хотя на самом деле ела молча. Так что я встала и сказала: «Я». Хотя это была не я. Встала только я одна, но мне не было страшно, так как миссис Бус меня любила, а мне казалось забавным мое фарисейство. Вот глупость! А еще я подумала, что все остальные тоже сознаются. Я правда так думала. Как в «Спартаке»: «Это был я, это был я». Но больше никто не встал. Помню, миссис Бус и вправду меня похвалила за то, что я встала, – я знала, что похвалит. Но еще, помнится, подумала: ставишь себя под удар, а получается дурацкая шутка. Так вот я познала некую соразмерность мира. Меня правда нельзя было назвать равнодушной. Я осознавала свою необычность; я так чувствовала. Мне это чувство особости не в диковинку. И я с раннего детства чувствовала, что я человек действия – именно такой я себя ощущала. Вот так. То, что я ставлю себя под удар, – это инстинкт. Но это не альтруизм. Тогда я думала: «Что ж, больше я так не сделаю». Но, конечно, делала».

Девочке на снимке, судя по всему, 4–5 лет. Фотокарточка с загнувшимися от времени уголками – она такая давняя – черно-белая, но, несмотря на это, она приковывает к себе внимание. Девочка на фотографии – Вивьен. Она пытается улыбнуться, настороженно глядя в камеру, на ней новый, связанный матерью свитер с рисунком фэр-айл: в нем она в 1945 году пошла в школу.

«Да, мне здесь четыре или пять».


Вивьен Изабель Суайр в возрасте 4 лет и 9 месяцев


Эту фотографию, лежавшую на раскройном столе в студии, из окон которой далеко внизу видны крыши домов лондонского района Баттерси, Вивьен без конца крутит, перебирая пальцами с широкими ногтями. Детских фото у нее мало, и не потому, что родители не хотели запечатлеть на память ранние годы жизни старшей дочери. Мало фотографий – просто показатель того, как развивалось фотографическое искусство в Великобритании в середине века. Семья из графства Дерби, из рабочей среды, как у Вивьен, фотографировалась только по праздникам, на свадьбах и крестинах – или же для газеты, если об этих людях вдруг сочиняли репортаж. К 21 году у Вивьен уже накопились фотографии, сделанные по всем перечисленным поводам. А эта – одна из первых фотографий, по которым сразу видно: это Вивьен.

Вивьен на фотографии четыре с хвостиком, а сейчас ей уже 72, как она с горечью призналась, – но она нисколько не изменилась. Такая же недоверчивая, насмешливая. Застенчивая, но упрямая – такова маленькая Вивьен, хотя, мне кажется, многие 4–5-летние дети именно так себя и ведут, вступая в мир. Полагаю, она такая на этой фотографии, потому что испытывает смешанные эмоции: она волнуется перед началом новой главы жизни и ей неуютно в новой одежде.

«Терпеть не могла, когда надо мной смеялись или когда могли подумать, что я глупая или еще маленькая. Поэтому я решила никогда не улыбаться на камеру. Ну хотя бы постараться. Мне необходимо было, чтобы меня принимали всерьез!

Из той поры мне больше всего запомнилось короткое платье, которое также сшила мне для школы мама. Думаю, оно мне правда шло, хотя в детстве оно, кажется, мне не нравилось, как и этот джемпер. Оно, то платье, было коричневым с маленьким воротничком в бирюзово-белую полоску. Простое, из коричневой шерсти, наподобие платьиц девочек из сиротских приютов. И на самом деле оно наверняка мне шло, но мне оно не нравилось. Мне всегда хотелось чудесное, красивое платье, как у принцессы, но у меня такого не было – как у маленькой принцессы Елизаветы или принцессы Маргарет Роуз. А это платье казалось мне ужасным, как у сиротки Энни, хотя на фотографии видно, что на самом деле оно было очень симпатичное и хорошо сшито. Моя мама серьезно относилась к одежде и к тому, что мне носить. Она сама нам все шила. Нам повезло, потому что она работала на ткацкой фабрике. Она портила здоровье, работая ради нас сверхурочно, чтобы у нас были хоть какие-то вещички, какая-то одежда. Впрочем, воспоминание о платье связано не с мамой, а с кое-чем другим. Я носила его, когда пошла в школу. Однажды я совершила ужаснейший поступок – этот день врезался в мою память. Прошло всего несколько дней с начала занятий, и я бежала из школы домой по холмистой пустоши – а мы жили в сельской местности, за деревней, у главной дороги, соединяющей две деревни. Я бежала обедать. До дома было, пожалуй, не больше двух третей мили, но и мне тогда было всего четыре года. Наши дома стояли между холмами, и по обе стороны дороги были очень крутые склоны, на вершине которых простирались поля. Я просто поднималась по склону и шла по бровке. В то время года было много малины. Вдоль края шел невысокий заборчик из деревянных колышков, за которые нужно было крепко держаться. Один мальчик – я помню, как его зовут, но не скажу, хотя ладно, скажу: Барри Свиндл – приходил к своей бабушке, которая жила рядом с нами и за ним иногда приглядывала. Я его почему-то боялась, очень боялась, поэтому и старалась залезть повыше, на склон. В тот день он был вместе с Брайаном Марсденом. Полагаю, сейчас они оба очень приятные мужчины. Так вот, склон был скользкий и влажный от глины, а он стоял, преградив мне дорогу, на узкой тропинке со своей палкой, и нам было не разойтись, так что мне пришлось спускаться вниз по всей этой глине и грязи, чтобы его обойти, и ноги у меня скользили и разъезжались. Но я знала, что он ударит меня палкой, если я пройду рядом, так что пришлось, испачкав платье, съехать вниз на другую тропинку. Я ободрала ноги, а в школу после обеденного перерыва опоздала. Так вот, когда меня спросили, почему я опоздала, я сказала, что тот мальчик столкнул меня в грязь, но это была совершеннейшая ложь. Не знаю, почему я соврала. Я про это еще никому не рассказывала. А мальчика вызвали в наш класс. Я себя ужасно чувствовала. Сейчас мне бы хотелось перед ними обоими извиниться. Видишь, у меня развито чувство стыда и вины. В конце концов я поняла, что, пожалуй, даже в некоторой степени восхищалась Барри Свиндлом и Брайаном Марсденом и любила их. Правда, взрослым дома я ни в чем не призналась. Сказала, что поскользнулась. Если бы я могла сегодня поговорить с той маленькой девочкой, маленькой Вивьен Суайр, я бы сказала ей: «Не бойся. Не надо. Если ты скажешь правду – настоящую, взрослую правду, – люди не будут злиться. По крайней мере, впоследствии». И я вот как считаю: всегда слушайте детей. Вот поэтому я и помню то платье».

