Читать книгу Соблазн. Проза - Игорь Агафонов - Страница 2

Соблазн
Повесть

От издателя.

И автора и публикатора я хорошо знал. Впрочем, со вторым общаемся до сих пор. В их профессионализме я не сомневаюсь. Тем более, книги Тимофея Клепикова всегда приносили доход, а, стало быть, имели успех у публики. Заминка с изданием последнего произведения Тимофея Терентьевича произошла вследствие… Впрочем, Вы и сами скоро обо всём догадаетесь, прочитав его сочинение.

Ваш Утехин Игнат Иванович.

От публикатора.

После безвременной кончины моего друга Тимофея, хлопоты о публикации его повести легли на меня. Учитывая обстоятельство, что автор не успел окончательно отшлифовать свою вещицу, мне пришлось вставить от себя некоторые замечания и пояснения – дабы внести ясность (со мной Тимофей Терентьевич делился всеми подробностями своей последней работы, прежде чем выплеснуть их, так сказать, на бумагу; и было бы неправильно оставить их вне текста). Эти кусочки я отметил.

Осип Фёдорович Мохов.

«Город Ларнака – древний Китион,
родина стоика Зенона, —
обладает несравненной религиозной
и архитектурной жемчужиной —
старинным и прекраснейшим храмом:
церковью Святого Лазаря, друга Христова».
«Воскресение праведного Лазаря…
– одно из центральных событий
в жизни нашей церкви».
(Из буклета, купленного на Кипре).

Путь к бессмертию человека
– это освобождение от понятия тайны
(будь то коммерческая или военная…)
С исчезновением сего понятия исчезнет
также и соблазн обманывать…
Обмануть кого-то – значит обмануть себя.
Что касаемо веры настоящей – то здесь
об ином речь. Как и таинство с тайной
не тождественны, так и вера – не заблуждение…
Я верю! – говоришь ты, и всё.
(Из разговора c батюшкой).

Сява Елизарыч Двушкин с супругой Надеждой Никитичной в паломнической поездке посетили на Кипре в городе Ларнаке (в древности – славный-славный Китион) Храм Святого Лазаря. Народу было много, так что им с трудом удалось пробраться на балкон и притулиться у колонны. Им, разумеется, хотелось поближе к золочёному алтарю, но… зато отсюда было всё вокруг видать.

Впечатление от литургии у обоих осталось благоприятным… точнее, благостным, хотя в церкви от нестерпимой духоты чуть ли не воск свечной плавал по воздуху… Во всяком случае, у Сявы Елизарыча, аборигена средней полосы России, края не столь обильного солнцем, даже голова закружилась. Однако при этом он почувствовал, что приобщился к некой тайне, и это его очень взбодрило и порадовало. Позднее, уже вне церковных стен, под палящим желтковым солнцем, готовым вот-вот пролиться на Сяву Елизарыча жгучим сгустком, он услышал, как один из группы русских же туристов сказал:

– Есть пара человечков на земном шаре, есть, да… Сколько вообще нас сейчас расплодилось? С десяток миллиардов будет? Дак вот, они, эти двое, своими глазами видели – здесь, в храме, – монаха в чёрном одеянии. Между прочим – самого Святого Лазаря. И, знаете ли, ходил тот прямиком по воздуху и благословлял присутствующих…

Сява Елизарыч придержал жену за локоть – ей как раз захотелось на тот момент поскорее укрыться в тени:

– Сявыч, дорогой, ну жарко ж, да и голова дурная от запахов – аллергия, должно…

– Тихо! Дослушаем.

– …Один проживает в Англии, другой…

Надежда Никитична не дала-таки дослушать, утянула Двушкина за руку в тень кипариса (на самом деле, они не знали – да и после не узнали – породы того дерева).

– А что, Надюх, – сказал Сява Елизарыч, проведя волосатым запястьем по взопревшему лбу и опасливо кося глазом на жужжащего у самого носа насекомого – не то пчелы, не то золотистого слепня, – не сгонять ли нам в чопорную Англию, а?

– В Англию? – Надежда Никитична задумчиво возвела очи долу, выражая этим, очевидно, утомление. Они побывали уже во многих странах и оттого, наверно, путешествия слегка набили им оскомину. – В Англию мне, пожалуй, охота. Да. По крайней мере, там не так жарко. Но позже как-нибудь… слишком много впечатлений – тоже, знаешь, глаза затуманятся. Давай отсрочим. Но идея хорошая. Одобряю. В принципе.

В самолёте Сява Елизарыч читал буклет и пересказывал жене содержание своими словами.

«…жил Лазарь со своими сёстрами, Марфой и Марией, неподалёку от Иерусалима, в селении Вифания, что на иврите означает „дом финиковых пальм и славы“. Все трое удостаивались от Господа Иисуса Христа особенного благоволения. Во время своей земной жизни Господь часто посещал их дом и называл Лазаря своим другом, а незадолго до своих страданий воскресил его из мёртвых, когда тот уже четыре дня находился в склепе. После сего события о Лазаре в Святом Писании упоминается ещё раз: когда за шесть дней до Пасхи Господь пришёл опять в Вифанию, там был и воскрешённый им Лазарь. И многие иудеи пришли туда, чтобы увидеть Христа и его „крестника“. Многие обращались к вере в Него и становились его последователями. Видя это, первосвященники решили убить с Ним и Лазаря, отчего последний, спасаясь, был вынужден покинуть родину – искать приюта в Китионе. Предание гласит: чудесно воскрешённый Лазарь оставался в живых ещё 30 лет, возведён в сан епископа апостолами Павлом и Варнавой на острове Кипр, где много потрудился в распространении христианства, и там же мирно почил. В девятом веке святые мощи праведного Лазаря были обретены в городе Китии, где они лежали в земле, в мраморном ковчеге, на котором было начертано: „Лазарь Четверодневный, друг Христов“. Святые мощи были извлечены и положены в серебряную раку, а при императоре Византийском Льве Мудром перенесены в Константинопольский храм, построенный ещё императором Василием Македонянином…»

– Слышь, Надюш, ты чего-нибудь слыхала раньше про него?

– Про него – про кого?

– Да про Лазаря ж. И что получается, мать. Он был другом самого Христа. И когда помер и пролежал четыре денька в гробу и засмердел…

– Провонял, что ли, – уточнила Надежда Никитична, несколько раз прижав указательными большим пальцем крылья своего аллергического носа.

– Ну да, только надо говорить, как тут написано. Засмердел.

– Отчего же он помер?

– А кто ж знает. Помер и всё.

– Ну и?..

– Ну и пришёл Христос, закручинился, значит. А затем и приказывает: встань и ступай! Нет, не так. Встань и иди! Тот и ожил сразу.

– И что потом?

«Мы не знаем подробностей его жизни и деятельности в качестве епископа Китионского, так как письменные документы той эпохи не дошли до наших дней. Но имеем все основания предположить, что его пастырское дело не могло быть лёгким ввиду противоборства двух сил: язычества – особенно культа Афродиты, широко распространённом о ту пору на Кипре, – и многочисленной еврейской общины. Киприйская церковь вынужденно вела длительную и тяжёлую борьбу, дабы одержать победу».

– А что потом? Потом он прожил ещё три десятка годков и даже епископом восемнадцать лет отбарабанил. Заправлял, так сказать, внутренней и внешней политикой. Небось, интриговал. Должность всё-таки обязывает как-никак. Тогда ж чего было… борьба нового со старым!

– А сейчас чего с чем?

– Сейчас?.. Хм.

Однако Надежда Никитична уже не слушала, она размышляла о своём интересе – о приглянувшейся ей иконе: «Жаль, не купила, где этот святой выходит из могилы… повесила бы на стену и показывала знакомым…»

К слову. Сами они в гробе том, где покоился святой, полежали для подпитки острыми впечатлениями (многие туристы так-то поступали, и наши персонажи от них не отстали), ощущение оказалось не шибко приятным. Особенно сейчас, когда муж рассказал, как смердел тот святой четыре аж дня… А вдруг там какая зараза осталась? Микробы, они ж ох какие живучие. И на тысячу лет могут затаиться! А затем проснуться… «Вон в Египте, кажись, воры раскопали пирамиду, а потом и стали загибаться один за другим…» И до самой посадки на московскую землю она всё прислушивалась к своему организму – забрались в него микробы или нет?

– И зачем тебе надо было мне рассказывать?.. – посетовала она в сердцах.

– Про что?

– Про то! Буду теперь думать про ботулизм какой-нибудь! Ты же знаешь, я мнительна.

В этот момент Сяве Елизарычу попалась на глаза строчка: «Елеазарий из Хеврона был жителем селения Вифании в трёх километрах к востоку от Иерусалима…» – своего рода смысловой повтор-разъяснение, какие часто допускают в буклетах плохие переводчики.

«Гляди-ка, Елеазарий!.. А я Елизарыч. Хы-хы…»

По-видимому, пора охарактеризовать нашего персонажа – для вящего знакомства. Мужичок он с виду был простецкий. Да, крупный такой экземпляр, и можно было б прибавить – статный, не будь он чересчур грузным: при своих сто восьмидесяти пяти роста он тянул почти на полтора центнера – многовато, нет? – да ещё с круглой и, как мы отметили, простецкой мордашкой, ясными наивными глазками и добродушной, чуть-чуть лукавой улыбочкой – слабым-слабым намёком на потайной ларчик… Знавали вы этаких – вспомните. За их располагающей физиономией – проницательность, замешанная на недоверчивости и постоянной подозрительности, – словом, не такой рубаха-парень, каким может показаться простодушным наблюдателям. Смотришь на иного – и красавец, и мудрец, а копнёшь поглубже – хе-хе-с, и близко нету к выдуманному сокровищу. Такой вот оборотень ласково за горло хвать и не вырвешься… Да, бывает и так, скажете? Но закавыка не в том, что каждому из нас присуща маска, а жизнь игра и мир театр, нет… Впрочем, кажется, перебор получается в нашем критическом анализе, потому притормозим. Сочтем, давайте, лишнее, невзначай обронённое, словцо иносказательным – этаким общим философским отступлением… И в своё оправдание за такую пристрастную оплошность-вольность прибавим только: кое ведь на кого именно такой упырь и нужен (ну не Сява Елизарыч лично, разумеется, а некий собирательный, как выражаются литераторы, персонаж), даже порою необходим: разве у нас мало разнообразных прощелыг, а то и похуже?..

Продолжим конкретно о Сяве Елизарыче. Начинать свою карьеру ему пришлось в буквальном смысле с пустого места. Тогда как родители его не имели никакого, даже начального, образования, – батя сапожничал на железной дороге: подбивал подмётки машинистам да кочегарам, а матушка подметала и мыла вагоны (слишком длинное предложение – замечание компьютера, заблудиться, дескать, можно) … А Сява? Окончил строительный техникум, потоптался на многих рабочих ступеньках и ступенях повыше, пока не стал прорабом. Потом, в так называемую перестройку и последующие пару эпохальных десятилетий, имея прирождённую склонность и приобретённый навык ловить рыбку в мутной водице, сумел застолбить за собой целый арсенал механизмов с капитальными гаражами, а также склады, полные стройматериалов, административные здания… всего перечислять не имеет смысла. Лишь присовокупим к уже сказанному: те, кто не подсуетился, как наш достопочтимый Сява Елизарыч, в том числе и закадычные его дружки-приятели, те – увы и ах – не выплыли из пучин метаморфоз государственных реформ, и остались в бедности, то бишь – ни с чем в базарный день, разве что с ваучером на долгую память, а некоторые и вовсе погрузились в пучину нищеты. Приходил кое-кто, конечно, за помощью и к нему, да не всем он захотел порадеть. До сих пор скрипят зубами да низвергают в занюханных забегаловках ушаты грязи на его не досягаемую для них голову… (Как, к примеру, Семён Дрогов, коему Сява не простил его пренебрежительного «Сявка», окликавшего его так не только в детстве, но и до нынешних дней и прилюдно причём… До сих пор, идучи мимо дома своего бывшего корешка, самого богатого на селе, он злобно сплёвывает под ноги… Как и крёстному своему не простил Сява Елизарыч, обронившему у купели: «Живи, Сявка-козявка, и не рыпайся в начальники…» К чему этакое предостережение младенцу, присказка-присловье, к языку прилипшее? Ну да неважно. Родителям же своим он в укор выдал нотабене за своё подозрительное имечко ещё в отрочестве: грозился даже сменить его на Федота (Федот, мол, да не тот! Кого вы там имеете в виду…), а заодно и фамилию: вместо Двушкина мечтал сделаться Вячеславовым… хотя вот в самом раннем своём детстве, помнится, оберегал он ревниво и даже отстаивал от посягательств правильное произношение своего имени. Маманя, смеясь, рассказывала ему в отрочестве: «Крестный тебя кличет: Сева, ступай, скажи папе, чтоб опохмелиться вынес…» – А ты его сурово так и срежешь: «Я не Сева, я Сява! Мальчик!» Четыре годика тебе было. Ты всем на пальчиках показывал. Тебя спрашивают: сколько ж в тебе кило, дитятко? А ты им четыре пальчика в растопырку…» – «Погоди. А он чего, крёстный-то?» – «Он-та? Он тогда: ах ты, ох ты, сявка-мелкота! Супротивничать?!» – «А я?» – «А ты… Ты как топнешь ножкой: уходи, старый – бородатый!» – «И правильно. Козёл он и есть козёл. Козлище!»)

