Читать книгу Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2 - Игал Халфин - Страница 7

Глава 4. Мытарства
4. Чистка 1929 года

Оглавление

1929‑й оказался «годом великого перелома». Партия росла в сознательности семимильными шагами – и очищала себя. На местах стремительно набирала обороты кампания под лозунгом «Долой чуждых и примазавшихся!». Почти ежедневно на страницах газет помещались отчеты о чистках в той или иной организации и их результатах. Столичные газеты сообщали наперебой, что партия – это «живой и здоровый организм», который выбрасывает «чуждые тела, отсекает безнадежно зараженные члены, не позволяя им заражать свою кровь».

Решение о «генеральной» чистке партии было вынесено XVI партийной конференцией (апрель 1929 года). В постановлении конференции говорилось, что чистка должна «сделать партию более однородной, беспощадно выбросить из рядов партии все чуждые ей, вредные для ее успехов, равнодушные к ее борьбе элементы, <…> разоблачая скрытых троцкистов <…> и сторонников других антипартийных групп и очищая от них партию»244. Всего за причастность к оппозициям и нарушение партийной дисциплины было вычищено около 10% от общего числа исключенных (для сравнения – за бытовые проступки тогда исключили 21,9%). Вычищались «классово чуждые», уличенные в обмане «двурушники», нарушители дисциплины, сомневающиеся в партийных решениях, «перерожденцы, сросшиеся с буржуазными элементами», «карьеристы», «шкурники», «морально разложившиеся» и т. п.245

Процедуру партийной чистки 1929 года Г. Е. Зиновьев проходил 6 октября 1929 года в своей первичной парторганизации – в Москве, в центральном аппарате Центросоюза, где он руководил Культуправлением, в это время практически номинально. Протокол чистки Зиновьева немедленно попал в Замоскворецкую контрольную комиссию ВКП(б), откуда ее так же немедля переправили «т. Мельцеву», сотруднику ЦК246. Циркуляция документа в ЦК была неофициальной: письмо из контрольной комиссии в ЦК не имело входящих реквизитов и даже даты, для секретной переписки был использован стандартный бланк указания контрольной комиссии в адрес рядовой ячейки партии. В руководстве ЦК документ изучали: на бланке стоит карандашная виза «т. Молотову. Л. Каганович» – Замоскворецкий райком был именно в его подчинении. Все выступления на чистке фиксировались двумя сменами стенографисток, в ЦК пошла неправленая версия стенограммы: большинство фамилий выступавших были просто пропущены, текст полон опечаток и даже озаглавлен некорректно: «Программа заседания по проверке коммунистов ячейки Центросоюза»247. Тем более интересен документ: на нем Зиновьеву, по существу, впервые с 1927 года предстояло рассказывать о своей политической биографии не в узком кругу партийных вождей, а в случайно подобранной аудитории рядовых коммунистов, работавших в аппарате союзного кооперативного движения.

Чистка, которая закончилась для Зиновьева успешно, была очень изнурительным процессом: судя по объему стенограммы, она продолжалась не менее пяти-шести часов, в основном говорил сам Зиновьев. Скорее всего, заседание продлилось весь рабочий день, без перерыва. Временные ориентиры задал именно Зиновьев, сам запросив на вступительное автобиографическое выступление два часа – впрочем, на деле он выступал несколько короче. Председатель (его имени в стенограмме нет) формально представил Зиновьева: родился в 1883 году, еврей, родной язык русский, основная профессия – профессиональный революционер, в партии состоит с 1901 года, окончил высшее учебное заведение. Партийным взысканиям подвергался248.

Более всего автобиографическая часть выступления Зиновьева напоминала лекцию о самом себе и своей роли в истории партии: начинал партийный вождь с того, что приступил он к партийной деятельности в возрасте 18 лет «на Юге в Елисаветграде, нынешний Зиновьевск», – уже с первых слов оратор пояснил, что украинский город, переименованный в его честь, несмотря на все его ошибки, никто переименовывать обратно не собирался. Исторический обзор своей деятельности он начинал с главного козыря, отлично известного всем присутствующим: уже в третьем предложении Зиновьев рассказывал, при каких обстоятельствах он познакомился с «В. И.» (разумеется, Лениным) – и следующие полчаса они оба в речи Зиновьева будут неразлучны, «мы» в речи всегда означало «Ленин, я и другие товарищи». Здесь выступление было умеренно приправлено некоторыми мелкими и интересующими рядовых партийцев деталями: «Затем мы приехали в Питер в так называемом „запломбированном вагоне“, который на самом деле не был вовсе запломбированным, <…> мы собрали Циммервальдскую, левую [конференцию], <…> война застает нас недалеко от Кракова в Галицийской деревушке»249.

Впрочем, это была не вполне каноническая справка по истории партии: Зиновьев регулярно останавливался на том, сколь часто до 1917 года группа, объединенная Лениным, находилась в меньшинстве в самых разных ситуациях. Меньшевики в РСДРП «с известным злорадством пустили нас на первое заседание Питерского совета „посмотрите“. Действительно, мы посмотрели. Громадный зал, вмещающий до 4.000 человек, а нас маленький отряд – человек 70»250. Летом 1917 года, в изложении Зиновьева, положение большевиков всегда было на волоске от разгрома, июльское выступление большевиков, не имевших численного преимущества, было случайностью и эксцессом251.

Здесь Зиновьев и признал для целей чистки свою первую «коренную» ошибку – выступление против ленинской редакции Октябрьского переворота: «Я считал, что восстание в данной обстановке преждевременно, что мы можем быть разбиты». Зиновьев открыто признавал: даже после 25 октября он считал, что «все-таки удастся создать правительство всех социалистических партий», и его не беспокоило такое вопиющее сомнение в истинности марксистского учения о диктатуре пролетариата – в зале, видимо, не ожидалось наличие слушателей, способных поймать оратора на этом. С Ильичом, который критиковал его, но не отверг, Зиновьев расстается в начале 1918 года, когда правительство во главе с Лениным уезжает в Москву, а для самого Зиновьева «начинается <…> специфический ленинградский период работы».

О происходившем в 1918–1926 годах выступающий почти ничего не говорил: «Эта работа <…> на виду и для молодых товарищей, и на ней останавливаться не стоит». Лучше рассказать сразу о второй «коренной» ошибке – участии в объединенной оппозиции осени 1927 года. Впрочем, «эти разногласия вам также достаточно известны. Я не стану на них подробно останавливаться», говорил Зиновьев, после чего удивительным образом следовал финальный пассаж на 15 минут о том, в чем именно Зиновьев согласен с партией сейчас, а ранее вместе с Троцким (отсутствие Каменева в этой части речи показательно, да и в целом Каменева Зиновьев упоминал очень редко и только вынужденно) ошибочно был не согласен. Теперь – согласен во всем:

Линия партии кажется мне вполне правильной, потому что после тяжелого периода, который мы все пережили, совершенно ясно, что генеральная линия партии, есть большевистская ленинская линия, и у меня сейчас нет каких нибудь, сколько нибудь существенных расхождений с партией. Я разделяю целиком ее оценку стабилизации капитализма, разделяю целиком ее взгляд на индустриализацию, целиком разделяю ее установку на работу в деревне, с восторгом смотрю на то, что у нас начинается коренная переделка в деревне. Через наши разногласия уже перешли три волны. Когда мы видим тракторную станцию мощностью в 100 тракторов, то ясно, что старые разногласия ушли. Я совершенно солидаризуюсь с политикой партии в отношении правого и левого уклона, против всяких загибов, которые появились. <…>

Я знаю, что в таких случаях принято думать так: «Ты может быть думаешь, что партия к тебе пришла, а не ты к партии». Я должен определенно и прямо сказать, что я пришел к партии, что партия превыше всего, что коллективный опыт рабочего класса находит себе выражение только через нашу партию, что никаких других путей нет <…>252.

На другие темы Зиновьев готов был говорить очень остро и эффектно. Так, например, он зачитал залу отрывки из случайно оказавшейся у него в кармане статьи Троцкого «в иностранном журнале» – и никто не спросил: откуда у него, собственно, троцкистские материалы? Он легко мог намекать на «завещание Ленина», прямо этот документ не упоминая, – в нем его Ленин и характеризовал. Он показывал знание платформы сапроновцев, которые, по его мнению, на порядок опаснее троцкистов: «А вот Иван Ник. Смирнов, с его, „давайте порвем с середняком и сделаем индустриализацию“, говорит глупость, потому что так ни индустриализацию не сделаешь, ни революцию»253. Но о собственной оппозиции в середине 1920‑х Зиновьев говорить ничего не собирался. Эта оговорка – «все и так все знают» – была формулой вооруженного компромисса: незачем было провоцировать воспоминания о его базе в Ленинграде – это могло быть опасным.

По протоколу чистки председатель и еще с десяток присутствующих из зала задали публично вопросы Зиновьеву – всего около трех десятков. Из зала в президиум присылались и записки, Зиновьев вслух прочел лишь одну из них: «Вы упираете на свои личные отношения с В. И. Как можно объяснить, почему В. И. дал о Вас характеристику не-лестную: расскажите о своих ошибках, об отказе от оппозиции и т. п.» Но именно на нее Зиновьев отвечать не стал, вскользь бросив: «Вы сами должны судить, как много наврал Троцкий в своих воспоминаниях <…>», – как бы завершая свое обращение к бывшим троцкистам: следует оставить оппозиционные иллюзии254. Суть вопросов, заданных Зиновьеву, была предсказуема, хотя и явно не соответствовала сценарию вступительной речи: зал в основном хотел или нюансированного и более эмоционального признания ошибок 1917 и 1925–1927 годов, или формальных объяснений того, почему Зиновьев так мало времени тратил на работу в Центросоюзе и местной парторганизации.

Некоторые выступающие откровенно придирались и подначивали: «Вы сказали, что серьезных расхождений у Вас с партией сейчас нет. А какие есть, несерьезные расхождения?» «Пусть он скажет о методах фракционной борьбы с партией в 1927 году!»255 Среди прочих вопросов был и острополитический: в зале отлично знали о текущих проблемах Бухарина, обвинениях его в блокировании с Каменевым – это было острие «великого перелома», спор «правых» с партийным большинством был на тот момент самой скандальной и актуальной темой. На этот вопрос Зиновьев отвечал неохотно, повторяя общеизвестные вещи.

В начале сессии вопросов, отвечая председателю, Зиновьев сначала немного потеоретизировал о корнях своих ошибок. Первый корень – «замедление самой мировой революции». «Теперь уже совершенно ясно, что иногда мы спорили по посторонним вопросам, а на самом деле были именно те проблемы, которые были связаны с этим затяжным периодом мировой революции». Вторая важнейшая причина – «мы подошли к концу восстановительного периода и вступили в период, который мы теперь все называем реконструктивным, когда по-новому встали почти все вопросы экономики и некоторые вопросы политики. Когда дело шло о том, чтобы пустить в ход старую фабрику или старое оборудование – это было одно время самая трудная, центральная и жгучая проблема, но сравнительно простая, но когда мы подошли к довоенному уровню, когда на основе НЭПа встал вопрос о переделке деревни и т. д., тогда все вопросы встали по-новому в очень трудной обстановке классового переплета, в обстановке своеобразной, трудной и новой». Третья причина – «это была смерть Ленина»: «Нужно было по-новому перестраивать руководство партии, потому что партия привыкла чувствовать себя за Лениным, как за каменной стеной. 25 лет его авторитет решал тогда, когда были разногласия»256.

Однако упоминание Бухарина в вопросах заставило Зиновьева заглотить наживку: он посвятил следующий час чистки пламенному выступлению, в котором Бухарин, текущая жертва партийной процедуры остракизма (совершенно такая же, как и сам Зиновьев в 1927 году), выглядел едва ли не главной проблемой современности: «В частности, со мной плохую шутку сыграло то, что я высказывания тов. Бухарина долгое время отождествлял с высказываниями партии и считал, что каждая ошибка, которую он делает, будет той ошибкой, по которой пойдет партия». Бухарин в изложении Зиновьева – «по дороге к Каутскому и Гильфердингу, <…> у меня с ним была большая личная дружба несколько лет», – Зиновьев явно давал понять, что дружба эта в прошлом257. Схема, предложенная Зиновьевым, – оппозиция атаковала не линию ЦК, а линию Бухарина, ошибочно принимавшуюся все это время за линию ЦК, – должна была обеспечить успешную защиту, и Зиновьев на это энергично напирал.

Конечно, залу это не очень нравилось: Зиновьев выглядел не как оппозиционер, а как участник текущих событий на стороне ЦК. Иногда Зиновьева прорывало в оговорках: «Фракционная борьба вполне уместна и допустима, пока мы были в партии с меньшевиками. В то время мы с В. И. применяли эти фракционные методы по отношению к ним так, что никому и не приснится»258. Из таких проговорок Зиновьева можно было понять смысл его вступительной риторики о большевиках, которые на старте всегда были в меньшинстве: не задавайтесь, словно говорил опальный, но прощенный вождь, сильное и идейное меньшинство все равно станет большинством, важна ленинская тактика, а я больше других знаю лично от Ленина, как это делается. Это был все тот же намек: не троньте меня, мое время не закончилось, оно может прийти снова – и придет. О том, что партия обязательно доверит ему в будущем более важную работу, чем труд в Центросоюзе и написание статей по заказу ЦК, он говорил несколько раз, по делу и без дела.

Но свой актуальный статус на осень 1929 года Зиновьев описывал предельно четко:

Тов.[арищи] спрашивают, почему я не выступаю против клеветы правы[х] о сползании партии к троцкизму. Вы сами должны понимать, что мое участие в печати регулирую не я сам, а те, кому сие ведать надлежит, – Центральный комитет. Я пишу, что мне поручают <…> Я не очень ленюсь литературной работы, но ее регулирует редакция, а не я сам <…> Спрашивают – насколько целесообразно я используюсь в советском и партийном порядке. Это уже не моего ума дело. Решает Центральный комитет. Я думаю, что со временем (и это время не так далеко) Центральный комитет даст мне возможность приложить на более широкой арене те знания, которыми я обладаю. До тех пор пока мне поручена другая работа, я стараюсь ее выполнить259.

Сейчас Зиновьев был в своих глазах послушным и почти безгласным инструментом ЦК, который намерен заслужить полное право вернуться в состав ЦК и уже самому направлять других. Неизвестно, полагал ли Зиновьев модель такого подчинения нужной только для провинившихся членов партии или для всех, кроме верхушки ВПК(б); на что могли рассчитывать рядовые коммунисты, из его речи непонятно.

Сами эти коммунисты на четвертом часу заседания начали выступать со своими мнениями и комментариями. Все также было ожидаемо. С одной стороны, Зиновьев имел «громадные революционные заслуги», и некая произносящая эти слова женщина-иностранка, не вполне владеющая русским языком, прямо сказала: «Я уверена, то Зиновьев будет самым лучшим, самым любимым работником в нашей большевистской партии». «Перед нами выступал гигант», – констатировал другой неизвестный партиец. Но и к гиганту были вопросы: у каждого выступавшего в следующие часы находились мелкие придирки и настойчивое желание все же продолжить «расковыривать царапины» (как выразился сам Зиновьев) требованиями еще раз и точнее, определеннее сказать о своих ошибках. «На этом собрании надо дать ответ на вопрос об индустриализации», – заявил один из выступающих, после этого несколько минут говоря, какой именно ответ надо дать. «Вопрос ставился о том, что, мол, весь аппарат нашей Красной армии таков, что Красная армия не является пролетарской армией, не является армией диктатуры пролетариата. Почему же Зиновьев не сказал об этом?» Иногда таких требующих продолжения и самоанализа прерывали из зала возмущенными репликами: «(Голоса: он об этом сказал) Это не было резко подчеркнуто (Голоса: Глупость!)»; и далее уже раздраженно: «Голоса: садись. (Шум260.

Претензии эти были разнообразны: в вину Зиновьеву ставили и непосещение заседаний первичной ячейки, и ненаписанные им статьи, и какие-то словесные оговорки в его выступлении. Но видно, что это был повод задать вопрос: большинству или хотелось, чтобы оратор перестал выглядеть так уверенно – или же его подозревали в умелой политической игре, что для присутствующих казалось продолжением оппозиционной деятельности.

Один из присутствовавших, некто Голубь, прямо сказал: «На меня его исповедь не произвела впечатления искренности». Голубь, работающий тут же, в Центросоюзе и, вероятно, формальный подчиненный Зиновьева по Культпросветотделу кооперативного объединения, говорил грамотно, хотя и нудно минут 5–7 и про все сразу. Претензии его к Зиновьеву были разнообразны: от нечеткой позиции по китайскому вопросу до какого-то согласованного Культпросветом крамольного агитплаката, где бедняк и середняк должны «заразить кулака» идеей повышенных хлебосдач, что Голубь считал правым уклоном и примирением с кулаком – плакат Центросоюзу пришлось отозвать. К тому же Зиновьев просто мало трудился в Центросоюзе, слабо взаимодействовал с партячейкой. В этом, по мнению Голубя, и надо было честно каяться, а не рассуждать о Циммервальде и июле 1917 года. Но и в сотрудничестве с Троцким – тоже.

И именно на Голубе Зиновьев сорвался, раздраженно произнося длиннейшую финальную диатрибу. Сначала он был спокоен и ироничен: «Я выразился в шутливой форме, что я плохой кооператор. Буду работать пять лет и научусь не хуже Голубя, а сейчас дело знаю мало и говорю это откровенно». Да, вопросы, признавал Зиновьев, к нему есть. Но откуда столько придирок? В этом стиле он говорил минут десять, подробно комментируя то те, то другие мелкие придирки, как бы внутренне вскипая, все агрессивнее и агрессивнее, но пока еще сдержанно. Зиновьеву постепенно отказывало терпение: градус его речи все нарастал. Характеризуя события 7 ноября 1927 года, он говорил, что в партии и стране после этой даты «началось черт знает что». А комментируя в очередной раз мелкую оговорку о наличии «предателей» в Красной армии, он страстно подтверждал: да, предатели везде:

Тов[арищ] говорит, что по моим словам получается, что в Красной армии растет новый Чан-Кай-Ши. Я таких заявлений не делал, но я думаю, говорил и всегда скажу, что у нас предатели в шахтах, были предатели в золотопромышленности, есть предатели во всех отраслях, вполне возможно, что есть предатели и в Красной армии. Кто это может отрицать. Этого отрицать никто не может. У нас был период, когда главное предательство было именно в Красной армии. В начале революции именно это привело к тому, что мы должны были ставить двух комиссаров к каждому спецу. Конечно, теперь командный состав преимущественно пролетарский, и на 12 году революции совсем другое положение. Наше счастье, что сейчас минимальное количество, ничтожное количество, мне даже неизвестны такие случаи предательства среди военных спецов, но это возможно. Разве в случае войны не будут подкупать нужнейших людей? – Конечно, будут сыпать миллионы и подкупать на периферии крупного и полукрупного спеца.

А когда вопрошающий через некоторое время вновь поинтересовался: так есть или нет предатели в Красной армии? – Зиновьев весьма злобно завершил повторное и вновь чуть уклончивое объяснение пророчеством: «Мы их поймаем и, конечно, расстреляем»261.

Но перед его глазами были не столько предатели, сколько все тот же вздорный Голубь: буквально, ибо, судя по всему, Голубь сидел прямо перед Зиновьевым в передних рядах зала. Голубя Зиновьев поминал через слово, Голубь вытеснил собой Бухарина, Голубь был уже едва ли не главным врагом. И, наконец, бывшего оппозиционного вождя прорвало:

Голубь говорит – исповедь, неискренность, искупить. Разве я пришел сюда исповедоваться или искупать, как он говорит – «и то и другое у тов. Зиновьева неискренно». Потому он пришел сюда свою искренность показать. Он меня цитировал неточно, а я привожу его слова. Разве это большевистское слово – исповедь, искупать? Нет это не большевистские слова. Это лево-эсеровские слова. Я пришел сюда не для исповеди, не для того, чтобы искупать. Я не в церкви, это не наши терминологии, а лево-эсеровская терминология. Вы говорили «Зиновьев будет мне в заключительном слове отвечать». Да, я привык давать сдачу. В чем я виновен, я виновен, и перед своей партийной ячейкой говорю, что виновен. А вы приходите и говорите «Зиновьев неискренен». Что за постановка вопроса? Где видано, что я должен был исповедоваться и искупать? Вы, вероятно, воображали, что нынче будет большой драматический спектакль, придет человек с исповедью, будет каяться. Если вы пороетесь в истории наших взаимоотношений, вы найдете такие вещи у Камкова, у Спиридоновой, это их жаргон. Я как член партии прихожу на ячейку, даю объяснения, если будет вынесено такое постановление, что того то не сделал, то я десять раз продумаю, я буду исправлять. Вот почему я отвожу такую постановку вопроса насчет искренности и исповеди262.

Зиновьев продолжал бы в том же духе, но все тот же Голубь, маячивший в его поле зрения, еще раз нашел, как вставить свое слово. «Один раз соврешь, другой не поверят!» – заорал из зала служащий Центросоюза, чувствуя звездный час. На это Зиновьев ответил почти таким же патетическим выкриком: «Мне партия и рабочий класс уже верят и поверят больше, чем вам!»263

Здесь раздались аплодисменты, и финальная официозная тирада Зиновьева, завершающая его чистку, прозвучала торжественно: «Я обращаюсь ко всем вам с категорическим заявлением комиссии, я говорю, что мне не „кажется“, а я твердо убежден, что генеральная линия нашей партии, генеральная линия Коминтерна правильная линия. Ленинская линия, что она обеспечивает нам победу, что мы с ней победим всех супостатов, что ЦК прав безусловно, что не партия ко мне пришла, а я пришел к партии, что я признал свои ошибки, я готов выполнять любую работу, которую мне поручит партия, и надеюсь, что мне это удастся, как и всем другим товарищам!»264 Если анонимный председатель собрания что-то и говорил после, то смена стенографисток эти слова не зафиксировала, напечатав лишь финальное: «Заседание закрывается».

Конечно, исходно в зал приходили смотреть на совсем другие эмоции, на растерянность, на выкручивание, на смятение и неловкость, унижение и самоуничижение (это очевидно из вопросов Зиновьеву). Но победить можно было только показательной выдержанностью – и публика была удовлетворена: они видели истинного ленинца, пусть и с подмоченной репутацией.

Пожалуй, самый важный из вопросов к этому тексту: кого имел в виду Зиновьев под «вами», говоря, что ему партия уже поверила больше? Не ничтожный же в его глазах Голубь виделся ему оппонентом. Стоит отметить, что нет никаких оснований подозревать партячейку Центросоюза в какой-то специальной накрученности по отношению к Зиновьеву на этом собрании: нет, это был довольно доброжелательный коллектив, немного побаивающийся своего случайного высокопоставленного члена – птицу намного более высокого полета. Специальная травля Зиновьева в ходе чистки явно не предусматривалась: пытающихся поиздеваться из зала даже одергивали. Тем не менее Зиновьев очень устал: то, чему аплодировала партячейка, не было домашней заготовкой и было отклонением от стиля, которого проходящий чистку придерживался много часов. Иными словами, на самом деле аплодисментами вознаграждался нервный срыв, а не выдержка. Перед ним была ровно та самая косная партийная масса, которую зиновьевцы в 1927 году ненавидели и к которой одновременно апеллировали, а масса эта таких психологических тонкостей явно не различала: неважно, почему дерется, важно, что дерется! Но на кого именно Зиновьев сорвался? Кому он торжествующе и злорадно говорил о партии, которая поручит ему более важные дела, чем выслушивать глупости неведомого Голубя в собрании партийных кооператоров?

Кажется, в самом тексте есть скрытый ответ: видимо, сталинскому активному большинству, которое, как и оппозиционное меньшинство, должно было тоже утонуть в этой партийной массе. Как ни странно, Зиновьев считал себя защищенным избранной в конце 1927 года, на XV съезде, персональной стратегией. Он считал, что понял, как надо действовать, и открыто об этом говорил: оппозиционер должен был подчиниться партии буквально, передать ей все рычаги управления своей текущей деятельностью, стать ее марионеткой. Только став големом ЦК, по команде травя Бухарина, создавая нужные книги для Коминтерна, утверждая любые кооперативные плакаты и громя кулаков в «Правде» по заказу, можно было получить право вернуться в ту часть партийных рядов, которую несли восходящие потоки. Абсолютная лояльность должна была вознаградиться, в идеале – при зиновьевских входящих данных – возвращением в ЦК и даже в Политбюро. А «вы», те, кто не понимал смысла поведения Зиновьева на чистке 1929 года, – это те, кто не понимал, что такое политика, и лез в нее со своими дурными претензиями. Зиновьев был уверен: то, что от него требовалось, – это не искренность, а игра по не им определяемым правилам, с постоянными кивками в направлении соответствующих пунктов устава ВКП(б). В 1929 году от Зиновьева, по его мнению, требовалась не парресийная открытость, не эмоциональное самоуничижение, а предельно прагматический шаг: полный и содержательный отказ от автономии своего политического эго, сознательное подчинение. Большевистская честность проявлялась для бывшего оппозиционера только в четкости исполнения партийных указаний и нерассуждающей лояльности решению, принятому партийной вертикалью. Сталинскую программу Зиновьев к тому времени уже принял в целом, проговаривая вслух надежду, что неожиданностей на этом пути больше не будет: отвечая на вопрос «с подковыркой»– последняя в 1927 году им совершена ошибка против партии «или предпоследняя», – он спокойно объяснял: я уже немолод, видимо, последняя. И ошибался: у партийного времени было свое течение, то, что было в прошлом, в любой момент могло быть переквалифицировано в настоящее, чистку, которая должна была закончиться в октябре 1929 года, совершенно не предполагалось заканчивать.

Но все это был официальный Зиновьев, Зиновьев для общего партийного употребления. Партийное большинство по-прежнему подозревало, что Зиновьев притворялся. А сами зиновьевцы видели в поведении вождя маневр – и маскарад. Член Ленсовета Петр Эдуардович Роцкан вспоминал: «С Зиновьевым я имел беседу на тему о предстоявшей чистке ВКП(б). Я сказал ему, что сохранил оппозиционные взгляды и поэтому прошу совета, как мне держать себя при проверке. На это Зиновьев ответил: „Чистку партии не надо превращать в арену для борьбы за наши взгляды“. Эти слова Зиновьева настолько запечатлелись в моей памяти, что их привожу почти буквально. Нетрудно понять, что означал такой ответ в переводе на простой язык: „Оружия своего не складывай, двурушничай, если скажешь правду о своих взглядах – тебя исключат, а ты нам еще нужен“»265.

Встречаясь с коллегой по оппозиции Тимофеем Дмитриевичем Дмитриевым во время своего приезда в Ленинград в 1929 году, бывший заведующий агитпропом Ленинградского губкома РКП(б) Яков Рафаилович Елькович заметил: «Разговоры главным образом сосредотачивались вокруг вопросов чистки» и требований к повышению градуса покаяния. Дмитриев жаловался, что «чистка проходила тяжело, что комиссия по чистке уже не удовлетворилась присоединением к заявлению „23“, а потребовала от него развернутой критики троцкистско-зиновьевской платформы, признав его первоначальное выступление недостаточным и неудовлетворительным, что такие же срывы происходят и у других членов зиновьевской организации, которые не хотят „давать“ больше того, что сказано в заявлении „23“». Заключение было тем же: надо было притворяться, не останавливаясь перед развернутой критикой платформы 1927 года, «с тем, чтобы сохранить зиновьевские кадры»266.