Из синего файла с бумагами и записочками Вивьен достает маленькую заметку, написанную от руки на мягкой пожелтевшей бумаге военных лет, которую ее мать Дора отправляла в местную газету. Разборчивый уверенный почерк с завитушками, как и у Вивьен. Читаю:


Суайр.

8 апреля 1941 года в Партингтонском родильном доме в Глоссопе Гордону и Доре Бог принес ценнейший дар – дочь. Вивьен Изабель.

Первая внучка мистера и миссис Э. Болл.


«Моя мама очень мной гордилась. Она гордилась мной, когда я была маленькой, и, я знаю, она потом тоже гордилась мной – той, кем я стала. Помню, она говорила, что я уже в полтора года наизусть читала стихи. Наверно, она имела в виду детские стишки-потешки. Мама рассказывала, что, когда мне был год и два месяца, к нам пришел почтальон и я поздоровалась: «Доброе утро, мистер Винейблс», а он ответил: «Господи боже, миссис Суайр, ваша девочка болтает лучше нас с вами!» У меня всегда был акцент. Помню, когда мама попала в больницу, уже незадолго до смерти, и я приходила навещать ее, она всегда звала медсестер и спрашивала: «Вы знаете, кто эта молодая девушка? Вот это, юные леди, Вивьен Вествуд, моя дочь, она модельер, ну, вы знаете». Одно из последних воспоминаний, которое сохранилось у меня о маме, – когда мимо нее прошла медсестра и мама узнала ее и помахала рукой. Она, моя мама, была очень общительной. Мой сын Бен был с ней, когда она уходила. И она ему сказала, довольно разборчиво сказала: «Я не хочу умирать». Андреас – они друг друга обожали – плакал, он тоже был рядом до конца. А меня не было. Я была на акции протеста. «Кампания по ядерному разоружению». Я договорилась, чтобы освободиться пораньше и увидеть мамулю, но они позвонили мне первые… никогда не знаешь, как быстро все случится. Мне ее не хватает. Вот так. Не хватает».

В студии в Баттерси, где мы разговариваем, до сих пор ощущается постоянное присутствие Доры, матери Вивьен. Я знаю ее, правда только по рассказам друзей, семьи и Вивьен, и восхищаюсь ею. Конечно, один из ключей к пониманию человека – понять его мать. Вот, например, бродит маленькая собачка Доры, Джеки, она уже совсем старая. Дора умерла в 2008 году, и с тех пор ее собака живет то у Вивьен, то у ее сына Бена. О Доре постоянно помнят еще и потому, что Вивьен, теперь тоже мать и бабушка, все больше на нее похожа: об этом мне сказали и сыновья Вивьен, Бен Вествуд и Джо Корр, и брат Вивьен Гордон Суайр. Похоже, Дора Суайр и Вивьен Вествуд обе дерзко отвергли конформизм и вошли в пожилой возраст, не злясь на свое угасание, а просто его не замечая.


Объявление Доры Суайр о рождении дочери


«Моя мать Дора Болл родилась в деревне Тинтуисл в Дербишире. В семье было пятеро детей, она была второй по старшинству. Ее отец, мой дед, похоже, был несчастным и разочарованным мужчиной. Он ушел из школы в 14 лет и устроился прядильщиком на хлопковую фабрику. Дед был очень умен и дети его тоже, но он вел себя как тиран: однажды на глазах у мамы и Беатрис он в приступе ярости вышиб у кота мозги – у него был жуткий нрав. Несмотря на все его недостатки, мой дед был грамотным человеком и всегда много читал. В 1928 году Дора ушла из школы и в итоге устроилась на фабрику ткачихой. Может, из-за этого Доре всегда хотелось для своих детей самого лучшего – чтобы они добились всего, получив образование.