Сюда же следует прибавить: сызмальства мальчик Сява отличался не только упрямством, но и богатым воображением? Мать ему говорит: «Все, бывало, играются, бегают, верещат, а ты засядешь где-нибудь в закуточке и мечтаешь, мечтаешь. Глазки такие углублённые… Тебя так и звали: Задумчивый. И в школе учительница на тебя жаловалась: сидишь и смотришь перед собой, а урока и не слышишь. Спросит тебя, а ты: «А?»

Надо бы, по ходу, тут же доложить ещё, пожалуй, что и с женой Сяве Елизарычу определённо повезло.

Надюше было лишь семнадцать годков только, когда двадцатилетний Сява к ней посватался после службы в погранвойсках. Кстати, расспросил прежде о её генеалогическом древе (перебрав аж до седьмого колена – вот ведь какая неординарная натура… нет, в самом деле: много ли двадцатилетних столь дальновидны и практичны?), пока не убедился, что среди её родни нет ни дебилов, ни интеллигентов с голубой кровью, помня где-то услышанное: на детях великих природа-де отдыхает. Позже заставил её учиться на бухгалтера, в предчувствии времён, когда в своей фирме можно будет доверять лишь родственным душам. Сыночка она родила ему разумного, расторопного – Феденьку, преемника фирмы и всего обширного наследства.

А Сява Елизарыч, между тем, пока мы о нём судачили-рассуждали, продолжал читать буклет… но брошенное женой словцо о мнительности вдруг зацепилось в сознании, и нечаянно он призадумался. Запустило, как любил он выражаться, механизм-размышлизм, и предмет инородный подвергся всестороннему осмыслению…

«Пребывание Святого Лазаря в Ларнаке связано с различными преданиями. В соответствии с одним из них, за тридцать лет после воскрешения он лишь однажды улыбнулся… Кто-то захотел украсть горшок; увидев это, Святой Лазарь воскликнул: «Глина крадёт глину».

Сява Елизарыч пожевал губами, но так и не смог взять в толк, с чего бы Лазарю святому да вдруг смешно сделалось.

«…Святого Лазаря ужасно потрясло увиденное в аду за четверо суток, что он там пребывал. Души умерших ещё не были спасены жертвой Господа нашего на Кресте…»

– А почему, кстати, он в ад угодил? Нагрешил сильно? Что такое содеял-то? – Видимо, Сява Елизарыч не обратил внимания на окончание прочитанной фразы.

– Чего? – отвлеклась от своих личных мыслей Надежда Никитична.

– Это я сам с собой.

«Да и кто такой вообще был этот самый Лазарь? Небось, продувной малый. Интере-есно, каков из себя обликом? Обжора навроде меня? А почему нет? Балагур при этом, остряк, гуляка беспутный, охальник… Может, ко всему, и деятель, прилепившийся к тогдашней какой-нибудь религии? Иначе как он потом в епископы скакнул? Ну, делал бы он горшки из глины или чего ещё такое же ремесленное, откуда б у него язык заострился? Или от рождения остряк-самоучка? Короче, надо отдать ему должное, весьма неглуп и хороший собеседник-собутыльник, и запросто так ни во что не верил. Охочь, сталость, до жизни. А что, будь он скучным, несмекалистым, размазнёй какой-нибудь, разве ж поглянулся бы самому Христу? Тому было с таким веселей, уютней… обсудить могли запросто и то и это. И, в общем, мог меж ними состояться разговор серьёзный… даже сговор мог состояться. Они ж понимали друг друга с полунамёка… И таким вот макаром свершили чудо. Народу-то нашему чудес подавай. Им без них и жись не в жись. По-щучьему веленью, по моему хотенью… Не-ет, не купишь за полушку… молодцы они всё ж – Христос да Лазарь. Компания. Недаром же фарисеи прикончить их обоих стремились. Тут надо быть всеобъемлющей, знаковой фигурой, чтоб придумать такое вот из ряда вон – грандиозное. Н-да. Подишь ты, этакий радостный весельчак. Жизне-ра-до-стный, именно-именно! И такую штуку учудил! На загляденье! А когда в епископы угодил, – то всякую весёлость и утратил. Ни разу ведь не улыбнулся, курилка этакий. А, каково?»

«…Имя Лазарь представляет собой, – держал Сява палец на строке, – краткую форму еврейского имени Елеазар, что означает «Бог мне помог».

«Раньше вроде что-то другое промелькнуло… – Сява Елизарыч перелистнул несколько страниц назад, но, не отыскав повтора, с приятным ощущением душевного подъёма усмехнулся: истолкование имени Елеазар – Бог мне помог, – опять же очень ему поглянулось.

«Хорошо, если так…» – И ещё подумал, что – да, ничего-то ничегошеньки спроста не бывает. Ни с того ни с сего удачливым быть невозможно. А он, хоть и Двушкин, но ведь удачлив же? Удачлив, удачлив… скольких приятелей разбросала и затоптала в грязь жизнь, сокрушило время, утопило в забвении, погубило даже… а он? «Я-то выплыл, я-то состоялся… Разве нет? А сколько, ежели внимательно вспомнить, сколько, слышь ты, пришлось претерпеть всякого, преодолеть преград и препон…» – эти внутренние монологи напоминали задушевные беседы с сыном его Федей, когда тот был ещё дома, при нём… Когда стал при жене, беседы закончились… Зато внутренние монологи Сявы Елизарыча участились.

Вдруг он посуровел лицом и подобрался, точно рысь для прыжка – очевидно, вспомнил нечто тёмное в своём прошлом, – и пресёк, обрубил свои воспоминания, из опасения, может, что мысли его кто-нибудь прочтёт. Телепаты да экстрасенсы ныне всё телеканалы освоили заодно с интернетом… так и шныряют чуть ли не по воздуху.

Впрочем, с некоторых пор тёмные стороны человека нас не особенно занимают, тем паче гнусная конкретика – будь то банальный обман, предательство, неправедный делёж, разборки, – короче, всяческого рода, вплоть до… Напрасно поэтому Сява Елизарыч так-то напружинился. Нам любопытно, что в нём есть или осталось светлого и праведного. Ну, право же, с чего это он храмы стал посещать, буклетики покупать. Раньше за ним такого не водилось. Проснулось в душе у него, должно быть, святое что-нибудь или все мы так-то с возрастом устаём и начинаем задумываться о тщете наших суетных помыслов?..

«Предание о прибытии Лазаря на Кипр и возведения его в сан епископа широко распространилось по всему миру…»

– По всему миру… – машинально повторил Сява Елизарыч.

«…весть достигла, в том числе и далёкой России. В Псковском монастыре есть церковь, посвящённая Святому Лазарю».

– Достигла далёкой России… Церковь посвятили…

– Что ты там всё бормочешь? – повернулась к Сяве Елизарычу жена. – Опять что-нибудь на себя примеряешь?

Вопрос её сбил Сяву Елизарыча с хода размышлений. Внезапное недоумение возникло в сонме его мыслей… и он не успел понять – отчего? Он бросил буклет на столик перед собой:

– Читаю вот, – и глянул неприязненно в иллюминатор на розовую пену облаков с позолоченными подбрюшьями. – Не видишь разве, чи-та-ю. Высоко же мы забрались, раз солнце снизу светит.

– Вечереет потому что, – Надежда Никитична взяла брошенный мужем буклет, нацепила на горбатенький нос дорогие шикарные очки, в которых, в общем-то, не нуждалась, потому читала поверх них. Со стороны это выглядело забавно.

«Другое предание связывает имя Лазаря с Солёным озером, расположенном в пригороде Ларнака. Случилось однажды Святому проходить по этому краю. И попросил он хозяина виноградника дать ему плодов – утолить жажду. Под предлогом, что в корзине соль, хозяин отказал. В наказание за его жадность и лицемерие Лазарь превратил виноградник в солёное озеро».

– В общем, отомстил жадюге, – вывела резюме Надежда Никитична.

– Что?! – вскинулся Сява Елизарыч.

– Да я с собой… – и, усмехнувшись на реакцию супруга, продолжила читать:

«Кипр посетила владычица Пресвятая Мария… подарила ему архиепископский паллиум, связанный её руками…»

– Ох уж это бабьё… святая да со святым…

– Чего ты опять?

– С собой я разговариваю. Ты же бубнишь беспрерывно. Вот и я… Имею право?

– Ну-ну.

А четыре года спустя с Сявой Елизарычем приключилась беда: его подвело сердце, и ему сделали шунтирование.

Лёжа в реанимации, он с тягучей тоской упирался незрячим от слезы взором в потолок и вяло размышлял, будто не мысли, а сгустки клея медленно расползались и стекленели в зыбком пространстве замысловатыми гирляндами: «Переполох в мозгах, да и всё…»

Тяжёлый вздох, уныние. Но вдруг некоторый всплеск вдохновения.

– Сына выучил, дом ему воздвиг. Да какой! А у меня? Чего у меня нет? Скажите, чего у меня нет? Всё есть… Всё! Деревьев насажал сколько!..

Но скоро опять скис, вяло подумал: да вот, достиг… и достатка и кое-какого признания… в своём регионе, но… и что? Чего-то большего хочется тебе, что ли, гораздо большего? Уж не вечной ли жизни? Или всемирной известности, браток?.. Ну, ты воспылал! Возомнил! Замахнулся!.. Воспарил! Только ли в своей сторонке жаждешь прославится, а, скажи на милость? По-честному. (Трудно, согласитесь, разграничить иногда, где заканчивается ирония и начинается серьёзный расклад…) Да, всё есть, всё материальное… и большего-то не надо… Незачем. Так чего же всё-тки нет? Что угнетает? Возможная близкая смерть?! И?.. нет никакой гарантии, что имя его и память о нём не улетучатся на другой же день, как его зароют в землю, закопают?.. Или сожгут?.. Тогда уж точно не воскреснешь… Да и нет у него ни малейшей известности. Реальной. Региональная известность – блеф, она до тех пор существует, покуда жив-здоров и суетишься, трёшься рядом с властями, напоминаешь о себе постоянно, стараешься угодить и заручиться поддержкой, тогда у тебя друзей, да, в достатке, и смотрят преданно, заискивающе, а как только отдалился или занемог – сразу будто отрезало. Все повернулись в другую сторону – свято место пусто не бывает. Так ведь говорят? Перевёртыши! И, стало быть, он вот сейчас помрёт, может быть, и ни одна собака на его могиле не завоет. Впрочем, кое-кто вспомнит… но не добрым же словом! Злорадством – вполне возможно. А-а, скажут, загнулся, наконец. Тогда… что тогда?