Партийная пресса не видела подвоха. Чистка в ее глазах шла как нельзя лучше. Вот, к примеру, что писалось в Ленинграде об атмосфере в Военно-морской академии: «Обстановка чистки настолько простая и товарищеская, что посторонний человек скорее принял бы ее за обычное товарищеское собеседование». По большей части осуждению подвергали за «отрыв от партии», «связь с чуждым партии элементом», «моральное разложение», «чванство» и тому подобные нарушения партийной этики. Приговором было непролетарское происхождение, особенно если студенты пытались его скрыть267. Зато анонимное свидетельство из Москвы сильно отличалось от тона газет: «В конце 20‑х гг. по вузам страны пронесся зловещий дух разоблачений и выявлений „чуждых элементов“ – как среди студентов, так и среди профессорско-преподавательского состава. Как из рога изобилия появлялись факты обнаружения скрытых „врагов“, якобы затаившихся в ячейках вузов под „благородной личиной“. Чистка в 1 МГУ проходила не келейно, а при открытых дверях, в присутствии примерно 25–30% беспартийных студентов. По большей части это были сочувствующие коммунистам слушатели, кандидаты на вступление в ряды партии и комсомола». Если в середине 1920‑х годов непролетарских студентов вызывали на «чистку» «как на тайное судилище, то теперь коммунистов и комсомольцев заслушивали в качестве „товарищей“, всем миром. <…> На собраниях безжалостно „чистили“ за „отрыв, бытовое разложение, политическую неграмотность“»268.

Начальник в иностранном отделе ОГПУ, невозвращенец Георгий Сергеевич Агабеков вспоминал:

Ежедневно усердные хранители чистоты партии помещали в газетах статьи с рецептами, как чистить партию, чтобы вычистить всех, кто ей не угоден. На всех собраниях и заседаниях также дискутировался вопрос о методах чистки. Почти все ОГПУ было занято подбором и подготовкой материалов, компрометирующих того или иного члена партии. Сотрудники, встречаясь, говорили только о предстоящей чистке. Каждый только думал о ней. <…> «Я думаю, что главное внимание во время чистки будет обращаться не на знания, а на то, насколько активен и полезен коммунист. Ну, конечно и социальное происхождение будет играть роль», – сказал я. – «Какой там! Вчера мне ребята рассказывали, как идет чистка в Комакадемии. Задают самые заковыристые вопросы по всем отраслям марксистской литературы», – ответил К. «Ну в академии, на то они и учатся, чтобы знать. А по-моему, там их просто прощупывают, чтобы выяснить, нет ли у члена партии какого-либо уклона», – заметил М. <…>

День чистки приближался. Откуда-то сотрудники уже знали, кто будут членами комиссии по чистке. «Эта комиссия уже не раз заседала в кабинете <…> и просматривала личные дела сотрудников. <…> Что они выписали список лиц, подозрительных в партийном отношении». Комиссии должны были заседать сразу в нескольких отделах. Заседание устроили после занятий в одной из больших комнат Иностранного отдела. За столом расположились чистильщики. Напротив комиссии сели мы, на скамьях и стульях, собранных из всех комнат отдела. <…> Началась чистка просто и без перебоев. Вызванный рассказывал свою автобиографию, в то же время комиссия следила по его личному делу за правильностью рассказа. Затем председатель обращался к остальной аудитории, спрашивая, нет ли у кого вопросов к проверяемому. Причем характерно, что первое время все хором отказывались ставить вопросы. Каждый думал о своем, о себе. Он боялся, что если он будет расспрашивать, то, когда придет его очередь, остальные также могут засыпать его вопросами. Получалась какая-то, с молчаливого согласия, круговая порука. Но картина начала меняться, как только первые два десятка прошли проверку. Им уже нечего было стесняться задавать вопросы, и чем дальше, тем вопросы ставились чаще269.

И, наконец, совсем желчные воспоминания выпускника Краснодарского медицинского института Александра Рудольфовича Трушновича, написанные уже за рубежом: «Перед самым началом коллективизации коммунистическое руководство провело чистку партии, чтобы исключить тех, кого считало малопригодными для участия в еще одних предстоящих насилиях над народом, а других запугать и привести к беспрекословному повиновению. Комиссии по чистке назначались по иерархической лестнице: районные – обкомом или крайкомом, а те – центром. Чистка проходила в клубе или по ячейкам. Порядок был такой: председатель комиссии вызывает члена партии на эстраду, и тот называет место своей работы, сообщает стаж своего физического труда, партийный стаж и номер партийного билета, который обязан знать наизусть. Затем излагает биографию. После этого присутствующие могут задавать, устно или письменно, вопросы через председателя, который их разрешает или отвергает. Допускаются выступления, характеризующие человека как партийного и советского работника». Наблюдения Трушновича подтверждали то, что он уже знал: «При чистке моральные качества человека роли не играли. Для партии важнее всего, чтобы он был беспрекословным ее орудием». Лишь в одном Трушнович расходился с Агабековым: «Чистка понадобилась не для выявления контрреволюционеров или чуждых элементов. Их выявляет ГПУ, накапливающее агентурные сведения о каждом советском гражданине. Она была нужна для усиления среди членов партии атмосферы неуверенности, сервильности и страха, для поощрения системы сыска и доноса, осознания полной своей зависимости от засекреченного бесконтрольного верховодства. Она показала, что партия никогда не даст своим членам ни минуты на отдых и размышления, будет их постоянно дергать, нередко сознательно загружая впустую. Характерными были также обвинения в „якшании с беспартийными“. Руководство панически боялось дружеских, человеческих отношений партийцев с народом»270.

Чистка породила множество анекдотов, например:

– Из анкеты: «Родственников до 1917 года не было».


– «Я в последнее время просто переродился. Везде в анкетах вместо „сын попа“ пишу „сын рабочего“».


– Певица исполняет песню, связанную с чисткой: «Ты не спрашивай, не выпытывай».


– «А что, Ломоносову тоже чиститься приходилось?» – «Почему?» – «А для чего тогда вот его биографию публиковали?»

Из партии также выгоняли «троцкистов», «правоуклонистов» и прочий «идейный балласт», что не могло не произвести в свою очередь еще анекдоты:

– Вопрос на «чистке»: «Были ли колебания в проведении генеральной линии партии?» Ответ: «Колебался вместе с линией».


– «Когда старый большевик у власти, состоит членом ЦК, о чем он говорит в своих речах?» – «О строгой дисциплине и жестком централизме». – «А когда его выбрасывают из ЦК, объявляют оппозиционером, о чем он вспоминает?» – «О внутрипартийной демократии».


– Загадка: «Брат брата трет, шибко кровь течет». Отгадка: «Расправа с оппозицией».


– Исключенный из партии жалуется: «Меня исключили только за то, что я похож на вождей: по происхождению я как Ленин (дворянин), отношусь к партии как Троцкий (оппозиционер), с женщинами веду себя как Луначарский (гомосексуально), а в частной жизни как Рыков (любит со стеклянным богом здороваться). Вот и угоди им: одним честь, а других выгоняют»271.

Последний анекдот – обобщающий: он показывает, что «нечистота» включала в себя в разных соотношениях социальное происхождение, политику и личную мораль.

Историю, случившуюся с Кутузовым в 1929 году, лучше начать с конца. Кутузова исключили из партии – опять. И он апеллировал к Томской контрольной комиссии – опять. «По решению проверочной комиссии 4‑го курса <…> я исключен из партии. Это решение неправильно. Для исключения меня из партии не дает оснований ни мое поведение в течении последних двух лет, ни тот фактический материал, который имел место на чистке и был известен до нее»272. Вот как оценивал Кутузов свое поведение после недавнего восстановления в партии: получив извещение от Сибирской контрольной комиссии о благоприятном исходе, «Я в ноябре 1928 года возвратился в Томск. Здесь из числа бывших оппозиционеров я восстановил приятельские отношения с Матвеевым и Таскаевым, но без намерения продолжать оппозиционную работу, и по своим убеждениям оставался на точке зрения партийных установок почти в продолжении года. На то время не было никакого намерения продолжать оппозиционную работу; могу только отметить, что мне оставались неясными обстоятельства и причины высылки Троцкого за границу; осуждая его выступления в заграничной печати, я не разделял всей резкости, с которой проводилось осуждение его в печати и на партсобраниях. В этом вопросе я придерживался примиренческой точки зрения, и эта ошибка не осталась без влияния на мое последующее поведение»273. Над Кутузовым висело обвинение в том, что он читал «книгу Троцкого». Скорее всего, речь шла о работе «Моя жизнь: Опыт автобиографии», написанной Троцким в Алма-Ате и Турции и впервые опубликованной в 1929 году, уже за рубежом. Книга, имевшая сильную антисталинскую направленность, на самом деле циркулировала по институту, но в руки Кутузова не попала. Он подчеркивал, что обвинение было «необоснованно» и снято еще до начала чистки. Бюро ячейки точно выяснило, кто читал запрещенный том, и применило соответствующие партвзыскания. «Я, – подчеркивал Кутузов, – к этому никакого отношения не имел»274.

Вообще Кутузов отрицал какое-либо персональное участие в оппозиции в 1929 году, какие-либо связи с местными троцкистами:

В Томске подпольной троцкистской работы я не вел; колебания по некоторым вопросам политики партии у меня были, как результат не полностью изжитых оппозиционных взглядов 1927 года. <…> С осени 1929 года у меня начались разногласия с руководящими работниками в ячейке на почве некоторых практических вопросов, а главным образом на почве настороженного и в ряде случаев резкого отношения к партийцам бывшим оппозиционерам и в том числе по отношению ко мне. <…> На этой почве я начал обособляться от партийного руководства и так за это время и не сумел перевооружиться целиком, как того требовали партийные установки, то своими выступлениями против руководства ячейки поставил себя опять центром колеблющихся элементов в ячейке, главным образом из числа бывших оппозиционеров.

Кутузов продолжал: «Далее новая установка партии на решительную и быструю коллективизацию не была мною достаточно осознана и в результате появились идейные разногласия с партией. При наличии всех этих обстоятельств я опять попал в плен троцкистских настроений, чему особенно содействовала поддержка троцкистски настроенного и убежденного Голякова», который тоже вернулся к этому времени в Томск. «Таким образом, воздерживаясь от определенных троцкистских выступлений и организационных мер, я, тем не менее, считал нужным, без определенной цели, на всякий случай, так сказать, „про запас“ сохранить приятельские отношения с некоторыми из бывших оппозиционеров в ячейке и свое положение в ячейке и партийный билет, к лишению которого уже тогда было достаточно оснований»275.

Но – и это в глазах Кутузова было самым главным – «ошибок принципиального порядка – в смысле непонимания или противоречия генеральной линии партии и вытекающих из нее принципиальных установок – с моей стороны не было»276. Апелляция останавливалась на всех пунктах обвинения, отметая их один за другим. Ниже мы приведем доводы Кутузова вместе с материалами чистки, но прежде дадим общую информацию и добавим несколько зарисовок, важных для понимания контекста.

В Сибирском технологическом институте чистка проводилась специально созданной комиссией из наиболее проверенных партийных кадров, но и беспартийным предоставлялась возможность участвовать в ней. Сначала заслушивали сведения из регистрационной карточки проверяемого, затем просили его изложить автобиографию. Опрос мог быть чистой формальностью, длившейся всего пару минут. Кандидатам же на отчисление задавались каверзные и многочисленные вопросы. Можно отметить некоторые изменения в формате чистки в сравнении с прошлогодней партпроверкой: вместо двукратного обсуждения – перед бюро, затем на ячейке – все происходило сразу. Коммунист отвечал на прямые вопросы тройки, выделенной проверочной комиссией (более или менее дублирующей функции партбюро образца 1928 года), затем высказывались присутствующие. Публичная сфера большевиков оказалась на высоте, как утверждали в томском аппарате: «Главное драгоценное качество чистки оказалось то, что она явилась фактором колоссального воспитательного значения для партии». Однако общественный интерес мог быть еще бόльшим: «Посещение беспартийных было неудовлетворительное, и совсем отсутствовал профессорско-преподавательский состав»277.

На страницах материалов чистки мы встречаем все те же имена, все тех же студентов-оппозиционеров. Некоторые уцелели при прошлогодней проверке, другие, в первую очередь Кутузов, успели восстановиться. Гриневич, Николаев и Уманец остались в институте, и стенограммы пестрят их именами. Также присутствовали Горбатых, Беляев и Камсков, хоть и высказывались редко. Неизменность, пускай не полная, действующих лиц помогает нам проследить изменения в политическом дискурсе. Речь часто шла о тех же персоналиях, но в партийной оценке коммуниста теперь акцентировались несколько иные моменты. В 1929 году ценилась активность, мобилизация в пользу пятилетки и, как мы убедимся, тяга к трибуне. Тактическое молчание приравнивалось к скрытности. Публичность была принудительной: истинный большевик обязан был свидетельствовать, даже против себя.

Много говорили о Троцком и троцкистах. Со Львом Давидовичем особенно не спорили – его третировали. Теперь дело было не в теоретических разногласиях и экономических прожектах, а в политической благонадежности. Необходимость чистки партии обосновывалась тем, что ВКП(б) должна была вступить абсолютно монолитной в предстоящую эпоху крупных социалистических преобразований. ЦК назвал ряд категорий, подлежащих исключению из партии, первая среди них – «представители оппозиционных групп»278. Использовалась и более мягкая формулировка – «уклонисты». Уклон не считался автоматически оппозицией: уклонисты несколько сбились с дороги, но возврат на путь истинный им еще не был закрыт. Формальные принципы для их распознавания выработать было сложно, надо было надеяться на коммунистическое чутье, «партийный нюх».

Партийная политика первой пятилетки была ареной, где при помощи сложных дискурсивных маневров устанавливалось, кто является носителем верной линии. Понятие «генеральной линии партии» было впервые сформулировано Бухариным на XIV партконференции 29 апреля 1925 года279. На тот момент Николай Иванович составлял блок со Сталиным, и, таким образом, за пределами «генеральной линии» оставались «левые загибщики». «Правый уклон» был обозначен Сталиным в апреле 1929 года, когда на совместном пленуме ЦК и ЦКК генеральный секретарь объявил политическую платформу самого Бухарина отклонением от генеральной линии партии, а его сторонников – «агентурой кулачества»280.

По поводу столь многочисленных уклонов в разные стороны по партии циркулировали анекдоты:

– Ленин просил послать к себе Рыкова, ему сказали: «Он ушел вправо». – «Тогда позовите Бухарина». Ему сказали: «Он ушел влево». – «Ну тогда позовите Калинина». Тот пришел, и ему Ленин сказал: «Поверни меня к стене. Надоело мне уж смотреть, что вы тут творите…».


– На Красной площади. Идет конница. Буденный командует: «Полк, поворот на л…». – «Тс-с-с-с, – Ст[алин] ему затыкает рот, – нельзя, левый уклон». – «Поворот на пр…». – «Тс-с-с-с! Правый уклон!» – «Шаг на месте! Раз, два!»


– «Почему в России нет обуви?» – «Среди обуви есть правые и есть левые, а в России и правые, и левые запрещены…».


– Правый уклон – лицом к селу, левый уклон – лицом к городу, генеральная линия партии – ни к селу, ни к городу.


– Если в городе есть хлеб, а в деревне нет – это левый уклон. Если в городе нет хлеба, а в деревне есть – это правый уклон. Если ни в городе, ни в деревне нет хлеба – это генеральная линия. Если и в городе, и в деревне есть хлеб – это проклятый загнивающий капитализм.


– (Графический анекдот. Рисуется.) Прямая линия сверху донизу на левой стороне листа. Что такое? Левый уклон. Прямая линия сверху донизу на правой стороне листа. Что такое? Правый уклон. Вьется, изгибается зигзагообразная линия между левой и правой прямыми. Что такое? Генеральная линия.


– «Может ли змея сломать себе хребет?» – «Да, если она будет ползти, следуя генеральной линии партии».


– «Что представляет собой генеральная линия партии?» – «Периметр пятиконечной звезды. То правый уклон, то левый уклон, и каждая ее точка если не точка великого перелома, то обязательно точка перегиба»281.

В своем обширном докладе на XVI партконференции 26 апреля 1929 года председатель ВЦИК СССР М. И. Калинин остановился на двух уклонах: «Это правые и так называемые „левые“. Социально-экономические корни правого уклона теперь достаточно выяснены. Я буду только перечислять: капиталистическое окружение, техническая отсталость СССР, преобладание мелкотоварного производства». Развитие социалистического строительства и «бешеное сопротивление капиталистических элементов, трудности социалистического строительства. Двойственная природа крестьянина (собственник и труженик), отсюда его колебания то налево, то направо, то он с рабочим классом, то он с хозяйчиком, с кулаком; пополнение рабочего класса выходцами из деревни, а через этот канал колебания передаются в рабочий класс и отсюда в отдельные прослойки партии. Усиление в самой партии психологии „покоя“». Калинин просил не путать субъективные намерения и объективную сущность коммуниста: «Само собой разумеется, что есть и такие правые, которые являются идеальными людьми, которые будут умирать за советскую власть. И вместе с тем какими-то неуловимыми путями, даже внутренне исходя из идеальных побуждений сохранения и укрепления пролетарской диктатуры, они все-таки идут к правому уклону. Этого не надо забывать, и я прямо скажу, товарищи, что это – наиболее опасный элемент для нашей партии, потому что их внутренняя чистота, идеализм, их личные качества, их индивидуальные черты, они для простого, рядового человека не дают возможности разобраться, они затушевывают отрицательное политическое мировоззрение этих людей».

Какие же особенности правых, какой у них политический подход? – задавался вопросом Калинин. «Конечно, главное расхождение между правыми и линией партии заключается в том, что они, например, подъем крестьянского индивидуального хозяйства мыслят как самодовлеющий процесс, вне зависимости от коллективизации. <…> Коль скоро правые признают процесс поднятия индивидуального хозяйства как самодовлеющий процесс, это само собою ведет к тому, что нужно дать свободу капиталистическим элементам в деревне, развязать кулачество и т. д.» Следующим признаком правого уклона является преуменьшение значения классовой борьбы. «В то время как партия считает, что построение социализма в известные отрезки времени обостряет эту борьбу (тут надо сказать, что эта борьба приобретает разную форму на разных этапах), правые издеваются над такой точкой зрения и проповедуют по существу классовый мир». Не обошел стороной Калинин и левый уклон: «Я считаю, что, несмотря на то что группа троцкистов ушла у нас в подполье (это – безусловно), все-таки „левая“ фразеология этой организации увлекает людей, в особенности из молодежи. „Левая“ фразеология всегда найдет поклонников и еще долго будет приносить нам вред, ибо она питается мелкой буржуазией, которой особенно богата наша страна. Борьба с троцкизмом – открытым и замаскированным – должна продолжаться неустанно. <…> Надо понять, что троцкизм есть сила реставрации, так сказать, наизнанку».

Для понимания внутрипартийного языка 1929 года также важны размышления Калинина «…о соотношении правой и „левой“ опасности. Почему правая опасность должна привлекать к себе больше внимания? Почему на правой опасности больше надо сосредоточить огня? Правое мировоззрение представляет собою такой яд, если можно так выразиться, который действует незаметно, который постепенно, капля за каплей, впитывается в коммуниста»282. Руководитель комсомола Лазарь Абрамович Шацкин добавлял: «Мы знаем, что у нас зачастую проявляют правый уклон в практической работе такие товарищи, которые непосредственного отношения к правой теории или к организационным связям правых не имеют. Поэтому вопрос о борьбе с правым уклоном не ограничивается борьбой против определенной идеологии и определенных организационных оформлений, но он распространяется и на правые уклоны в практической работе, которые имеют очень большое значение»283. В свою очередь Семен Иванович Аралов из ВСНХ привязывал этот разговор к ситуации в вузах и втузах: «Я думаю, конференция должна в своей резолюции особым параграфом отметить грандиознейшее значение культуры, особенно технической, в деле создания нашего социалистического строительства и подчеркнуть, что на этом фронте ведется не только явно классовая борьба за научные командные высоты, но здесь имеется и правый уклон <…>». В партийных организациях вузов «оппортунизм <…> исподтишка работает <…>, чтобы сорвать задачу реформы школы, и идет единым фронтом с правой профессурой»284.

Эти и подобные им речи и передовицы создают впечатление, что язык чистки 1929 года в СТИ был гораздо более агрессивным, чем прежде. Выявлением «уклонов» занимались ячейки факультетов, где не умолкали разговоры об опасных «шатаниях», «правом примиренчестве», «левом фразерстве». Герменевтика по-прежнему шла в дело, коммунистов продолжали обвинять в «неискренности», «косности» и других дефектах личности. Разбор автобиографии и частной жизни никуда не ушел, но – и это трудно не заметить – в протоколах было теперь гораздо меньше интроспекции, анализа внутренних мысленных процессов и намерений. Психологические категории («выдержанный») были заменены моральными («хороший», «честный»). Обсуждение работы на производстве часто переходило в разговор о «разгильдяйстве» или «рвачестве» – бранные эпитеты, с которыми мы прежде не сталкивались. Акцентировались коллективизм и классовая борьба, и – пожалуй, самое главное – предполагалась пластичность субъекта. Все возможности были открыты, человек переделывал себя на социалистической стройке, совершенствовался. «Чистильщики» раскрывали «ошибки» и «недостатки», но исключенным оставляли шанс при желании исправиться на производстве.

Сразу после его возвращения в институт Кутузова, слывшего отъявленным леваком, начали обвинять в правом уклоне. В апелляции он выводил факт «перегиба и неразборчивости со стороны бюро ячейки» из своего недавнего выступления «против примиренческого тона докладчика т. Курдыбы и против деляческого отношения к принципиальному политическому вопросу со стороны отдельных товарищей. В результате уклон был „пришит“ и „цитировался“ на последующих собраниях, как пример правого уклона, легко, безнаказанно».

Кутузов указывал, что парторганизация смешивает все в одну кучу: «На отчетном собрании 3 февраля секретарь ячейки, в доказательство борьбы с правым уклоном в ячейке, привел борьбу с левым загибом т. Матвеева, говоря, что „корни правых и левых одни и те же“ – такая неразборчивость только обескураживает организацию в борьбе с правой опасностью»285. Кутузов категорически «не признавал за собой левые или правые загибы»286. В институте говорили: «Надо прямо сказать, что если мы слишком мало сделали по борьбе с правой опасностью в нашей ячейке, то с вопросом влияния на бывшую троцкистскую оппозицию у нас дело обстоит совсем плохо. К великому нашему сожалению, со стороны ячейки было недостаточно бдительности и настороженности к поведению бывших троцкистов»287.

Актуальный девиз институтского партбюро гласил: «Осознать борьбу на два фронта для нашей партийной ячейки технологического института является насущной необходимостью»288. Такое упрощенчество выводило Кутузова из себя: «В сентябре прикрепили мне „правый уклон“, потом „левые отрыжки“, и это все как бы совместимо в одном лице. По-моему, бюро механической ячейки и общее Вузбюро пошло по линии наименьшего сопротивления. В процессе чистки выяснилось, что не нужно вообще затрудняться поисками где-то уклонов, когда вот здесь, на месте, есть левый уклон в лице Кутузова, и правый тоже Кутузов»289. Григорий Рафаилович Николаев говорил примерно то же: «В правом уклоне сейчас по старой привычке обвиняют тех товарищей, которые были замешаны в „левом“ уклоне. <…> Нельзя строить обвинение на двух неправильно высказанных мыслях»290. Однако вот уже год, как оксиморон «право-левый уклонист» стал важным понятием для дискурса первой пятилетки. В своей речи на пленуме ЦК ВКП(б) 19 ноября 1928 года Сталин снял мнимое противоречие: «И мы говорим: где есть правый уклон, там должен быть и „левый“ уклон. <…> Люди, уклоняющиеся к троцкизму, – это по сути дела те же правые, только наизнанку, правые, прикрывающиеся „левой“ фразой. Отсюда борьба на два фронта, и против правого уклона, и против „левого“ уклона. Могут сказать: если „левый“ уклон есть по сути дела тот же правый оппортунистический уклон, то где же между ними разница и где тут собственно два фронта? В самом деле, если победа правых означает поднятие шансов на реставрацию капитализма, а победа „левых“ ведет к тем же результатам, то какая между ними разница и почему одних называют правыми, других – „левыми“? И если есть между ними разница, то в чем она состоит? Разве это не верно, что оба уклона имеют один социальный корень, оба они являются мелкобуржуазными уклонами? Разве это не верно, что оба эти уклона в случае их победы ведут к одним и тем же результатам?» Политическое единство по существу между правыми и левыми казалось Сталину очевидным, если посмотреть на классовую основу обоих уклонов: «Они, эти уклонисты, и правые, и „левые“, рекрутируются среди самых разнообразных элементов непролетарских слоев, элементов, отражающих давление мелкобуржуазной стихии на партию и разложение отдельных звеньев партии. Часть выходцев из других партий; люди с троцкистскими тенденциями в партии; осколки былых фракций в партии; бюрократизирующиеся (и обюрократившиеся) члены партии в государственном, хозяйственном, кооперативном, профсоюзном аппарате, смыкающиеся с явно буржуазными элементами этих аппаратов; зажиточные члены партии в наших деревенских организациях, срастающиеся с кулачеством, и т. д., и т. п., – такова питательная среда уклонов от ленинской линии». Осенью 1929 года правый уклон был новым и неожиданным, партия не всегда умела его вовремя распознать: «Борьба с троцкистскими тенденциями, и притом борьба сосредоточенная, идет у нас вот уже десяток лет, нельзя сказать, чтобы борьба с открыто оппортунистическим уклоном велась за последнее время столь же интенсивно. А не велась она особенно интенсивно потому, что правый уклон находится у нас еще в периоде формирования и кристаллизации, усиливаясь и нарастая ввиду усиления мелкобуржуазной стихии, выросшей в связи с нашими хлебозаготовительными затруднениями. Поэтому главный удар должен быть направлен против правого уклона»291.

Все эти доктринерские ухищрения смешили Троцкого, отмечавшего уже давно «политическую двойственность» Сталина. Политическая игра Сталина, утверждал он, построена на «комбинаторстве», а вот «реальное содержание» вносят как раз те представители партии, которых сталинская фракция считает «левыми» или «правыми»292. Троцкий в конце 1928 года писал: «Борьба с правым уклоном инсценирована в духе конструктивизма. Прямо-таки мейерхольдовская постановка. Все единогласно и единодушно, полностью и целиком борются против некого злодея П[равого] У[клона]. Адрес коего, однако, никому не известен. С правым уклоном борются столь же, и еще более решительно, чем с оппозицией. <…> Однако за этим конструктивистским маскарадом открываются серьезнейшие процессы. <…> Любопытно, что в то же самое время, как официально заявляется о полном единогласии в Политбюро, вышеозначенный Коля [Бухарин. – И. Х.] сообщает по секрету всему свету, что <…> дискуссии они не открывают только потому, что она сразу приняла бы „огнестрельный“ характер». В сценарии недолюбливавшего обе стороны Троцкого, «Коле» и его единомышленникам пришлось бы сказать: «Вот человек, который довел страну до голода», а «он», Сталин, сказал бы: «Вот защитники кулака и нэпмана». У Мейерхольда, напоминал Троцкий, нет вживания в роль: актер играет без внутренней убежденности в том, что он делает; так же и члены Политбюро, разыгрывающие единство. Троцкий глумится над ними в предвкушении предстоящего столкновения293.

11 июля 1929 года «Советская Сибирь» напечатала установочную передовую статью с требованием «воспитывать массы на <…> вскрытых фактах правых извращений, разъясняя, куда ведет правый уклон». Редколлегия запустила специальную рубрику «Правый уклон на практике», призывая читателей разоблачать «носителей кулацкой идеологии». К правым относился всякий заподозренный в паникерстве перед трудностями, ужасающийся деградации сельского хозяйства, страшащийся кулака, каждый молящий о снижении темпа индустриализации294. Сибкрайком разослал 21 июля 1929 года циркуляр «О текущих политических задачах сибирской парторганизации» с инструкцией сделать борьбу с правым оппортунизмом «стержнем» практической работы295.