Моя мама Дора и папа Гордон были очень счастливы вместе всю свою жизнь. По крайней мере, нам, детям, так казалось. Он был такой же сильной личностью, как моя мать, а еще он был очень амбициозным и предприимчивым. Помню, он хотел переехать в Канаду или Австралию. А мама настояла, чтобы они остались жить рядом с ее матерью. Я так гордилась своим отцом, он был очень красивым мужчиной. Родители познакомились на танцах, и умер мой отец, когда ему было чуть за семьдесят, тоже на танцах. Потом мама говорила, что, если бы они не станцевали тогда шотландский «гей-гордонс», он до сих пор был бы с нами. У меня было просто великолепное детство. Идиллическое. Я родилась в сельской местности, родители у меня были чудесные, они все для нас делали, для меня, для Ольги и Гордона. А еще мой отец много интересного знал о природе. И был неплохим спортсменом и отличным танцором, очень общительным человеком, пользовавшимся большой популярностью. Самый лучший отец в мире! Родители подарили нам волшебное детство. Мы жили в Миллбруке у дороги, в полумиле от Холлингворта и в миле от Тинтуисла, в одном из каменных коттеджей. У нас были родственники в обеих деревнях, совсем неподалеку, и они часто заходили к нам в гости, и каждый раз мы ощущали это как особое событие, оттого что наш дом и семья, включая меня, должно быть, особенные, – по крайней мере, так мне казалось!

Вот такая семья. Мы на самом деле проводили много времени в деревне, навещали друг друга, вместе гуляли, ходили в Тинтуисл и Холлингворт и обратно. Очень приятно отправиться на прогулку и по дороге зайти к родственникам, выпить с ними чаю. Чаще всего мы навещали тетю Этель – она была состоятельнее других, – а потом шли домой. Наши выходные так и проходили. Я очень любила своих тетушек и дядюшек. Одно из моих первых воспоминаний: я слушаю их разговоры, впитывая все, потрясенная тем, как они по-родственному похожи и насколько они при этом разные. Тетушку Беатрис ругали больше всего, потому что она ко всем придиралась и отличалась упрямством. Но у нее было доброе сердце, и я любила ее, как и остальных, и восхищалась ими. Для них я была и навсегда осталась «их Вивьен».

Почти всю стену нашей крошечной гостиной занимала угольная печь, переделанная из почерневшей металлической кухонной плиты. К ней обычно придвигали небольшой диванчик и стулья, и моя мама часами пела для нас, она очень любила петь, любила романтическую поэзию – Вордсворта и Вальтера Скотта. По вечерам она читала нам сказки братьев Гримм. Мы были окружены любовью. О войне я знала мало, разве что о карточной системе. Для меня это означало, что существовали вещи и сокровища, которых быть у нас не могло, я о них только знала. Например, не было бумажных украшений на Рождество, и нам приходилось украшать елку хромированными крышечками от банок с солью и перцем. Самым дорогим моим сокровищем был спичечный коробок, в котором лежали осколочки стекла: это чем-то напоминало пудреницу моей подруги, украшенную искусственными драгоценными камушками и жемчужинками. А еще я мечтала о павлиньем пере, правда, оно казалось такой экзотикой, что я даже не смела надеяться его получить.

Непременными блюдами на праздниках были желе и бланманже[3], и у меня эти холодные десерты и сотни кусочков из них, украшающих пирог, почему-то ассоциируются с детским счастьем. А еще с ним ассоциируются стены гостиной, окрашенные клеевой краской, которую мой отец сделал похожей на обои, нанеся зеленую краску при помощи скомканного кусочка ткани. Мама каждый год непременно устраивала праздник в честь дня рождения каждого из детей – начиная с года, – и мы всегда летом отдыхали на море. Помню, когда нам в школе задали написать сочинение «Моя биография», мама настояла, чтобы это было упомянуто прямо во вступлении!

Мне нравился наш дом в Миллбрук-Коттеджес – нравились сами камни. Все было из камня. Стены были толщиной аж 18 дюймов[4], и я могла играть в оконной нише. И я любила понарошку опрокидываться – делать на стене стойку на руках и переваливаться на другую сторону. Пол, на котором мы играли в стеклянные шарики, был украшен каменными флагами; у нас была каменная кладовая, каменная раковина и каменный бак для белья с цинковой полусферой внутри. Когда мои родители вставали по утрам, я забиралась в их кровать и долго читала до тех пор, пока мама не звала меня, попросив Ольгу не таскать мне больше еду и питье. Тогда я перемещалась на диванчик в гостиной, а мама говорила мне: «Убери с дороги ноги» – и подметала. Она очень гордилась нашим домом. А пока я читала, она говорила: «Вот она, наша Вивьен, в своей стихии». А Ольге она говорила: «Можно ее там и оставить, нашу Вивьен, в ее стихии». И мама была права, так и было.

Мама всегда это говорила, правда без одобрения. Но я до сих пор употребляю ее выражение, когда лежу в кровати, не тороплюсь по делам и могу почитать. Чтение для меня – великая роскошь, и всегда ею было. В итоге маме удавалось выдворить меня из дома, чему я всегда радовалась. Я весь день проводила на улице. Разбивала маленькие садики – миниатюрные сады из мха для лесных фей. Я не любила зубрить, зато обожала прыгать через веревочку. Это великолепное занятие. Особенно если прыгать через две веревки сразу. Лучше не придумаешь».