И вновь накатывает и засасывает под тяжкий гнёт анестезирующее безразличие ко всему бренному и даже к участи своей… Бог ты мой, да что б я только ни сделал, ни совершил бы, чтобы… дабы… Н-да. (Его здесь, в больнице, почему-то всё время тянуло изъясняться высоким слогом: дабы, ибо, иже с ними…)

Мысль его ползала туда-сюда, никак не находя приятного завершения. Ему захотелось встать и – вывалиться в окно. И он испугался этого плохо контролируемого безумного желания. Даже прихватил руками холодную кровать, на которой лежал совершенно нагой, на голой клеёнке…

«Я пока ещё не мертвец! Медицина ныне всесильна! Любые средства оплачу!.. Чтобы встать! Своими ногами пойти!..»

И всё равно, в этой своей беспомощной истеричности он не ощущал себя живым, чувствовал себя остатками угасающей плоти, едва подчиняющейся его воле…

«Встань и иди!» – услыхал он за стеклянной дверью реанимационной голос своего лечащего врача: тот, очевидно, работал с одним из своих пациентов. И что-то ослепительно вспыхнуло в сознании Сявы Елизарыча – ему вспомнилось: остров Кипр, Храм Святого Лазаря, и разговор туристов о двух персонах, кои видели Лазаря воочию… «Встань и иди!» – повелел тому Христос.

«Хм. Надо бы всё же Англию посетить, – размышлял Сява Елизарыч, немного успокоившись и ободрившись, – поговорить с этим англичанином, что ли… Как он его видел, Лазаря, каким? Врёт, небось?.. Может, и врёт. Но зато как красиво… Легенда! – и все её запомнили. Вот что главное. Да-а. Интересно, потеет сейчас этот Лазарь, когда ходит по воздуху и благословляет молящихся?.. Чего это я?.. Хотя почему ж и нет? Здоровый человек должен потеть… Был он человек обыкновенный… это после, когда Христос…»

Сява Елизарыч слегка заблудился в своих рассуждениях, голова у него закружилась, как тогда на Кипре под палящим солнцем, и раньше, в самом храме, где набилось столько народу, что дышать стало трудно…

Затем кружение прекратилось, и он подумал: странно, почему те двое видели, а другие – никто, ну никто! – не видели?

И ведь что, правда, ещё-то странно. Двое! Почему не трое? Бог же любит троицу. Всем известная пословица. Третий должен быть. Просто эти турки-туристы не знают о третьем. Вот и всё.

И в ту же секунду ему явилось удивительное (сногсшибательная – сказал бы он раньше) озарение: третьим может быть он сам! Ну да! Он – Сява Елизарыч, увидавший Святого Лазаря! Это ж настолько просто, что даже наверняка можно сказать: ге-ни-ально! Он, он его увидел!.. и стал третьим! Стал таким же натурально знаменитым, как те двое, о коих ныне говорят прихожане церквей и паломники в разных уголках мира! Тогда… тогда на его могиле, на малахие дорогого памятника высекут буквально вот что: «Он общался со Святым Лазарем, четверодневным, другом Христовым и епископом Китийским. И память о Нём никогда не умрёт!» Ни-ко-гда!

В самом деле, кто ещё может так прославить простого смертного, если не друг Христа? Пусть там всякий сброд галдит, что хотит, пусть сомневается и брызжет слюной в исступлении неверия своего завистливого, но сие не сотрёшь, не выветришь! Сие навечно.

«Навечно?!» – Сява Елизарыч даже слегка испугался столь крутого поворота в своём болезненном воображении. Ладно, успокоил он себя, оклемаемся чуток, там поглядим… И на губах его расцвела блаженная улыбка. Но какое-то упрямое эхо не успокаивалось в нём и продолжало твердить: «Нет-нет, я видел, видел… Ищущий да обрящет…»

– Угомонись, – сказал он эху, – …пока.

С этого невероятно счастливого, по его мнению, озарения стал Сява Елизарыч выздоравливать, как в сказке – не по дня, а по часам. Похудел, кстати, до приемлемых размеров и выглядел теперь много моложе своих лет. Многоопытный доктор-хирург, наблюдая своего больного, которому он молча вовсе не предсказывал благополучного исхода, лишь почёсывал в плешивом затылке и что-то заносил в свой планшетник… О нём, о докторе, ходил слух: сочиняет, дескать, диссертацию докторскую. На то он и доктор – резюмируем мы…

Когда Надежда Никитична услыхала от мужа о видении, якобы посетившее его на Кипре в соборе, она поначалу впала в неподдельный ступор.

– Почему ты не рассказал мне об этом раньше?! – спросила она, приходя в себя. И внимательно присмотрелась к выражению мужниного лица и вслушалась в интонации его голоса.

Дома они были одни, сидели на кухне за вечерним чаем, никто их подслушать не мог, и, стало быть, сор по ветру не понесёт… впрочем, никто не смог бы и вмешаться, схвати сейчас Сява черпак или нож.

– А ты поверила б раньше?! Я, между прочим, уже рассказывал одному… священнику, кстати сказать. Так он посчитал меня сумасшедшим.

– Ну, вообще-то складно, – Надежда Никитична с облегчением оставила подозрение о невменяемости супруга. – Долго со… сочинял?

– Что ты имеешь в виду? – совершенно искренне возмутился Сява Елизарыч. Надо сразу заметить, что с некоторого момента он стал относиться к своей фантазии как к некоей реалии. Реальности, в которой грех и сомневаться. То есть как к Божьей воле и не иначе.

– Ну, это неважно, – быстро исправилась супруга. – Было – не было, это, в сущности нашей (супруга даже погрозила пальцем – возможно, сомневающимся), неважно. Сейчас по телику такие вдалбливают байки… очумеешь и закачаешься. Так что… Важна сама идея. Идея ж, скажу без пафоса, фундаментальная. А священник тот… попросту не тот. Другим же твоя история может оказаться в масть, в жилу то есть…

– «В сущности», говоришь?.. – Сява Елизарыч кривенько усмехнулся. – Ты глаголешь, как один мой знакомый доцент. С твоей, мол, идеей, мне нужно только ночь переспать, и на утро она уже полнейшая моя собственность.

– Хорошее присловье. Надо запомнить. А ну-ка изложи ещё разик историю свою…

И Сява Елизарыч изложил, но, подогретый вниманием и одобрением единомышленницы, уже куда живее изложил, раскованней, пластичней и красочней, словно пред глазами его, как у ребёнка, сияла праздничная ёлка с подарками под нижними лапами ветвей. А впоследствии, нашедши-таки среди священнослужителей куда более внимательных и гораздо более дальновидных политиков, рассказ его приобрёл достаточно взвешенную и вполне литературную форму, можно сказать – обрёл художественную огранку. Не без помощи, очевидно, тех же дальновидных служителей церкви. Вольные или невольные подсказки он записывал, затем вставлял (адаптировал – слово это ему очень понравилось) в свою речь и письмо… и говорил или зачитывал теперь неспешно, тихим проникновенным голосом, будто вновь видел пред собой всё происшедшее с ним тогда, десять лет назад. И облик его импозантной фигуры при этом был замечательно фотогеничным.

Словом, Сява Елизарыч полностью вошёл, что называется, в роль. И роль эта чрезвычайно ему поглянулась. Она ему, как сказала бы его матушка в детстве, личила, то есть к лицу его простодушному весьма годилась. На него теперь обращали любопытствующие взоры не просто как на крутого и удачливого бизнесмена, но – на значительную, одухотворённую персону. Да, именно духовное лицо, явившееся посредником к людям с высоких небесных инстанций. И это воодушевляло и возносило Сяву Елизарыча до приятного, сладкого головокружения.

И звучало его повествования теперь буквально вот как.

«В ноябре 199… года мы с супругой побывали на литургии в храме святого Лазаря, что в городе Ларнаке на острове Кипр. И там, в самом начале литургии, я увидал движущегося по воздуху человека в чёрном монашеском одеянии. Видение это было настолько явственным, что поначалу я оцепенел, а потом меня охватила такая безудержная и сладчайшая радость!.. Да, благая радость моя была столь велика, что мне показалось даже: вот умру сейчас и вознесусь, и растворюсь в этом абсолютном счастье. Я понял, что есть подлинная, ни с чем не сравнимая на грешной земле, благодать! И услыхал я в это мгновение голос, он проник в меня через все мои, без преувеличения, поры, а не только слух: «Лазарь – друг Христов», хотя ни о каком Лазаре до этого я ничего толком не знал и не ведал. Он же, Лазарь Святый, всё парил по воздуху и благословлял людей. И длилось сие чудесное видение до самого конца службы.

Замечу мимоходом, что с женой посетили мы до того благого дня много святых мест – в том числе и в земле обетованной, в Иерусалиме, – оттого в голове у меня всё перемешалось – этакая сумятица обрывком услышанного и увиденного. Иностранных языков я не знал, и до сих пор не знаю, но голос всё повторял и повторял по-русски более часа: «Лазарь – друг Христов». Помню, я подумал тогда, что монаха должны видеть все, кто присутствует на службе, а не только один я, и ещё подумал с трепетным восторгом, знаете ли, как это здорово… нет, прекрасно! Что… Ну, вообразите: Святой Лазарь сам, лично…

По окончании литургии монах сей, видимый мною, вошёл в алтарь чрез царские врата, и я его больше не видел. Однако минут через пять у меня началось внутреннее видение, и длилось оно этак с четверть часа.

По окончании службы и принятия Святых Христовых тайн я, всё ещё как бы оглушённый и очарованный услышанным и увиденным, стал мало-помалу приходить в себя, и захотелось мне расспросить бывших со мной на литургии друзей-товарищей: видел ли кто ещё Лазаря четверодневного? Однако – увы! – на их лицах одинаково отражалось неприкрытое недоумение. Особенно скептически к моему рассказу отнеслись некоторые священнослужители (к ним я обращался в первую очередь), и по выражению их смущённых лиц я догадался: они воспринимают меня как невменяемого. Так сказать, в преддверии теплового удара.

Таким-то вот чудесным образом за три часа службы в храме Святого Лазаря из человека маловерующего Господь наш Иисус Христос и его друг Лазарь сделали меня глубоко верующим, чья жизнь духовно преобразилась до неузнаваемости.

Попытаюсь описать те чувства, кои испытывает человек, соприкасаясь с Господом нашим, пусть и через посредников, коим стал для меня Святый Лазарь. Мои чувства можно сравнить с первой юношеской трепетной любовью: самый близкий пример для меня – мои собственные переживания: я, молодой человек, и девушка по имени Надя полюбили друг друга. И вот первый поцелуй, скорее целомудренный, нежели страстный и плотский, и души наши возликовали! Такое, я понимаю, испытал если не каждый, то многие. Возвышенное чувство ещё неискушённых жизнью людей, воспринимающих её, возможно, в розовых тонах… Так вот, мои дорогие, это чувство надобно помножить многократно, дабы хоть в малейшей степени представить, что испытывает человек при встрече с самим Богом.

Впрочем, я вполне сознаю: представить это чрезвычайно трудно.

Ещё тогда пример? Хорошо. Матери сообщили о гибели её ребёнка… Похоронка с войны, иное ли трагическое известие… Можно представить себе её отчаяние?!. Глубину скорби?.. Но минул год, и сын воротился домой – живой и невредимый, бросился в её объятия. И вот это величайшее материнское счастье следует помножить опять же многократно и многократно – и только тогда возможно себе вообразить – и то не в полной мере, – какой душевный подъём и восторг охватывают человека при встрече с Господом. Сложно и даже невозможно объяснить всё это на словах. Сие запредельное ощущение, похоже, вне словесности человеческой. Лично я чувствую своё бессилие описать сие удивительное событие… Даже гениальному поэту, уверен, сие вряд ли по силам. Божественное возможно лишь ощутить, но передать в слове… Сатиру человек ещё способен дать в предельной полноте, но благое, божественное… Как бы ни тужился он изобрести название (хоть даже и «Божественная поэма») – всё равно это будет лишь слабой, блеклой тенью полногласной Божественной данности. Разве что музыка, высокоталантливая и возвышенная, в самых своих гениальных проявлениях ещё способна приблизить человека к чувству сопричастности с Господом нашим Иисусом Христом.