Эйхе, приемник Сырцова в должности первого секретаря Сибкрайкома с мая 1929 года, разослал по сибирской парторганизации директиву усилить противоборство «с проявлениями правого уклона во всех областях хозяйственно-культурной и политической жизни»296. На пленуме Сибкрайкома в Новосибирске Роберт Индрикович выступил с докладом «За генеральную линию партии», где главной мишенью был правый уклон и «оппортунист» Бухарин, разворачивавший со своими «последователями фракционную борьбу <…>. Обстановка обостренной классовой борьбы требует, чтобы каждый винтик в нашем аппарате был достаточно прилажен, достаточно заострен против нашего классового врага. Каждый винтик, который потерял классовое чутье, нам вредит»297. 20 ноября 1929 года «Советская Сибирь» известила, что Н. И. Бухарин выведен из Политбюро ЦК, так как «пропаганда взглядов правого оппортунизма и примиренчества к нему несовместима с пребыванием в партии»298.

Приведем в связи с этим еще два анекдота рубежа десятилетий:

– «Почему наша партия такая бескрылая?» – «Потому что Сталин оторвал ей оба крыла – и правое, и левое».


– «Что такое генеральная линия?» – «Убрать левых руками правых, а потом, переняв левую тактику принуждения, избавиться от правых»299.

Сибирский технологический институт запаздывал в освоении новых директив. Осенью 1929 года Томский окружком констатировал, что «институтская организация имеет явных правых и примиренцев, практика правого дела еще не нашла достаточного отпора со стороны нашей ячейки»300. Нашумевшая статья одного из первых большевиков института Брусникина «Правая тактика в стенах СТИ» в «Красном знамени» от 18 октября 1929 года гласила: «Одним из важных фронтов борьбы за правильное проведение классовой линии, где скрещиваются две совершенно противоположные по своему существу идеологии, являются вузы. Наличие кадров буржуазной профессуры, открыто проповедующей учение буржуазной идеологии где попало и как попало, отрыв студенчества от линии производства, <…> все это в значительной степени способствует развитию в самой партийной части уклонов от ленинской линии партии. <…> Мы констатируем определенное наличие среди ряда коммунистов ячейки Томского технологического института правого уклона, примиренчества и обывательской беспринципной пассивности в вопросах политической жизни. Основная их беда заключается в недооценке наличия правого уклона в стенах института». А главная проблема, по мнению секретаря парторганизации Брусникина, состояла в том, что ряд коммунистов институтской ячейки не понимают политики партии по завоеванию руководства подготовкой специалистов301: «Мы не можем допускать, чтобы руководители правления института и отдельные работники деканатов смазывали все принципиальные решения партии в деле подготовки инженеров. А этот срыв налицо. Возьмем такой большой вопрос, как подготовка кадров. Коренное изменение учебных планов и программ, непрерывная производственная практика, выдвижение новых научных кадров на научную работу не нашли соответствующего отражения в пятилетке института. К этим вопросам правление института, и деканаты, и профессура отнеслись отрицательно. Они были смазаны. Здесь в чистом виде правая политика, в чем значительно повинно и само студенчество»302.

Томская парторганизация жаловалась на недостаток технических и руководящих кадров при переходе на ускоренную индустриализацию. Отмечалась не только недостаточность экономической квалификации специалистов, но и их социально-политическая неустойчивость, нейтральность и даже враждебность. Одним из приоритетов стало максимальное насыщение высшей школы членами партии, комсомола, рабочими и ограничение притока выходцев из иных слоев – служащих, детей старых специалистов и т. п. Декларировав, что «подготовка новых специалистов превращается в важнейшую задачу всей партии», июльский пленум ЦК ВКП(б) 1928 года решил послать во втузы 1000 членов партии. Партийность и классовая чистота этого десанта станут темой жарких споров в СТИ303.

По мнению Кутузова, чистка подтвердила, что при вербовке студентов «в счет тысячи» местные организации грубо исказили директиву ЦК партии, послав в СТИ непроверенных людей. Среди них оказалось немало «бывших» офицеров, например, «секретарь ячейки гор[ного] фак[ультет]а Оспридэ бывший офицер, жена – дочь полковника. Секретарь ячейки строи[тельного] фак[ультет]а Чипляков – сын крупного минусинского кулака. Студенты строи[тельного] фак[ультет]а Первушин и Володин – бывшие колчаковские юнкеры, Власов – бывший офицер». Все они «получают от рабочего государства по 125–150 рублей стипендии» за счет рабочих с производства304. «Бывшие оппозиционеры выявили всех этих типов, – соглашался Федор Семенович Дульнев, – а все остальные служащие [из] 1000 только замазывают чуждых»305. По соцпроисхождению Дульнев был потомственный рабочий-пролетарий; отец, кочегар, в 1904 году пропал без вести, сам кадровый рабочий – машинист электростанции Омской железной дороги, где и сдружился с Иваном Ивановичем. На «засорении ячейки» непролетарскими элементами «внимание заострено не было»306. Кутузов сомневался в социальном происхождении Брусникина. «Чем объяснить, – спрашивал он, – что Брусникина выдвинули секретарем [парторганизации] в то время, как в бюро можно было найти другого кандидата, из рабочих?» На Брусникина поступил компромат по классовой линии, но бюро не удосужилось его проверить307.

Вот один из «тысячников»: 26-летний Алексей Михайлович Кашкин. «До 1917 года, – гласит его автобиография, – жил на иждивении родителей. Отец ветеринарный врач в г. Малинке Вятской губернии и учился в мужской гимназии. Окончил 6 классов. С 20 года служу в Советских учреждениях на канцелярской работе». В Гражданскую войну Кашкин служил землемером в Казанской губернии, после этого был мобилизован на изъятие продовольствия у крестьян. В партию он вступил в 17 лет (1920 год) и сразу окунулся в комсомольскую работу. В роли ответственного секретаря комитета комсомола военных и высших учебных заведений Алтая Кашкин показал себя «политически устойчивым, энергичным, настойчивым». Он «умел владеть собой», первым сознавать свои ошибки, «отношение к работникам – товарищеское». И самое главное для Брусникина: «наклонности к склокам и группировкам – не проявлялись»308.

Десантировавшиеся специалисты вызывали у Кутузова неприятие:

– Скажи, как ты относишься к тысячникам?

– Постановление ЦК по этому поводу считаю правильным, но в наших местных условиях эта директива была искажена. Согласно директиве, 1000 должна подбираться из товарищей с большим производственным или общественным стажем, что у нас не выполнено. <…> Необходимо в будущем принимать хороший состав для 1000, а то эта идея ЦК партии может быть дискредитирована309.

Не только Кутузов считал, что принимать таких администраторов, как Кашкин, «не выгодно Советской власти». Гриневич, если верить доносу Тарасенко, говорил: «Ни под каким видом не буду сидеть на одной скамье с сыном специалиста. Сказать, что у нас культивируется „подсиживание“ будет, наверно, перебором, но элементы этого есть». «Начитанный, в политических вопросах разбирается, – недоумевал в отношении Гриневича Федоровский, – а <…> к „1000“ отношение не нормальное. Вопрос об отношении к специалистам был разрешен еще в 1919 году при Ленине [положительно], а Гриневич все еще против этой линии партии»310.

Когда-то Кутузов, вероятно, рассуждал так же, как и Гриневич, но его воззрения эволюционировали. «Твоя оценка специалистов раньше и теперь?» – спросили его. «Был один момент в 25 году, когда я разделял [негативную] точку зрения Кликунова», – ответил он. Бюро констатировало: «Правильной общей постановке вопроса ячейки об отношении к специалистам / профессуре систематически, открыто противопоставлялась ложная точка зрения группы партийцев с Кликуновым во главе. Эти товарищи огульно сваливали в одну кучу специалистов, квалифицируя их как одинаково реакционный элемент. <…> Для лояльной части специалистов еще не создали надлежащей общественной атмосферы»311. Кутузов посещал несколько раз выступления профессоров, «но ни разу не нашел их искренними, хотя они и были [полны] революционного [пафоса]». Свое отношение он изменил только после приезда бригады Сибкрайкома и детальной разработки этого вопроса, отошел от позиции Кликунова и скрепя сердце признал тысячников312.

Кутузов хотел чистки, ждал ее. Сначала он встретил чистку с энтузиазмом, напоминал, что давно сам требовал подобных процедур. Призывы к критике и самокритике он понимал как выборность снизу доверху и глубокую фильтрацию партийного аппарата. Кутузов, вероятно, открыто не предлагал пересмотреть решения предыдущих партийных проверочных комиссий, но намекал, что годом ранее допускались извращения, поэтому видел в происходящем шанс избавиться от своих угнетателей, зная, что на механическом факультете было немало его сторонников. Отметим: чистка длилась почти два месяца, ее критерии оспаривались и изменялись по ходу дела. Шла борьба за прессу, которая нередко поддерживала антибюрократическую линию. Казалось, Кутузову дадут защититься.

Когда 21 декабря 1929 года обсуждалась персона Кутузова, надежд у него поубавилось: партбюро завинчивало гайки. Если на обычном заседании тройки по чистке ячейки механического факультета присутствовало 60–70 человек, то расправа над Кутузовым привлекла 160 коммунистов и беспартийных. Кутузов говорил о том, что главная проблема – это «примиренцы» в институте. Ему за это досталось: «Находятся „умники“, заявляющие: „Давайте выясним политическую сущность теории правого уклона. Зачем смешивать теорию правого уклона с нашей институтской практикой?“» Эту точку зрения, высказанную на партийном собрании по докладу о правом уклоне, Кутузов подтвердил на заседании общевузовского бюро ячейки. «Тов. Кутузов хочет с правым уклоном покончить тем, что разрешить его теорию, куда он, этот уклон, идет и что такое вообще уклон. Так бороться с правым уклоном мы не можем. Это схоластика, а не разрешение вопроса огромнейшей важности для партии. У тов. Кутузова туман и полный сумбур в голове. Отделять теорию от практики могут только начетчики из Второго Интернационала»313.

Член партбюро Константинов тоже имел претензии к бывшему оппозиционеру, но не хотел делать из мухи слона: «Не нужно за Кутузовым открывать ряд преступлений по его политической линии. Но вот о его понимании моментов мы можем судить здесь. Т. Кутузов, как известно, давно ошибается в политике, но у бюро имеется доверие, что парень наш». Кутузов мог оказаться опасным, ведь он «отражал» какую-то часть ячейки, «оформляет ряд неустойчивых элементов. Кутузов отошел от оппозиции, он признал политическую линию партии, но нужно поставить вопрос, как он применял эту политическую линию партии. По-моему, у него сохранилась оппозиционная методология в некоторых вопросах. <…> Во всех его выступлениях можно проследить, что он претендует на свою политическую линию»314. «Чистильщики» задавали Кутузову прямые вопросы:

– Считаешь ли ты, что партия поставила вопрос своевременно о правой опасности?

– Рельефно он стал проявляться в связи с нажимом на капит[алистический] элемент и проведение индустриализации. Считаю, что партия поставила вопрос своевременно315.

«У ряда товарищей есть правые настроения», – отмечал Филатов. Уклон наблюдался в «примиренчестве в бытовых вопросах», «семейственности», «оценке специалистов»316. Кутузов же рассуждал так, как будто продолжалась старая дискуссия и речь шла о программных разногласиях, а партийную линию можно было оспаривать. Особенно пристально разбиралось его выступление по докладу пропагандиста окружкома ВКП(б) Григория Ивановича Курдыбы на общевузовском собрании в начале октября 1929 года. Курдыба выдвинул ряд тезисов: «1. В томских вузах до 1928 года господствовала династия реакционной профессуры. 2. Влияние реакционной профессуры на студенчество было сильнее, чем наше коммунистическое влияние в Вузах. 3. И райком, и окружком, и Сибкрайком оказывали поддержку реакционной профессуре <…> до 1928 года». Поддерживая Курдыбу, Кутузов указывал на случаи, когда некоторые коммунисты «сдают позиции перед профессурой». Он приводил пример горного факультета и «случай с выдвиженцами, когда они не могут прямо поставить вопрос, стесняются профессуры»317. Томские аппаратчики обижались: «Нам кажется, что в выставленных трех тезисах Курдыба запутался, как в „трех соснах“. <…> Мы знаем, что многих научных работников мы до конца их жизни не переделаем, что свои взгляды под видом служения объективной науке они протискивать будут, но, тем не менее, в <…> деле руководства высшей школой <…> наше влияние было и есть более сильное, чем реакционное влияние старой профессуры»318. Кутузов тоже критиковал Курдыбу, но не за преувеличения, а за мягкость, считая, что суть правой опасности была «смазана»: «Т. Курдыбой было сказано, что правые не имеют единой системы взглядов. Это не верно. Второе, тов. Курдыба нисколько не остановился на статьях т. Бухарина. В-третьих, тов. Курдыба в своем докладе не выявил Бухарина как лидера правого уклона в Коминтерне и в ВКП(б). <…> Я никогда не был против практической борьбы с правым уклоном, а мне такое обвинение ставится». Считая, что правые имели систему взглядов, Кутузов рассматривал события 1929 года политически, как спор с оппозицией, а не как столкновение с контрреволюционной опасностью, как об этом писали газеты. В этом смысле, вопреки своим убеждениям, он действовал как сообщник правых319.

Только примиренчеством правого толка можно было объяснить, почему Кутузов, будучи председателем профсобрания профсекции металлистов, «не реагировал по-партийному, решительно на предложение поставить на голосование вопрос о приравнивании студентов к рабочей категории по получению пайка по заборным книжкам». Кутузов не мог не знать, что размер стипендии терял ценность с каждым днем, а объявленное соцсоревнование (в отношении набора зачетов) еще больше затрудняло жизнь студентов. При этом, в силу тяжелого материального положения и необходимости работать по совместительству, студенты не успевали окончить втуз за положенные пять лет. На стенах института мелькали граффити: «Нас заморили с этими темпами», что говорило о том, «что у нас есть чуждые недовольные люди»320. «Настроения недовольства перебоями в снабжении продовольствием <…> вызывают у отдельных, наименее устойчивых партийцев колебания, сомнения и уклоны от правильной ленинской линии», а Кутузов недовольство не пресекал: «Он потянулся в хвосте за беспартийной массой». И только благодаря «решительным мерам сознательной части партийцев» во главе с ушедшим в отставку секретарем парторганизации Кликуновым вопрос – с небольшим перевесом голосов – был снят с обсуждения321. Хотя, например, Николаев вспоминал собрание иначе: «Выставили предложение об увеличении пайка. <…> T. Брусникин должен был в первую очередь отразить эту атаку, но ничего не сказал. Выступил кто-то другой из членов партии, и другие руководители ничего не говорили, так и т. Кутузов промолчал. Отсюда вытекает, что доводы т. Кликунова неосновательны»322.

У Кутузова выясняли, как он определяет правый уклон и как к нему относится:

Ответ: Правый уклон имеет следующие корни: – характер нашей страны, преобладание с[ельского] х[озяйства]. Частичная стабилизация в других странах и ряд других моментов, которые отдаляют построение социализма, на этой почве возникает ряд настроений у членов партии, которые связаны с крестьянством, мелкой буржуазией, тут и теряется чутье пролетарское.

Вопрос: Задавал [ли ты] вопрос: «Имеются ли у нас в хлебозаготовительной кампании методы военного коммунизма?»

Ответ: Такой вопрос я не задавал. Я задавал вопрос следующего содержания: каким методом будут определяться хлебные излишки, не методами ли разверстки? <…>

Вопрос: Ты говорил, что политика «не та» по крестьянскому вопросу?

Ответ: Отрицаю, не говорил323.

Кутузову приписывали «сочувствие» к Гриневичу, хотевшему видеть СССР, повторяющий «гармоничное развитие хозяйства Германии». Недостаточно принципиальные студенты называли это «ошибкой», выдержанные партийцы – «правым уклоном». Гриневич, как говорили выступавшие, подложил «большую собаку» и это нельзя было игнорировать. «Обыватели в нашей ячейке есть, – предупреждал Брусникин. – Они считают борьбу с правым уклоном, <…> которую проводит ячейка, „разжиганием антагонизма“ или „игрой в мировые масштабы“»324.

Еще один оппозиционер двухлетней давности, Леонид Каллистратович Подборский, уточнял: «Гриневич говорил, <…> предположим, правый уклон победит, временное улучшение может быть, но это будет фиктивное, непрочное [улучшение], и может [такое] привести к плохим результатам»325. Сам Подборский подозревался в правых настроениях уже давно. В момент дискуссии он допускал «свободное развитие крестьянских хозяйств, не видя никакой классовой борьбы в деревне». Отец Подборского был завлечен в колхоз, но «сейчас этот колхоз <…> рассохся в силу орг[анизационных] неувязок». К счастью, уверял Подборский, у отца не появились «отрицательные взгляды теперь на коллективизацию», а выходом из колхоза «руководила мачеха». Сам же Подборский-младший умел защитить великий перелом, был положительного мнения об «эффекте колхозов <…>. С полной коллективизацией отмирает возможность реставраций, – повторял он слова, почерпнутые из арсенала пропагандистов. – Получается повышение интенсивности». Правые предпочитали «подтягивать хозяйства к высшим группам», а он-то знал, что «крестьянин-единоличник не достигает того, что колхоз», что «ЦК прав в той перегруппировке, которую произвел в деревне», что сельское хозяйство «необходимо переводить на коллективные рельсы». Раньше смычка была «ситцевая», а теперь она крепкая, «производственная». Голода быть не должно. «Кулаки на первое время могут дать достаточное количество хлеба», был же хлеб «в столыпинское время». Но в колхоз их пускать нельзя – «в бочку меду нельзя влить ложку дегтя. Этим испортишь весь мед. Кулак эксплуататор, а отсюда и классовая борьба»326.

Феоктист Тимофеевич Зуев тоже был «идеологически неустойчив, с наличием правого уклона». Он сам признавал, «что крестьянской идеологии не изжил: болею за свое индивидуальное хозяйство». Зуев «рекомендовал кулакам вступить в колхоз при сплошной коллективизации». Считая линию «в отношении нажима на кулака» в общем-то правильной, он все же признавался: «Когда я говорю о кулаке, то у меня возникает жалость к нему как к человеку»327. Видя, что у Зуева отобрали партбилет, Подборский спешил отмежеваться от сердобольного товарища. Призыв Гриневича «мир в промышл[ености]» он расценил как «затушевывание классовой борьбы [и] отодвигание мировой революции». Он понимал, что говорить о «гармониях за границей <…> не тактично». «Замазывать нельзя, <…> нужно все рассказать как есть»328.

«Скажи, что ты говорил по выступлению Гриневича?» – спросила проверочная тройка у Кутузова.

«Я считаю, что Гриневич <…> допустил ошибку. <…> В международном отношении правые говорят, что стабилизация установлена на долгие годы, а отсюда отрицание революционной обстановки на западе»329.

Но Гриневич все же не был правым: «Дальше он говорил, что если встать на точку зрения правой политики, то может быть получен временный эффект, но этот эффект в конце концов может привести к обратным результатам»330, – похоже, Кутузов опять «вилял».

«Относительно гармонии, сказанной Гриневичем, ты не выступил, это дает право говорить, что в тебе доля оппозиционности есть,» – заметили ему. Только сейчас, на чистке, Кутузов сказал, что «это является ошибкой. Он раньше не признавал, а сейчас признал»331.

«О гармонии Гриневича я не говорил, – отнекивался Кутузов. – Он путал, а я его не оправдывал»332. Гриневичу надо было все разъяснить, «внушить», чтобы он по окончании вуза смог стать «красным специалистом». «Товарищеского исправления со стороны организации нет».

Секретарь партячейки механического факультета Усатов защищал строгость партбюро: «Гриневич старый член, а <…> на поворотах у него шатания, <…> ставит межклассовые интересы, а в голове туман. <…> На ошибки Гриневича напоминали несколько раз»333.

«Т. Усатов, – возражал Дульнев, – от такого идеологического воспитания надо бежать подальше. Его вы изучали только на собраниях. Не было той системы воспитания, которая нужна».

«У т. Гриневича есть разброд в мозгах, надо его послать на производство», – добавил еще кто-то. Федоровский заметил, что у Гриневича «очень плохо построена речь. Если у человека есть система мысли и если он на практике проводит это, то это уклонист»334.

Гриневич пытался продемонстрировать рост своего политического сознания: меня-де легко критиковать, «потому что я много и откровенно говорю. Партизанщина у меня была, это и сказала мне вот [эта] настоящая чистка, настоящая вправка мозгов»335. «По борьбе с левыми многие наживают политический багаж», – говорил он, намекая на скрытые махинации своих врагов336.

Николаев тоже сетовал на силу привычки в отношении бывших оппозиционеров: «В каждой ошибке и обмолвке видят теоретические обоснования, подготовленность к выступлению и т. д., как пример <…> обвинение Гриневича в правом уклоне» и его последующее исключение из партии. «Пролетарская революция не является задачей дня, так как капитализм вступил в новую фазу», – с этим Николаев соглашался, но предложения использовать германскую социал-демократию он считал «неправильными». Тут Гриневич, указывавший, что «с фашистами она не слилась, а борется против фашизма», ошибался337.

«Считаю ошибкой исключение тов. Гриневича из партии», – отчеканил Кутузов. Да, «он был плохим моим попутчиком, и здесь не может быть никакого сочувствия к нему как к оппозиционеру». Но дело не в этом, а в том, что «правые уклоны прикрепляют как бандероль. Не следует перебарщивать, врать не нужно». «Я свое отношение к правому уклону выявил <…> и считаю, что сомнений у меня нет». Лопаткин поддержал его: «Приписать т. Кутузову поддержку Гриневича как правого уклониста нельзя», и «идеологическую неустойчивость по этим фактам приписывать ему тоже нельзя». «Я бы не сказал, что у Кутузова есть этот уклон», – признал Кликунов, которого уж точно нельзя было заподозрить в симпатиях к Кутузову338.

На чем же основаны утверждения членов партбюро, что он недооценивает «борьбу с правым уклоном», «оторвался» от этой борьбы? – спрашивали у Кутузова. Тот отвечал: «Основана на легенде. Относительно отрыва не было этого, <…> не вижу никаких оснований, которые бы давали право утверждать это». Да, имела место «маленькая ошибка с проработкой, в смысле соотношения теории и практики. <…> Я предлагал 40% практики и 60% теории, Главное Управление профессионального образования – 50% и 50%. <…> Я думаю, что в этом вопросе не нарушил партийной установки, за рамками бюро нигде больше не повторял. Тов. Усатов считает, что это тоже ошибка, но разве это значит, что я не согласен с генеральной линией партии?»339

О взаимопонимании между Кутузовым и партийным бюро говорить, конечно, не приходилось. Кутузов старался использовать разговор о «правом уклоне» против руководства института, бил своих гонителей их же оружием. «Солидарности» с правым уклоном, «принципиального примиренчества» в СТИ не было, соглашался он, но в практике руководства он углядел «нечуткость» к засилью «чуждых элементов», а также «несогласие некоторых товарищей» с пролетаризацией вуза340. Главной бедой, однако, был «зажим самокритики»341.

«Самокритика» была новым термином, новым ритуалом в дискурсе партийных низов. Родившись вместе с первой пятилеткой, самокритика определяла установки в отношении того, что надо было говорить и что делать. Превращая нэповские теории баланса в анафему, самокритика подталкивала партийцев к продолжению и развитию революции, усиленному и бескомпромиссному поиску классового врага. Согласно марксистской теории этого времени, движение вперед не могло быть вызвано ничем иным, кроме как классовыми противоречиями, – только через них пролетарии могли прийти к новым успехам.

В своем обращении от 2 июня 1928 года ЦК призвал все силы партии и рабочего класса развернуть самокритику «сверху донизу и снизу доверху», «не взирая на лица». Самокритика была нужна, чтобы бороться с элементами разложения в партийных рядах. Бюрократы и «перегибатели» были бы разоблачены еще раньше, если бы верхи прислушивались к сигналам, которые шли снизу, от рядовых коммунистов. Сталин писал в «Правде»: «Лозунг самокритики не есть нечто мимолетное и скоропреходящее. Самокритика есть особый метод, большевистский метод воспитания кадров партии и рабочего класса вообще в духе революционного развития»342.

Троцкий же продолжал насмехаться над лозунгами Москвы: «Еще я хотел спросить у вас, не можете ли вы мне объяснить, что значит осуществлять „лозунг самокритики“. Что есть самокритика? Надо ли сие понимать буквально, т. е. критика самого себя, или духовно, т. е. в смысле возможности критиковать начальство. Если принять за руководство сей последний смысл, тогда никакого лозунга не получается, ибо в желании критиковать и в потребности критиковать недостатка нет, а дело, так сказать, в возможностях. „Лозунг“ посему должен был бы быть не „самокритика“, а возможное упразднение тех перегибателей, кои сию самокритику неизменно ссылают этажом пониже»343. Вскоре Троцкий обнаружил, что новая эпоха отрицает индивидуализм и ее базовая социальная единица – это не один взятый в изоляции индивидуум, а производственный коллектив. Сталин подчеркивал, что на базе самокритики партийные активы наделяются властью критиковать кого угодно: «Существует июньское воззвание ЦК (1928), где прямо говорится о том, что развертывание самокритики может превратиться в пустой звук, если за низовыми организациями не будет обеспечено право смещать любого секретаря, любой комитет». В этом смысле «самокритику» надо было понимать как «критику своих», а не «критику себя самого»344.

Ляпин собственными ушами слышал рассказы Сталина о том, что коммунисты «из‑за боязни портить добрососедские отношения» отказывались от самокритики: «Один, скажем, сделал ошибку, другой не хочет указать на эту ошибку, вскрыть ее, считая, что он сам может ошибиться и ему сойдет без каких-либо неприятностей. Не такими должны быть большевики. Они никогда от самокритики не отказывались и не откажутся. Только в условиях самокритических деловых оценок мы можем строить наше хозяйство, строить социализм. Семейной обстановке не место в наших рядах, в наших товарищеских взаимоотношениях». ЦК возложил на контрольные комиссии создание условий, способствующих «развитию здоровой самокритики»345.

Концепция самокритики разрабатывалась на всех этажах партийной иерархии, поскольку толкование этого термина оставалось не совсем ясным. На бюро Сибирского крайкома партии первый секретарь Роберт Янович Кисис рассуждал вслух:

Что означает самокритика руководящих партийных органов? Она означает, во-первых, борьбу за правильную, генеральную линию партии, борьбу со всякими искривлениями, всякими уклонами и шатаниями в партийном руководстве, и во-вторых, она означает жестокую борьбу против всякого политиканства, против всяких склок. Ибо поставить партийный аппарат под удар действительно массовой самокритики означает вычистить из него склочников и политиканов и всех тех, кто будет хвастаться, превращать партаппарат в орудие скрытничанья и «ликвидирования».

Кисис выражал уверенность, что «самокритика учит и научит руководителей партийных комитетов и вообще партийных работников умению подчинить свои личные симпатии и антипатии, личные настроения интересам партийной организации, интересам дела». Воодушевленный такими словами, Томский окружком 4 октября 1929 года дал сигнал к тому, «чтобы все силы были подняты на борьбу с явлениями оппортунизма и примиренчества, разгильдяйством, рвачеством, чтобы с помощью самокритики выяснить все болячки, какие есть в отдельных частях организации». Присоединилась и пресса. Статья в «Красном знамени» от 18 октября 1929 года «Смело развернуть самокритику» рассказывала читателю, за что Томская организация боролась на этом важном фронте. Пленум первого районного комитета партии отметил, что самокритика как «средство привлечения масс для борьбы с оппортунистическими шатаниями, и левым фразерством, замкнутостью, бюрократизмом руководства, косностью, рутиной в работе <…> находится [у нас] лишь в зачаточном состоянии». Указывались ошибки районного комитета, «который не взял на себя инициативу в развертывании самокритики, широкой мобилизации для борьбы с недостатками, вскрытыми в отдельных ячейках»346.