Брат Вивьен, Гордон, который младше ее на пять лет, соглашается: «Нам давали очень много свободы. Никто никогда не говорил нам, к которому часу мы должны быть дома. Мы сами возвращались домой, когда темнело, наигравшись в полях с друзьями. Мама считала так: нужно побольше свежего воздуха и фруктов и поменьше книг. Мама думала, что Вивьен слишком много читает и это плохо на ней сказывается. Так что, когда Вивьен было восемь или девять лет, она заставила ее выбросить все библиотечные карточки. Мама даже заплатила Вивьен за это: дала целых пять шиллингов, а это было ровно в пять раз больше, чем мы получали в неделю на карманные расходы. И вот какая у нас Вивьен: она взяла деньги – сумма была немаленькая! – и продолжила брать книги в библиотеке, одалживая карточки у друзей!»

Зря Дора так переживала. Вивьен с удовольствием проводила время в «своей стихии», зарывшись в книги – от Энид Блайтон до Диккенса и Вальтера Скотта, – но и к природе Дербишира относилась с любовью.

«Миллбрук-Коттеджес располагались у старого карьера. С раннего детства мама, подсадив меня, помогала перелезть через стенку позади дома, чтобы я могла поиграть в зеленой долине, где цвели голубые пролески. Я подросла, и меня стали отпускать гулять по окрестностям. Вокруг было очень красиво и уютно, пока ты не доходил до пустоши. Она была безлюдной и немного пугала. Правда, я отлично чувствовала себя без компании, и мне всегда нужно было место, чтобы побыть одной. Только когда я одна, я могу подумать. Я лазила по деревьям и прыгала через ручьи. Была сорвиголовой. Правда, когда моя подруга Норма Итчеллс спросила меня, хотела ли бы я быть мальчиком, я оторопела. Мне никогда и в голову не приходило, что может быть что-то лучше, нежели быть девочкой. Никогда не хотела ни быть мальчиком, ни чтобы мне разрешалось то, что можно им. Я родилась девочкой, и мне нравилось быть собой. Я хотела стать героем и не видела ни одной причины, почему героем не может быть девочка».


Дора и Гордон Суайр с Ольгой и Вивьен на руках. Сентябрь 1944


«Времена года, сменяясь, складывались в фоновую панораму моего мира, моих фантазий, дома, любимых людей и моего собственного «я». Одним утром в мае – это мой любимый месяц, может, как раз из-за этого воспоминания, – мамуля нарядила меня в клетчатое платьице и отправила на улицу со словами: «Подыши свежим воздухом!» Я читала на лугу под верхним карьером, земля там была мокрая от росы, скопившейся на высокой траве, в небе разносилось пение птиц, а в воздухе пахло цветущими деревьями и росой с боярышника, и тогда я сказала себе: «Я счастлива». Вот главные яркие моменты моего детства: мы с кузинами устраиваем пикники у Дэвилс-Бридж; ходим в гости и принимаем гостей, гуляем по полям с собаками. Или в полях темными зимними вечерами играем с факелами и весело перекрикиваемся. Помню праздники урожая. Помню, как прямо на снегу овцы производили на свет ягнят и их заметал снег. Помню, как писал Хаксли, «неброскую и меланхоличную красоту» английского пейзажа.

Правда, детство не было исключительно идиллическим. Когда взрослеешь, переживаешь и боль. Сперва – когда родилась Ольга, но она, конечно, ни в чем не виновата, но тогда я начала осознавать, как много могут врать взрослые. Вот как было дело: мама никогда не говорила мне, что у нее будет еще один ребенок, а я и не замечала, что она как-то изменилась – ни живота, ничего. Вероятно, мне бы захотелось иметь сестру, но мама сказала только вот что: «Хочешь на недельку поехать отдохнуть у тети Этель?» Конечно, я согласилась и прекрасно провела время, а неделю спустя тетя сказала мне: «Сегодня за тобой мамочка приедет и привезет тебе маленькую сестренку». Вот так вот. А я очень сильно разозлилась и сказала: «Я убью ее и выкину в мусор». А когда родился мой брат Гордон, мне тогда было почти пять, единственное, что я помню, – я была сильно разочарована, потому что он был очень крупным младенцем, и я все думала, какой же он огромный, он не может быть моим младшим братиком! А еще я помню, как разозлилась, когда увидела брата на коленях у мамы, осознавая, что мне-то никогда больше не стать маленькой. Правда, мне по-прежнему хотелось, чтобы меня принимали всерьез и чтобы никто никогда не знал о моем невежестве. К примеру, я помню, что всегда хотела побыть подружкой невесты, но упустила свой шанс. Когда дядя Эд и тетя Элис женились, они предложили мне «понести подкову», я не поняла, о какой подкове идет речь, а гордость не позволила признаться, что я этого не знаю.

Кроме появления Ольги и Гордона другое действительно важное воспоминание из раннего детства связано у меня с религией.

Когда я впервые увидела распятие, оно сильнейшим образом повлияло на мою жизнь. Раньше я редко об этом рассказывала, и, может, это, прозвучит глупо или напыщенно, но, когда я его увидела, я была очень глубоко потрясена. Отчасти потому, что распятие было доказательством того, как мне казалось, что взрослые мне врали. Я как сейчас помню этот случай: мы вместе с моей кузиной Эйлин, которой было лет двенадцать, были на задворках тетиной овощной лавки. Помню, как подтекал кран, помню вкус шипучки, которой угощала нас тетя, и календарь на стене: я его разглядывала. Наверно, была Пасха. На календаре было изображено распятие на кресте.

«Эйлин, что это?»