Воспоминания свои я записываю спустя десять лет с того благого дня встречи с ЧУДОМ. И все эти годы я делился откровением лишь с самыми близкими мне людьми. Из опасения быть не понятым другими. В светлый праздник Пасхи 201… года при паломничестве на Святую землю мы с супругой Надей побывали в греческом патриархате на приёме у митрополита Т. И он настоятельно рекомендовал нам описать встречу со Святым Лазарем четверодневным, ибо рассказ мой способен укрепить веру православных, независимо от их национальности».

Запись в дневнике Сявы Елизарыча, затем употребляемая и в публичных выступлениях (изложенная, разумеется, слогом литератора Тимофея Клепикова, – публикатор Осип Мохов – далее О.М.).

«Однажды мне приснилось: абрис некоего абсолютно совершенного в своих линиях и пропорциях строения – не то церквушки, не то часовенки… этакое эфемерное, зыбкое в золотистом воздухе, за прозрачной ли и пронизанной солнечными лучами кисеёй… будто намёк! Проснувшись, я сразу понял: я должен построить храм в честь Святого Лазаря четверодневного! Пусть он будет невелик, но он должен быть воздвигнут и не где-нибудь, а на русской моей земле, в моей деревеньке, в её окрестностях… во имя Господа и его друга, незабвенного Лазаря! Крёстного моего отца – так получается!»

Конечно, сомнения его одолевали до последнего момента: «Не заиграться бы…» Однако решительное и спокойное слово Надежды Никитичны: «Поезд уже не остановишь. Раскрепостись!» – По всему, ей также приглянулась роль жены знаменитости, способной дорасти до общемировой. И в один какой-то неуловимый миг произошёл скачок в сознании Сявы Елизарыча – математики называют, кажется, такой перескок дискретным. Он вдруг уверовал, по-настоящему причём, в свою исключительность настолько, что мы вправе использовать выражение: целиком и полностью, – даже самому себе он не мог теперь твёрдо сказать: было ли, не было ль видение ему… «Было!» – Постановил он себе утвердительно и категорически и – сомнения его оставили. Он даже стал прибавлять к своим рассказам о своём чудесном видении, что с раннего детства, мол, предчувствовал, предощущал в себе некие позывные ко всему необычному в окружающем мире… и неизбежность встречи с Чудом!

Кроме того стал он жадно подчитывать всякого рода эзотерические книжки. Вскоре, однако, его одолела растерянность – он совершенно заплутал и в терминах и в понятиях. Особенно когда взялся за Кастанеду. Тогда он обратился к своему духовнику, и тот посоветовал ему зацепиться за писания русских святых старцев, особенно Брянчанинова. Они-то, к вящему удовольствию и успокоению душевному, и уравновесили Сяву Елизарыча. Возможно, сказался русский менталитет. Затем, правда, он попытался по инерции одолеть и религиозных мыслителей вроде Соловьёва, Ильина, Бердяева, однако вскоре бросил – не хватило подготовки. Бог, Дух, Абсолютная Истина, частные истины, дуализм, трансцендентность, изменённое сознание, и так далее и тому подобное – всё перепуталось в его голове и не обещало каким-то образом упорядочиться в будущем. И тогда он окончательно вернулся к духовным писаниям. И – в данном случае надо обозначить это состояние достаточно чётко и ясно – с ним произошла некоторая психологическая трансформация. Он вдруг почувствовал в себе упёртый фанатизм (характер сказался, может быть?), жуткое нетерпение ко всему, что находилось вне пределов его понимания. Либо ты со мной, либо против меня. Этакая жёстко-революционная формулировка пронзила его мозг и прочно там закрепилась.

Но оставим пока Сяву Елизарыча при его щекотливых интересах и метаниях. Двинемся далее – ко всё более разрастающемуся интересу в его окружении. На сугубо семейной чаепитии – в большущей кухне со светлыми окнами и натяжным матовым потолком, отражавшим напольные предметы, но не резко, обозначив лишь глубину пространства, что сделало потолок высоты почти бесконечной, как утреннее, ещё молочное за туманом небо, – за длинным овальным столом, накрытым серебристой скатертью с ненавязчивым, едва заметным узором, состоялось знаковое, как ныне принято обозначать наиболее масштабные и грандиозные события, было единогласно решено – строить в своём селе храм во имя Лазаря четверодневного, а именно часовню (церковь – это уж слишком большие деньги), где должна быть и частица мощей самого Святого, друга Христова.

На совете этом – надо бы добавить: при кворуме (используя канцеляризм для полной определённости) – присутствовали: сам Сява Елизарыч Двушкин, Надежда Никитична, их сын, Фёдор Сявыч, возглавивший фирму по отцовой болезни, статная невестка Вероника и малолетний внук Федя. Ни дать ни взять – совет в Филях. Без малейшей иронии. Не будем забывать: мероприятию придано было общемировое значение. Отсюда и все сопутствующие эпитеты.

Оставалось – обрести поддержку православных селян (что было несложно) и разноуровневых административных структур (что посложнее, памятуя о вечно плохих российских дорогах и дураках… да ещё вновь модном словце – коррупция…), а также определиться с местом строительства.

«В начале зимы, – было записано в дневнике Сявы Елизарыча, – направлено прошение жителей деревни Шальная на имя Митрополита Круглицкого и Коловратского Ювеналия о строительстве часовни в честь Святого Лазаря. В продолжение этого же года подбирался участок для строительства. Всяческих препятствий возникало достаточно, пока главе местной администрации не приснился сон – причём, снился он ему три ночи подряд, – в котором он увидел белую церковь на выезде из Шальной. Примчавшись в село на своём „мереносе“, он категорически потребовал от меня немедленного начала возведения храма напротив моего дома. С документами на землю и прочей волокитой мздоимцев обещает помочь».

К слову, Сява Елизарыч очень удивился снам функционера… некая, пожалуй, ревность присутствовала в его недоумении. Как так, не ему приснилось, а другому? Получалось, тот, другой, гораздо духовнее, что ли, нежели он сам? Впрочем, Господь или Лазарь лучше знают, кому и чего следует. Сие рассуждение умиротворило.

Семейству Двушкиных в полном составе идея о часовне у фронтона их виллы весьма понравилась. Надежде Никитичне, в частности, – потому что это напоминало церковь домашнюю, как бывало прежде до 1917 года у некоторых князей и графьёв, а Сява Елизарыч смекнул, что часовня способна выполнять защитные функции от всяких там враждебных тёмных сил. Так уж случилось – на единственной, хотя и протяжённой, улице их села дом его занимал центральную часть, а по правую руку от него проживали теперь в основном те, кто работали когда-то или работали ныне в правоохранительных органах, а по левую – люди противоположного толка, – говоря проще: бандиты. У них даже неподалёку был выстроен заводец по изготовлению лекарственных препаратов. И, слава Богу, не дымил. Кстати опять же, кое у кого из мафиози он ходил в должниках, хотя признавать этого не собирался, но… Так что, по нашим предположениям, прикрываться Сяве Елизарычу было от кого – что с одно стороны, что с другой.

«Летом 2007 года, – гласила следующая запись дневника, – на престольный праздник в храм-часовню в деревне Шальная приехал Архимандрит Лазарос (Георгиу), настоятель Храма Святого Лазаря в Ларнаке на острове Кипр, проживший до этого назначения 10 лет на святой горе Афон. Он привёз в дар частицу мощей Лазаря Четверодневного в превосходном серебряном мощевике, и от него в часовне разлилось сладостное благоухание.

И состоялось освящение престола храма праведного Лазаря Четверодневного и первого Епископа Китийского – благочинным церквей Адуевского района Архимандритом Радионом по благословению митрополита Клима и коломенского Ювеналия в сослужении иереев Ш., Д., В., Иеродиакона Н. При этом присутствовали также и знатные гости – настоятельница Николо-Сольбинского монастыря – игуменья Елизавета с сёстрами, регент хора Троице-Сергиевской Лавры игумен Леонтий и глава района Гр. В. Д. с супругой.

После освящения престола отслужили Литургию при полном храме молящихся местных граждан и гостей. Затем – общая трапеза для всех присутствовавших на службе. Праздник освящения Престола в день перенесения мощей праведного Лазаря Четверодневного епископа Китийского удался во славу Божию. Все, говорят, остались премного довольны».

До поры службы в часовне осуществлялись без сопровождения колокольного звона. И тогда Сява Елизарыч, по благословению священноначалия, принял решение строить звонницу из восьми колоколов, «дабы храм имел свой голос и призывал людей на службу, а заодно разгонял в округе злых духов. В конце лета колокола были освящены и установлены. Часовня же безвозмездно передана русской православной церкви и в ней регулярно проводятся теперь службы во славу Божию».

Как видим, время было предельно насыщено событиями важными, хлопотами существенными, скучать, как говориться, не приходилось. Тем не менее, Сяве Елизарычу казалось, что не достаёт ещё чего-то – самого, может быть, важного. И понял он наконец: не хватает какого-то овеществления в слове… И, осенённый, он не мешкая завёл дневник, куда записал предыдущие события, связанные с Лазарем и вокруг… И, надо сказать ответственно, зафиксировать ему было что. Например, за два года до ввода в строй храма (уж не будем опять придираться к строительной терминологии профессионального строителя) Сява Елизарыч побывал в селении Вифания у гробницы Лазаря, где Иисус Христос воскресил своего друга. «Спустившись в гробницу, я хотел взять какую-нибудь святыню, но там лежал один лишь огромный камень, на который паломники ставили свечи. И вдруг от него с сильным шумом откололся край верхней части. Все люди вздрогнули от неожиданности, потом разом заговорили, что это сам Святой дарит мне сию святыню!.. И сейчас этот дар находится в нашей часовенке – напротив моих окон.

Святый Праведный Друг Господень, Лазарь, моли Бога за нас».

Некоторое время Сява Елизарыч был доволен и даже слегка пресыщен вниманием: в местной прессе о часовне и её радетелях появилась публикация, местная телестудия сняла и небольшой фильм. Однако затем в СМИ-эфире наступил полный штиль. Часовня действовала, каждую субботу приезжал поп, прихожане молились, кроме приезжих из сопредельных государств – в прошлом республик… Словом, всё шло своим чередом. Однако Сява Елизарыч чего-то всё ждал ещё, ждал… Точнее сказать, он предполагал и предвкушал куда большего резонанса, он думал, что общественное внимание его отныне не оставит ни на день, и он будет постоянно купаться в нём, как в парном молоке и молодеть, давать интервью, мелькать на экранах с проникновенными речами, уснащёнными метафорами собственного изобретения, заготовки каковых он загодя насочинял впрок… В пику же этому складывалось впечатление, будто все усилия его утекают в зыбучий песок. В памяти оставались одни хлопоты и цифры потраченных денег на то, на это… И он словно упёрся лицом в мягкую и душную стену. Тупик? Но почему? Ведь на него снизошла благодать – узреть чудо! Не каждому вручается сие чудесное откровение. Поэтому необходимо осмыслить: какая миссия возложена на Сяву Елизарыча Двушкина. Разве речь не о миссии? Отчего же тогда у общественности пропал интерес? Им что же, каждый день подавай всё новые и новые фейерверки?

Короче, озаботился Сява Елизарыч не на шутку, приуныл даже, однако не такой он был человек, чтобы дать себя задавить разочарованию и остановиться на полпути – всю свою жизнь сознательную он добивался и преодолевал… А здесь – такое дело, вселенского масштаба!.. И стал он лихорадочно, как Ньютон, искать рычаги, кои помогли бы ему двигать миссию свою вперёд. Он вспомнил из Библии: сначала было Слово. Да, дневник он завёл. Но, оказывается, этого недостаточно. Маловато.