И, наконец, поздней осенью 1929 года разговоры о целесообразности «самокритики» дошли до партячейки института. «Надо подвергнуть нашу работу решительной самокритике, – вещал Брусникин. – Зажим самокритики, боязнь ее развертывания ослабляют нас в борьбе с классовым врагом». Жалуясь на «слабую активность по вопросам политической жизни», анонимный «Томич» комментировал в газете: «Совершенно верно поступило общевузовское бюро <…>, призывая к большей партийной чуткости и настороженности, к беспощадной самокритике нашей работы». «Грубый окрик» в отношении критикующих студентов – «отправим в лечебницу», «критикуют, потому что рожа не понравилась», «молодая спесь», «не грамотный – не лезь» и т. д. – квалифицировался как попытка отвлечь самокритику от «конкретных носителей зла», сделать самокритику в институте «беспредметной и недейственной»347.

Работу институтской ячейки нужно было перестраивать. Яковлев заметил: «Все частные согласованности не теперешнего момента, а прошлого. Все решения Сиб[ирского] краевого комитета для нас обязательны, но не все мы их признаем». Здесь чувствуется подпольная работа деятелей из партбюро – защититься, «сорвать решения Сибкрайкома». «Подготовка к чистке идет весьма слабо». В силу неизвестных нам обстоятельств Кликунов вошел в конфликт с заменившим его секретарем ячейки. После одного из партийных собраний он позволил себе ехидную ремарку: «Сибкрайком заменил самокритику снизу самокритикой сверху». Принимая бой, партбюро требовало конструктивного подхода. Там была обозначена «группа лиц», в основном выходцев из оппозиции, но не только, которая стала «играть нехорошую роль. Они не хотят исправлять работу, а только критикуют, и это разлагает нашу ячейку». Член бюро Д. В. Логинов отметил, что «среди старых партийных работников ослабло желание к партработе», упомянув в связи с этим и Кликунова348.

Самокритика была направлена против молчания и пассивности. Партийные секретари проводили специальные исследования о поведении рядовых партийцев на собраниях. Оказалось, что обычно выступало меньше 10% от общего количества собравшихся. «У нас находятся коммунисты, которые стоят от <…> борьбы в стороне, наблюдают за ходом ее, – утверждал Брусникин. – Эти люди оправдываются так: „Молчим, потому что боимся говорить. Еще припишут уклон“. Такое примиренчество может только расшатать партию»349. Подборского спросили: «Чем объяснить, что по принципиальным вопросам не высказывался?» – «Просто неспособностью говорить на народе», – последовал ответ350.

Кутузов не мог воспользоваться такой же отговоркой, но и он оправдывался: «По вопросу Троцкого, если я не выступал, то это не значит, что я не согласен с линией партии. Я тогда видел такое подозрительное отношение, и мое бы выступление могли толковать иначе»351. «После отказа от оппозиционных взглядов в [его] выступлениях небольшие шероховатости», – говорил Верховский о Николаеве, отмечая у того какую-то «боязнь» высказываться. Николаев разъяснял: «Происходит это от того, что о каждом моем выступлении могли подумать как о фарисействе, и я все время боялся, боялся, что такая тактика будет неискренней». В докладе о правом уклоне «я мало уделил внимания о левых загибах, все из той же боязни, как бы не показаться неискренним»352.

От коммуниста требовалось «активное участие в проведении партийных директив по всем политическим вопросам. Стоять в стороне и наблюдать может только партийный обыватель, случайно попавший в партию»353. Выбирая правильный ракурс, коммунист должен был во всем видеть исторически прогрессивную составляющую. Марксистский аналитический инструментарий, с одной стороны, обеспечивал свою достоверность через связь с настоящим, а с другой – помогал прозревать будущее. Коммунистическая расшифровка мира отрицала идеалистический отрыв от действительности, ввиду чего дискурс первой пятилетки постоянно риторически раздваивался, отсылая одновременно и к идейной конструкции, и к буквальной репрезентации. Принципиальная двойственность отличала концепцию воздействия речи на аудиторию. На полюсах этой концепции находилось желание услышать о реальной, настоящей жизни и погружение слушателя в виртуальный мир будущего. Если в первом случае выступающий ограничивался воздействием на сознание аудитории фактами, тем самым убеждая ее в правоте сталинской идеи, то во втором случае пропаганда выводила слушателя за пределы его еще несовершенной субъективности. Язык партийца предвосхищал будущее, а не описывал несовершенное настоящее. Обращение же к обстоятельствам считалось проявлением нэповской ментальности. Всматриваясь в то, что будет, а не в то, что есть, Резенов, например, не видел ничего необыкновенного в газетной статье Брусникина «Нужно организовать общественное мнение»354. В духе волюнтаризма первой пятилетки правильное слово, словно призыв, мобилизовывало, провоцировало действие.

Конечно, сама по себе «самокритика» была общим местом. Все зависело от конкретного содержания, которым она наполнялась. Восстановленные оппозиционеры мягко напоминали, что, хотя «во время оппозиции <…> мы могли высказываться по всем вопросам, самокритики тогда в полном смысле слова не было в ячейке»355. Теперь можно было пускаться во все тяжкие. Если партбюро понимало под самокритикой критику «буржуазного» руководства университета и старой профессуры, то Кутузов и его единомышленники видели в ней шанс избавиться от «держиморд» из бюро партячейки. Непонятно, думали ли так бывшие оппозиционеры или это была личная фобия Брусникина и Усатова, но «полевение» политики ЦК могло восприниматься как уступка именно бывшим оппозиционерам. Считая себя «чистокровной» рабочей частью партии, они начали предпринимать конкретные шаги, чтобы прибрать обюрократившееся руководство института к рукам. В ячейке замечали, что «кой-кто из троцкистов пытается доказать, что партия в некоторых вопросах встала на путь оппозиции». Филатова спрашивали: «Повлияли ли вопросы, выставленные оппозицией, на политику партии» в экономической сфере. «Нет, не повлияли», – уклонялся тот от провокационного вопроса356. «Я понял, что партия пришла к Троцкому, так ли это?» – пытались заманить Николаева в похожую ловушку. «Нет, не так», – снова отвечал он357. Сторонники Кутузова ни в коем случае не соглашались говорить от имени оппозиции – это бы аннулировало их недавние заявления об отходе. «Почему они в партии? – вопрошал член бюро Букатый. – Сейчас у [них] имеется мнение, что партия перевооружилась на основе троцкистской оппозиции»358. Кутузова спрашивали: «Николаев говорил, что партия проводит линию левых?» – «Искажаешь, – огрызался он. – Николаев говорил, что когда-то это думал, а потом признал свои ошибки. Принцип[иальная] установка левых одна, а в партии совершенно другая, поэтому политика партии не может считаться политикой оппозиции».

Если Кутузов не был «левым», то с какой же позиции он критиковал верхи? Ему предъявляли различные оппозиционные лозунги, пытаясь понять его отношение к ним. У Кутузова все еще был авторитет, и хотелось узнать, с чем он выразит солидарность, а от чего будет отмежевываться.

Вопрос: Если ли зажим, то как это можно рассматривать? <…> Почему ты оказался во главе группы оппозиционеров?

Ответ: Ряд товарищей, как Брусникин, тянут меня на это.

Вопрос: Как ты относишься к борьбе с буржуазной идеологией в ВУЗе? <…> Был ли бойкот старого актива новому?

Ответ: Я бы это не сказал. Я никогда не бойкотировал и зажиму нигде не видел. Плохо лишь то, что из молодых тов[арищей] мало выдвигается в актив. <…>

Вопрос: Что проявил конкретно по исключению чужаков из вузов?

Ответ: Строго относился к приему в вуз. <…>

Вопрос: Является ли нормальным, когда в вуз под маской рабочих вступают чуждые?

Ответ: Таких случаев я не припоминаю. Я знаю один случай в нынешнем году, когда жена одного преподавателя, подавая заявление, сообщила, что она рабочая, но на самом деле она не была рабочей.

Своей борьбой за классовый принцип чистки Кутузов очень напоминал левую оппозицию. «Нужно иметь большое самомнение Усатову и Брусникину в том, что только они проводят правильно линию партии, – резко заявил он. – Я считаю, что чистку ячейки нужно было начать в бюро ячейки!» Кутузов «долго ждал чистки», надеялся на нее, но знал, что наверняка разочаруется. «У нас однажды проводилась чистка социального состава, – вспоминал он, – но результат был не особенно хорош. <…> Сибирск[ие] организации часть восстановили. Кроме того, у нас были случаи, когда наши товарищи давали рекомендации чуждым людям – белогвардейцам». Что в парторганизации института имелось «не строгое отношение» к классово чуждым элементам, было общеизвестно359.

Проявил ли Кутузов горячность в своем очистительном пыле? «Возможно, что, указывая на ошибки отдельных товарищей и бюро ячейки, я делал это в таком тоне, что сам впадал в ошибку, – признавал он. – В практике работы у меня были нередко столкновения с бюро и с отдельными руководителями. В ряде случаев был неправ сам, в ряде других – совершенно правильно указывал на ошибки». Кутузов отмечал следующие моменты:

Семейственность в борьбе с рвачеством (выдвиженец – на горном [факультете], авантюрист – на механическом факультете) <…>.

Засоренность состава тысячников – я предлагал пересмотреть состав первого приема: примазывавшегося кулака Петрушева ячейка исключает, [а] бюро по-отечески ставит на вид;

Примиренческое выступление т. Повкина и других против белогвардейца Кураксина на чистке;

Избрание секретарем ячейки хим[ического] фак[ультет]а Володина, который сказал на чистке, что был у Колчака в школе юнкеров, пишет в анкете тысячника «служил 4 месяца рядовым». <…> Имелись слухи, как бы он содействовал карателям и препятствовал партизанам, и что же? Некоторые товарищи голосовали за его перевод.

Все это в понимании Кутузова называлось «нечуткое отношение к чуждым элементам» – под «чутким» надо, конечно, понимать не либеральную отзывчивость, а большевистскую бдительность.

Итак, партбюро придиралось к оппозиционерам, а «буржуев», которые наводнили институт, как бы не замечало. Сторонник Кутузова задал ему удобный вопрос, а именно: «Чем объяснить, что на страницах газет фигурируют большей частью только рабочие оппозиционеры, но совершенно ничего не пишут о белогвардейцах?» – «О чистке чуждого элемента не знаю, почему не пишут, – иронически ответил Кутузов, затушевывая свою критику аппарата. – Много же статей об оппозиционерах. Результат того, что переборщили в этом вопросе».

Тем не менее некоторую огласку пролетарская линия получила в статье «Что выявляет чистка в ячейке СТИ» в газете «Красное знамя» от 5 декабря 1929 года: «Семейственность и примиренчество налицо. Стало, например, известно, как пройдоха с партбилетом, Яковлев, водил за нос горстудбюро и бюро ячейки механического факультета, получая две стипендии: 125 и 31 рублей, да и на службе 50 рублей в месяц. Кроме того, ему дали место на курорте на 1 месяц, а потом еще на 1 месяц. А секретарь ячейки механического факультета тов. Усатов показал Яковлеву до расследования весь поступивший на него материал. Опасаясь чистки, Яковлев вскоре удрал в другой вуз». Кутузов много ссылался на этот пример, цитировал газету, доказывая, что даже среди бывших рабфаковцев выявился «ряд примазавшихся. Студент Кулаков – сын торговца, исключался из партии за скрытие социального положения. У отца описали имущество за не сдачу 230 пудов хлеба». А студент Калюжный служил добровольцем у Деникина360.

Самый красочный пример относился к белогвардейцу Кураксину, чей «отец, говорят, был членом Союза русского народа. Брат – белый офицер. Участвовал в свержении советской власти в Томске». Укрыватели, Морозов и Фатеев, защищали Кураксина, и «оказывается, они его большие друзья». Удивляться было нечему, Фатеев, например, служил у Колчака – биографический факт, который комиссия по чистке почему-то «смазала». Кутузов и другие леваки пытались вывести Фатеева на чистую воду, но, пользуясь тем, что против него никто со строительного факультета не выступал и тыл его был обеспечен, Фатеев обозвал выступавших из других групп «иностранцами» и сумел отбиться. «Надо отметить, что работа <…> проходит вообще вяло», – продолжала газетная статья. «Грубую ошибку» допустил председатель комиссии по подготовке и чистке Половкин, сказав, что скрытие Кураксиным службы у Колчака – Кураксин охранял тюрьму, где сидели арестованные большевики, – есть «партийная невыдержанность». Кураксину «невыгодно было говорить о таком „пустяке“, и он молчал с 1920 года. Молчал и его друг, член партии Фатеев. Это уже не примиренчество, а укрывательство классово-враждебного элемента»361. Бывшие оппозиционеры, например Кочкуров, подозревали, что в ячейке окопались люди с белогвардейским прошлым: когда комиссия по чистке обсуждает партийцев из рабочих, эти типы «приходят и засыпают их». «Факт, Кликунов служил у Колчака добровольцем», но несмотря на то, что поступило два заявления на Кликунова, ответработники, включая секретаря райкома Зимова, скрывали это. Чистильщики отметали последнее обвинение: «В отношении Кликунова запрашивали и выясн[яли], был ли он добровольцем у Колчака» – факт не подтвердился. У Кутузова просто была к этому человеку давняя неприязнь362.

«В момент проходившей чистки рядов ВКП(б) был дан со стороны членов партии сигнал (в том) что бывшие оппозиционеры начинают снова группироваться, – говорил Федор Иванович Резенов. – Поводом к этому были замеченные посещения Кутузова на его квартире бывшими оппозиционерами – Прокопьев, Харитонов – под предлогом карточной игры»363. И. С. Харитонов был на примете томского партийного аппарата не первый день. По приезде из Нижегородского государственного университета в 1927 году Иван Семенович показал «частное письмо», на самом деле – оппозиционную рекомендацию Кутузову, а после «близко сошелся с ним. Эту дружбу поддерживают до настоящего время, часто бывая друг у друга совместно с Прокопьевым, тоже оппозиционером». Что за тип Харитонов? «В конце 27 или начале 28 Харитонов печатал на машинке комбеда со слов выступающих оппозиционные материалы». Пытаясь опровергнуть обвинение, предъявил он справку от И. Н. Смирнова, что на самом деле просто печатал свою автобиографию. В руки Томской контрольной комиссии попал, однако, материал, показывающий, что справка эта дана по просьбе самого Харитонова и составлена по его же указаниям. «Подлинник справки, писаный самим Харитоновым, имеется в деле». В плане партийной этики Харитонов бросал огромную тень на Кутузова. В документах и во время чистки он фальсифицировал дату рождения, «стыдился своего большого возраста», проявляя «ложным стыдом мещанскую ограниченность». Автобиография Харитонова была «пропитана упадочничеством». Он пьянствовал, в том числе и с Кутузовым – даже на коллегию явился пьяным. Моральная нечистоплотность оппозиционера доказывалась и его общением с проститутками. Ночевку проституток на своей квартире Харитонов не отрицал, но заявил, что «ввел его в заблуждение студент Безроднов, познакомив его с ними как студентками»364. «Кроме того из бывших оппозиционеров создал группу, которая ходила из группы в группу на чистке, делая налеты на тех членов партии, которые ранее боролись активно с оппозицией и воздерживаясь от выступления против бывших оппозиционеров. Чтобы затушевать действительное положение вещей, б.[ывшие] оппозиционеры отшлифовали свойственный им оппозиционный прием: обвиняют бюро в травле бывших и, дескать, искренне раскаявшихся оппозиционеров»365.

Один из главных помощников Кликунова в проведении «допросов с песочком» во время прошлогодней партпроверки, тов. Образов отмечал: «Бывшие оппозиционеры собирают материалы против членов партии как бы в отместку за борьбу с теми в 1927 году»366. «Был один момент, когда переизбирали профисполбюро, намечен туда был Образов, – свидетельствовал Кликунов. – Кутузов открыл целую компанию против него. Он сгруппировал вокруг себя товарищей и выступил на собрании, доказывая, что Образов не подходит».

«Относительно Образова, – ответил Кутузов, – [я] Образова отводил, но чем мотивировал, сейчас не помню. Группы не было. Если была бы группа, то Кликунов дал бы накрутку. И дальше он говорит, что эта группа докатилась до оппозиции – неверно, тогда у них было 60 [сторонников], а у меня только 4». Затем он перешел в контратаку: «Раз вопрос зашел о группах, то нужно сказать, что группа красноярцев была. Крепостью ее был профком ВСХ, а богохранителем – Кликунов».

Образов получил по заслугам, поскольку вмешался Филатов. «Здесь в выступлениях указывалось что т. Кутузов якобы выступал против Образова, это действительно могло быть. За время работы Образова, в бюро у меня тогда было мнение, что т. Образов мягкотелый и, по-моему, это отчасти отразилось на т. Кутузове». Намекая на всю абсурдность таких обвинений, Кликунов дал справку: «У Образова колебаний во время троцкист[ской] оппозиции не было, если и были у Образова, так только о тактике»367.

Голякову вещи виделись в совершенно ином свете: «Что касается роли Кутузова во всем этом, то нужно сказать, что он, как человек способный, умный и политически развит, он имеет большое влияние среди всего студенчества, также и партийного». Да, «у тов. Кутузова по обыкновению всегда бывало много народу», но это было по той простой причине, что «к нему многие благоволили и питали уважение». Так, у него «встречал часто Матвеева Василия, Кузнецова Сергея, Дульнева Федора и редко Казанцева Бориса». Этим товарищам дружба с Кутузовым ставилась в обвинение, причем при чистке Казанцев и Кузнецов были исключены из партии местной комиссией, первый – целиком по подозрению в оппозиционности, второй – частично (позже контрольная комиссия их восстановит). Времени на все эти знакомства у Голякова было мало. По возвращении в Томск он отдавал себя полностью интенсивной академической работе. «Работать приходилось по 12–14 часов в сутки, ввиду призыва со стороны партии и Правительства к пролетарскому студенчеству об ударном темпе окончания института». И еще одна оговорка: «что касается меня, то я очень редко бывал у тов. Кутузова, т. к. много работал в СТИ ввиду конца его». По собственному признанию, Голяков «вошел в круг студенческой жизни только когда началась генеральная чистка партии вузовской ячейки, где на чистке проходилось выступать против ряда товарищей <…>». В ячейке «прилично было белых офицеров, и партийная масса была сильно возбуждена. Я и тов. Кутузов считали, что их нужно поосновательнее тряхануть из партии, и эти разговоры были не только между мной и Кутузовым, но и ряд б.[ывших] оппозиционеров <…>, то же говорили также…».

В процессе споров «как-то получилось, что [мы] все по одним и тем же кандидатам выступали почти все, и эти выступления расценивали как организованный поход против некоторых лиц и особенно против тех, которые вели борьбу в 1927 году во время дискуссии». Но, во-первых, все «оставшиеся товарищи», «как то товарищи Филатов, Панов, Курков, Кочкуров, Изосимов, Адрианов, Филимонов, Николаев, Горбатых, Гриневич, Подборский и Яковлев», были коммунистами. А во-вторых, их выступления «не носили организованного характера, и не было заранее никакой договоренности». Все это «оставалось коридорным разговором и никакой организационной формы не принимало»368.

Единомышленники Кутузова считали, что чистка была специально так организована, чтобы прикрыть Брусникина, Усатова и других мелких секретарей. Напрасно членов бюро факультетских ячеек разбили на мелкие группы, «чем смазалась оценка работы бюро в целом. Ошибки, семейственность, примиренчество по ряду ячеек стушевалось. Вместо того, чтобы указать на них и поправить, комиссия по чистке это не учла. Надо было бы членов бюро ячеек проверить на одной из групп, а не разбрасывать по одному».

С ситуацией на механическом факультете Кутузов был близко знаком. Там тройка «старательно одергивала выступающих, якобы потому, что они повторяются. А на деле выступавшие давали новые факты по чистке. Отсюда следствие: одни бегут с чистки, другие – протестуют. Зажим». Комиссия 1‑й группы факультета «по какому-то соображению соединила для чистки 1 и 5 курсы. Люди друг друга не знают и присутствуют как зрители»369. Харитонов обвинял руководителей ячейки, что «они не рабочие, а настоящие рабочие не выступают». Филатов, тоже бывший оппозиционер, критиковал бюрократов, козырял своим производственным стажем. Усатов, в свою очередь, нападал: «У нас в организации имеется недостаточная настороженность к левой опасности, и она появляется довольно ясно в выборах в партийный комитет и бюро. <…> Откуда взяли факт, что против рабочих выступали служащие? Ведь это неверно, выступали все на равных условиях, как члены партии. <…> А спекулировать рабочим званием не следует, и прикрывать левые шатания рабочим званием никуда не годится». Брусникин тоже вмешался: «В партии не может быть деления коммунистов такого, как понимает Филатов». Этот оппозиционер с выговором «бесчестно спекулирует принадлежностью рабочего коммуниста»370.

Если восстановленные в партии оппозиционеры атаковали Брусникина по классовой линии – мол, бывшие рабочие, наконец, входят в свои права, – то аппаратчики подчеркивали однородность ячейки. Риторическая баталия имела организационное измерение: за Брусникиным стояло общевузовское партбюро, но Кутузов и его единомышленники имели серьезную поддержку в ячейке механического факультета – там были сосредоточены почти все бывшие оппозиционеры.

Партийную номенклатуру взялся защищать Алексей Михайлович Кашкин: «У нас сейчас линия руководства верна, – заявил он, – спекулировать на отдельных ошибках нельзя и нечего сваливать на недостатки бюро. Обстановка сейчас трудная, и на особенно трудных этапах более слабые проявляются. <…> Последнее Бюро предупреждало о настороженности к левым, а ячейка мехфака выдвигает на ответственную руководящую работу бывших левых»371.

Автор, укрывшийся под псевдонимом Томич, писал в «Красном знамени» о «новом выступлении Кутузова на ячейке», о котором говорят как о старом, «прошлое повторяется, постоянно выступает на ячейке со скандалом». Выступления Кутузова на партактиве ячейки механического факультета с самостоятельной резолюцией, «дружное голосование за нее бывших оппозиционеров диктует необходимость разрешения внутрипартийного положения недискуссионным порядком». В этой версии событий Кутузов пытался использовать своих людей, сидевших в разных институтских комиссиях, но был бит общими силами Брусникина и райкома. Его люди, Матвеев и Платонов, были выведены из состава бюро за «примиренчество», в первую очередь в отношении Кутузова. Все партийные активы факультетских ячеек вынесли одобряющие резолюции, констатировала газета. «Но наряду с этим нужно сказать, что обсуждение левых настроений до некоторой степени носило отпечаток дискуссии; <…> мы позволяем роскошь, дискуссируя вопросы, по которым есть решения съезда»372.

Генеральный бой был дан при обсуждении дела Матвеева, еще одного оппозиционера, метавшегося, как и Кутузов с Голяковым, между Уралом и Томском. Кутузов этот бой проиграл, теперь жалел о нем: «Конечно, в практике работы и участия в партийной жизни ячейки я допускал ошибки, и наиболее существенная из них – это примиренческий тон моего выступления на первом партактиве (конец ноября) против левого загиба тов. Матвеева. Ошибку эту я признал и исправил на следующем активе (4‑го декабря) и на чистке»373.

Коммунист с 1918 года и член районного комитета металлистов, Василий Васильевич Матвеев был сыном овчинника из Казанской губернии. После смерти отца 13-летний юноша переехал к брату на Урал, поступил в котельный цех, где проникся революционными идеями: «за участие в забастовке уволен». Во время службы в Красной армии прошел путь «от рядового до комиссара», участвовал в боях с Дутовым и белочехами. «Во время крестьянского восстания меня назначили в разведку, где попал в плен, просидел 14 дней в городе Колчедан». Матвеева освободили, он нашел себя в рядах Чека374. Кутузов и Матвеев дружили между собой, равно как и с другими инакомыслящими студентами. Так, например, Матвеев присутствовал при разговоре, когда приехавший из Новосибирска Пархомов выступил с крамольной мыслью организовать оппозиционные «пятерки». Матвеев был одним из тех, кто рекомендовал Кутузова к восстановлению в партии375.

Во время заседания бюро партячейки института 28 ноября 1929 года завязался довольно острый спор о социальном составе студентов-коммунистов. Выступая с классовым азартом, характерным для первой пятилетки, Матвеев сделал очень острое заявление, «что вся головка членов бюро является служащими, а жмут на рабочую часть ячейки, и что если так дело пойдет, то рабочие свои выбросят партбилеты». По словам Кашкина, Матвеев призывал к классовой борьбе в ячейке, в «очень резких выражениях охарактеризовал нашу ячейку с той стороны, что у нас ячейка раскололась на 2 части, т. е. на рабочих и служащих, и что чистка идет примиренчески к правым и слишком строго к левым. Говорил, что в результате такой политики рабочие придут, сдадут партбилеты и скажут, правьте вы партией»376. Статья в «Красном знамени» дала следующую оценку неординарной риторике Матвеева: «Бывшим оппозиционерам не нравится, когда партийная ячейка призывается к более осторожному подходу к использованию на работе бывших оппозиционеров». Спрашивалось: правильна ли такая линия партийной ячейки? Нужно ли не допускать Кутузова и компанию к власти? «Совершенно правильна. – гласил ответ. – Но эта линия спекулирующим рабочим стажем Матвееву и Филатову не нравится. Тов. Матвеев позволил себе даже больше. Он вытащил старый из оппозиционного архива довод, будто бы рабочие-коммунисты положат вам на стол билет». Такое может сделать «только не раскаявшийся в своих ошибках троцкист. Помнятся нам эти речи Троцкого и Ко.? Эта спекуляция, хвастовство и слепые надежды обанкротившейся троцкистской оппозиции» на то, что якобы рабочий класс их поддерживает. «Так ставить вопрос члену партии непристойно»377.

Бюро партийной ячейки СТИ созвало расширенное совещание актива, где ставился вопрос о клеветническом заявлении по адресу партийной организации со стороны бывшего оппозиционера Матвеева, а также о новой вылазке бывших троцкистов. «Выступление, что все рабочие бросят партбилеты – это буквально троцкистская фраза, – вопил Фельбербаум. – <…> Матвеев увильнул от вопроса о разрыве с оппозицией, не формально, а своим нутром». В выступлениях Матвеева «отразились все болезненные настроения, – уверял член партбюро Букатый. – Я считаю его заявление троцкистской оппозицией. Какая чепуха, классовая борьба в партии! Огульно брать под вопрос всех служащих, крестьян и т. д. есть Махальщина». Видимо, Букатый (или стенографистка, записывающая его слова) ошибся в слове «махаевшина» (ненависть к интеллигенции и вера в то, что только рабочие с производства годны в коммунисты). «Один ли Матвеев? Нет, он является лишь только рупором, и за ним прячутся остальные. Ячейке надо это разоблачить и насторожить все внимание на борьбу с уклонистами». Кашкин соглашался с Букатым, что выступление Матвеева есть проявление левого шатания. Он призывал «категорически отвергнуть раскол яч[ейки] на рабочих и служащих. <…> Эта группа оставила у себя только методологию старой троцкистской оппозиции»378.

Матвеев оправдывался:

У меня сложилось впечатление, что у нас чистка идет однобоко; т. к. во время чистки активность комиссии направляется на борьбу с левыми настроениями и примиренческое отношение к правым. Впечатление это сложилось из личных наблюдений, например, не весьма строгое отношение к колчаковским офицерам. Многие товарищи из 1000 оказались по социальному положению не рабочие. Здесь, по-моему, проявилась классовая борьба в партии. <…> Во время чистки я был в ряде групп и выступал соответствующим образом. Во 2‑й группе чистили Власова, который скрыл, что он был офицер и добровольно поступил в юнкерскую школу. Я на чистке выступал с предложением об исключении его. Такой же факт имеет место с т. Халдеевым. Один из «1000», именно тов. Денисов, также скрыл свое прошлое и давал ложные сведения о себе. Я тоже против него выступал с предложением об исключении.