«Ты разве не знаешь? Вот глупая. Это Иисус, которого пригвоздили к кресту».

Больше я не вымолвила ни слова. Я была глубоко потрясена. И взбудоражена. Предполагалось, что я об этом знаю, а я не знала. Про младенца Иисуса я знала только рождественский гимн «В яслях». У меня в голове не укладывалось, что в мире были люди, способные на такое. Со всей своей детской пылкостью я думала, что остановила бы их и даже умерла бы, если бы это потребовалось, чтобы их остановить! Я никогда никому не рассказывала, что я тогда почувствовала. Мне было даже тогда стыдно за свое невежество: другие люди знали о совершенной над Иисусом несправедливости, а мне никто этого и не рассказывал. Невежество было преступлением. Преступлением было и безразличие. Никто о распятии не говорил; почему никто не был так потрясен?!

Видишь, в детстве мне эмоционально необходимо было любить Иисуса. Не быть христианкой для меня было предательством, равносильным согласию с его мучениями. И за этим мировоззрением стояло вот что: я стала единственным пятилетним борцом за свободу в Дербишире! И посвятила себя борьбе с гонениями!

Каким-то образом в моем неокрепшем сознании младшие брат с сестрой смешались с распятием на кресте, и, знаешь, я думала, что взрослые вообще не рассказывают мне ничего важного! А они должны бороться с несправедливостью и не допускать подобных вещей. И в моем сознании все это довольно сильно перепуталось под влиянием страха, как мне тогда казалось, перед католическими церквами и их искусством, хотя на самом деле это был, скорее, страх перед «большими идеями» в жизни: меня пугали смерть, секс, младенцы, политика и все те понятия, которых взрослые не хотели объяснять.

До сих пор я неохотно признаюсь в этом. До сих пор мне кажется, что чувство, будто я не такая, как все, – очень личное, и я всегда стеснялась того, что так остро все чувствовала, даже когда была маленькой, думая: за кого она себя принимает? Правда, раз теперь я стала старше и могу отнестись к себе добрее, то могу сказать, что тогда мое сердце просто было очень искренним, – надеюсь, оно и сейчас такое. Я часто защищала тех, кого обижали другие дети, или, по крайней мере, пыталась защищать. Мне необходимо было бороться с несправедливостью, и я была замкнутой – оттого, что была необычным ребенком и испытывала потребность думать своей головой и составлять собственное мнение. Правда, эти качества едва ли способствовали моей «популярности»! Вот замечательный пример: у нас в школе был один мальчик-грязнуля, Эдвард, – чудесный кроха, двигавшийся и поворачивавший голову так, будто танцует, а на детской площадке он всегда играл один, и близко к нему никто не подходил. От бедняжки плохо пахло, а его светлые волосы были так грязны, что я, конечно, подумала: мне нужно его спасти. И решила, что буду делать: объявлю всем, что он мой парень (нам тогда было по шесть лет). Он пришел в ужас. До сих пор вижу его лицо, побагровевшее под слоем въевшейся грязи, – это был ужаснейший день в его жизни. Все смеялись над ним. И надо мной. А он очень расстроился. Так я поняла, что не всегда получается как лучше.

Зимы у нас в Дербишире бывали волшебными. Помню, когда мне было лет пять или шесть, на Рождество всю школу увешали бумажными цепочками. А мы рисовали снег на картинах, так что нам для этого выдали черную бумагу. Шла зима 1947 года, в тот год в Дербишире выпало столько снега, что заключенным, чтобы расчистить дорогу, приходилось прокапывать траншеи в сугробах в нашей низине. Так вот, помню, как-то в классе я замерла и стала прислушиваться, как восковые мелки выстукивали «тук-тук-тук», а снег все шел. К концу дня выпал целый фут, в классе все дети сидели радостные и сосредоточенные, а за окном беззвучно падали снежинки, выстилая на земле снежный ковер, по которому нам предстояло добираться до дома. И если выглянуть в окно, посмотрев как можно выше, и сфокусировать взгляд на падающих снежинках, казалось, будто поднимаешься в небеса.

Помню, мы с папой ходили далеко через снежное поле в лес Робинвуд, чтобы собирать остролист с ягодками. Наверное, это было на Рождество, потому что во время рождественских праздников мама с папой зарабатывали тем, что делали венки, которые продавали в лавке зеленщика. Еще папа делал лучшие во всей округе санки, самые удобные и быстрые, так что другие дети называли наши санки «почтовой каретой».

Ольга почти неотступно следовала за мной. В лесу она помогала мне собирать мох и его частички, и я делала миниатюрные сады с прудиками и деревьями, похожие на гроты фей. Ольге они очень нравились. Но еще больше она любила, когда я делала домик и мы мастерили чайный сервиз из шиповника, желудей и бузины. В те годы я мечтала стать взрослой и жить одна в пещере под корнями букового дерева, а потом, в один прекрасный день, выбраться оттуда в прекрасном тюлевом платье с розовыми лентами (я задумывала надолго вперед!) и случайно встретить красивого мальчика с фермы. Правда, что это будет за мальчик, я не знала. Им мог бы стать Бен Тимперли. Он тут же был бы сражен моей красотой в этом платье, а я бы просто сказала ему, что оно вообще-то повседневное».