– Слово? А телевещание как же? Кто ж нынче читает книги? Или… что? Или что имеется в виду – произойдет этот… как его?… катаклизм, цивилизация сгинет в очередной раз и – останется опять лишь Слово? Что же мне, биографию свою написать? Мемуары?.. Я и речей толком записать не могу. Не умею. Когда в голове крутится – всё превосходно. А на бумаге – не прожуёшь… Вот хотел свои записи размножить и дать прихожанам – давно уже спрашивают, особенно про то, как явилось мне чудо – виденье преподобного Лазаря. Но одно дело устно это всё преподносить – тут и голосом поигрываешь, регистры в интонации переключаешь, мимику задействуешь, жесты, физиономию по-разному скроишь… Начинаю читать, что сам записал, и…

– Найми газетчика, – лаконично сказала жена.

– Газетчика? Хм. Знаешь, как говорят о прессе? Сегодняшняя новость хоронит вчерашнюю, а завтрашняя – нынешнею.

– Ну… писателя тогда подыщи.

– Что значит подыщи? А сколько тугриков он слупит? Запросит, небось, – дом свеженький построить впору. Хотя…

– На святое дело никто особо не… нельзя писателю жиреть, он же писать перестанет. Да, я где-то читала даже, творческий человек должен впроголодь существовать. Вон Рембрандт – в нищете помер, другой какой-то – не помню кто – также корочку глодал… Нет-нет, деньги художнику только вредят!

– Что?

– Дави на бескорыстие. Говори, зачтётся на небесах…

– Чего-о, на бескорыстие? Не позарятся ввиду бессмертия?.. Где ты сейчас отыщешь этаких бессребреников! Ну да ладно, поглядим – увидим. Пока же надо подковаться, как следует. Подчитать ещё чего-нибудь, разузнать, посоветоваться, обмозговать покрепче…

Наверное, многим знакомо удивительное свойство (затрудняемся определить даже – чего это свойство: времени и пространства, либо чего попроще – намерения, скажем, человеческой воли, трансформирующейся в энергию поиска?) когда, занявшись всерьёз каким-либо делом, тебе в руки начинает сама собой приходить информация – прямо-таки косяком. Так Сява Елизарыч прочёл множество очень полезных для себя брошюр, попадающих в его руки невесть откуда. Вывалится иная из собственного книжного шкафа и ты не можешь припомнить, когда и с какой стати её приобрёл, или почтальон по ошибке сунет в твой почтовый ящик чужую бандероль… Порой до смешного доходит: у нанятого штукатура давеча выхватил Сява Елизарыч журнал: тот собирался использовать его явно не для чтения… Так же просмотрел в интернете массу роликов на философско-духовную тематику – кто-то же ведь опять инспирировал подсказки… И патриотических фильмов на DWD тоже предостаточно… Особенно ему понравились фильмы Алёны Кучкиной, и он стал искать с ней знакомства. Она же, как будто давно поджидая его появления на своём горизонте, немедленно свела с литератором Т и м о ф е е м К л е п и к о в ы м (разрядка моя, – О. М. Я намеренно заменил везде псевдоним на имя настоящее). И что поразительно, с этим литератором Сява Елизарыч уже знаком был заочно: Надежда Никитична подсунула ему местный кляузник с его статьёй.

– Представляешь, мы с ним случайно сидели рядом… у батюшки, ну ты помнишь, на именинах. Разговорились. Я ему возьми да и расскажи про твоего недоброжелателя Дрогова Семёна…

– Да? Зачем? – напрягся Сява Елизарыч.

– Ну… А что, не надо было? Но я тогда не знала, что он литератор. Может, и не стала бы… Да ты прочти. Очень, по-моему, недурно получилось. Нюра мне давеча – тоже кто-то ей дал почитать – и говорит: хорошо пробрали вашего Плювателя…

– Ну-ну, почитаем. Плювателя, говоришь? Хм.

– Название чудное, конечно… – Надежда Никитична ткнула малиновым маникюром в заголовок. – Вот, плюющийся. Сосед.

Эта статья Клепикова Тимофея, ещё до знакомства с Кучкиной Алёной, заставила Сяву Елизарыча призадуматься: не обратиться ли за помощью именно к этому литератору.

«Пишет, курилка, вполне прилично… – оценил он. – Достаточно бойко и довольно иронично… Да, прилично – иронично, х-хе… но в меру. А это хорошо. Знать меру – всегда хорошо. Стало быть, не глуп, писака. Ишь, какое название придумал: «Сосед плюющийся». Хм.

Начиналась статья… м-м, оригинально:

«Одеть или не одеть (штаны, например), как выразился незабвенный Уильям Шекспир, – вот в чём извечный вопрос человечества». Или что там у него ещё эндакое – и всем известное: «Не всё однозначно, однако, в королевстве Датском, друзья мои». Вот и мы скажем: не всё благостно поначалу было и в нашем сельце Шальном… И ведь, знаете, не в каждом селении есть таковские субчики, кому чужие добрые начинания, точно кость в горле. Или вы иного мнения?

Да, не всё благополучно поначалу было в Шальном, поскольку не все сельчане воспринимали почин семьи Двушкиных с пониманием. Но и без понимания тоже ведь можно, не правда ли? – поскольку понимание дело наживное, не одномоментное. Живёт человек, живёт, хлеб жуёт, удивляется потихонечку разным вещам непонятным, ревнует к чему-нибудь, завидует ближнему своему, варит-парит в себе зелье некое: то ли яд из этого получится, то ли елей – не известно покамест – но, короче, по-доброму хотя бы реагирует или пусть нейтральной линии придерживается. Как говорится, нэ понимаю, нэ воспринимаю, нэ принимаю, но и нэ порицаю. Нормальная, здравомыслящая позиция. На тропу войны не становлюсь, – уже замечательно.

И вот посетовала как-то Надежда Никитична мужу на односельчанина Дрогова:

– Липучка прям! И дудит и дудит. Чего ему надобно, не знаешь? Сам не пришей кобыле хвост и других туда же подбивает.

– А ты его перекрести, – посоветовал Сева Елизарович.

И вскоре случай такой представился. Идучи мимо дома Двушкиных, дебошир Дрогов Семён стал, по своему обыкновению, во всеуслышание извергать из своего тёмного нутра скабрезности и сальности. Тут Надежде Никитичне и вспомнился совет мужа и она перекрестила охальника, произнеся:

– Изыди, сатана.

Семён выпучил глаза и на секунду другую потерял дар речи, но мерзкий дух его возобладал-таки вновь, он встрепенулся и хотел уже в очередной раз употребить привычный для себя жаргон… И Надежда Никитична тогда повторно перекрестила его, и с нажимом ещё раз:

– Изыди, сатана!

Буквально в тот же миг Дрогов преобразился: рот его перекосило, лицо побагровело, кепка съехала на затылок, он попятился, словно бес, получивший по лбу мощный удар колотушкой, и бормоча при этом что-то нечленораздельное…

Однако через день-другой натура его проявилась опять и куда ехиднее. Случай скорее курьёзный, нежели драматический и, вообще говоря, не единичный, но обо всех не расскажешь, да, возможно, и не следует, поскольку всякая «в отместку» всегда выглядит некрасиво – месть она и есть месть, и не к лицу православному сие греховное деяние. Так вот, этот дядя Дрогов никогда не любил Севу Елизаровича, не известно за что. А тут, когда принялись за фундамент часовни, прямо-таки желчью стал исходить. Как ни пройдёт мимо, так обязательно плюнет.

А как-то Сева Елизарович после закончивших смену рабочих подравнивал в котловане стенки. В брезентовую робу одет был, в панаме, потому дядя Семён его, видно, и не признал. Остановился наверху, сплюнул, и с досадой говорит:

– Ну и чо ты на него, те-те-те, горбатишься?! Тебе это надо? Ну?! Заче-ем тогда?! Кто он тебе такой, отец родной, что ли? Те-те-те!

И ещё несколько раз вдогонку те-те-те своё.

А однажды Надежда Никитична, запирая калитку часовни, не сдержалась, когда Дрогов в своей манере харкнул в очередной, и сказала ему в сердцах:

– Ну, голубчик, ну не поглянулась тебе наша затея, наплюй, кто ж против. Но сделай это не рядом с храмом. Пройди метров сто и плюкай в своё удовольствие хоть час, хоть два, пока слюна у тебя не закончится. Именно! Здоровей будешь. Ну, покарает же тебя Господь. Подумай об этом. Злоба ж никогда к счастью не ведёт.

Не возымело её увещевание доброго результата. Плюётся Дрогов по-прежнему и плюётся, не угомонный. А Надежда Никитична глядит из окна своего дома и не то чтоб горюет и скорбит, но копится в ней протест серьёзный. И наконец, опять же в сердцах, от некой безысходности – ну, в самом-то деле, что поделаешь с таким злобствующим элементом? – топнула и выразилась более чем определённо:

– Да чтоб тебя!..

И… на другой день. Шагает наш неуважительный Дрогов мимо. С бидончиком в руке. Пивко, очевидно, в бидончике. Ну не молоко же. Шагает. Воинственно напряжён – по плечам угловатым видно, по ухарской подскакивающей походке. Поравнялся. Надежда Никитична за окном замерла: плюнет, не плюнет? Замерла в томительном ожидании. Плюнул!

Закрыла глаза Надежда Никитична, не от отчаяния закрыла, а так – от усталости скорее. Не прошибаемый, значит, человек. Такова, видно, натура его и всё тут. И не собирается меняться. Чихать ему на всех. И на всех святых впридачу.

Открыла затем глаза, глянула в окно с укоризной и что же?.. Упал дядя Дрогов на колени, бидончик рядом с ним, не расплесканный, хоть и накренился. Новый способ пофиглярничать придумал прощелыга, – решила Надежда Никитична, – понасмешничать изволит таким оригинальным способом? Но нет, стоит на коленях Дрогов так, будто громом его поразило – не шелохнётся, оцепенел, лицо без всякого выражения, окостеневшее будто. И минута проходит, и другая… четверть часа минуло, а он всё в том же положении.

Бабка Нюра, соседка Двушкиных насупротив, кричит ему, высунувши поверх забора голову свою в платочке – её этакое необычное состояние односельчанина, знать, также изумило и озадачило. И кричит она поэтому шалопаю – попросту, по-свойски:

– Эй, Сёмка, ошалел, чо ли? Чего изгаляешься, лошак ты эдакий? Вставай давай, скаженный! Неча дурня корчить – не в цирке, чай! Чо ты, право, пугалом нанялся?

Затем опасливо, бочком выходит за калитку, вприступку маленьким шажками приближается к пугалу, поправляет на голове платок и, как птица наклоняя голову то влево, то вправо, оглядывает его, и только после этого пытается растолкать непутёвого односельчанина в одно плечо, затем в другое. Наконец, ей удаётся раскачать горемыку и помочь подняться тому на ноги. Всовывает в руку бидончик, провожает по улице до поворота, покуда Сёмка не приходит в себя более-менее и не обретает устойчивую походку. Вдогонку бабка Нюра напутствует:

– Упился, окаянный! На кого похож стал! Иди-иди, не оглядывайси! Ишь!

Вот так и закончилась наплевательская жизнь непутёвого дяди Дрогова. Не смеет он с тех пор так-то себя вести. Удивительно? Удивительно. Расспросить бы его, что такое с ним приключилось, да разве скажет. Он и раньше-то неважно владел пристойной речью – и в основном без всякой изобретательности – матюговщина одна на губах пенилась, – а теперь и вовсе, словно воды в рот набрал. Ну да что ж поделаешь: не плюй в колодец, придётся же когда-нибудь и самому напиться…»

– Ну, ещё бы тебе не понравилось… – усмехнулся Сява Елизарыч, дочитав статью. – Вон-на экую мадонну изваял из тебя… благоверную.