Оппозиционное прошлое партийца не влияло на мнение Матвеева о нем ни в ту, ни в другую сторону – он говорил о тех, о ком имел что сказать. «Против левых, в частности, Флюкова, я выступал, против Харитонова не выступал, т. к. его не знал, то же об Уманце, о Горбатых я выступал». Получается, напрасно к Матвееву придирались. «Еще старое бюро выдвинуло в состав парткомов целый ряд товарищей, в работе с которыми выявилось с их стороны недоверие ко мне». Понятно почему: «Все общественные организации на каждом шагу подрывают авторитет бывших оппозиционеров». Партия от этого точно не выигрывает: «Я считаю эту точку зрения неправильной», она расхолаживает. «Эта политика булавочных уколов, по-моему, приведет к тому, что товарищи или будут бороться, или сами сдадут билеты. Раз они в партии, то, по-моему, они должны быть равноправными членами партии»379. В итоге Соскин заявил, что Матвеев болен: «Это для меня ясно, и эта болезнь у него получилась от того, что он сохранил в себе многое от троцкистской оппозиции и не пытался перевоспитаться и сродниться с партией. Известное недоверие к бывшим оппозиционерам необходимо сохранить, т. к. они еще не вполне оправдали доверие. По-моему, выступление Матвеева является политически неграмотным. Мне кажется, что настроения Матвеева разделяют бывшие и не восстановленные троцкисты»380. Кутузов отмечал, что после слов Матвеева о том, что «у нас в Вузовской Партийной ячейке идет классовая борьба между партийцами рабочими и служащими, …было много разговоров о его выступлении, все осудили и отмежевались…»381 «Что же касаясь меня и Матвеева, – заявил, например, Голяков, – то иногда говорили по вопросам политики партии, как то: „вопрос колхозов, ликвидация кулачества, как класса“, но конкретно своей платформы я никогда не выставлял, вернее не было», разговоры же с Матвеевым не носили «организационного характера, а чисто случайного»382.

Партактив расценил заявление Матвеева о классовой борьбе в ячейке как «троцкизм чистой воды» и выписал Матвееву выговор. Кутузов же не соглашался, говоря, что «бюро напрасно подняло шумиху», что «нет здесь ничего опасного» и что «не следовало бы Матвееву выносить выговор»383. Комиссия по чистке поддержала Кашкина и партбюро: «Троцкисты подняли в парторганизации СТИ борьбу, разделяя партийцев на рабочих и служащих. Кутузов опять не только не выступил против этих болезненных явлений, а выступил с защитой бывшего троцкиста Матвеева, дошедшего в этой борьбе до угроз, что партийцы рабочие сдадут партбилеты»384. Причиной противостояния был авторитет, которым Кутузов пользовался среди студентов. «Мы сейчас, обсуждая Матвеева, бьем по воробьям, – сказал Козюкин. – Матвеев является выразителем левых настроений, а таковые у нас уже имеются. Здесь надо бить не по Матвееву, а по Кутузову. Оппозиция не пришла к нам, а она скрылась, спряталась и, желая угодить партии, впадает в другую крайность – правый уклон. Сегодня надо прямо оппозиционерам сказать крепкое слово»385.

Кутузов неуверенно оценивал поведение Матвеева. «Я не одобряю выступление т. Матвеева, – начал он. – Возможно, он погорячился, но все же это его не оправдывает». Впрочем, у Матвеева была причина горячиться, ведь «бюро сделало целый ряд ошибок». Хотя Кутузов был согласен, что тот «нечестно поставил вопрос; сейчас это нужно понимать как левую отрыжку <…> В момент выступления Матвеева я неверно стал связывать его выступление только с его характером и этим допустил думать, что я его оправдываю». Таким образом, вопрос получал политическое значение. «На последнем активе я признал, что вывод был неверен и слова Матвеева что „рабочие коммунисты выложат партбилеты“ нужно рассматривать как левый загиб»386.

Однако не все считали, что дело в одном только мимолетном замечании. Выводя Матвеева из состава общевузовского партбюро, они поднимали «бурю в стакане воды, – говорили сторонники Кутузова. – Сгущая тучи, сгущая крамолу, вы наносите большой вред партии. Разговоры о рецидивах троцкизма – искусственное разжигание страсти»387. «Возможно, Кутузов проявил идеологическую неустойчивость», – признал Николаев. При этом он отметил, что «здесь была создана нервозность».

Даже не питавший симпатий к оппозиционерам Чирке согласился:

По-моему, наша организация подошла к этому вопросу недостаточно продуманно, проявила большую долю горячности. Матвеев ляпнул и тут же отказался. Нужно было сделать выдержку, подождать, посмотреть, что дальше будет.

Кутузов откликнулся на неожиданную подмогу:

В результате того, что бюро и отдельные части ячейки – тов. Брусникин и Усатов – упорно постарались создать мнение, что в ячейке СТИ возродился троцкизм 27 года, это создало большой шум; по существу ведь мы имеем только один факт – дело Матвеева. Это дело было фактически развито искусственно, обострялись факты, искусственно мобилизовалось внимание388.

Однако, превратившись в руках партбюро в важный политический ресурс, оговорка Матвеева была воспринята не как ляпсус, а как серьезная политическая ошибка. «У тов. Матвеева, а главным образом, у Кутузова, еще не изжита идеология „левого“, мелкобуржуазного троцкизма – таков был вердикт. – Объяснять горячностью характера такого рода выступления может только нераскаявшийся троцкист или слепец, не понимающий политического значения подобных выступлений»389. Политический 1929 год выводил на первый план не идеологию (программные разногласия и дискуссия, как два года назад), а готовность к действию. Вместе с тем «чистильщикам» важно было соблюсти баланс, не перегнуть палку: самокритика позволяла избавиться от кого угодно, но тот, кто следовал лозунгам слишком ретиво, рисковал сам оказаться вычищенным. Поэтому формулировки обвинений были обтекаемы – критиковали как «правых», так и «левых».

Кутузову не поздоровилось. Резенов видел доказательство того, что «в настоящее время Кутузов не занял определенной линии», в том, что «он не мог учуять ошибки т. Матвеева». Усатов был более категоричен: «У Кутузова настороженность к левой оппозиции недостаточная». Константинов заявлял, что выступлению Матвеева Кутузов «не дал ленинского отпора, а, наоборот, объяснял его горячностью». «Чем это все объяснить? По-моему, тем, что у Кутузова нет ленинских установок. У него имеется устойчивость только в проведении своей линии, но не ленинской»390.

Когда 30 ноября 1929 года «чистили» Матвеева, вопросы ставились более жестко:

Вопрос: Есть ли у тебя отрыжки троцкизма?

Ответ: Был пред[седателем] профкома, делал различные доклады, отрыжки не замечали.

Вопрос: Какая разница между общественной и классовой ценностью?

Ответ: Мы зачисляли [в партию] рабочих, детей рабочих. <…>

Вопрос: Какой взгляд на 1000?

Ответ: Решения ЦК о 1000 считаю правильным, но с комплектованием 1000 я не был согласен. В 1000 попали колчаковские офицеры и т. д. <…> Заметил, что среди 1000 есть спайка-группировка. <…>

Вопрос: Какой взгляд на самокритику и демократизм?

Ответ: Самокритика развита не достаточно. В отношении демократизма, то при выборах профкома демократия была. Был один случай Горсунова, которого Усатов отвел как оппозиционера.

Вопрос: А какие недочеты в бюро?

Ответ: Был председатель Лабутин, который был политически не раз[вит], беспринципен, а сейчас у нас [в] бюро молодые, из 1000. <…>

Вопрос: Скажи, что за теория врастания кулака в социализм?

Ответ: Тов. Бухарина <…>

Вопрос: Как вы думаете, полевел ли пролетариат, и причины?

Ответ: Полевел391.

Матвеев был в руководстве института и, говоря о причинах недостаточной проработки установок пятилетки в области производственных отношений, не мог не согласиться, что «есть, конечно, и наша вина. <…> Этим вопросом не занимались – упущение со стороны профкома и парторганизации». Например, вопрос стирания границ между учебой и заводом, непрерывной производственной практики – парторганизация с этим «тащилась в хвосте».

Партийцы, знавшие Матвеева, подчеркивали, что «если посмотреть его работу», то он подходит. За ним не замечалось «классовых извращений». Тем не менее строгая комиссия по чистке выдвинула 4 пункта обвинения:

1) Матвеев от оппозиции отказался, «вследствие чего не было применено оргвыводов».

2) Во время чистки Матвеев объективно стал защитником бывших оппозиционеров в части предъявленных им якобы пристрастных требований.

3) До чистки «тов. Матвеев был против решений ЦК о тысяче, хотя потом отказался от этого и выступал [только] против неправильного подбора в тысячу».

4) В период чистки «у т. Матвеева получилась левая оппозиционная отрыжка, выражавшаяся в заявлении о том, что внутри партии есть классовая борьба».

За «неизжитость троцкизма» комиссия решила объявить Матвееву «строгий выговор с предупреждением». Бюро ячейки поручило установить за ним наблюдение «и в случае повторения троцкистских выступлений поставить вопрос о немедленном исключении из партии». Завязался спор. Уважавший Матвеева Антонов просил «смягчить» это наказание: Матвеев «хороший коммунист, доверчив к авторитетам, попал в оппозицию из‑за авторитета т. Кутузова. Его используют. <…> Надо лучше классифицировать». Федоровский защищал: «Т. Матвеев наш парень, за то, что перегибает, надо его наказать». «Тот уклон был у Матвеева синдикалистский, уклон, что в партии останутся только рабочие, – пытался понять Мальгин. – Тем хуже, что он поддается влиянию, но вряд ли на него можно влиять. Нам не надо болтаться, нам надо твердо не сворачивать ни вправо, ни влево в настоящий момент».

Матвеев отрицал, что призывал к всеобщей классовой борьбе в партии, а Брусникин, по его словам, все искажал: «Я говорил о классовой борьбе только в нашей ячейке». Дульнев тоже считал, что дело раздули: «Брусникин неверно указывал в статье, что разговор был на заседании бюро. Я был при разговоре, это был частный разговор, после 15–20 минут тов. Матвеев говорил, что зря сказал»392.

Но были несогласные: «Комиссия подходила совершенно объективно. Т. Матвеев политически грамотен и пользуется авторитетом. Если бы он не был рабочим, если бы он не прошел революционной закалки, комиссия исключила бы его. Партия не знает горячки, если больной – лечись, а работать не мешай. Комиссия правильно решила, что у него была оппозиционная отрыжка». Влетело Гриневичу, который «на активе выступал и говорил, что здесь крамола, сгущение красок. Он заявил, что он за Матвеева из‑за симпатии – что в партии недопустимо». Досталось и Антонову, когда Кулаков предложил считать, что Антонов, защищавший Гриневича и Матвеева, «проявил примиренчество». Партийная группа факультета постановила, что разбор дела Матвеева проходил в нормальных условиях, «зажима со стороны комиссии не было»393.

Очередная статья в «Красном знамени», посвященная чистке, вышла под угрожающим заголовком «Троцкисты втузовских ячеек пытаются скрыть свое лицо»: «Надо прямо сказать, что если мы слишком мало сделали по борьбе с правой опасностью в нашей ячейке, то с вопросом влияния на бывшую троцкистскую оппозицию у нас дело обстоит совсем плохо. К великому нашему сожалению, со стороны ячейки было недостаточно бдительности и настороженности к поведению бывших троцкистов». Через две недели в подвале газеты вышла еще одна статья «Усиливая борьбу с правым уклоном, в то же время решительно ударим по рецидивам троцкизма»: «Несмотря на то, что общевузбюро неоднократно ставило перед партийной массой вопрос о настороженности в борьбе на два фронта, мы наблюдаем у некоторой части членов партии примиренческое отношение к этому вопросу и даже больше – прямое противодействие». Направляя свое основное внимание на борьбу с правой опасностью, «мы ни на минуту не должны забывать о наличии противоположного уклона. В зависимости от конкретных условий нам приходится определить, с какой стороны партии грозит большая опасность, туда и должны направить удар, не оставляя без защиты другого фронта»394.

Кутузов не принимал эту риторику. Главное, что его задевало, – «комиссия не сочла для себя обязательным доказать существование группы не отказавшихся от взглядов троцкистов с центром в лице Кутузова». Конечно, если верить статьям Брусникина с сенсационным выводом, что в вузе существует «сколоченная группа троцкистов, ведущая борьбу за руководящие посты <…> и организованно нападающая на своих бывших противников, пользуясь чисткой», то можно поверить и в то, что «Кутузов возглавил борьбу».

Брусникин нагнетал еще больше:

В настоящий момент особый интерес представляет поведение бывшей троцкистской оппозиции внутри институтской ячейки. Часть бывших троцкистов, видимо, искренно вернулась в партию, осознала свои прошлые ошибки. Но есть и такие троцкисты, которые кладут усилия на завоевание руководящих мест в институтских организациях. <…> Под шумок они почитывают парижские издания Троцкого 1929 года. В данном случае в лице тов. Кутузова мы имеем одного из «лидеров» бывшей троцкистской оппозиции, который в свое время «поправлял» политический курс партии.

Статья заканчивалась увещеваниями: «Партийная масса должна насторожиться и не допускать вторичного обмана партии»395. Такое обвинение не решились повторить даже выступавшие за его исключение из партии. Уже после чистки на собрании 3 февраля 1930 года выступавшие отказывались признавать, «что у нас существовала и существует сколоченная группа бывших оппозиционеров. Это было бы слишком много». Оценку комиссии по чистке, что «Кутузов является вообще центром всех нездоровых явлений среди студенчества», ставили под знак вопроса, не было известно, «какие факты имела в виду комиссия»396.

В некотором смысле все вернувшиеся в партию бывшие оппозиционеры были на хорошем счету – троцкизм был съеден и переварен. Но у партийного организма все еще могло случиться несварение, когда съеденное вдруг напоминало о себе. «Создание символа веры из демократизма, – считал Я. Э. Рудзутак, – это настоящая меньшевистская отрыжка, и в этом заключалась, главным образом, позиция нашей оппозиции»397. Если оппозиция как организм была выстроена как двойник партии – настоящего, здорового организма, – то тогда начиналась борьба за существование, выживание сильнейшего, партия старалась уничтожить без остатка нездоровые элементы, девиации, не дающие ей развиваться нормально.

В общевузовском бюро были согласны в том, что бывшие оппозиционеры не составляли однородной группы, поэтому им было интересно, что скажет по этому поводу Кутузов.

Вопрос: Знаком с разделением оппозиции на группы?

Ответ: Относительно разделения оппозиционеров к 3 группам? По-моему, было бы верно разделить оппозиционеров на 2 группы. <…> Это искренно вернувшиеся в партию и неискренно398.

Деление Кутузовым оппозиции на 2 группы означало, что никто не считался потерянным окончательно: никто не хотел вредить партии сознательно, но были те, кто доказал свое исправление, и те, кто в чем-то еще не разобрался, не умел говорить во весь голос – может быть, даже и сам Кутузов. А вот Брусникин и Усатов делили бывших оппозиционеров «на три категории: честно и сознательно пришедших в партию, не проявивших себя ни в ту, ни в другую сторону, и пришедших в партию с корыстной целью». Такое деление предполагало, что праведники (партбюро) и враги (втершиеся в доверие оппозиционеры) ведут бой за неопределившихся. Тут Кутузов вполне мог угодить в лагерь врагов – пассивных, не уверенных в том, с кем они, нужно было воспитывать: «Но когда вопрос ставится о выявлении шатающихся, несознательно пришедших в партию, то мы упираемся в прямой саботаж некоторых бывших оппозиционеров, мешающих и не способствующих общевузбюро эту работу провести»399. Бычкова сформулировала так: «Наша оппозиция 1927 года расслоилась на три группы, и одна из этих групп на ошибках отдельных товарищей стремится заработать полит[ический] багаж». Но по большому счету бюро рассматривало сторонников Кутузова как троянского коня. Очень подозрительным казалось, что они держались вместе: «Пусть лучше тов. Матвеев ответит, почему во время всей чистке бывший оппозиционер не высказывался против бывшего оппозиционера?»400

Если в 1927 году партия тратила немало усилий на классификацию оппозиции, слишком аморфной, слишком подвижной (водятся непонятно с кем, занимаются черт знает чем – например, чаепитиями, которые невозможно уложить в язык организованности), то в 1929 году теплые семейные посиделки, на которые не допускается никто со стороны, уже выглядели как проявление косности. Если в 1927 году открытость оппозиции как проекта вызывала ужас, то в 1929 году пугал тот факт, что оппозиция как тесный союз никак не распадалась. Брусникин жаловался в газете на семейственность оппозиции, слишком закрытой для партии. Например, спрашивали того же Матвеева: «Не ответит ли он, почему они выступают только в защиту друг друга? Почему против тов. Бурлакина, бывшего членом бюро ячейки, во время борьбы с оппозицией высказались только одни бывшие оппозиционеры в количестве шести человек?»401 Кликунов был уверен, что «группа бывших троцкистов продемонстрировала свою организационную сторону по выступлению на чистке Кутузова»402. Тов. Задирако доносил в бюро ячейки механического факультета: «Считаю странным и подозрительным бегание стаями бывших оппозиционеров по аудиториям и выступления их с защитой бывших оппозиционеров»403. Другие добавляли, что «относительно хождений по группам, здесь характерно то, что оппозиционеры не выступали против оппозиционеров»404. Вспоминали и круговую поруку в поддержку своих, и гастроли: «Чем объяснить, что бывшие оппозиционеры кучами переходят из аудитории в аудиторию, где проходит чистка партии?»405 «Что бывшие огульно защищают друг друга, тоже говорит кое о чем, – уверял Фельбербаум. – Причина такого шатания заключается в том, что мы оторваны от рабочего класса и недостаточно хорошо поставлено парт[ийное] воспитание»406.

Бывшие оппозиционеры – почти все они знакомы нам по 1927–1928 годам – «отмазывались». «Каждый член партии может и обязан ходить и говорить о чуждых людях», – заметил рядовой оппозиционер Панов. «Т. Кликунов говорит, что группа сговорилась выступать, – констатировал Кутузов. – Объективно, эти выступления получаются в минус мне, часть выступающих товарищей уже исключена, но я считаю, что они могли бы быть членами партии»407. И если, например, Филатов «по чистке [ходил], объясняется очень просто: он знал ряд фактов и считал своим долгом пойти и сказать об этом».

Самого Филатова спросили: «Есть ли сейчас у нас левокоммунисты?» – и тот вернулся к тактике уклончивых ответов, которую он уже демонстрировал партпроверочной комиссии в 1928 году:

Ответ: Думаю, что нет.

Вопрос: На группы оппозиционеры делятся?

Пауза.

Ответ: Пожалуй, не могу сказать. Ходили чистить по другим группам, но без всякой договоренности.

Вопрос: А нет ли таких, которые нечестно возвратились в партию?

Еще одна пауза.

Ответ: Не замечал408.

Филатов остался верен себе: он лукавил и валял дурака. Его спрашивали о «группах оппозиционеров» – а он толковал это как вопрос об «учебных группах», успеваемость которых обсуждалась в институте по совсем другой линии. Заявление в статье Брусникина, «что якобы наблюдались групповые паломничества из группы в группу оппозиционеров, <…> является необоснованным», говорил за Филатова Николаев. «Относительно групп, таких фактов не было, – настаивал Дульнев. – Наоборот, были хождения в другие группы, и это было необходимо, так как этим выявляли некоторых лиц, чуждых партии»409. «Я ходил по группам только потому, – добавил бывший оппозиционер Кочкуров, – что я знал кое-что об отдельных членах партии, и я ходил и говорил об этом. И это не оппозиционные дела. А Брусникин неправ, говоря, что этого желать не нужно». Восстановленные в партии высказывались по сути дела, уверял Горбатых: «Пример, когда чистили меня, то выступало 14 человек, из которых 2 бывших оппозиционера. В отношении меня, то я должен сказать, что я выступал и за и против, смотря о ком шла речь». «В статье указано, – поддерживал своих Гриневич, – что во время чистки против оппозиционеров никто не выступал, а оппозиционеры выступали в защиту оппозиционеров. Это неверно, т. к. бывшие оппозиционеры выступали против оппозиционеров. У нас такое положение получилось оттого, что некоторые товарищи стремились на бывших оппозиционерах заработать себе политический багаж. Имелись случаи формальной придирки к формулировкам. Поэтому получились ненормальные отношения – личные обострения»410. «Нет оснований утверждать, что была сколоченная группа, которая ходила по аудиториям, – суммировал доводы защиты Кутузов. – По-моему, имеются перегибы в этом вопросе, поскольку начинают говорить о группе, значит, возникают доносы, ябедничество со стороны бюро ячейки». Вообще Кутузов не одобрял деление на группы: «Теоретически и практически считаю правильным подходить к каждому индивидуально»411.

Официальный дискурс требовал монолитности. Но в то же время набирала силу характерная для первой пятилетки риторика классовой борьбы: студенты искали внутреннего врага. Для кого-то классовыми врагами стали бывшие уклонисты, а для кого-то ими были «зажравшиеся» и опьяненные властью институтские функционеры. В этой интерпретации «бывшими» на самом деле оказывались истинные рабочие – Матвеев, Филатов, в каком-то смысле и Кутузов. «Говорят, что на оппозиционеров есть гонения?» – спросили Филатова. «Да, – ответил тот, – есть, и в частности на меня. <…> К примеру, когда я выступал во время чистки, [сказали], „подожди, будем тебя чистить“»412. Заявив, что бывшие оппозиционеры типа Филатова, а не аппаратчики стали жертвой сговора, Матвеев платил Брусникину той же монетой: «Я сказал, что у нас в ячейке идет классовая борьба. Я говорил, что если комиссии не учтут того, что вся эта публика ходила из аудитории в аудиторию и выступала против рабочих, то я сам на собрании выступлю и дам замечания по этому вопросу. Считаю это нездоровым настроением». То есть Матвеев считал, что это не оппозиционеры перемещаются как ртуть между ячейками, а члены бюро с мандатом одергивать крикливых оппозиционеров. «Выходит, что рабочих критиковать нельзя», – не соглашался Чирке, понимая, что бой за способ описания механизма чистки имеет принципиальное значение: нельзя же было разрешать бывшим оппозиционерам описывать себя как рабочий костяк партийной организации и примерять на нее язык классовой борьбы. «По-моему, если он рабочий и ошибается, то мы его должны поправить. В таких вопросах нужно, прежде всего, ставить партийную установку». Классовый анализ был ключом к пониманию социума, а не самой партии. «В прошлом я тоже был оппозиционер и во время чистки нажима не ощущал, и поэтому вывод Матвеева считаю неосновательным, – выступил Задирако. – Он говорит о борьбе классов и, по-моему, это заявление голословное»413.

Состоялся еще один раунд. Гриневич заявил: «Каша заварилась потому, что бывшие оппозиционеры критикуют людей, которых необходимо выгнать из партии». Брусникин отвечал: «Такого рода постановка вопроса понадобилась важному путанику Гриневичу затем, чтобы основной удар по левым настроениям отвести в сторону. <…> Мы должны разоблачать такого рода антипартийные заявления, а не потворствовать им»414.

«Обстановка для исправления и для работы ячейки создана», – заявил Брусникин415. Никакой дискриминации в отношении Кутузова и его сторонников не было и нет. Более того,

…значительному ряду товарищей дана ответственная работа среди общественных организаций:

Камсков – предпрофкома железнодорожников и студенческий представитель в правлении института;

Матвеев – член предпрофкома металлистов, член райкома металлистов и кандидат [в члены] общевузбюро;

Курков – студенческий представитель в деканате, кандидат бюро ячейки мехфака, член союза металлистов;

Горбатых – председатель ревизионной Комиссии райкома металлистов, председатель НТК;

Уманец —член городского студенческого бюро;

Задирака – член тресткома Всероссийского союза рабочих металлистов;

Казанцев – член студенческого комитета;

Филатов – член райсовета безбожников;

Беляев – уполномоченный по займу по СТИ;

Гриневич – обществовед техникума и уполномоченный по перевыборам горсовета;

Кутузов – инструктор по производственной практике416.

Все дело было в правильном балансе. «Я никогда не говорил, что нужно подрывать авторитет бывших оппозиционеров, – уточнял Кашкин. – Но я говорил, что в выдвижении бывших оппозиционеров на руководящие посты нужно быть осторожным. В Бюро не было линии травли оппозиционеров». «Иногда ячейка допустит бывших оппозиционеров к работе, а потом спохватится и начинает снимать, – комментировал Курков. – По-моему, Брусникин правильно говорит, что до работы их не надо допускать, и это будет напоминать ему о необходимости перевоспитания». Многие восстановленные в партии жаловались на «неблагоприятную обстановку для работы».

«Зажим», «травля» – так они описывали отношение партбюро к себе. «Я в работе зажима не чувствовал, но иногда было что-то такое», – неопределенно выразился Курков. «Создана ли нормальная обстановка для бывших оппозиционеров?» – спрашивал Лопаткин. «Не создана. Обстановка не нормальная. Имеется травля. Если даешь рекомендацию какому-нибудь студенту рабочему с большим производственным стажем, то ее партийная организация вычеркивает. Не везде принимают предложения», идущие от бывших оппозиционеров. «Ряд товарищей был отведен из бюро, т. к. [они] были оппозиционеры», – отмечал Кутузов. Созданная обстановка «не дает работать сознательно пришедшим в партию товарищам». А вот Горбатых одобрял логику аппарата, сам «чувствовал», что его выбор в бюро преждевременен, «политически не верен»417. Он не избежал отрицательной характеристики: говорилось, что после восстановления он продолжает «доказывать отдельным товарищам в общежитии правоту оппозиции. В отношениях с товарищами груб. <…> По принципиальным политическим вопросам своих взглядов не высказывает», к тому же убегает в академическую работу418.

Менее известный нам сторонник Кутузова, И. В. Румянцев, получил партвзыскание. «Чистильщиков» 1929 года его двойственность устраивала еще меньше: «свою принадлежность к троцкистской оппозиции отрицал по формальным признакам, между тем на чистке, на вопрос, „где брал нелегальную литературу“ ответил, что „товарища, у которого брал литературу, выдавать не намерен, так как давал ему товарищеское честное слово не выдавать“». Только когда Румянцеву напомнили, что за сокрытие он подлежит немедленному исключению, он назвал фамилию нарушителя. Если прибавить к этому грехи Румянцева в любовной сфере – крутился с троцкистскими девушками, – то понятно, почему партбилет пришлось отнять419.

К. К. Лунь тоже был «под колпаком», хотя к группе Кутузова не принадлежал. За оппозиционное выступление «по мелочам» партпроверкомиссия поставила ему годом ранее на вид. Карл Карлович ходил два года в прощенных, даже был избран в бюро ячейки, но подозрения никуда не уходили: «В политических взглядах Лунь неустойчив, – все еще говорили о нем. – На вопрос <…> поддерживает ли в данное время генеральную линию партии, на чистке прямо не ответил, а, уклоняясь, рассказывал о существующем различии между левой оппозицией и правой. По вопросу о подверженности бывшего секретаря т. Белоглазова правому уклону, выдвигал предложения, оправдывающие действия последнего на работе в деревне». Главные претензии к Луню были сфокусированы на его повседневном поведении: «В быту проявляется мещанство, регулярно посещает для маникюра парикмахера, а когда парикмахерская закрыта, за рюмкой водки, у этого же парикмахера, занимается крашением пальцев». Будучи членом бюро, Лунь не советовал другу, бывшему кандидату партии, женатому Зорину «временно зарегистрироваться с комсомолкой, с целью скрытия некоммунистического поступка» (адюльтера), тогда как этот вопрос полагалось поставить на общее обсуждение в бюро ячейки партии. Поступили доносы и о других его нарушениях: «кассу взаимопомощи считает нищенской» или, зная о «религиозных предрассудках» все того же Зорина, «выражающегося в поздравлении отца „Христос Воскрес“, замазывал перед партией». По сути своей Лунь если не был оппозиционером, то приближался к этому, и из рядов ВКП(б) его исключили420.