Вивьен не зря отмечает, что все ее детство проходило во времена карточной системы в послевоенной Британии и среди пейзажей графства Дерби, и тогда и сейчас символизировавших тонкую грань, разделявшую естественные сельские ландшафты и первые последствия индустриализации. В общем, детство Вивьен проходило между вересковой пустошью и фабрикой. Война в основном пощадила деревни Тинтуисл и Холлингворт, как и большую часть Дербишира и, в частности, семью Вивьен. Рядом с Миллбрук-Коттеджес упала лишь одна бомба, по странному стечению обстоятельств не попавшая в цель – город Манчестер – и разорвавшаяся в целых 10 милях от нее. Но на ближайших родственников Вивьен война однозначно повлияла, причем не только негативно. Когда началась война, ее отец, Гордон, устроился на военный авиационный завод в Трэффорд-Парке, и его на службу не призвали. На заводе «A.V. Roe», где он работал, производили бомбардировщики «Ланкастер», и после войны Гордон с гордостью рассказывал истории о том, как прямо за воротами предприятия, на плотине, работники проверяли качество бомб. У нескольких поколений семьи Вивьен с обеих сторон предпринимательство было в крови, и они всегда держали лавки – обувные и бакалейные. С 1928 года Дора работала ткачихой на местной хлопкопрядильной фабрике, где после 1939 года начали производить униформу и парашюты, а также камуфляжную форму, экипировку и палатки.


Вивьен в Скарборо, 1949


Брак мистера и миссис Суайр был и остался в памяти удивительно счастливым. Именно это, а еще то, что Дора и Гордон оба были красивы, в первую очередь вспоминают и друзья, и родственники, и сама Вивьен. Они были преданы друг другу, преданы детям – Вивьен, родившейся в 1941 году, Ольге, родившейся в 1944-м, и Гордону-младшему (хотя никто его так не звал), родившемуся в 1946-м. Детство, которое описывает Вивьен в стиле Лоренса, романтичное, давно ушедшее, особенно запомнилось исключительной свободой. Ольга, Гордон и Вивьен в детстве явно жили в другой Англии: летом гуляли до позднего вечера, и это в те времена считалось нормальным; свободно исследовали окружающий вещественный мир. Их учили относиться к образованию утилитарно, видеть в нем основу будущей профессии. «Я никогда всерьез не думала, что смогу сдать вступительный экзамен для одиннадцатилетних в среднюю школу, но я знала, что это важно, – признается Вивьен. – Именно поэтому папа и перевел нас в церковную школу, со всеми ее монархическими взглядами и приверженностью англиканской церкви: дети оттуда чаще поступали в среднюю школу. Я говорю: дети, – хотя сдали экзамены почти все девочки!» Благодаря войне некоторые части страны, включая Дербишир, вышли из экономической депрессии. Конечно, трудности непосредственно повлияли на развитие текстильной промышленности, а еще – английской моды. Дербишир и другие графства, которые объединились в Большой Манчестер, процветали. Активно производилось обмундирование, плотные ткани для военных и прочих нужд. Семья Суайр, где оба родителя работали, а бабушка с дедушкой держали овощную лавку, жила и питалась довольно хорошо. Когда рядом с Тинтуислом упала бомба, на низенькую кроватку, на которой спала Вивьен, посыпалась штукатурка – правда, она этого не помнит, – и уполномоченный по гражданской обороне пришел к ним, чтобы позвонить в ближайшую больницу. Суайры жили на краю прихода, зато у них был единственный в Миллбрук-Коттеджес телефон. И при этом в доме почти не было книг.

«Нам говорили, что лучше заниматься делом, а не читать. Папа поставил нам доску, чтобы мы рисовали на ней мелком, а я использовала ее как основу для макетов. Помню, однажды я сидела на улице и сделала из картона маленький фермерский домик, насыпала настоящей земли, разложила листочки звездчатки, которая напоминала крошечную картофельную ботву, сделала миниатюрную капусту, скрутив ее из листочков и посадив в землю. Мне тогда было лет семь. Я подумала, что у меня получилась славная маленькая ферма, но на самом-то деле я хотела произвести впечатление на маму и папу, и им ферма понравилась, хотя я и испортила папину доску. Папа очень хорошо умел работать руками – делал рождественские венки на продажу, чинил сломанные вещи, а мама, хотя никогда и не считала себя хорошей мастерицей, без устали шила и вязала.

Так что я знала, что тоже умею кое-что делать своими руками. Правда-правда, лет в пять я уже могла бы сшить пару туфель. Я осознала, что я не совсем обычная девочка, только когда пошла в школу. Вот какой случай остался в моей памяти: я училась у миссис Тернер – той самой, которая знала, что в первые же дни в школе я всех обманула. Миссис Тернер часто делала с нами макеты. У нас были коробки из-под обуви, и мы с миссис Тернер делали дырку с одной стороны и помещали внутрь какую-нибудь картинку, так что получалась камера-обскура, а затем смотрели в дырочку и все видели. Как я любила такие поделки! Можно было даже засунуть в коробку папин фонарик и изобразить освещенную луной долину. В тот раз, о котором я рассказываю, миссис Тернер хотела устроить ярмарочную площадь, с каруселью и всем прочим, и попросила всех детей попробовать что-нибудь смастерить. Еще нужно было сделать маленьких человечков. И вот она мне сказала: «Ну, Вивьен, как нам сделать качели-лодочку?» Помните те старинные качели в виде лодки, которые бывают на ярмарках? А я уже знала. Моментально придумала. И ответила ей: «Возьмем спичечный коробок и кусочек картона и нарисуем на одной его стороне лодку. Потом возьмем еще такой же и приклеим по обеим сторонам коробка. А потом берем полоску бумаги шириной с коробок, потом перекручиваем все вместе и прикрепляем к середине спичечного коробка». Миссис Тернер на это просто сказала: «Ну, Вивьен, я вижу, ты знаешь, как это сделать, так что сделай и покажи другим». Я взяла и смастерила всю эту ярмарочную сценку с маленькими качелями-лодочками.