***

Справка от О.М. – для связки:

В кулуарной среде литературной братии бытует присказка о Тимофее Клепикове. Ежели кто-нибудь энергично вопрошал: «Да где ж этот Клепиков, паразит? С утра сыскать не можно!» – ему отвечали, как само собой разумеющееся:

– Очередной шедеврон клепает.

Кто-то вкладывал в эти слова язвящую зависть, а кто-то, действительно (чаще дамы), – любопытство с примесью перца: «А чего-с, вдруг на сей разец муза-таки посетит». Не исключено, что музой себя воображая.

– Клепает, говоришь? В квартире, на даче? Мобилу, гад, отключил… в недосягаемости пребывает.

– Стало быть, на даче, чтоб труднее достать…

Клепиков и в самом деле был проворнее многих, постоянно выпрашивал у различных журналов командировки и никого в этом смысле никогда не подводил: непременно из каждой привозил убойный материал, и, кроме того, замысел рассказа или повести впридачу, и сразу усаживался в недосягаемости исполнять задуманное. Написанный же с пылу – с жару очерк он использовал, как использует, к примеру, столяр деревянную болванку, – вытачивая из неё изящную ножку (для антикварного стола) или абалденный набалдашник (скажем, для трости щёголю).

Впрочем, так Клепиков работал всегда, даже не будучи в оплаченной командировке. Вот и давеча попал случайно на именины к священнику, где некая Надежда Никитична рассказала ему несколько любопытных, на его взгляд, историй, связанных с часовней… и даже с чудом явления Святого. Одна «штучка – дрючка» показалась ему весьма занимательной, и он тут же «склепал» очеркишко – с прицелом на продолжение уже в виде жанра прозаического.

И ещё… позвонила Алёна Кучкина, режиссёр студии научно-популярных фильмов, подвизавшаяся на теме духовного возрождения народа, и попросила сотворить сценарий на актуальную тему. И хотя он относился к ней с прохладцей, и в другой раз отказал бы под благовидным предлогом, так как, помимо безразмерных преувеличений, коими пыталась, вероятно, придать вес своему дару творца, отличалась она страшенной необязательностью. Попросить попросит, а после скроит недоумение в своих непроницаемо-лукавых глазках: мол, что такое, когда, разве?.. Но на её нынешнее предложение познакомиться с бизнесменом, который щедро платит, Тимофей Клепиков откликнулся с энтузиазмом. Тема, действительно, сулила хорошую денежку, а прореха в семейном, как выражаются, бюджете зияла и грозила если не банкротством, то уж точно отлучением от кредита… И он решил отнестись к предложению как к независимому проекту. Интуитивно, однако – в меру своей испорченности, как опять же принято выражаться – он заподозрил некую игру-комбинацию, и потому-поэтому, по его мнению, получалась обыкновенная сделка: проект – на проект. Таким образом, вольно или невольно, но раскусив чужую фальшь (наитие фальшивомонетчика – залог успеха, имелось в его запаснике и такое присловье), он не почёл за грех облачиться в ризы праведные…

Алёне же Кучкиной тут, кроме прочего, пофартило не получить отказ мэтра удивительное совпадение: Тимофей уже, оказывается, был знаком с персонажами и даже успел тиснуть бойкий очеркишко. И ему теперь следовало сию тему разрабатывать и дальше – под давлением своей привычной методы.

10.

(Далее не буду оговаривать, что псевдоним литератора, придуманный Клепиковым, я заменил на его собственное имя, – О.М.)

И вот буквально через день сидят Сява Елизарыч и Тимофей Клепиков напротив друг друга за большим овальным столом на шикарной кухне, изучают друг друга исподволь, пытаются наладить творческие взаимоотношения. Надежда Никитична в сторонке, в кресле, нога на ногу, из-за стёклышек дымчатых очков внимательно поглядывает – этакий вольный слушатель с правом совещательного голоса.

Где-то раньше нами было сказано, как «муж заставил свою жёнушку учиться на бухгалтера», – однако слово «заставил» имеет право на существование лишь в устах самого Сявы Елизарыча. Заставить что-либо против воли Надежду Никитичну другим – это, попросту говоря, нонсенс. Характер эта женщина имела несгибаемый и выказывала его сразу, ежели… О характере ведь что говорят: либо он есть, либо нет его. Как заметил один её подчинённый сотрудник: «Чего-чего, а этого добра у нашей мадам Двушкиной выше крыши, и даже через край конька… Кого-нибудь, за чем-нибудь, куда-нибудь да пошлё-от!.. у неё не заржавеет. Истинный главбух. Доподлинно истинный». Не без скрытой иронии и некоторой доли язвительности, наверно, высказался упомянутый сотрудник, потому как вскоре его выпнули в распахнутые двери на все четыре стороны. По очень простой причине – оказался прав. Опять же, возвращаясь несколько в прошлое, дабы подтвердить тезис о самостоятельности и неординарности описываемой нами особы, вспомним, как она отреагировала, впервые услышав фамилию Сявы: «А почему не Трёшкин? – Она тогда безбоязненно рассмеялась, будучи пока ещё невестой, а не женой. – Можно было б мне говорить тогда всем и каждому: Трошкина я, Трошкина». Как отнёсся к её выпаду жених, предания не осталось в семейном болотце (анналах?) или до нас не дошло.

Теперь Надежда Никитична любит повторять, поучая подчинённых: «Вопросы надо решать в лоб. Чего мямлить? Рубани с плеча и оппонент сразу уразумеет, с кем он имеет дело». Впрочем, она-то как раз быстро сообразила, что перечить мужу, – это как именно лбом стену прошибать. Потому-то до поры – до времени и не тратила своей энергии на пустое занятие. Да Сява Елизарыч и по рукам мог дать… А это ей было вовсе ни к чему. «Зачем? Не на-адо». Весьма и весьма неглупо, не правда ли? И прагматично. Её опыт до замужества, в семье, где папа обеспечивал устойчивый достаток, так как был высопоставленным военным спецом, подсказывал ей путь иной и притом совершенно беспроигрышный: влиять и добиваться своего бесконфликтно, помня о маминой науке, – лаской и терпением.

Тут, пожалуй, остаётся лишь добавить – для прозрачности семейной дипломатии: поползновения сына Фёдора на руководство фирмой Сява Елизарыч, конечно же, приветствовал, но втайне, то есть не афишируя своего отношения. Даже радовался: «Волчонок точит зубки…» – это соответствовало его долгосрочному плану.

Что же касается теперешнего положения вещей, когда Сява Елизарыч отошёл от дел и выпустил вожжи по болезни, а не по собственному почину, и, главное, утратил финансовый контроль, о чём не думал и не гадал, он и в семье сразу подрастерял авторитет и власть. Надежда Никитична только этого, казалось, и ждала. И сына подмяла тотчас же: без её ведома он ничего не смел предпринять, никакой инициативы позволить себе не имел права, да и не пытался даже перечить… Сява Елизарыч – тоже.

Но мы отвлеклись от разговора на кухне Двушкиных…

– Ты забыл сказать, почему решили мы обратиться к писателю… – как раз встревает в разговор Надежда Никитична. – Для пущей важности, – и мило улыбается, снимая тем самым чрезмерный нажим с последнего слова своей фразы.

– Ах да, – спохватывается Сява Елизарыч несколько театрально. – Греческий патриарх – мы побывали у него на приёме – настоятельно рекомендовал нам описать встречу со Святым Лазарем четверодневным, ибо рассказ сей, по его словам, способен укрепить веру всех православных, независимо от их национальности. Настоятельно… я-то, знаешь, сам не честолюбив, и мне это как бы ни к чему, но… вот он, да и другие тоже, кстати… Не меня увековечить, а явление Лазаря… Чудо.

– Ну, без вас не получится, – возражает Тимофей Клепиков дипломатично, но без тени лукавства в лице и взоре. – Вы-то как раз и должны со мной на сто процентов быть откровенны… о жизни своей. С детства, даже с прадедов… Ошибки, разочарования и тому подобное. Ваш образ должен проецироваться на Святого пластично, живьём, чтобы ни у кого не оставалось сомнения… даже не возникло ощущения этого самого сомнения. То бишь я должен проникнуться вашей жизнью в полной мере, дабы она стала как бы моей, иначе… Иначе нам удачи не видать, как гласит поговорка. В творческом смысле.

– Да? Сомневаюсь, что вы сможете меня понять на все сто процентов… даже с самыми близкими своими я лишь процентов на десять откровенен… что-то объяснить про чудо – очень уж не реально… Это надо пережить самому. Либо поверить на слово. Верить должно. Вера непременно должна присутствовать.

Надежда Никитична тихо кашлянула.

– Может, нам перейти в беседку, – сказала она ласково. – Так приятно испить чайку в тени плюща.

Уже в беседке из кованых прутьев, густо оплетённой к тому же вьюнком, в уютной прохладе она заметила:

– В вашу честь сегодня и комаров нету.

– Скорее уж забастовку объявили, – ответствовал Тимофей Клепиков и на приподнявшиеся бровки собеседницы объяснил: – В виду того, что мы, люди, стали употреблять не в меру дрянь всяческую, головы у них, у комаров, болят от нашей кровушки. Вот и заерепенились. Забастовали. Недавно карикатуру видел в газете. Напился комар кровушки пьяницы, упал в обморок и так и не очнулся. Погиб, сердешный.

– Но мы-то с вами не поглощаем гадость, – всплеснула руками Надежда Никитична и кивнула на роскошный фарфоровый заварник.

– Ах да, ну да – ну да, – поспешил согласиться Клепиков, но про себя усмехнулся, вспомнив, как третьего дня на презентации книги своего приятеля не он один употребил сверх меры всяческой дряни. И по ассоциации (о книге приятеля немногие отозвались с искренней приязнью) он с завораживающей радостью подумал: а ведь на подвернувшейся ему – столь грандиозной – теме можно таковскую книженцию сварганить – ахнут все! А это означает, бесспорно, многие переиздания – и, стало быть, приличные деньги. И приятное тепло честолюбия и довольства растеклось в его груди предвкушением ожидаемого громкого резонанса.

– Вот я набросал кое-какие вопросы, – сказал он, осознано остерегая себя от преждевременной радости, – чтобы нащупать точки соприкосновения и понимать друг друга в дальнейшем с полуслова. – И он подвинул к себе золочёную чашечку с чаем.

– Да-а, – откликнулась Надежда Никитична и одобряюще посмотрела на мужа, и Сява Елизарыч кивнул заинтересованно.

– Вот вы общались с преподобным Лазарем… Каков он, по-вашему?.. Каким лично вам показался – телесным, живым? Или каким? Или иначе сформулирую: каким представляется – воображение, может быть, включается, – или на каком-то ином уровне ощущений? Ощущения эти земные? И возможно ли их обозначить точным словом? Был ли диалог меж вами?

– Вы знаете… – Сява Елизарыч взял большим и указательным пальцем нижнюю свою губу и так, не отпуская, вздохнул и продолжал, и рука его некоторое время так и следовала за губой, пока не была по знаку супруги отпущена: – Вы правильно оговорились: ощущения эти не земные, и вряд ли их можно передать в слове. Чудо невозможно доказать, его можно только увидеть или не увидеть.

«Где-нибудь вычитал, – подумал Клепиков Тимофей с неожиданным раздражением – начитанность персонажа не обещала искренности. – Надо его расшевелить как-нибудь… раззадорить… разозлить, может…» Сказал мягко, доверительно:

– Я читал массу всяких книг… и о духовном прозрении в том числе. И вот, знаете, один философ выразился без обиняков – весьма и весьма цинично, скорее всего… Но тем не менее – для пущей ясности вопроса, может статься, полезно вспомнить.

– Говорите-говорите, – ободрила Надежда Никитична, – мы столько уже всякого наслушались, нам не привыкать.