В отношении Горсунова и Лабутина документация более богата, и мы остановимся на разбирательстве этих двух персональных дел подробнее. Их случаи разбирались в прошлой главе, в контексте рассмотрения проверки 1928 года, и у нас есть возможность увидеть, как изменились дискурсивные приоритеты.

На заседании комиссии по чистке мехфака СТИ от 29 октября 1929 года Петр Иванович Горсунов возвращался к делам двухлетней давности с горечью и иронией:

Меня вызывали (в бюро) 4 раза. Первый раз, когда я подал заявление, но здесь меня не спрашивали, подписал, нет, я платформу. Второй раз вызывали, когда узнали о моей подписи под платформой, я это отрицал. На этом заседании было постановлено дать мне строгий выговор. 3 раз вызывали и спрашивали, бывал ли я на оппозиционных собраниях. В 4 раз вызывали и спрашивали, бывал ли я у Кутузова. <…> Был не активен, на собраниях не выступал, не собраниях оппозиционеров не бывал.

Все же райком Горсунова исключил, его восстановила окружная контрольная комиссия, как «не принимавшего участия».

Затем в протоколе рубрика «Вопросы и ответы»:

– Как дела относительно оппозиции[?]

– Отмежевался. <…>

– Самостоятельно примкнул к оппозиции или при чьем-нибудь содействии[?]

– Читал платформу и находил, что мероприятия, практикуемые в ней, необходимо провести в жизнь. Платформу подписал.

На дворе стоял 1929‑й, а не 1927‑й, и какие-то вопросы касались новых оппозиций:

– Как увязывается крестьянская политика на местах[?]

– Пока я не был в деревне, то ряд вопросов был для меня неясным. По приезде в деревню все эти вопросы стали ясны; <…> сами собой меры, которые сейчас проводятся, имеют под собой твердую почву.

– Не знаешь, как теперь троцкистская оппозиция оценивает политику нашей партии, а также и правые[?]

– Некоторые группы поддерживают политику партии. <…> Правая оппозиция говорит, что партия проводит линию оппозиции левой. Дальше указывают, что левые фразы те же, что и правые рассуждения. <…> Знаю, что оппозиция предлагала увеличение налога.

– Как оценивают правые и левые кулака[?]

– Левые предлагают уничтожить кулака в деревне, правые предлагают развивать.

Не на все вопросы Горсунов умел ответить должным образом. «Кроме Правды ничего, и то не полностью».

Начались прения. «Чтобы выявить настроения всех оппозиционеров, решено было нагрузить [их] общественной работой, – напоминал В. Зайцев. – Горсунова направили в деревню, где он показал себя с хорошей стороны. Малую активность теперь надо отнести за счет усиленного подтягивания академики». «Я с товарищем Горсуновым столкнулся в 28 г. на практике, – уточнил Горбатых. – Он работал в Управлении Городских железных дорог, а я в трамвайном парке. Мне пришлось говорить с рабочими, работавшими с Горсуновым, и некоторые отзывались о нем, как о хорошем товарище в противовес московским студентам, поведением которых они были недовольны». Бывший оппозиционер Горбатых «авансом занялся хвалением Горсунова, – протестовал т. Реус. – Надо сказать, что до оппозиции он был активен, теперь же почти никакого участия не принимает, ссылаясь на болезнь и перегрузку». Т. Мариупольский считал, что Горсунов пока понизил свой профиль, хотя «отлично знает некоторые неправильности в работе бюро ячейки. Ничего не предпринимает к исправлению недочетов, боится, что его выступления как бывшего оппозиционера не достигнут результатов».

Большинство выступавших занимали промежуточную позицию. «Горсунова с 25 года знаю, – отметил Казанов. – Мы живем дружно. Я его знаю, как хорошего парня. У ребят пользовался авторитетом. Я остаюсь на ярлыке оппозиционера, я не знаю, может, он это скрывал от меня, но я знаю как слабого оппозиционера. Активность его в настоящее время не затихла, он такой же, как и в 25 году. Он много уделяет внимания для того, чтобы не отставать по академике. Характерный случай, когда я ему предложил выехать на практику при окладе в 125 рублей, он от этого отказался, т. к. бюро ячейки не разрешило ему выехать. Это указывает на хорошую дисциплину как члена партии». Другие тоже надеялись, что упадок окажется временным: «Пока т. Горсунов не был в оппозиции, парень был хороший, и его работа в Вузе тоже говорит в его пользу, но вот оппозиция его немного отвела в худшую сторону, вообще о нем плохого нечего нельзя сказать». «До оппозиции я его знал как хорошего парня, но оппозиция свела с пути», – сказал Ф. Резенов. «У некоторых такое мнение, – отметил т. Молчанов, – что он сейчас оппозиционер. Я этому не верю, как-то раз в разговоре я его спросил, какие имеются сейчас оппозиционные группы. Он ответил, что отошел от оппозиции и никаких групп не знает. Он товарищ хороший».

Но вот у т. Резенова С., например, были самые конкретные обвинения: «Горсунов посещает Голякова, подписывает у него платформу, а здесь нам говорит, что не знал зачем и куда ездил Голяков – это указывает на его неоткровенность». Еще вопросы:

– Где подписал платформу[?]

– На квартире у Голякова Монастырская улица…

– Когда уезжал Голяков после исключения, а вернулся ты, тогда с ним говорил[?]

– Тогда нет, я вот когда он приехал, недавно, говорил.

– Знал, что Голяков выезжал на доклады оппозиции[?]

– Нет, не знал. <…> Почему я должен был знать, куда он ездил, не понимаю <…>.

Образов дал справку: «Откровенности у Горсунова не было и нет. О подписании платформы сказал только тогда, когда его прижали на бюро».

– Нет ли у тебя элементов двурушничества[?]

– Нет.

Горсунов клялся, что отход его от оппозиции искренен, а не является выжидательным маневром.

Самым горячим вопросом были взаимоотношения Горсунова с бюро ячейки. Враги Кутузова там – Кашкин, Устинов – явно были и его врагами. «Бюро грубо издевалось надо мной при выборах в Профком, – без обиняков заявил ответчик. – Оно меня выдвигало на председателя Профкома, по болезни я чувствовал себя слабым для этой работы, отказался, Усатов согласился с моими доводами на собрании». Констатируя затем инструкции «на ответственную руководящую работу выдвигать товарищей, не имевших шатаний в прошлом», тот же Усатов отвел кандидатуру, заявив, что «не стоит проводить на эту работу оппозиционера». Горсунов возмущался: «Это разве товарищеский подход?» Кутузов расценил всю эту историю как нарушение партдемократии.

Горсунов «подкалывал» Усатова где мог, что спровоцировало жесткое резюме солидарных с бюро «чистильщиков»:

Примыкал к троцкистской оппозиции и до настоящего времени этих настроений не изжил; <…> ведет подрывную работу под партруководство, выражающуюся в осмеивании такового в частных разговорах (в коридоре, при беседе с товарищами и т. д.). В работе ячейки активного участия не принимает и не помогает ей изжить имеющиеся недостатки.

Горсунов вновь протестовал: «Относительно иронии, которую я будто бы везде употребляю, – не верно. Из тех шуток, которые я иногда употреблял при разговоре, нельзя строить выводы о каких-то иронических выступлениях по чьему-либо адресу». Да и вообще, «нечестно т. Усатову личные взаимоотношения втискивать в общественно-политическую жизнь»421.

Усатов стоял на своем:

На вопросе зажима бывших оппозиционеров многие товарищи просто спекулируют, т. к. еще весной им вынесли решение о создании нормальных условий для работы бывших, и это решение мы проводим в жизнь. А выступать с обвинениями, что ячейка зажимает бывших, – это бессовестно и не партийно422.

И добавлял:

Совершенно правильно ячейка относится к оппозиционерам настороженно, а т. Николаев эту настороженность переживает болезненно, он уже несколько раз заявил, что бывших оппозиционеров травят, и тем самым старался политическую борьбу перевести на рельсы личных счетов423.

«Травля» понималась как сильное слово, и пользоваться им следовало осторожно: «В момент проверки того, как бывшие оппозиционеры <…> изживают старый мелкобуржуазный троцкистский хлам, не может быть разговоров о травле и искусственном разжигании страсти», – согласился Гриневич424. «Я должен признаться, что рано ныть о том, что со стороны ячейки в отношении меня не созданы товарищеские условия», – извинился перед Усатовым Николаев425.

В итоге комиссия по чистке, а затем и местная контрольная комиссия решили Горсунова из партии исключить со следующим основанием: «В примыкании к троцкистской оппозиции взгляды до сих пор не изменил. Иронизирует партруководство. В общественной жизни пассивен, замкнут, старается избегать партработу. На чистке держал себя замкнуто. На вопросы отвечал неискренне». (Парттройка Западно-Сибирской контрольной комиссии восстановит Горсунова 7 сентября 1930 года, и мы его встретим в следующей главе.)426

В случае Горсунова, как и во многих других, исход был предопределен предварительной аппаратной работой – инструкция избавиться от оппозиционеров шла сверху, хотя сам же аппарат отменял более половины решений об исключении. Оппозицию, однако, продолжали широко обсуждать в низах, и ее адептам не придавали зловещих черт и свойств. В духе первой пятилетки пластичность субъекта ставилась в норму. Эссенциализация личных качеств Лабутина рассматривалась – у него упорно искали рецидив, – но не была обязательной. Не все грехи подводились под общий знаменатель. Идентичность коммуниста оставалась флюидной, склонность к инакомыслию – одним из качеств характера. Как мы увидим в случае Лабутина, динамика спора в ячейке была очень разная —оппозиционеров не «стриг под одну гребенку».

Персона уже знакомого нам Михаила Григорьевича Лабутина обсуждалась на собрании по чистке ячейки мехфака 12 ноября 1929 года. Свежая характеристика была неоднозначной:

В процессе практической работы никаких искривлений линии партии не замечалось. В момент дискуссии с троцкистской оппозицией т. Лабутин примыкал к таковой. Подписание платформы не установлено, а также и фракционная работа. Открытых выступлений на собрании по защите линии оппозиции не было, а только голосовал за опубликование тезисов оппозиции, за что в порядке оргвыводов привлекался к ответственности <…>.

Главная «неясность» заключалась в другом – в «службе в Колчаковской армии (есть предположения, что доброволец)». Именно это обстоятельство, почти не замеченное во время партпроверки 1928 года, было теперь в центре внимания. Вопросы:

– Когда был мобилизован Колчаком[?]

– 26 августа 1918 года.

– Выходит, ты шел в школу добровольно[?]

– Да добровольно, потому что предпочел уходу в армию.

– Почему отступали в июле от Перми[?]

– Наступали красные.

Серия автобиографических текстов уточняла:

Во время Колчаковского переворота я был в Томске у брата и когда опять приехал в Тайгу, то все уже было закрыто, и товарищи разбежались. Я продолжал работать слесарем. <…> 22 августа увидал приказ о мобилизации. Мне в армию не хотелось идти. Я искал случая попасть к машине.

И в другом документе:

Как подлежащий мобилизации с железной дороги я был уволен, скрываться не было возможности, поэтому в числах 5–10 сентября 1918 года я вынужден был явиться в Омск. До моего приезда в Омске прошла мобилизация. Все лица рождения 1898 года были отправлены в распоряжение воинского начальника. Видимо, благодаря моему отсутствию и недосмотру канцелярии школы я каким-то случайным образом остался в школе. <…>

– Была ли школа военной[?]

– Да была <…>.

Ответчик объяснял, что попал в школу «как работавший на двигателях внутреннего сгорания. В школу был призван <…> Меня взял машинист и Дзондаров, меня знал с 12 лет <…> Я возил начальника, который заведовал распределением автомобилей и хозчасти».

В октябре 1918 года школа была переведена из Омска в Красноярск. «В феврале или марте 1919 года выпустили из школы 46 человек, в том числе и меня. Меня и еще двоих отправили в Свердловск (быв. Екатеринбург) в автомобильные мастерские, которые находились в стороне от города <…>». В мае 1919 года Лабутина перебросили в Пермь. «Там я был назначен шофером при штабе автотранспортного движения. Фактически шофером я не был. <…> На моей обязанности лежали осмотр, чистка и ремонт машины». Белогвардейцы начали отступать – и с ними Лабутин. «В Петропавловске все машины были погружены на поезд. С этим поездом я доехал то Тайги. Было конец сентября или начало октября 1920 года. В Тайге я сбежал».

Его «нелегально» перевезли в Томск, где он скрывался до самого прихода Красной армии.

– Ты работал на фракции большевиков с 1918 года, а не было ли попытки восстановить стаж с этого года[?]

– Нет, это не имело значения.

– Как это получилось, что ты приехал из белой армии и тебя допускали на нелегальные собрания[?]

– Дзондаров знал меня хорошо как большевика.

У Лабутина, по его словам, были заслуги: в декабре 1918 года он участвовал в стачке в Красноярске. «Я, с товарищами, готовился бежать в тайгу, но смычки не было». После чехословацкого переворота он спрятал у себя в квартире библиотеку РКП(б). «Все документы, как список членов партии, так и список товарищей, которые были записаны в отряд Красной гвардии, были уничтожены мною».

– Скажи, кто занимался расстрелом рабочих дружин в Тайге[?]

– Одного расстреляли мадьяра, и никаких дружин там не было. <…>

– Почему-то не пытался бежать из армии, ведь ты был член партии[?]

Смысл такого вопроса состоял в том, что политическое сознание Лабутина, молодого, но уже опытного рабочего, должно было сформироваться еще до окончания Гражданской войны. Если Лабутину не пришло в голову дезертировать в период испытаний, когда вопрос власти висел на волоске, – он был в партии чужим. С точки зрения недоброжелателей, он просто присоединился к победителям, хотел извлечь выгоду из членства в партийной организации. «Желание было, но не мог бежать, – процедил Лабутин. – Но к тому же там служили партийцы старше меня».

То, как были прожиты годы испытаний, когда власть переходила из рук в руки, отделяло истинных большевиков от симулянтов. Добровольцам Колчака или участникам карательных отрядов белых указывали на дверь. У многих сибирских студентов требовали представить справку о принужденном вступлении на военную службу. Отсюда ключевой вопрос:

– Ты скажи определенно, как попал в армию, добровольно или по мобилизации[?]

– Считаю, что по мобилизации, так как все равно я был мобилизован бы, и из двух зол выбрал меньшее.

Лабутин восклицал в сердцах:

Товарищи, можно ли считать такой поступок добровольством? Почему комиссия в этот поступок заключает содержание, которое клеймится всей советской общественностью? Совершенно искренне заявляю, я никогда не хотел, не думал быть добровольцем и не был им. В колчаковской армии я не числился добровольцем.

И снова:

Товарищи! Если бы я был действительно добровольцем, разве Дзандаров-подпольщик сказал бы мне о существовании подпольной организации? Разве подпольщик стал бы рекомендовать колчаковского добровольца в партию? Это как-то не вяжется.

В ячейке хватало желающих ручаться за ответчика. «Я знал раньше, в 1917 году, Лабутина как сочувствовавшего советской власти», – замолвил свое слово первый выступающий. Второй ручался за правдивость автобиографии друга: «Т. Лабутин здесь все рассказывал, по-моему, правильно, т. к. то же самое рассказывал мне в 1920 году. Он был хорошим организатором у нас на рабфаке, во всех делах. Свою автобиографию он рассказывал и при вступлении в партию <…>». А вот третий выступающий, тов. Головкин, ответчику не верил: «Лабутин хотя и говорит, что его знали видные коммунисты, но это не факт. Лабутин не хочет сказать, какие были беспорядки в Омске, а там было много интересного. Теперь он рассказывает о своей работе шофером. Видите ли, ему там помогали вытаскивать автомобиль офицеры. Он просто их приспешник <…>». Матвеев тоже был полон сомнений: «Тут не увязывается факт, что вот он служил и учился в школе. Туда белые брали только надежных ребят. И после он продолжал им служить. Только тогда, когда белых приперли, он стал ярым большевиком. Я считаю, что здесь дело очень серьезное и его надо вскрыть, и таких коммунистов нам в партии не нужно». Гребнев совсем не жалел Лабутина: «Здесь не понятно, что он здесь не помнит тех боев, которые были под Перьмой [так! – И. Х.]. Несомненно, он там возил офицеров на фронт. Мне кажется, он здесь говорил совершенно неоткровенно. Так же те случаи, которые были и в Омске. Ему как большевику в те времена нужно было бы это знать. Мне думается, что он в большевистской организации никогда не был». И обратился к ответчику напрямик: «Тебе надо здесь говорить откровенно. Если бы ты имел большевистскую закалку, то бы давно от белых бежал, а у тебя не было ни одной попытки к этому».

Лабутин оправдывался:

Передо мной встал вопрос: или идти с винтовкой в руках на фронт или быть подальше в тылу, вот почему я ушел в эту школу. Теперь здесь многие напирали, что я ушел к Колчаку добровольно. Говорю, что был молод, и не было хороших советчиков, и я сам (сообразил), что лучше удержаться за руль, чем за винтовку. Я в то время был только учеником большевистской организации. <…> Теперь совершенно откровенно говорю, что я говорю здесь одну правду, так как знаю, перед кем отчитываюсь.

Последние говорящие дезавуировали фактическую базу автобиографии Лабутина. Оспаривались в основном биографические детали, разговор не доходил до оценки личных качеств коммуниста, его характера и уровня сознательности. Гораздо более тонким вопросом была искренность обращения к большевизму – тут дело было в намерениях, внутреннем состоянии души, не столько в фактах, сколько в их толковании.

После прихода Красной армии Лабутин был переброшен как слесарь в мастерские депо, а оттуда послан учиться на томский рабфак. Во время генеральной чистки 1921 года, вспоминал он с ужасом, «я подал об уходе из партии. Это были легкомысленные убеждения». В ячейке отмечали: «Выход из партии мотивировал по семейным обстоятельствам, но явности в этом вопросе нет, так как вышел в 1921 году во время введения нэп <…>». Нельзя было отмахнуться от подозрения, что Лабутин отдал тогда партбилет, потому что время было напряженное, и многие побросали билеты, выйдя из партии.

– Не влияли ли другие вопросы о твоем выходе из партии[?]

– Только экономические. <…>

– Не совпало ли твое первое выбытие из партии с набором коммунистов против белогвардейских банд[?]

– Нет, этот набор шел после.

Лабутин настаивал: «Выход из партии в 1921 году не объясняется колебаниями. Мой политический уровень был слаб, только экономические условия заставили меня это сделать». С его точки зрения, вопрос был исчерпан: «Этот поступок обсуждался в 1923 году при моем [повторном] вступлении в партию. Обсуждался в 1925 году, при переводе из кандидата в члены. Обсуждался при проверке партии в 1924 году. Губернская контрольная комиссия меня оставила в партии». Гребнев, однако, не был готов выпустить жертву: «Вообще надо сказать, что ты не стойкий коммунист, это именно 1921 год, когда многие колеблющие[ся] ушли из партии. Также взять вопрос с оппозицией: и здесь были колебания. Поэтому он в партии находится не крепко». Курочкин тоже издевался: «По-моему, здесь Лабутин при вступлении в военную школу преследовал цель, что „где больше, то туда и он“. Тоже и с оппозицией – где больше, туда и он. Вот какой он „большевик“».

Последние выступающие рисовали негативный образ. Лабутин, считали они, был чужаком, и разные вехи его биографии говорили об одном и том же. Лабутин контратаковал: «Можно сказать, что мы <…> не можем хвастаться изучением истории партии, вот почему и были колебания. Политическая незрелость создает эти колебания, а не идеологическое воспитание». Отсюда и выводил он склонность к оппозиции. В последний раз рекомендовал его в партию среди прочих Неудахин – заметный сторонник Кутузова.

– Твои взгляды на развитие правого уклона[?]

– В настоящее время есть много предпосылок для возникновения правого уклона, так как развивается классовая борьба.

– Как ты мыслишь по отношению к прежней оппозиции, нет ли тут травли, и не обвиняют ли они теперь нас[?]

– Нет, травли здесь нет. Но сами оппозиционеры чувствуют, что им теперь не очень-то доверяют. Но со стороны ячейки надо делать предупреждение этих случаев.

С точки зрения комиссии по чистке, виноват был ответчик, а не бюро ячейки. «Как идеологически неустойчивого и скрывшего добровольную службу у Колчака при вступлении в партию» Лабутина из партии исключили427.

Претензии к Кутузову были в том же духе. Он нехотя признавал: «Обвинение, что я пришел в партию, не разоружившись, <…> явилось результатом того, что мое поведение в ячейке в ряде случаев было ошибочным. Изживание оппозиционного наследства затруднилось еще перегибами <…> лично ко мне, и другим товарищам <…>»428.

Кутузов говорил об «уродливых формах настороженности», отвечал на вопросы:

Вопрос: Считаешь ли правильным утверждение, что у нас по отношению к бывшим оппозиционерам существовал зажим до травли?

Ответ: Отдельные промахи я никогда не квалифицировал как зажим. В своих же выступлениях я указывал, что <…> нужен индивидуальный подход к каждому из бывших оппозиционеров429.

Кутузов все-таки не сдержался: «Нужно сказать, что со стороны Бюро ячейки по отношению к товарищам оппозиционерам были допущены перегибы. XV съезд указал на необходимость партийной настороженности, но кроме того он также сказал относительно создания товарищеской обстановки». А где она? Кутузов жил словно под колпаком: «Я на себе чувствую травлю»430.

Недостатка в примерах не было. Кутузов указывал на «зафиксированные факты»:

Первый случай: статья Брусникина, носящая клеветнический характер. Там указано, что оппозиционеры втихомолку читают литературу Троцкого. Это не соответствует действительности и <…> является настройкой против бывших оппозиционеров. <…> С меня не просили никаких объяснений, а сразу пустили в газету, тогда как я непричастен, а там же имеется целый ряд фактов, где меня совершенно неосновательно приплетают. <…> Ячейка была представлена как сборище групп, где читают троцкистские книги. По-моему, за это тоже можно держать к ответу.

Дульнев поддержал Кутузова:

Статьи, помещенные в «Красн[ом] знам[ени]», являются статьями без фактической подкладки. <…> Некоторые факты там ни на чем не основаны. Как факт – читка парижской литературы Троцкого. В статьях написано то, чего не было. Этому никто не поверит, по-моему, даже сам автор.

Кутузов: Второй случай. Я был избран на районную конференцию коммунистов и там <…> выдвинут в комиссию по составлению резолюции. Узнав об этом, Усатов сказал, что «нужно Кутузова выводить». <…> Такую неосновательную подозрительность я чувствую все время.

И здесь Дульнев спешил на подмогу:

Кутузова и меня оклеветали. Окружной комитет признал эту ошибку, и отдельные работники тоже признались. У меня на основании этого возникли вопросы, и я написал статью, но эта заметка стала расцениваться как левый загиб. <…> Пример оклеветания Кутузова Усатовым является факт нечистоплотный.

Кутузов: Третий случай. Неоднократные, безнаказанные «подвиги» Бабенкова, который выражался на партсобраниях в таком стиле: «для вас мало душения самокритики, для вас нужен погром». Это его последнее выступление, но и раньше он оппозиционеров назвал «гадами» и «собаками» и т. д. Меня очень удивило то, что против этого никто не выступил, даже <…> присутствующие [члены бюро] Усатов и Котова, и этого мало даже, за это антипартийное выступление голосовал член бюро ячейки тов. …[нрзб.].

Четвертый случай: нашумевшая история с профессором Иннокентием Николаевичем Бутаковым. На бюро большинство считало, что Бутаков – это «проявление реакционной идеологии в вузах»431.

Заведующий кафедрой теплосиловых установок профессор Бутаков регулярно читал в институте курс «Организация промышленных предприятий». 11 февраля 1929 года партбюро постановило не разрешать ему вести этот ключевой курс. Профессор на кафедре механической технологии и ректор института с 1921 года Н. В. Гутовский требовал соблюсти устав и поставить вопрос на предметной комиссии. Там «едва ли можно хорошо провести [смену преподавателей по политическому признаку], ибо студентов там 50% от преподавательского состава», а Бутаков ходил в «массы» и нажил себе сторонников, как разъяснял Константинов. Собранию «нужно иметь определенные решения и не нужно ему придавать характер дискуссии». Секретарь ячейки дал директиву: «Собираем актив, чтобы исправить те студенческие мозги, которые запутал Бутаков. <…> Инженеры будут приглашены те, кто хочет выступить против Бутакова». Некоторые товарищи просили не спешить, высказывались за оставление курса у специалиста – среди них и Кутузов, член правления института в то время. В институте за один год сменилось три преподавателя политической экономии, кадров катастрофически не хватало. «По-моему, – выступил Кутузов, – на нынешний год нужно оставить Бутакова, <…> [но] без социально-политических моментов, исключительно технические моменты», – компромисс, на который сам Бутаков согласился432. «Ясно, что курс от Бутакова [надо] изъять», – возражал Кутузову Зуев. Бюро уже заручилось поддержкой Букатого и окружкома по этому вопросу. В статье в «Красном знамени» Брусникин считал «удивительным», что Кутузов оставляет курс «зубру буржуазной идеологии профессору Бутакову» и «не видит в этом сдачи классовых позиций»433.

Возвращаясь к этой истории при чистке, Кутузов оправдывался: «Моя ошибка с Бутаковым имела место в узком кругу членов партии. Объективно нет фактов утверждающих, что я делал поблажку и шел на поводу у проф. Бутакова»434. Но Брусникин ковал железо, пока горячо: «Находятся еще такие товарищи, которые замазывают недочеты, правую политику правления и работников деканата. Сейчас, когда мы подходим к необходимости смены руководства института, некоторые товарищи Кутузовского толка говорят „Бутаков нужен“, „Гутовский еще может работать, его нужно поддержать. Заменить его некем. Наши коммунисты не справятся“». В то же время ректор имел печальную известность как человек, всегда искавший «формальные поводы к фактическому отрицанию классового отбора», ссылаясь на то, что «в правилах приема об этом нигде не говорится». Гуковский заявил, правда давно, что можно принимать в институт детей священнослужителей в качестве «детей лиц свободных профессий»435. По мнению Брусникина, защита старой профессуры в лице Гуковского отодвигала на задний план задачу коренной ломки высшей школы в связи с требованиями социалистической промышленности. «В качестве руководителей втузов должны выдвигаться крупные хозяйственники-коммунисты и активные в деле социалистического строительства специалисты при обязательном освобождении их от всякого совместительства для работы в втузе» (из решений июльского пленума ЦК ВКП(б) 1928 года). «Этой установки мы и должны придерживаться при подборе руководителей института». Чужак Бутаков точно не соответствовал этим критериям: он «подвел» Кутузова, как отметил Кликунов, заключивший: «Мы, работники, работающие с профессурой, находимся на опасном посту. Никто из нас не застрахован [от того], что он будет скомпрометирован. Нужно больше осторожности»436.

Пятый случай: «Ошибочная оценка активности ряда бывших оппозиционеров при чистке сомнительных, чуждых, белогвардейских элементов», – об этом уже говорилось выше437.