Когда мне исполнилось восемь, папа перевел нас с Ольгой и Гордоном в Тинтуислскую церковную школу, и там я впервые попала на настоящий урок шитья. Школа была очень маленькая, начальная, и работало там всего три учителя, было три классные комнаты и три железные печки. У каждой печки был свой «контролер угля» – и я была одним из них! В то время содержать подобные церковные школы было удобно, потому что в них можно было тратить на каждого ученика меньше денег, так что классы меньше топили, и было меньше учителей. Зато раз в неделю у нас были занятия по шитью, и мы раскладывали на столе ткань; именно там меня научили цепному стежку. Вот одна из ранних предпосылок к тому, как я стала той, кем стала. Я рисовала, изучала природоведение, много читала и шила. И еще я мастерила разные вещи – и делала это постоянно. И все больше в школе. Как и девочек прежних поколений, нас учили вышиванию, у нас были традиционные сумочки для хранения работы, от нас требовали носить передники и даже нижние юбки. Но самым приятным уроком для меня был тот, на котором мы из фетра шили кукол. Урок проходил в доме миссис Лини, и раз в неделю она приглашала нас к себе на чай. Ты больше всего узнаешь о том, как что-то сделать, когда делаешь сам. В моей работе нужно уметь что-то делать руками».


Одежда – как тканая основа истории общества. Благодаря ей история жизни Вивьен такая захватывающая – такая интимная и по-женски понятная, но в то же время бурная и бунтарская. Задолго до того, как Вивьен сделала первые шаги в мире моды, в созданных ею вещах, рассказанных с их помощью историях отразились перемены в Великобритании.

«Пойми, в годы войны и в послевоенное время британцы сами творили свою историю моды. Знаю, вряд ли ее мог символизировать знаменитый победный жест – вытянутые пальцы в виде буквы V, – это вовсе не история успеха Черчилля, однако мало кто помнит, что одежда была частью политики за много веков до возникновения высокой моды, и я это испытала на себе, когда была маленькой девочкой. У тебя постоянно сидело в голове, что в стране карточная система, что одежду следует кроить экономно, что можно иметь ограниченное число карманов, а отвороты вообще под запретом. И ты всегда об этом помнил, даже когда натягивал темно-синие панталончики, помнил, что идет война, что люди нуждаются и что ты тоже ко всему этому причастен. Хотя нашей семье повезло. Не знаю, как маме это удавалось, но мы никогда не чувствовали суровых ограничений, например на резинку, да, мы о них не знали».

Вторая мировая война – как Книга Бытия для современной британской культуры. Фильмы и рассказы, которые сформировали образ мыслей британцев о своей стране и ее месте в мире, относятся к середине XX века – ко времени Великой депрессии, войны, к послевоенным годам лишений. В эти годы создавались национальная система здравоохранения, государство всеобщего благоденствия, в эти годы правила королева и жила Вивьен. Когда в мае 2000 года в Лондоне проходили антикапиталистические протесты, кого-то больше всего возмутило, что на голову каменному Уинстону Черчиллю поместили панковский ирокез из дерна. Тем не менее этот ирокез помог как нельзя лучше связать между собой некоторые ключевые моменты нашей истории и истории современной Великобритании – связать человека, который «спас западную демократию», и протестующих, считающих, что победа и жертвы войны были впустую. Британцы понимают, кто они в этом мире, и благодарить они за это должны ту эпоху, когда сформировались важнейшие институты страны, и тех людей, которые (кое-кто еще с той поры) до сих пор их возглавляют. Говорят, в них до сих пор живет дух «блицкрига» и Дюнкерка, то есть неукротимость, граничащая с упрямством и неуступчивостью. Вот какие черты стали частью образа британцев за рубежом: они эксцентричны, уперты, гордятся своей историей и модернизмом, рожденным под бомбами. Намеки на эти свойства встречаются в различных символах и песнях, и на футбольных трибунах, и на церемонии открытия Олимпийских игр. История Вивьен тоже начинается в это время, в годы войны и ее последствий, она связана с политикой и историей общества не меньше, чем с тканями и модой. В жизни Вивьен много политики, потому что создаваемые ею наряды всегда были политизированными. С самого начала.

У Вивьен наметан глаз на ткани, и она до некоторой степени обязана этим своей семье; габардин и накрахмаленный хлопок, сукно и твид, которые и до войны, и сразу после нее производили на фабриках неподалеку от ее дома, до сих пор являются отличительными чертами ее коллекций. А в детстве производство тканей было частью войны и, кроме того, привычной частью жизни любой девочки.