– Дело не в этом… вернее, не во мне. Просто на всякое доброе дело всегда обязательно находится какой-нибудь рьяный разоблачитель. Или плеватель. (Намёк на собственный очерк в газете.) И наша задача – учитывать подобный факт. Причём, желательно заблаговременно.

– Так что же ваш философ сказанул такого циничного? – улыбнулся Сява Елизарыч, опять же прилаживаясь щепотью к губе своей, что выглядело теперь забавно, так как в глазах искрилось неподдельное ребяческое любопытство. – Не тушуйтесь. Сами же предупредили: между нами должны установиться откровенные отношения. Мы, пусть временно, но обязаны сделаться закадычными друзьями. На время, так сказать, подружиться должны, так я понял?..

Писателю Клепикову почудилась в этих словах насмешка, и он бросил подозрительный взгляд на визави.

– Так вот, если проект Христа, – сказал он уже с напором, – служит во благо человечества, то я не против, я даже за него. Если во вред, то – извините. Я к тому, что и Лазаря вашего можно повернуть, как некий проект… то есть кто-нибудь да захочет повернуть. Объявит во всеуслышание о мистификации… и тем привлечёт к себе внимание, приобретёт себе через вас популярность…

– Вы хотите сказать: я всё придумал… выдумал? Со-чи-нил?

– Как раз лично я ничего такого сказать не хочу. Но люди… Люди, они ж по природе недоверчивы в массе своей. На то или иное событие всегда же, вы знаете это не хуже моего, были и будут противоположные воззрения. Диаметрально противоположные. Потому и нужно для читателя создать художественный образ, из плоти и крови, что называется – доподлинный: пластичный, зримый, ощутимый всеми человеческими сенсорами, тогда… Книга, короче говоря, потребует от нас обоюдных усилий.

– Вообще-то, будь моя воля, я б всю вашу беллетристику пожёг на большущем костре. Оставил бы одну духовную литературу.

Надежда Никитична при этих словах мужа откинулась на спинку стула, лицо её заморозилось выражением неопределённости. Она приложила большой палец к передним своим зубам – обозначая этим паузу как бы, выжидание.

Клепиков же Тимофей, напротив, мысленно обрадовался откровению Сявы Елизарыча: «А сам заказываешь про собственную персону?» – саркастически усмехнулся он.

– И Пушкина с Лермонтовым? – уточнил на всякий случай.

– А чего Пушкин? Масон. И его тоже до кучи.

– Да, но… есть и другое мнение, причем, весьма авторитетные среди верующих. Что, например, сочинять ему помогал Всевышний.

– Хм. Можете подсказать источник?

– Разумеется. Чудо способно благодатно, благотворно преобразить всё что угодно, в том числе и художественное произведение. Создать возможность совершенства в поэзии или в чём-то ещё. Ведь не надо и ходить далеко: вот вы – прямое тому доказательство. Как назвать ваше общение с Лазарем, если не чудом? Так что в вашем высказывании есть противоречие. Скорее всего, вы некритически позаимствовали высказывание у кого-то, оно не ваше собственное, случайно попало на слух ваш, не прочувствованное, не выстраданное. Помнится, вы сами по телефону сказали мне, что не разбираетесь в литературе, поэтому вот и обращаетесь к профессиональному литератору…

– Н-ну ладно, может быть вы и правы…

– Вам не кажется, что мы несколько отвлеклись? – вмешалась Надежда Никитична.

– Пожалуй, – согласился Сява Елизарыч. – Какие там у вас ещё вопросы?

– Я, с вашего позволения, закончу предыдущую мысль. Исходя из сказанного тем философом-циником, получается, что над Проектом Христианства потрудились очень и очень много весьма и весьма умных, талантливых и даже гениальных людей. Можно сказать – из череды поколений. Их труды в подавляющем объёме, к сожалению, утекли в песок со временем. Отсюда у меня к вам, Сева Елизарыч, сакраментальный вопрос: не есть ли ваша миссия – возрождение подлинного учения Христа?

«Кажется, я поставил его в тупик?» – озаботился Тимофей Клепиков выражением лица Двушкина. И поторопился добавить: – Я, собственно, процитировал ваши же слова из фильма, который вы давеча мне дали посмотреть: «Бог призвал живых людей (вроде меня), дабы они несли людям правду».

– А-а, это! Ну да… тогда – да, – и Сява Елизарыч глянул искоса на жену.

– Вот у Бердяева, – Тимофей вынул у нагрудного кармана листочек с записью. – «Лишь в Духе и Свободе встреча с Богом есть драматическое событие». Вы, что же, почувствовали в некий момент своей жизни, что свободны духовно? Когда это случилось? Может, вы с детства ощущали свою необычность? Призванность к великому делу?

– Знаете что… – Сява Елизарыч поёрзал на стуле и слегка выпятил грудь, на секунду-другую задержав дыхание. – Я вот чего прикинул. Давайте-ка мы серьёзные вопросы оставим до Селигера. У нас там домик есть, поедем порыбачим, и заодно ваши вопросы отработаем, осветим… Как? Дельная мысль? Удачная? Потом махнём на этот… как его?… на Кипр. Если захотите. Оплатить билеты на самолёт для нас пустяки. Своими глазами всё осмотрите – фактуру, так ска-ать, для книжки…

Он скосил глаз на жену:

– Одобрям-с? Будем прохаживаться между сосен, беседовать…

Надежда Никитична, слегка прищурив глаза, молчала, мысленно взвешивая как бы… Возможно, инициатива мужа стеснила её собственные планы. Или из чувства противоречия ей захотелось возразить…

***

Дома Клепиков размышлял о встрече с заказчиками книги: «Странная парочка… Впрочем, отдохнуть на Селигере кто ж не захочет? Да ещё на остров Кипр задарма… А по другим весям?.. Кормят, поют, дифирамбы поють, развлекають, материалом для книжки снабжають. Плохо ли? И-эх, хорошо ли – плохо ли, а мы в ладоши хлопали…»

Затем он просмотрел блокнот с намётками вопросов и размышлений – с тем, чтобы перенести их в компьютер:

«Что изменилось у С.Е. после явления ему Чуда, как это связано с духовностью? Каким он был до того? Было ли это накоплением, и шёл процесс духовного преобразования всю жизнь, или только после Лазаря – бац! – и в дамки? В том смысле, что всему что-то предшествует. Тогда жизнь его как бы делится надвое – до и после… Так ли?

Вот я более-менее владею словом, да и то не сразу выражу столь сложное состояние… Это не означает, что у него нет глубоких мыслей. Просто их же надо выразить в слове, членораздельно, доходчиво, внятно… И важен ведь сам акт осознания. Что осознал С.Е. – в мире, внешнем и внутреннем?

«Трансформация духовности» – это не его жаргон. Что для него-то самого понятие духовности? Пусть попытается по-своему сформулировать элементы понимаемой им субстанции. Может, это молитва в церкви? Или что-то ещё?

Через построение часовни чего он хотел достичь?

Или ему важна только внешняя форма – та же наглядная агитация в свою честь и пользу? И так уже не раз проваливались в глазах верующих посредники Бога.

Да, он совершил выдающийся поступок, воздвигнув эту чудесную часовню, но это атрибут внешний. Для чего и кого – для себя, для других, для «пусть будет»? Почему именно храм? Почему не помощь сиротам и прочее?.. Ну, конкретика должна быть?..»

Клепиков вдруг поймал себя на том, что совершенно серьёзно думает о явлении – как о свершившемся факте.

«Ну?.. Что ж. Тема мощная. Такая тематика способна подтягивать интеллект маленьким человечкам вроде меня. Поднимать планку, так сказать, собственных возможностей. Ишь, умно как нонче я изъяснялся с господином и госпожой Двушкиными. На загляденье прям-таки… Сам заслушался. Пушкина защитил – не хухры-мухры! Надо было ещё и Лермонтова заодно с Гоголем и Достоевским… Да-а, классная тема…»

«Ну в самом деле, – думал он позже, в оправдание своего доверия Сяве Елизарычу, – откуда у него могут быть знания? Читать не читает, кроме духовной тематики ничего больше не признаёт, образование средненькое. На стройке с утра до ночи пропадал – грязь месил с цементом, а там чего – мат-перемат и ничего кроме. Так, побасенками пробавлялся…»

– О таких Монтень, кажется, упоминал… Да нет же, я даже закладку оставлял!

Тимофей провёл пальцем по корешкам книг на полке и выхватил толстый коричневый том, быстро нашёл нужный хвостик бумажки.

– Вот, пожалуйста. «Вполне вероятно, что вера в чудеса, видения, колдовство и иные необыкновенные вещи имеет своим источником главным образом воображение, воздействующее с особой силой на души людей простых и невежественных, поскольку они податливее других».

Он хлопнул книгой по столу, но затем открыл её вновь и прочитал ещё отрывок:

«Простые умы, мало любознательные и мало развитые, становятся хорошими христианами из почтения и покорности; они бесхитростно веруют и подчиняются законам. („Вот вам, пожалуйста, буквально о нашем Сяве, не так ли?“ – попутно чтению заметил Тимофей.) В умах, обладающих средней степенью силы и средними способностями, рождаются ошибочные мнения. („А это про меня – прямо в точку“, – подпустил Тимофей и себе шпильку.) Они следуют за поверхностным здравым смыслом и имеют некоторое основание объяснять простотой и глупостью то, что мы придерживаемся старинного образа мыслей, имея в виду тех из нас, которые не просвещены наукой. Великие умы („Кого же к этим-то причислить?..“), более основательные и проникновенные, являют собой истинно верующих другого рода: они длительно и благоговейно изучают Священное Писание, обнаруживают в нём более глубокую истину и, озарённые её светом, понимают сокровенную и божественную тайну учения нашей церкви».

– Что-то я все вопросы нынче затыкаю Монтенем. Да. Что сегодня читаю, то и в природе вокруг примечаю и, стало быть, применяю. Вот один знакомый моего знакомого всегда так отвечает, когда не знает, как ему реагировать на ситуэйшен. А как говаривал знакомый другого моего знакомого… Тьфу.

Спустя пару минут.

– Так, но что из этого следует? Из это следует, что я на поводу… А что такого? Человек видел! Видел! Хоть наяву, хоть в воображении своём – но видел! И верит! И многие верят ему… Почему же я должен сомневаться? Да и потом, мне интересно всё это в любом виде, вот в чём дело. Напротив, мне даже следует проникнуться его верой, увидеть его глазами… В данном конкретном случае я всего лишь регистратор. Действительный коллежский регистратор от литературы. И уже мне, насколько я буду убедителен, могут верить или не верить. Вон Пушкин – то рыбку говорящую, то чертяку изобразил!.. Живёхоньки и поныне! Об этом и святые отцы с уважением и почтением отзывались. А Гоголь?..

Да, в чём вопрос-то? Ни в чём, всё нормально, работаем в обычном тонусе. Ра-бо-та-ем! И название уже есть: «Встань и иди…» Так что работаем…

Хотя в другом вот месте он же сказанул… сейчас, где это? А, вот:

«Мы далеки ещё от понимания Божьего величия и меньше всего понимаем те творения нашего Создателя, которые явственно носят на себе Его печать и являются всецело делом Его рук. Для христиан натолкнуться на вещь невероятную – повод к вере. И это тем разумнее, чем сильнее такая вещь противоречит человеческому разуму. Если бы она согласовалась с разумом, то не было бы чуда, и если бы она была на что-нибудь похожей, то в ней не было бы чего-то необыкновенного».

– Ну что ж ты всё Монтенем-то машешь, в самом деле?!. Так ведь ответил уже: что нонче читаю, тем и козыряю. Ладно… помахались и довольно.

11.

Хотел поменять своё имя на псевдоним, однако подумал: Клепикова Т и м о ф е я вставил, а О с и п а, значит, убрать? – разрядка моя, О. М. Читателю, надеюсь, понятно, что здесь есть уже и мои дополнения к рукописи Тимофея. Не из честолюбия отмечаю, без всякого намёка на соавторство, а всего лишь точности ради. Полагаю, стиль своего товарища схватил я верно. Недаром же я считаюсь хорошим редактором. Хороший редактор тот, кто умеет войти в поэтику автора и с её позиций разбирает произведение и подмечает упущения, происшедшие, скажем, в силу торопливости или других каких причин.