Но, пожалуй, самым значительным был шестой случай: безжалостное обличение в институтской стенгазете «Грохот». Стенгазеты служили «орудием воздействия на массы» и «формой выявления их активности»438. Именно такую цель преследовала статья от 23 декабря 1929 года о «вылазках троцкистов». Кутузов был оскорблен: в статье проводилась аналогия между бывшими оппозиционерами и «собакой, вцепившийся в тело своего хозяина». Текст содранной им со стены газеты был действительно язвителен:

Положенная на обе лопатки в 1927 году, троцкистская оппозиция не умерла. Как побитая собака, зализывая полученные раны, она забилась по уголкам и закоулкам нашей партийной, профессиональной и комсомольской работы, стараясь первое время не обращать на себя ничем внимание. Опущенный хвост говорит за полное смирение несчастного животного, но глаза <…> загорались иногда бешеным блеском – и всякий замечавший это невольно настораживался. Было ясно, что при первом же удобном случае собака со злобным воем вцепится в тело своего хозяина. Так оно и вышло. Очухавшись немного от нанесенного поражения, оппозиция стала мечтать о реванше. Однако чувствуя свое идейное и физическое бессилие, она не решалась выступить снова сейчас же и стала вести для этого подготовительную работу, умильно виляя хвостом и слабо повизгивая, она вылезла, наконец, на свет и распласталась у ног партии. Партия ее не оттолкнула. Кутузов, Гриневич, Матвеев, Лунь, Попков, Сухоруков и еще многие стали снова в рядах ее равноправными членами и получили полную возможность доказать свое искреннее раскаяние. И они доказали, но только не искреннее раскаяние, а совсем другое. Они доказали, что только немногая часть их полностью осознала свои ошибки и хочет честной работой в рядах партии их искупить, а большинство до сих пор представляет из себя или замкнувшихся, политически темных личностей, или пришедших в партию с явно враждебными ей целями. С первых же дней своего прихода в партию последняя группа «раскаявшихся» не дремала. Изо дня в день, пользуясь малейшими возможностями, она вела свою разрушительную работу, старалась сделать это как можно незаметнее, а почва была для нее благоприятная. Трудности социалистического строительства вообще и пятилетки в частности и слабая политико-воспитательная работа среди членов партии, с одной стороны, отвлекали, до некоторый степени, от них внимание партийных организаций, а с другой – породили группу шатающихся, ищущих «истины» и недовольных, с которыми оппозиционеры и повели соответствующую работу. В особенности же распоясались они во время чистки. С факультета в факультет, от группы в группу ходили они партиями и проводили свою линию. Где надо – выступали, а где надо – молчали, а в общем выглядывали и изучали обстановку. В коридорах, на улице, в аудиториях они ловили «обиженных» чисткой и «теплым сочувствием» старались привлечь их на свою сторону. Трудно судить пока о размере успеха работы их, но тот факт, что слишком они обнаглели, говорит за многое. Открытое выступление общевузбюро Матвеева с заявлением, что в нашей партийной организации в результате чистки выявилось служилое засилье. Выступление в «Красном Знамени» со статьей, старающейся дискредитировать наше партийное руководство, а еще некоторые факты должны заставить нас принять решительные меры. Пора сказать зарвавшимся – довольно. Все ясно. Вы присосались к телу партии, пьете ее кровь, а сами вопите о том, что вам не дают жить. Для чего? Для того, чтобы в новой дискуссии снова затормозить нашу работу. Мы этого не допустим. Партийной организации пора решительно и в последний раз поставить этот вопрос, надо окончательно и твердо провести грань между волками и ягнятами. Надо внимательно и достаточно изучить реальность шкуры каждого, для того, чтобы каждому воздать по заслугам. Надо окончательно изгнать из своих рядов волков в овечьей шкуре. Надо раскассировать невыявленных и отнести их к той или иной группе439.

Статья только на первый взгляд кажется простой – на самом деле в нее заложено целое мировоззрение. Базис рассматривается здесь на том же уровне, что и надстройка: идеи, как организмы, ведут борьбу за существование. Большевики создают новые формы жизни, делают новый шаг на пути эволюционного развития. Выживание сильнейших – вот что надо учесть в первую очередь. В переводе на наш материал это значит, что сама по себе оппозиция «физически» нежизнеспособна. Она паразитирует, потому что не имеет самостоятельного источника существования. Эсхатологические ожидания (мотив «волки и ягнята») и научная сортировка шли в этой статье из стенгазеты рука об руку. Заметны здесь и проблески сближения гегелевской идеи мирового духа с идеями виталистов о «жизни», распространенными в Пролеткульте. В целом же наступательный тон статьи мало выделялся на общем фоне первой пятилетки. В 1929 году на стенах вузовских коридоров можно было лицезреть плакаты, призывающие сообщать, «даже без подписи», о подозрительной деятельности начальства, не бояться критиковать никого, используя при этом любой язык440.

Тем не менее Кутузов не считал статью приемлемой ни по тону, ни по содержанию. При обсуждении его случая на чистке «задавал[ся] вопрос относительно травли». Те, кто должен был защищать честь коммуниста, свою миссию не выполняли.

Панов: «Должен сказать, что т. Кутузова на хим[ическом] факультете исключили как контрреволюционера, до чистки, так сказать, авансом. И общевуз[овское] бюро на это не реагировало. <…> Наступление на Кутузова никуда не годится441.

Уманец: Я хочу остановиться на том положении, которое было создано т. Кутузову до чистки. Т. Гребнев на фракции говорил, что резолюция хорошая, но здесь, когда обвинили <…> Кутузова – Гребнев не выступил и ничего не сказал. <…> Гриневич тоже здесь не выступил, ни Константинов, ни ортодоксальный марксист Брусникин.

Следующий показательный случай травли – вывод Кутузова из состава комиссии по преобразованию рабочих и учебных практик университета. «По-моему, это верно, – отметил Брусникин, – так как люди шатающиеся на руководящую работу, пока они не докажут свое направление, не годятся. Мне кажется, что Кутузов в партию пришел неискренне. <…> А от него, как от бывшего оппозиционера, требуется борьба за исправление с шатаниями в большей мере»442. Резенов присоединился к этому мнению: «Т. Кутузов должен сказать прямо, отказался [он] от всех взглядов или нет»443.

Но так думали далеко не все. Кутузова хвалили за его принципиальность на заседаниях учебно-плановой комиссии: «дал должный отпор профессорско-преподавательскому составу»; «выступал очень резко против рвачества проф. Рокатовского перед лицом всей профессуры». Свежим и принципиальным считалось и выступление Кутузова в Ленинском кабинете, равно как и на заседании учебно-плановой комиссии. Все это доказывало, по мнению защитников Кутузова, что в партию он пришел искренне и сейчас проводит ленинские установки444.

Много вопросов поступало в отношении окружения Кутузова. Не реваншисты ли они? «Из тех немногих товарищей, которых я знаю, – заявил Кутузов, – не могу сказать, что они затаили против партии какую-либо каверзу».

Вопрос: Воспитывал ли брата в оппозиционном духе?

Ответ: Не воспитывал даже жену445.

Филатову было что добавить: «Летом я работал на Машинстрое, и брат Кутузова также там работал. Я с братом беседовал и влияния оппозиционных настроений Кутузова не чувствовалось, а наоборот – должен был оздоровляюще действовать на т. Кутузова»446.

Вопрос: Встречаешься ли с бывшими оппозиционерами?

Ответ: Встречаюсь с Матвеевым, с Голяковым, но встречаюсь по академическим делам447.

Когда Кутузов сказал, что после временного ухода из института устроился на суконную фабрику на Урале, сразу последовал вопрос: «Голяков с тобой работал?» Предполагалось, что тесное сотрудничество двух оппозиционеров продолжалось.

Иное дело – отношения с Николаевым:

Вопрос: Были близкие соратники с Николаевым?

Ответ: Да, были.

Вопрос: По части решительного отмежевания от троцкизма, Николаев сделал больше тебя или нет?

Ответ: Трудно сказать <…>.

Вопрос: Т. Николаев жаловался на ослабление дружбы. Почему это так?

Ответ: Дружба оппозиции есть политическая связь. Но особенной связи и дружбы не было.

Николаев говорил о том, что оппозиционеры называют его «провокатором», а «с Кутузовым холодок»448. В протоколе записано со слов Кутузова: «Я только обвиняю т. Николаева в [пропуск в тексте], не нужно было внутренней секреции [тут непонятно, имелась ли в виду секретность, скрытность или выделения желез, физиология оппозиционеров. – И. Х.]. Ни одному товарищу я не говорил, что вот, мол, ты подал или выдал и т. д., – еще раз отмел все подозрения Кутузов, – и к оппозиционерам у меня нет счетов»449.

Заключение комиссии по чистке не было благоприятным: «Со времени своего восстановления в партии за 14 месяцев Кутузов не только не обнаружил стремления к разоблачению идеологии троцкизма, а наоборот, обнаружил тенденции усыплять бдительность парторганизации против троцкистских настроений. В квартире Кутузова и до сего времени собираются б/троцкисты под видом карточной игры и выпивки. Такие вечера и состав их участников (исключительно б/троцкисты) делают крайне подозрительным лицо Кутузова»450.

В центре внимания были отношения Кутузова с Харитоновым – то ли однофамильцем, то ли родственником вышеупомянутого московского оппозиционера. Эти подозрительные отношения обсуждались в газете: «Мы утверждаем, что т. Кутузов вернулся в партию, не порвав с троцкизмом. Если это не так, то чем Кутузов объяснит свою дружбу с тов. Харитоновым, скрывшим свою оппозиционность? Спрашивается, почему Кутузов до сих пор скрывал оппозиционные взгляды и оппозиционную работу Харитонова? Кутузов имеет наглость скрывать свое знакомство с Харитоновым во время дискуссии. Тогда зачем же Кутузову понадобился „незнакомец“ т. Харитонов в первый день своего приезда в Томск после восстановления в партии и правах студента СТИ?»

Через Харитонова «чистильщики» вышли еще на одного их собутыльника: «А по какой „случайности“ попал в вашу компанию Прокопьев, тоже скрывающий до сих пор свою оппозиционную работу? Кутузов скажет, что это „случайность“. Ничего подобного. Прокопьев на чистке партии сказал, что, идя к Харитонову, он знал, что там будет Кутузов. Даже больше – он знал, что состоится игра в преферанс и выпивка, по рюмке пива». Проверочной комиссии казалось, что все сказанное бывшими оппозиционерами было просто ширмой: на самом деле Харитонов и Прокопьев имели дело с «нелегальными документами», их размножением и распространением. «Напрасно Харитонов старается объяснить подготовку на машинке своего литерат[урного] п[роизведения написанием] автобиографии. Напрасно мотивирует свою поездку во время дискуссии в Новосибирск необходимостью проведать свою родственницу. Не родственницу ему нужно было повидать, а оппозиционера Перцова, не автобиографию т. Харитонов печатал на машинке с исключенным за оппозицию Ивановым, а оппозиционные документики. Раз то была автобиография, так зачем же пришлось Харитонову ее сжечь? Этот номер не пройдет». И в заключение: «Если Харитонов не оппозиционер, тогда зачем ему понадобилось осуждать действия правительства о высылке Троцкого за границу?»451

В своей апелляции в контрольную комиссию Кутузов писал уверенно: «„Крайнюю подозрительность“ в отношении моего лица, основанную на „картежной игре и выпивках в компании исключительно из бывших оппозиционеров“, могу рассеять в случае расследования, о чем просил еще до начала чистки. Вовсе не такой я „запойный“ игрок и пьяница, чтобы ставить это в мотивировку исключения. „Компания“ – не исключительно из бывших оппозиционеров, дело не во взглядах, это просто приятели, или до оппозиции, или не связанные с ней»452.

При опросе Кутузов повторял, что вышеупомянутые личные отношения не имели никакой политической подоплеки:

Вопрос: Связь с Прокопьевым и Харитоновым была?

Ответ: У Харитонова был, а с Прокопьевым связи никакой не [имею].

Вопрос: Прокопьев на чистке заявил, что он, идя к Харитонову, знал, что ты будешь там.

Ответ: Не знаю, быть может, Харитонов ему говорил.

Вопрос: С Харитоновым выпивал?

Ответ: С Харитоновым я был знаком как с товарищем. Его прошлую принадлежность к оппозиции не знаю. Выпивал с ним только один раз. Дело произошло так: все собирались выпить, когда Харитонов выиграет 1000 руб. по облигациям, но Харитонов 1000 рублей не выиграл, а выиграл 20 рублей. После этого, увидев меня в институте, он сказал «заходи, нужно магарыч выпить». Однажды захожу к нему часов в 9 вечера, совершенно не зная, что будет у него какая-либо компания. Но оказалось, что у него в то время находились: Прокопьев, Зюлимов и один строитель. Все четверо немного выпили. Сыграли в преферанс и разошлись.

Кутузов просил, чтобы контрольная комиссия «в порядке расследования» занималась фактами, не домыслами.

Вопрос: Политическая связь с Харитоновым была?

Ответ: Я только могу сказать, что я сказал при чистке Харитонова, т. е. по линии оппозиционной [я] связи с ним не имел. Знакомство произошло при поступлении Харитонова в институт, так как он привез письмо из Нижнего от Самарина.

Для многих это звучало неправдоподобно. Кто-то иронизировал: «Он говорит, что случайно с ним [Харитоновым] познакомился, что он, Кутузов, до самого последнего конца не знал, что он оппозиционер. Это, по-моему, скромность ненужная». Последовали дополнительные вопросы:

Вопрос: Харитонова и Прокопьева исключили из партии за принадлежность к оппозиции, верно ли это?

Ответ: Харитонова и Прокопьева не думаю, что по этой формулировке исключили, если по этой, то было бы неверно453.

В последнем слове на чистке Кутузов вернулся к этой теме: «Прокопьев числился в своей группе, [комиссия на его факультете] ему, несомненно, задала вопросы о связи с оппозицией. И если [бы] он отвечал, то Вы об этом факте говорили бы здесь, это бы являлся лакомый факт, и Вы бы его обсосали». Но ничего этого не было – есть лишь одни домыслы. «Прошу комиссию документально выяснить это дело, опросив 4‑х человек. Еще раз повторяю, что я до чистки не знал, что он был замешан в оппозицию, я этот вопрос также просил расследовать на активе». Относительно Харитонова. «Никаких дел по линии оппозиционной с Харитоновым не имел. Был ли он в оппозиции раньше, не знаю. Если нужно узнать, то можно запросить Нижний Новгород. Знакомство с Харитоновым не носило элементов укрывательства и оппозиционной связи. Я прошу [контрольную] комиссию все же расследовать это дело еще потому, что об [этом] было в печати и на этом факте строилась групповщина»454.

«Имеем ли мы право заявить, что часть бывших троцкистов пришла в партию не искренно? – спрашивали в газете «Красное знамя». – Не ошибаемся ли мы здесь? Не травля ли это? Нет, здесь ошибки не может быть. Факты поведения тт. Кутузова, Филатова и отчасти Матвеева говорят об этом». Особенно в сравнении с «искренно раскаявшимися. <…> Это можно сказать про тов. Задирако, Аверина и других»455. «Надо бить по Кутузову, т. к. он пришел в партию не искренне, – говорили в институте456. – Темное дело с троцкистской оппозицией, он здесь играл большую роль, и на него смотрели как на видного троцкиста». Кутузов же давал совсем другую мотивацию своему повторному появлению в Томске: хотел выдержать экзамен в СТИ, за тем и вернулся: «Критически могла подойти только наша ячейка. У меня была такая крамольная мысль, что раз восстановлен, нужно покинуть институт, но потом все же я решил остаться здесь. Если бы я числился где-либо не здесь, то, конечно, не было бы лишних придирок», – но тогда Кутузов не считал бы себя истинно проверенным457.

Нельзя было просто так отмахнуться от событий 1927 года, от дискуссии. Кутузов постоянно возвращался к ним, останавливался на своей роли, хотя все и так отлично это помнили, но важно было, чтобы обвиняемый повторил от своего лица сегодня, накануне 1930 года, что он осознал свою вину и раскаялся. Кутузов предъявил комиссии куцую политическую биографию: «Взгляды оппозиции разделял до декабря месяца [1928 года]. После решений XV съезда фракционную работу бросил. 5‑го января был исключен». 19 февраля подал апелляционное заявление, «предварительно все обдумав и разумев. Заявление гласило об отходе от оппозиции. После этого уезжаю на суконную фабрику. По прибытии на фабрику явился в райком и объяснил, кто я есть такой. На фабрике работал всего 3‑е месяцев, нес общественную работу в качестве редактора стенгазеты и заведующим курсами текстилей».

Опять посыпались вопросы:

Вопрос: Связь с производством?

Ответ: Только после исключения, работал на текстильной фабрике <…> на Урале.

Вопрос: Когда подал заявление, после выговора или до?

Ответ: Через полтора месяца.

Вчитавшись в учетную карточку Кутузова, контрольная комиссия расширила фокус обследования. Поступили вопросы о моральном прошлом коммуниста. Злоупотреблял ли он алкоголем? Ведь в 1924 году «имел строгий выговор за участие в коллективной пьянке, будучи на рабфаке». А теперь оказывалось, что и с Харитоновым выпивал.

Вопрос: Изжил ли ты сейчас выпивку?

Ответ: Изредка выпиваю, раньше было чаще. Таких историй, как в 24 г., не было. Если и выпивали, то в компаниях; со своими ребятами-студентами.

Вопрос: Думаешь изжить?

Ответ: Я уже стал реже, но было бы лучше, если совсем не выпивать.

«Установка партии» в отношении выпивки была, по словам Николаева, такова: «Выпивать нельзя, но <…> этот порок – переросток; в отношении старых товарищей можно допустить некоторые отступления, но в отношении молодых это, конечно, недопустимая вещь»458.

Брусникин остался при своем мнении, что «Кутузов пришел в партию не сознательно, не искренне»; он возвращался к эпизодам Гражданской войны в автобиографии Кутузова: «Пусть <…> скажет, не связан ли досрочный отпуск из семинарии с добровольчеством, и вопрос, почему так быстро т. Кутузов вступил в партию после увольнения из белой армии». Биографию Кутузова рассматривали буквально под микроскопом.

Шла коллективизация, и Кутузову важно было убедить комиссию, что его отец не кулак: «За последнее время занимается крестьянством, в [19]26 году платил налогу 6 рублей. В [19]28 году брату нужна была справка, каковую прислали, и там было указанно, что платит налогу [столько-то и столько-то] рублей и отнесен к группе середняков».

Вопрос: Непосредственно связь с сельским хозяйством сейчас?

Ответ: Отец середняк, больше двух лет не переписываемся.

Вопрос: Ты говорил, что поссорился с отцом, а потом опять летом работал.

Ответ: Ссора была временной.

Вопрос: Почему потерял связь с отцом?

Ответ: Есть, по-моему, с моей стороны ошибка, он не чуждый элемент. Отец сейчас женат 3‑й раз и мачеха сильно злая. На этом основании я порвал, но отец не виноват.

Кутузов не был добровольцем Белой армии, как подозревал Брусникин. «Нет, нас мобилизовали человек 25. Это можно подтвердить, возможно, документами, которые там сохранились и есть живые свидетели. <…> Партийный с 1920 года, во время Колыванского и Ишимского восстания работал в Омском губкоме партии»459. Колыванское восстание, начавшееся 6 июля 1920 года как протест против продразверстки, за два дня охватило до 10 волостей Ново-Николаевского уезда и несколько соседних волостей Томского уезда. 8 июня 1920 года повстанческий комитет издал приказ о мобилизации мужского населения в возрасте от 18 до 45 лет в действующие части, и Брусникин подозревал, что среди них мог быть и Кутузов. Благодаря агитации «кулаков» – вероятно, и отца Кутузова – они охотно шли на восстание под лозунгом «За Советскую власть без коммунистов». В восставших местностях были уничтожены почти все коммунистические ячейки. Вскоре мобилизованная часть повстанцев, не выдержав натиска красноармейских частей, бежала, увлекая за собой и партизанские отряды. После нескольких мелких стычек к 12 июля 1920 года практически вся область восстания была очищена, многие повстанцы расстреляны. Во время Ишимского восстания – «кулацко-эсеровского мятежа», начавшегося в конце января 1921 года, – крестьяне истребляли «комиссарово семя», на трупы коммунистов с выпотрошенными кишками вешали таблички «Продразверстка выполнена полностью». Коммунисты отвечали жестокими репрессиями. Вот отрывок из доклада председателя Кокчетавской революционной тройки Омскому губкому РКП(б), который Кутузов как преданный большевик вполне мог читать: «Я противник каких бы то ни было насилий в политической борьбе, всегда отказывался работать в ЧК и трибуналах, но теперь дошел до того, что подписываю приговоры о расстрелах, и у меня рука не дрожит»460. Призрак Гражданской войны витал над чисткой: Кутузов мог оказаться партизаном одного из восстаний, сыном зажиточного крестьянина, убийцей большевиков – но мог быть и преданным коммунистом, подавлявшим кулацкое сопротивление железной рукой. Документально подтвердить тот или иной факт было очень трудно – все зависело от свидетелей и личной репутации.

Вернемся к автобиографии Кутузова. «В Омске известна история оппозиции?» – спросили его. Речь шла о «потемкинщине» – всплеске рабочей оппозиции в местной парторганизации в 1922 году. По гипотезе «чистильщиков», Кутузов мог начать свой оппозиционный путь уже тогда. «Был секретарем укома и в этой оппозиции не участвовал», – ответил Кутузов.

Остальная жизнь Кутузова прошла на глазах у всех, но было необходимо внести официальную политическую оценку в характеристику, которая высылалась в окружком. Характеристики на всех бывших оппозиционеров готовил секретарь партячейки механического факультета Усатов по одной и той же схеме: несколько слов о социальном положении и академической успеваемости, «удовлетворительная» или даже «добросовестная» работа в партии, затем уход в оппозицию и возращение. Оценивая деятельность студента за последний год, Усатов неизменно выносил вердикт. Например, характеристика Филатова заканчивалась словами: «Как бывший оппозиционер не выявлен»461; характеристика Подборского: «В настоящее время в политической работе ячейки не участвует и своих политических взглядов по принципиальным вопросам линии партии не высказывает»462; характеристика Гриневича: «На партсобраниях в СТИ показал себя как партийца с недостаточно устоявшимся пониманием вопросов политики партии»463. В первой редакции характеристики Кутузова было написано: «По настоящее время окончательно от оппозиционных взглядов не освободился, что проглядывает в его выступлениях <…>; принципиальных взглядов по правому уклону не высказывал»464.

Кутузов возмутился, и вопрос обсуждался на чистке:

Вопрос: Почему ты выступил против своей характеристики?

Ответ: Возражал против, считая, что я был прав, потому что характеристика составлена неправильно. В характеристике не указано, как я проявил себя в практической работе. <…> выводы не обоснованы. <…> Бюро расценивает по практическим недостаткам или ошибкам. Если я не согласен с некоторыми положениями бюро, то это не значит, что я не согласен с линией партии465.

Реплики Кутузова о руководителях институтской парторганизации выдавали его неудовлетворенность: «Относительно себя. Здесь тов. Брусникин и Константинов искажают факт <…>». Или: «Я считаю, что плодом трудов Брусникина явился факт ошибочных выводов на чистке <…>»466.

В пересмотре характеристики Кутузову было отказано, «хотя после редакция ее была рабочей тройкой изменена», но в каком именно направлении – ему не объявили. «У заводской ячейки на Урале не просил характеристику, но удостоверение они мне дали, где я работал и кем». Нескончаемые придирки его выматывали: «Если будет такой подход, как в прошлое время, то мне нужно хлопотать о своей судьбе. Я считаю, что я должен быть в партии и носить звание члена партии, я считаю, что я в праве». Снова и снова он повторял, что раскаялся: «Оппозиционеры говорили, что политика партии ведет к сползанию с классовых рельс, что у нас имеются элементы термидора, но опыт и жизнь показывают, что оппозиционеры и лично я в этом ошибался. В подтверждение [того], <…> 90% уже пришли в партию и работают честно»467. Он напоминал: «Я голосовал за резолюцию, осуждающую гастроли Троцкого»468.

И, наконец, Кутузов просто выходил из себя: «Ну как можно точно определить, что я не искренно пришел в партию, ведь нет такого градусника, который мог бы точно определить. <…> Решение вопроса должно быть обследовано на документах, фактических документах», – требовал он. Как доказательство искренности своего вступления в партию он предъявлял целый ряд бумаг. «Прежде всего, апелляционное заявление. Это является политическим документом, а не просто бумажкой. Во-вторых – я имел поручение от бюро ячейки, <…> где меня тоже можно было проверить, но я не встретил ни одного возражения со стороны остальных членов. В-третьих, имел целый ряд выступлений на партсобраниях». Почему не выступал насчет высылки Троцкого? «Я давал по этому поводу объяснение на собрании, и меня после этого никуда не вызывали. В-четвертых, я предлагал целый ряд резолюций по разным вопросам: о выдвиженцах, о кадрах, наказ и т. д. и нигде не слышал, что в этой работе есть отголоски и загибы»469.

Начались вопросы из области теории и идеологии:

Вопрос: Скажи, что является основным стержнем в теории троцкизма, и к какому течению ты принадлежал?

Ответ: Теория перманентной революции, доказывающая, что пролетариат неизбежно должен прийти в столкновение с крестьянством: с этой теорией я не согласен. Ортодоксальным троцкистом я не был. Принадлежал к зиновьевскому крылу, т. е. был сторонником объединенной оппозиции.

Вопрос: Как в партдокументах расценивается объединенная оппозиция?

Ответ: Как сдача позиций Зиновьевым и Каменевым Троцкому. Потому что гегемонию имел троцкизм, Зиновьев и Каменев пришли к Троцкому, а не наоборот. <…>

Вопрос: Расскажи о сущности пер[манентной] революции.

Ответ: Детали забыл, но центр ее таков: рабочий класс, взявши власть в свои руки, должен вступить в противоречия с крестьянством, и они эти противоречия могут разрешить только на арене мировой революции. Изжить эти противоречия внутри себя не могут, но опыт продолжительного существования диктатуры пролетариата доказывает несостоятельность этой версии. Мы уже 12 лет разрешаем эти противоречия с крестьянством. Теория Ленина и практика борьбы доказывают, что эти столкновения необязательны. Нужна правильная политика партии, с опорой на середняка и бедняка. <…>

Вопрос: Возможен ли у нас в стране Термидор?

Ответ: При правильной политике партии исключается такая возможность470.

Ответчик явно умел быть ортодоксом. «Где принципиальные разногласия т. Кутузова с партией? – спрашивал Гриневич, все еще мыслящий категориями 1927 года. – Фактов нет. Если имеются, так это только [нрзб.] разговоры. Дайте нам принципиальные разногласия, и мы тогда поверим, что Кутузов в партию пришел несознательно». Платонов, бывший член партбюро, тоже шел на подмогу: «Как создавалось мнение о Кутузове? У нас на химическом факультете выступает Пивнев, который сказал неправильную информацию о правильных поступках. Как у нас подбирались лица, принадлежащие к оппозиции? Т. Спиридонов выступил и говорит, что „вот оппозиционеры, как, Вы согласны? У меня нет фактов“. Такая постановка никуда не годится».

Но одинокие голоса защитников были в меньшинстве. Тройка не сомневалась в обоснованности обвинений: «Несмотря на тщательные стремления скрыть от комиссии свои троцкистские взгляды, – констатировала она, – были выявлены несомненные факты: Кутузов был и остался в СТИ центром притяжения не только всех еще не отказавшихся на деле троцкистов, но и вообще всех нездоровых настроений в студенческом массе. Из всего сказанного с несомненностью выяснено, что Кутузов в партию пришел, идейно не разоружившись, и этим самым обманул партию»471.

Неискренний отход от оппозиции связывался с именем левого оппозиционера, историка Елизара Борисовича Солнцева (1897 г. р.).

Вопрос Кутузову: Солнцевский путь в партии знаешь?

Ответ: Знаю только по статьям Ярославского. Насколько помнится, Солнцев в своем заявлении проводит мысль, что нужно проскочить в партию для того, чтобы сохранить кадры и убеждения, а потом, выждав время, воспользоваться этим.

Вопрос: Считаешь ли ты, что такие группы могут проскочить в партию?