Разумеется, режим жесткой экономии, в котором жила Вивьен, привычка детей и взрослых мастерить все своими руками и, согласно лозунгу, «обходиться тем, что есть», чинить одежду и беречь все для повторного использования до сих пор находят отражение в ее характере. И эти черты она разделяет с целым поколением англичан и даже с королевой: все они с гордостью и ностальгией вспоминают о том, как героически были настроены британцы, несмотря на скудную жизнь и необходимость затянуть пояса. «Покупай меньше, но более качественные вещи и ухаживай за ними» – мантра Вивьен Вествуд и ее компании в XXI веке: такую с успехом могло бы выдумать и правительство Эттли[5]. Все вещи должны были быть практичными, и правительство фанатично старалось как можно больше сэкономить, введя централизованный контроль одежды, которую носили женщины. Конечно, и тут не обошлось без политики. Люди это заметили. И с одобрением восприняли жертвы друг друга и поддержали всеобщее настроение, согласились выглядеть одинаково ради великого национального дела, нося или не нося ту или иную одежду. И это тоже в своем роде одна из мантр Вивьен: одежда для героев, одежда, которая выражает твои стремления. Тем не менее одежда рационального кроя стала синонимом политического и пропагандистского переворота, совершенного в первую очередь за счет женщин. Возьмем нижнее белье. Принятый в 1943 году Закон о рациональном использовании резинки редко упоминается в связи с историей Второй мировой войны или социальным прогрессом в жизни женщин. А стоило бы. Закон этот запрещал женщинам использовать резинку в любых предметах одежды, исключение составляли только корсеты и трусики, которые носили женщины, непосредственно вовлеченные в тыловую работу, – так решили в Министерстве обороны. «Когда ваши подвязки износятся, – советовало правительство, – отрежьте их износившуюся эластичную часть и замените ее прочной дюймовой или двухдюймовой лентой». Потребовалось личное участие Нэнси Астор[6], чтобы министерство отменило закон об экономии на нижнем белье. Британки продолжили борьбу, вооружившись повторно используемыми прорезиненными подвязками, – так они образно стегнули Гитлера трусами по лицу в знак неповиновения. У девочек с нижним бельем все было по-другому. В детстве Вивьен должна была носить трусики на пуговицах, это была обычная практика, поскольку резинка в воюющей Великобритании просто исчезла. Но Доре каким-то образом удавалось, с риском для здоровья работая внеурочно ради детей, добывать резинку и бороться дальше.


Семейство Вествуд. В верхнем ряду (слева направо): Джо Корр с внучкой Ольги Ханной на руках, Питер Уоттс (муж Ольги), Бен Вествуд (с собачкой Джеки), Гордон Суайр, Андреас. В нижнем ряду (слева направо): Кора Корр, Ольга, Люси (дочь Ольги), Оливер (сын Ольги), Джеральдин (жена Гордона), Вивьен


Каждый может рассказать о том, когда начал осознавать себя. Мы рассказываем такие истории друг другу и самим себе – о своем прошлом. О своем прошлом как отдельного человека и как нации. Вивьен говорит, что ее жизнь как активиста и гуманиста началась с того момента, когда она увидела потрясшее ее распятие – безусловно, своего рода откровение Павла на пути в Дамаск. Мир полон ужасных страданий, и ее долг – лично помочь облегчить их.

«Знаю, моя реакция на изображение распятия была странной, но и тогда, и сейчас у меня оно вызывает очень личные переживания. Еще ребенком я знала, что вокруг много злых людей, и не хотела быть такой же».

Творчество Вивьен как политизированного модельера уходит корнями в военное время с его политизированной одеждой и жесткой экономией. А на проводимую ею экополитику повлияло то, что она жила в то время, когда все вокруг понимали, что следует повторно использовать вещи и поменьше выкидывать – и это стало частью ее личности.

«Думаю, говоря о прошлом, нужно не просто пересказывать одни и те же проверенные истории, а каждый раз смотреть на ушедшую эпоху новым взглядом и оценивать ее максимально точно. Я не хотела бы ограничивать свой рассказ в этой книге только тем, что уже сказала. Сейчас я понимаю, что даже этот случай с распятием, упоминать о котором мне долгие годы было неловко, ныне меня нисколько не смущает. Есть некоторое утешение в старости и в том, что тебя прежде всего считают эксцентричной. Каждому ясно, что его прошлое похоже на череду коротких сценок. Прошлое – история, для которой ты из своей памяти выбираешь те вещи, которые кажутся важными. Ничто из прошлого не является абсолютной правдой. Зато полностью становится понятно, кто ты, только если эти сценки соединить воедино. Именно это нам и предстоит сделать, нам с тобой, Иэн, – сшить вместе все жизненные сцены. Я оглядываюсь назад: вот она я, но одновременно и не я. Ты понимаешь, о чем я? Так что сейчас я оглядываюсь назад и едва ли могу узнать себя или узнаю только какую-то крошечную часть в той, какая я сейчас, и думаю: «Глупая, глупая девчонка, как можно было быть такой наивной?» Но и наивность тоже что-то дает тебе в жизни, вызывает жажду познания. Знаешь, вот что я сказала бы той девочке на фотографии: «Не бойся. Не бросай книги. Говори все как есть. И еще: думай своей головой».


3

Б л а н м а н ж е – десерт из миндального или обычного молока, сахара и желатина.

4

То есть примерно 46 см.

5

Э т т л и Клемент Ричард – британский политический деятель, лидер лейбористской партии и 62-й премьер-министр Великобритании (1945–1951).

6

А с т о р Нэнси – первая женщина, ставшая депутатом палаты общин, нижней палаты британского парламента.

Вивьен Вествуд

Подняться наверх