Ответ: Теоретически это дело мыслимо, но здесь нужно смотреть каждого человека по работе и по целому ряду всевозможных признаков.

Вопрос: Возможна ли такая история в вузовских условиях?

Ответ: Но если она вообще возможна, так отсюда [следует], что и у нас может быть472.

Вопросы носили достаточно абстрактный характер, и Кутузов делал вид, что разговор шел не о нем, а о каких-то гипотетических сценариях. Но такая видимость быстро развеялась. Разговор стал предельно конкретным – о его персоне. «Вопрос с Кутузовым очень сложный, – признал Кликунов, который не впервые имел с ним дело. – Кутузов является активным работником и до оппозиции выявил себя с достаточно хорошей стороны», но потом начал «чудить». Другие выступавшие «хвалили тов. Кутузова», «представляли ответчика „гением“». Но такие характеристики не помогали ответить на главный вопрос: «Искренне ли пришел т. Кутузов в партию? Он говорит, что искренно. Но есть данные, которые дают повод сомневаться». Кутузову предложили «идеологически разоружиться. С политической стороны надо его использовать, свои ошибки исправить у него желание есть, но ему нужно указать, что у него антиленинские взгляды есть». Кутузов «недостаточно откровенен, – сказал Чирке, – если он оппозиционер, то он должен поставить вопрос ребром. У него нет прямой постановки вопроса».

Обсуждения продолжались, обвинители повторялись:

Усатов: По желанию или помимо желания Кутузов создавал усыпляющие отношения к левым загибам. <…> Те ошибки, которые делал Кутузов в разные времена, он их своевременно не признавал. <…> Я считаю, что т. Кутузов с своим прошлым еще не расстался, и те колебания, которые у него были, проявляются в практической работе. Правильно будет, если комиссия подойдет к этому вопросу глубже и предложит Кутузову оставить партию.

Бабенков: По-моему, у него имеется недостаток к оппозиционному действию. Как же он в прошлом себя вел? Он доказывал, что партия все скрывает, что почитать ничего и т. д. Вот это меня возмущало. Он читал платформы и другие документы, запузыривал 40‑минутные доклады и все продолжал говорить, что ничего не знает. Здесь он себя ведет иронически, <…> говорит вот здесь о характеристике ухмыляясь, думая, нельзя ли одурачить вот этих здесь сидящих. Это мне сильно не нравится. Сейчас он сам признал себя оппозиционером, его как бы тащит Усатов, травит Бабенков и т. д. По-моему, Кутузов имеет легкое свойство идти в оппозицию.

Но слышался и голос защитников Кутузова – например, Николаева. «Субъективно Кутузова контрреволюционером никто не считает, но объективно контрреволюционером кое-кто показывал, и что около него <…> объединяются все недовольные», – заметил он, стараясь высказываться солидно, по-научному. Можно ли было строить обвинение на том, что, хотя Кутузов и не злоумышлял подрывать партию, объективно его действия были оппозиционны, а в понятиях 1929 года, может, даже контрреволюционны? В этом была суть вопроса для Николаева. «В подтверждение этого никто из выступавших не привел сколько-нибудь подробных примеров». Константинов говорил, что Кутузов проводит «какую-то линию» – но что значит «какую-то»? Нужно было говорить прямо – какую именно. То, что пытался доказать Кликунов, не нашло подтверждения. Индуктивные доказательства Константинова также не достигли цели. Но если доказательств не хватало – почему же был поднят такой большой шум?

Николаев предлагал комиссии по чистке гигиенические меры: «Считаю, оценка, которую мы должны дать, должна быть оторвана от нервозности, которая была вокруг Кутузова. Кутузов искренне пришел в партию. Ошибка, которая лежит в его списке, должна раздавить его и изменить характер, так хотели некоторые товарищи. Но имеется целый ряд практических документов, составление резолюций о выдвиженцах, о кадрах, резолюция профкому, [положительно] характеризующие работу Кутузова. Но нужно сказать, что практическая работа оппозиционеров недостаточно проверялась. По-моему, Кутузова не нужно ссылать, а нужно оставить в партии и дать кончить вуз».

Опять последовали дебаты, затрагивающие партийное будущее не только Кутузова, но и Николаева:

Лопаткин: Искренность прихода тов. Кутузова в партию может быть проверена на практической работе, здесь, в вузе, такой работы не было. Мировоззрение по ряду вопросов у Кутузова колебалось. Но все же та работа, которую вел Кутузов, требует поставить ему плюс, который не дает право исключать тов. Кутузова из партии. <…> За его все ошибки и колебания в некоторых вопросах вынести строгий выговор с предупреждением, но в партии можно оставить.

Филатов: По-моему, Кутузов вернулся в партию добросовестно и честно, но нужно вести наблюдения. В партии может быть оставлен.

Чирке: Томская организация, когда восстанавливала Кутузова, должна была его послать куда-либо, хотя бы в другой вуз, в другую организацию, где он мог бы проявить себя, и та организация могла бы выявить его, но здесь, на месте, это сделать нельзя было. <…> Если не найдется достаточно материала, [чтобы] исключить, то его нужно куда-нибудь послать, даже не давая ему здесь окончить институт, с т. Николаевым нужно сделать то же самое.

Кликунов: Я согласен с тов. Чирке, что около Кутузова объективно организуются бывшие оппозиционеры <…> Относительно Николаева, думаю, что его удельный вес не велик. <…> Кутузова оставить в партии нужно, нет материалов, что он неискренно пришел в партию473.

Кликунов знал Кутузова очень хорошо, понимал, что главное – это «оторвать от группы». Оппозиция стала сущностью, отдельной от самих оппозиционеров: те продолжали собираться, демонстрируя косность, закрытость, тупую инерцию. Раз оппозиция воспринималась как устойчивое новообразование, единственным способом вылечить партию от ее разрушительного воздействия было вырезать ее, как раковую опухоль. Лечение отдельных индивидов уже не предполагалось.

Сибирская контрольная комиссия дала следующую оценку обвиняемому: Кутузов развернул свою работу «под видом критики и самокритики», чтобы сбить с толку проверочную комиссию. Партию он «стал разделять на верхи и низы», и, вместо того чтобы «ударить по троцкистским остаткам и разбить их, он, наоборот, стал усиленно их защищать, боясь того, чтобы не ударить лицом в грязь перед товарищами». Тут проявлялась семейственность, друзья из оппозиции ставились выше общего дела. «Собирались сборы на квартире под видом игры в карты. Эта группа троцкистов не замечала того, что за ними стали следить беспартийные, указывать пальцами». Кутузова из партии исключили «как совсем не отмежевавшегося от троцкизма»474. 25 ноября 1930 года он просил об отмене решения: «Нет фактов о том, чтобы [я] продолжал оппозиционную деятельность»; он признавал ошибочными свои выступления «в защиту б/товарищей по оппозиции, основанные не на солидарности в оппозиционных взглядах, а лишь из чувства товарищеского отношения и желания помочь делу партии»475.

Ячейка вернулась к мнению, что «Кутузова нужно куда-нибудь отсюда отправить»476. Гриневич, Кутузов, Николаев сами желали уйти из вуза на завод. «Почему не хочешь быть в выдвиженцах?» – спрашивали Николаева. «Хочется на производство, – отвечал тот, —и отношение за мои грехи здесь не важное». «Обращаю внимание собрания и комиссии, – пафосно заявил тов. Бабенков, – что если он и останется в партии, то должен остаться под опекой такой сильной ячейки, как наша, где его сумеют своевременно одергивать. Если же он попадет в какую-нибудь слабую ячейку, то задергает ее». Тов. Форков же, наоборот, считал, что «рабочая ячейка, скорее всего, исправит его ошибки».

Обвиняемый согласился: «Да, я закусывал удила и был резвой лошадью, но я сам их разнуздал, и постараюсь это сделать без дядек, которых предлагает Бабенков, и тем скорее, чем раньше поеду на производство. При условии, если бы ко мне приставили здесь какого-то человека, который следил бы за каждым моим шагом, я никогда бы не исправился. Исправлять надо на деле, в деревне либо на производстве <…> все равно вот здесь будет видно мое исправление»477.

Николаев, хотя его грехи были менее значимы, был исключен из партии наравне с Кутузовым. Апелляция Григория Рафаиловича в президиум Сибирской контрольной комиссии от 12 февраля 1930 года говорила о несправедливом, огульном отношении к бывшим оппозиционерам. Но этот документ интересен еще и потому, что заключает в себе обсуждение новых требований в отношении языка. Николаев понимал, что дело было не в самом его выступлении на ячейке, которое «не содержало и не могло содержать ни одного штриха <…> развитого арсенала оппозиции»: ведь автор был далек от «партийных извращений и уклонческих загибов». Дело было в другом: «ошибка, которая содержалась в моем выступлении, и которую я не отрицаю, состоит в том, что я высунулся с объективно критическими рассуждениями, в то время как существо вопроса требовало ленинского пристрастия. <…> Теперь, только после этого выступления, я с полной ясностью представляю свое поведение в будущем. Ибо теперь я знаю, что цена моих выступлений как бывшего оппозиционера состоит не только в согласованности содержания с объективностью, в отсутствии загибов и прочем, но и в том также, насколько они помогают при этом вооружению партийной настороженности к уклонистам или насколько они помогают руководству партии бороться с ними. Я этого больше никогда не забуду, о чем и заявляю с полным сознанием ответственности». Ввиду возможного в скором времени отъезда на практику Николаев просил президиум Сибирской контрольной комиссии разобрать по возможности скорее его дело. «Прошу также вызвать меня для присутствия при его разборе»478.

Десять дней спустя Николаев писал и в Томскую окружную контрольную комиссию. Теперь, в более знакомой обстановке, он придерживался более личного тона:

Из 28 лет всей моей жизни 10-ть лет я провел как член партии, в партийной среде. Эти десять лет составляют если не всю, то, по меньшей мере, девять десятых всей моей сознательной жизни; правомочная же гражданская жизнь ими исчерпывается вполне. Разумеется, дело не в голых цифрах; дело в том, что за ними скрывается. Партия наша, творя революцию, организуя массы и борясь за чистоту революционной идеологии, является вместе с тем школой огромной воспитательной силы. В этой школе я не был только пассивным слушателем. По мере своих способностей я участвовал в исторической работе партии и, работая, рос и складывался под ее непрерывным влиянием как гражданин и как человек-партиец. Трудно перечислить все результаты, приобретенные мной за десятилетнюю работу в этой школе. Но главное из них состоит в том, что я давно уже приучился считать силы значащими тогда лишь, когда они сливаются с силами коллектива, и в его доверии и одобрении находить уверенность в полезности своего существования. Вот это и есть самое большое, что скрывается за десятью годами моего пребывания в партии и вследствие чего перспектива оказаться вне партийной среды сейчас, когда она стала передо мной, рисуется мне как жизнь с закупоренными легкими.

Десять лет работы в партии, понятно, не могли пройти без ошибок.

Ошибки были, и самая крупная из них – есть связь с троцкистской оппозицией. Но ошибок не столько все же, чтобы решить, что все мое пребывание в партии пошло мне не впрок, а для партии не принесло никакой пользы. Я не был никогда ни шкурником, ни карьеристом. За мной не числится ни одного нарушения партийной этики ни в общественном поведении, ни в быту. <…> Поэтому я считаю, что, несмотря на свои ошибки, я был полезен в партии и могу быть еще полезным, раз ошибки свои я признал, и повторять их намерения не имею. <…> В настоящий момент самая необходимость доказывать мой решительный отход от оппозиции мне кажется тяжелой и почти странной. Ибо теперь, когда все силы партии и пролетариата натянуты до предела в борьбе за социализм, платформа левых с их термидором и неверием в возможность построения социализма в одной стране может служить материалом для детей, лишенных возможности видеть действительность. Я не вижу в данный момент ни одного тезиса левых, который бы не был теперь разбит самой жизнью. В этом я убежден и так именно об этом я говорил на чистке.

Указание тройки на его выступление при чистке Кутузова «как на попытку очернить руководство нашей партийной ячейки», по мнению Николаева, не соответствовало действительности, «потому что в таком же духе высказывались и другие товарищи, причем им в вину подобные выступления тройкой не поставлены. Допускаю, что в этом выступлении мной допущена излишняя резкость по отношению к отдельным товарищам нашей ячейки, но только к одному или двум, что не имеет никакого отношения к руководству. Основная же мысль этого выступления, отмечавшая необходимость в оценке поведения бывш[их] оппозиционеров избежать излишней нервозности и спокойного, но строгого обсуждения и проверки всех материалов, поставленных им в счет, сама по себе никого и ни в чем очернить не могла».

Автор заключал, словно на смертном одре: «Оценивая всю свою партийную жизнь, я прихожу к выводу, что у меня перед партией одна крупная вина – троцкизм. Ее я давно осознал и от троцкистов отмежевался. Поэтому, ходатайствуя о пересмотре решения тройки, я исхожу из твердого убеждения, что я могу с пользой для партии и рабочего класса носить звание коммуниста. В ближайшее время я стану специалистом. Круглый сирота и плебей, я этого мог добиться только благодаря революции и партии. И для меня было бы страшным ударом в эпоху гигантского строительства, развернутого партией, остаться вне ее рядов»479.

К концу 1920‑х годов места какому-либо инакомыслию в партии не осталось. Мы видели, как по завершении дискуссии с Зиновьевым оппозиция превратилась в учетную категорию и губкомы начали готовить списки на оппозиционеров. После дискуссии 1927 года этот процесс только набрал обороты. Контрольные комиссии и райкомы скрупулезно компилировали списки с информацией о том, кто и когда вычищен, кто и когда восстановлен и по чьей рекомендации. Любое проявление инакомыслия, пусть самое мимолетное, фиксировалось в характеристиках. Например: «Николаев в идеале <…> хочет, чтобы в партии не было противопоставления бывших оппозиционеров. Он не отрицает отдельные факты нелегализированности левых настроений в ячейке», признает, что «товарищи из левой оппозиции недостаточно изжили свои левые настроения», и в то же время меры против бывших оппозиционеров «расходятся с его мнением»480. Чем больше оппозиционеры хотели забыть свое прошлое, тем больше подозрений они вызывали. Их попытки перевести разговор на экономику, политику, показать, что хоть отчасти, хоть в чем-то они были правы, только усугубляли их положение. Кто был прав два года назад – по сути дела, теперь было не так уж важно: политическая ситуация изменилась до неузнаваемости. Важно было, что оппозиционеры были ненадежными людьми, угрожающими партийному единству. Они могли быть исключенными из партии и восстанавливаться в ней чуть ли не каждый год, но партия уже никогда не относилась к ним как к своим.

Приведем в заключение аппаратную справку на Кутузова от 1930 года:

В троцкистском подполье Кутузов принимал активное участие с 1927 г. Являлся членом руководящей подпольной тройки в г. Томске и фактическим организатором и руководителем троцкистской нелегальной группы в СТИ. Участник ряда нелегальных совещаний. <…> В 1928 г. Кутузовым было подано заявление об отходе от оппозиции, и в этом же году он был восстановлен в правах члена ВКП(б). <…> Будучи чл. ВКП(б), Кутузов приступил к сплочению остатков троцкистской оппозиции в вузе, установлению связей с основным ядром новосибирской троцкистской группы, в частности, с Пархомовым, Ивановой, ранее, до переезда в Новосибирск, входившей в руководящую тройку города Томска и других. Связь с новосибирским центром осуществлялась путем выездов Кутузова в Новосибирск, Пархомова, Ивановой и др. в Томск. При этих встречах, Кутузов информировал <…> новосибирский троцкистский центр о троцкистских настроениях студенчества и настаивал на скорейшем установлении связи с центром. В течение 1929 г. Кутузов являлся объединяющим центром оппозиционных течений студенчества города Томска, и кандидатура Кутузова новосибирским центром намечалась в руководящую пятерку г. Томска, на что было получено согласие Кутузова481.

Как видим, Кутузову дана жесткая оценка как двурушнику и рецидивисту. Проявление его истинного «нутра» не заставило себя долго ждать. Но раскрылся Иван Иванович далеко от Томска…

244

Боффа Дж. История Советского Союза. Т. 1. От революции до Второй мировой войны. Ленин и Сталин. 1917–1941 гг. М.: Международные отношения, 1990. С. 385.

245

Шубин А. 1937. АнтиТеррор Сталина. М.: ЭКСМО, 2010. С. 4.

246

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 83. Л. 52.

247

Там же. Л. 53.

248

Там же. Л. 52.

249

Там же. Л. 54.

250

Там же. Л. 56.

251

Там же. Л. 58.

252

Там же. Л. 61.

253

Там же. Л. 91.

254

Там же. Л. 77.

255

Там же. Л. 64–65.

256

Там же. Л. 65–66.

257

Там же. Л. 70.

258

Там же. Л. 72.

259

Там же. Л. 77.

260

Там же. Л. 77, 82.

261

Там же. Л. 89.

262

Там же. Л. 90.

263

Там же. Л. 92.

264

Там же.

265

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 134. Л. 227–228.

266

Там же. Д. 136. Л. 41–42.

267

Чужие лица // Санкт-Петербургские ведомости. 2019. 5 апреля.

268

Электронный ресурс: https://aurinko25.livejournal.com/221259.html

269

Агабеков Г. С. Секретный террор. Записки разведчика. М.: Современник, 1996. С. 283–284.

270

Трушнович А. Р. Воспоминания корниловца [Электронный ресурс: http://possev.org/book/el_book/trushnovich_zapiski_kornilovtsa.html].

271

Мельниченко М. Указ. соч. С. 105, 110.

272

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 72.

273

ГАРФ. Ф. 110035. Оп. 1. Д. П-51377. Л. 167.

274

Там же. Л. 25.

275

Там же. Л. 169.

276

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 72.

277

ЦДНИ ТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 130. Л. 108.

278

Шестнадцатая конференция ВКП(б). Апрель 1929. Стенографический отчет. М.; Госполитиздат, 1929. С. 283.

279

XIV конференция Всесоюзной коммунистической партии(б). Стенографический отчет. М.: Госиздат, 1925. С. 187.

280

Предисловие составителей // Сталин И. В. Сочинения. Т. 12. М.: Государственное издательство политической литературы, 1949. С. 18.

281

Мельниченко М. Указ. соч. С. 103–105.

282

Шестнадцатая конференция ВКП(б). С. 143–145.

283

Там же. С. 67.

284

Там же. С. 122.

285

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 72 об.

286

Там же. Л. 60 об.

287

Красное знамя. 1929. 30 ноября.

288

Красное знамя. 1929. 15 декабря.

289

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 70.

290

Красное знамя. 1929. 15 декабря.

291

Сталин И. В. О правой опасности в ВКП(б). Речь на пленуме МК и МКК ВКП(б) 19 октября 1928 г. // Сталин И. В. Сочинения. Т. 11. С. 278, 285, 289.

292

Коммунистическая оппозиция. Т. 2. С. 87.

293

Троцкий Л. Д. Дневники и письма. М.: Директ-Медиа, 2015. С. 50.

294

Советская Сибирь. 1929. 11 июля.

295

На ленинском пути. 1929. № 11–12. С. 5.

296

Известия Сибкрайкома ВКП(б). № 21–22. С. 18.

297

ПАНО. Ф. 2. Оп. 1. Д. 352. Л. 19, 71.

298

Советская Сибирь. 1929. 20 ноября.

299

Мельниченко М. Указ соч. С. 103–105.

300

Красное знамя. 1929. 30 ноября.

301

Красное знамя. 1929. 18 октября.

302

Там же.

303

КПСС в резолюциях. Т. 4. С. 115.

304

Красное знамя. 1929. 5 декабря.

305

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 254.

306

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 70.

307

Там же. Л. 62 об., 64.

308

ГАНО. Ф. П-2. Оп. 6. Д. 948. Л. 7–9.

309

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 70.

310

ЦДНИ ТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 130. Л. 62, 70.

311

Там же. Л. 107–108.

312

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 2318. Л. 14.

313

Красное знамя. 1929. 18 октября.

314

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 65.

315

Там же. Л. 64 об.

316

Там же. Д. 3502. Л. 40, 45.

317

Там же. Д. 1795. Л. 64 об.

318

Красное знамя. 1929. 18 октября.

319

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 62.

320

Там же. Л. 66 об.

321

Красное знамя. 1929. 18 октября.

322

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 67 об.

323

Там же. Л. 62–63.

324

Красное знамя. 1929. 15 декабря.

325

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 65 об.

326

Там же. Д. 2582. Л. 7.

327

ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1141. Л. 415.

328

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 2582. Л. 7.

329

Там же. Д. 1795. Л. 64 об.

330

Там же. Л. 62.

331

Там же. Л. 65, 68.

332

Там же. Л. 69 об.

333

ЦДНИ ТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 130. Л. 70.

334

Там же. Л. 94.

335

Там же. Л. 70.

336

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 254.

337

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 2318. Л. 14.

338

Там же. Д. 1795. Л. 64–66.

339

Там же. Л. 64–69 об.

340

Там же. Л. 61.

341

Там же. Л. 70.

342

Сталин И. В. Против опошления лозунга самокритики // Сталин И. В. Сочинения. Т. 11. М.: ОГИЗ; Государственное издательство политической литературы, 1949. С. 362.

343

Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 62.

344

Сталин И. В. Об индустриализации страны и о правом уклоне в ВКП(б): Речь на пленуме ЦК ВКП(б) 19 ноября 1928 г. // Сталин И. В. Сочинения. Т. 11. М.: Политиздат, 1947. С. 362.

345

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 1. Д. 705. Л. 33, 113.

346

Красное знамя. 1929. 18 октября.

347

Красное знамя. 1929. 18 октября; 30 ноября.

348

ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 21–22.

349

Красное знамя. 1929. 18 октября.

350

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 2582. Л. 7.

351

Там же. Д. 1795. Л. 62 об.

352

Там же. Д. 2318. Л. 16 об.

353

Красное знамя. 1929. 18 октября.

354

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 67.

355

Там же. Д. 2318. Л. 13.

356

Там же. Д. 3502. Л. 4 об. – 5.

357

Там же. Д. 2318. Л. 13.

358

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 254.

359

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 61, 64 об. – 65, 70.

360

Красное знамя. 1929. 5 декабря.

361

Там же.

362

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 252–254.

363

ГАРФ. Ф. 110035. Оп. 1. Д. П-51377. Л. 92.

364

ПАТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1141. Л. 422.

365

ГАРФ. Ф. 110035. Оп. 1. Д. П-51377. Л. 92.

366

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 251.

367

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 68 об.

368

ГАРФ. Ф. 110035. Оп. 1. Д. П-51377. Л. 160, 143.

369

Красное знамя. 1929. 5 декабря.

370

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 254.

371

Там же.

372

Красное знамя. 1929. 15 декабря.

373

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 72.

374

ЦДНИ ТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 130. Л. 76.

375

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 62 об.

376

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 251.

377

Красное знамя. 1929. 30 ноября.

378

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 254.

379

Там же. Л. 251.

380

Там же. Л. 252.

381

ГАРФ. Ф. 110035. Оп. 1. Д. П-51377. Л. 143.

382

Там же. Л. 180.

383

Там же. Л. 92.

384

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 70 об.

385

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 254.

386

Там же; ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 62 об., 64.

387

Красное знамя. 1929. 15 декабря.

388

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 65 об., 67 об., 70.

389

Красное знамя. 1929. 15 декабря.

390

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 65, 67–68.

391

ЦДНИ ТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 130. Л. 76.

392

Там же. Л. 77, 94.

393

Там же. Л. 94.

394

Красное знамя. 1929. 15 декабря.

395

Красное знамя. 1929. 18 октября.

396

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 72.

397

Тринадцатый съезд. С. 199.

398

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 60 об., 62.

399

Красное знамя. 1929. 15 декабря.

400

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 252.

401

Красное знамя. 1929. 30 ноября.

402

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 68 об.

403

Красное знамя. 1929. 15 декабря.

404

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 68.

405

Красное знамя. 1929. 30 ноября.

406

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 254.

407

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 67–68.

408

Там же. Д. 3502. Л. 4 об.

409

Там же. Д. 1795. Л. 66–67.

410

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 252, 254.

411

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 68–69 об.

412

Там же. Д. 3502. Л. 4 об.

413

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 251–252.

414

Красное знамя. 1929. 15 декабря.

415

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 254.

416

Красное знамя. 1929. 30 ноября.

417

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 252, 254; ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 66–67.

418

ЦДНИ ТО. Ф. 77. Оп. 2. Д. 261. Л. 3.

419

ЦДНИ ТО. Ф. 76. Оп. 1. Д. 849. Л. 10.

420

Там же.

421

ГАНО. Ф. П-7. Оп. 2. Д. 167. Л. 2–4, 10.

422

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 254.

423

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 2318. Л. 15.

424

Красное знамя. 1929. 15 декабря.

425

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 2318. Л. 16 об.

426

ГАНО. Ф. П-7. Оп. 2. Д. 167. Л. 8.

427

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1807. Л. 4, 9, 12–13.

428

Там же. Д. 1795. Л. 57.

429

Там же. Л. 62 об.

430

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 254.

431

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 62, 66; ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 214.

432

ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 19.

433

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 61 об.

434

Там же. Л. 69 об.

435

ЦДНИ ТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 747. Л. 17.

436

Красное знамя. 1929. 18 октября; ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795, Л. 66.

437

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 72 об.

438

О стенных газетах [1924] // О партийной и советской печати. Сборник документов. М.: Правда, 1954. C. 325; Волков А. Используем стенгазету // Волков А. Молодежь в производственных совещаниях. М.; Л.: Молодая гвардия, 1928. С. 65–78.

439

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 59.

440

Шитц И. И. Дневник «Великого перелома»: март 1928 – август 1931. Париж: YMCA-Press, 1991. С. 128–129.

441

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 67.

442

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 254.

443

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 67.

444

Там же. Л. 68.

445

Там же. Л. 61–62.

446

Там же. Л. 67 об.

447

Там же. Л. 63.

448

Там же. Д. 2318. Л. 14.

449

Там же. Д. 1795. Л. 63.

450

Там же. Л. 70 об.

451

Красное знамя. 1929. 30 ноября.

452

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 72.

453

Там же. Л. 62 об. – 63, 68.

454

Там же. Л. 69 об.

455

Красное знамя. 1929. 30 ноября; 15 декабря.

456

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 254.

457

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 66, 69.

458

Там же. Л. 60, 64, 66; Д. 2318. Л. 13.

459

Там же. Д. 1795. Л. 65, 68 об.

460

Шишкин В. И. Антикоммунистическое вооруженное сопротивление в Сибири в 1920 г. // Из истории революции в России: Мат-лы Всерос. симпоз., посв. памяти Л. М. Разгона. Вып. 2. Томск, 1996. С. 85–103 [Электронный ресурс: https://www.alexanderyakovlev.org/fond/issues-doc/77089].

461

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 3502. Л. 11.

462

Там же. Д. 2582. Л. 7.

463

ЦДНИ ТО. Ф. 77. Оп. 1. Д. 130. Л. 63.

464

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 72.

465

Там же. Л. 62.

466

Там же. Л. 66, 70.

467

Там же. Л. 64 об., 69–70.

468

ПАНО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1059. Л. 254.

469

ГАНО. Ф. П-6. Оп. 2. Д. 1795. Л. 69.

470

Там же. Л. 63 об. – 64.

471

Там же. Л. 63–64, 67, 70 об.

472

Там же. Л. 63; Д. 2318. Л. 13 об.

473

Там же. Д. 1795. Л. 66–68.

474

Там же. Л. 55.

475

Там же. Л. 52, 79.

476

Там же. Л. 66.

477

Там же. Д. 2318. Л. 14–15, 16.

478

Там же. Л. 6.

479

Там же. Л. 19–21.

480

Красное знамя. 1929. 15 декабря.

481

ГАРФ. Ф. 110035. Оп. 1. Д. П-51377. Л. 186.

Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2

Подняться наверх