Клепиков отправился к товарищу своему, Осипу Мохову, желая поделиться радостью удачной находки. Осипа он знал ещё с армии и привык с ним обсуждать любые свои дела-проблемы. К тому же и заодно заинтересовать его как редактора.

– Это моя удача из удач! Грандиозно! А?! – так Тимофей с порога заявил товарищу, в расчёте сразу сделать его своим сторонником. – Слушай, у меня столько вопросов к нему, столько вопросов… Но пока не знаю, в какой последовательности задавать их.

– Лучше по порядку, – вскрикнул Мохов, отступая от двери под натиском Тимофея, и потёр внешней стороной запястья ложбинку над переносицей, точно растирая ушиб от полученного удара – для предотвращения синяка. – Так же, как и мне – доходчиво изложить вначале суть дела. Ладком. Рядком. Как учили, короче. И вообще, скажи прежде: о чём ты и о ком? Начни с самого рождения, пройдись по всей предыдущей его жизни и постепенно… чтоб меня кондрашка не хватила.

– Знаешь ли, Ося, как я нынче окрылён?! Я удостоился знакомства… ты даже не способен представить себе – с кем!

– Да ну?! Где уж нам лаптем щи хлебать.

– С человеком, видевшим самого Лазаря!

– Берию, что ли?

– Да какого там Берию! Святого Лазаря четверодневного, вот кого! Таких людей, кто удостоился видения, всего трое… было двое, а теперь с Сявой – трое! Понял, ты, паникёр?

– А-а. И как же это с ним приключилось?

– Только не надо ехидничать.

И Тимофей рассказал о Сяве Елизарыче всё, что успел узнать и собрать для книги.

– Итак, братела, как тебе тема для диссертации?

– Потрясающая.

– Однако не слышу восторга и не вижу эмоций восхищения. Опять язвишь?

– Класс! Такое определение подойдёт?

– Для школьника – да. От редактора несколько иного ждём-с. Такую потрясную тему у меня с руками оторвёт любое издательство.

– А ноги заодно не вырвут?

– Кто?

– Шутка.

– Я вот чего не понимаю, Осип: или ты неисправимый мизантроп…

– Каков уж есть. Давай излагай без всхлипываний.

– Или… чего? Не впечатлило? Да я же сразу в Моцарты скакну, если напишу про это. Ты хоть это понимаешь? Только, чур, никому ни гу-гу.

– Могила. Так ты, значит, не слыхал анекдота про музыканта? Могу рассказать.

– Ну, – несколько поубавил свой пыл Тимофей. – Расскажи.

– Так успокойся и внимай. Жил-был один композитор знаменитый. Мнил он себя выше всех остальных, поэтому и говорил вовсеуслышанье вот с каким пафосом: лучший из лучших – это я-с! Короче, Я, говорил он, с большой буквы. Я! Прошло какое-то время, и он стал говорить более умеренно: Я и Моцарт! Ещё минуло сколько-то времячка. И вот некоторая перестановка в очерёдности и оценка гораздо сдержаннее: Моцарт и я! Затем ещё годков протикало немало и наш мэтр изрёк однозначно: Моцарт.

Над креслом, где успокаивался от возбуждения Тимофей, почти зримо витала пауза в форме сизых колец сигаретного дыма. Вероятно, не анекдот рассчитывал услышать он на свою новость.

– И всё?

– А ты уловил суть?

– Да уловил я, уловил…

Через некоторое время беседа потекла у них уже гораздо спокойнее.

– Сказать, что это чудо, мало… Это откровение, ниспосланное человеку самим Господом. Человеку, много пережившему, возможно, и нагрешившему? Не без этого, да?.. Но осознавшему себя в этом грехе и сделавшему много во искупление своих ошибок. Раскаявшегося.

– Да, задача первостатейная, согласен? И важно понять: почему твой Лазарь явился именно Сяве Елизарычу?

– Вот именно! О чём и речь! О чём и толкую! Редчайший случай – кому снисходит благодать узреть подобное чудо!

– Вот и я говорю про это. Не каждому вручается сие чудесное откровение. Поэтому необходимо осмыслить: какая миссия возложена на него. А понять хоть отчасти это возможно лишь при условии – проследив жизнь человека с его рождения до счастливого мгновения чуда. Вот отчего необходимо рассказать об этом человеке!

– И без прикрас. – Тимофей собрал ладонями воображаемый ворох подробностей в большой ком. – Иначе могут не поверить в чудо, каковое открылось ему. Тут не обойтись расхожим оборотом речи, наподобие: «Удивительно, но факт». Слишком значимое событие, чтоб отделаться простой констатацией. Ибо даже о Христе нашем (в Библии), прежде, чем он взошёл на Голгофу, поведано о его пути, о его жизни… То есть от прадедов и рождения собственного – до учёбы, женитьбы, рождение сына, внука и так далее. Хобби сюда же. Есть у него хобби? – это я разузнаю. И что тёмного было в жизни. Какие катастрофы? Как они повлияли на его личность?

Словом, разговор развивался в том профессиональном русле, на который Тимофей и рассчитывал. Он не стал упоминать, что уже поставил подобные вопросы Сяве Елизарычу, наоборот – он смотрел на своего редактора благоговейным взором и даже прилежно записывал за ним, как студент в аудитории… То есть гость и хозяин остались довольны друг другом.

12.

Не дожидаясь поездки на обещанный Селигер и тем более Кипр, Тимофей Клепиков, общаясь с Сявой Елизарычем и Надеждой Никитичной, набрал уже – по словечку – по словечку – достаточно материала для работы и, не откладывая в долгий ящик, взялся за писание.

Кстати, они – по тройственному обоюдному согласию – перешли на «ты», так что мы последуем их примеру.

Так вот, проясним отсрочку с рыбалкой и прочим.

Тимофей, хотя и обратил внимание, как Надя строжится на хорохорящегося мужа, не мог всё же доподлинно знать, что Сява не собственным почином отказался от общения на берегу озера под соснами. Это Надя попросту испугалась за муженька. В какой-то момент она, как человек более тонкий и чуткий, и по-женски суеверный, почувствовала вдруг отдалённую возможную каверзу, способную вывернуть их затею шиворот-навыворот, и заопасалась: «Не следует нам высовываться слишком-то… особенно с книгой этой. Чего-то всё не совсем так, как замышлялось. Этот Клепиков… точно, следователь какой… откровенности требует… стопроцентной… Ни разу не употребил слова игра. Сплошняком один серьёз у него…» А если Сява наговорит лишнего в её отсутствие (тем более подшофе и тэ пэ), и проболтается ненароком о придумке своей экстравагантной, и что всё его видение – есть не что иное, как результат обыкновенного послеоперационного и полувменяемого сознания и болезненного честолюбия? Фантазия, короче, шизофрения от клевка жареного петуха. Мистификация.

Впрочем, суть дела для Тимофея не изменилась. С каждым днём он всё сильней увлекался работой, чуть ли не до фанатизма, как это бывало с ним в юности, когда он ещё верил в свою неординарность, в разные причитающиеся ему по праву высокие международные премии и грезил всемирной славой гениального властителя дум людских. В какой-то мере этот лихорадочный сумбур в нём очнулся и даже помогал сохранять спортивный тонус-кураж, хотя о премиях и другом вздоре («лабуде») он мыслил уже лишь в финансовом разрезе (ангажированность в любом раскладе подразумевалась им по определению) – хапнуть деньжат…

Сява Елизарыч призывал встречаться еженедельно, по субботам – дням службы в часовне, потом происходило чаепитие там же с прихожанами, после чего, уже в доме или беседке Надежды (мыс Надежды, иронизировал Тимофей), записывались Сявины разности о себе любимом – винегрет, который ещё надобно переварить: известная шутка, бытующая в определённой среде литературных профи. А тут Сява Елизарыч позвал внеурочно – на встречу с владыкой Феодосием, каковой привезёт мощи святых из Сергиева-Посада.

Владыка обещал приехать в полдень среды, но задерживался. Сява несколько раз ему звонил, переговаривался, потом связь прервалась.

– Батарейка, должно, села

– Что ж у него в машине зарядника нет? – Тимофей, измаявшись в пустом ожидании, следовал неотступно за Сявой. Задавал ему время от времени приходящие в голову вопросы о жизни своего подопечного, делал в блокноте пометки. А тот отвечал рассеянно, иногда тоном, предполагающим «отцепись». И бродил кругами – то к часовне, где подолгу стоял у калитки и смотрел на поворот дороги, то во двор к мастеровым, работавшим на возведении гостевого павильона, бассейна, реконструкции бани, голубятни и прочего – присматривал вроде оком матёрого строителя, но тут же удалялся, если появлялась Надя. Ей, как сообразил Тимофей, принадлежала инициатива в обустройстве усадьбы. А в доме он то и дело подходил к монитору камер наружного наблюдения и, в задумчивой оцепенелости и опершись рукой о инкрустированный слоновьей костью столик, подолгу смотрел на экраны, точно гость мог прибыть не только на площадку у ворот, но и откуда-нибудь с тылу – из лесу, так что Тимофей даже чуть было не спросил: «Он случайно не на танке едет?»

Сява дёрнул плечом – он тоже устал ждать, и вопросы Тимофея стали его раздражать настолько, что он перестал это скрывать.

– Пойдём, я поставлю тебе кино, – сказал он сухо. – Тебе на этот раз понравится.

Проводив в гостиную своего литературного регистратора, как теперь неизменно величали Клепикова, и, включив ему фильм, Сява удалился на кухню, где Надя готовила стол к приёму высокого гостя.

В противовес тем дискам, которые Тимофей смотрел раньше, сегодняшний, в самом деле, оказался много лучше. Досмотрев его до титров, он пошёл побродить по дому. Когда в самом начале знакомства его водили здесь, как на экскурсии, он мало что запомнил в деталях, теперь решил восполнить пробелы. Поднялся по широкой лестнице на второй этаж – остановился посреди широкого холла: четыре двери вели… Ближняя дверь в кабинет Елизарыча, где запомнилась икона Святой Елизаветы. Глядишь на неё чуть сбоку – лицо скорбное, анфас – благостное, сосредоточенно спокойное. И вообще много интересного там – всё сплошь раритеты, дорогие, даренные и купленные в вояжах по всему свету… но в кабинет, очевидно, Сява поведёт владыку, так что осмотреться ещё раз можно будет с ним заодно. Надо бы заглянуть за другие двери. Вторая комната – спальня с широкой кроватью под балдахином. Повсюду бюстики и цветные статуэтки кошек. Скорее всего, будуар Надежды. Тимофей вспомнил её рассказ о том, что последний её кот скончался от разрыва сердца. Был он страшно нелюдим, с приходом гостей всегда прятался. А как-то вышел на улицу и тут из-за угла вывернул трактор, и кот до смерти испугался… и окочурился.

Третья – тоже спальня, но попроще – скорее всего для гостей. Четвёртая дверь – в зимнюю оранжерею… А это что? Кресло? Да. Но какое! Тимофей осмотрел дисплей компьютера, вмонтированный в подлокотник, иные причиндалы, провёл ладонью по спинке и сиденью, нащупал ролики-валики… А, понял – массажное кресло! О, японское. Дорогое, небось… И, спровоцированная будто, шевельнулась сладкая мысль о деньгах за рукопись…

Шум с первого этажа заставил Тимофея отвлечься: что там, не владыка ли, наконец, нагрянул? И он поспешил вниз…

У проёма дверей в кухонный зал затормозил, услышав приглушённые голоса и звуки, напоминающие подобие чавканья. С любопытством заглянув, увидал на столе большое блюдо с арбузом и большие ножи… Хозяева перекусывали, не спуская глаз с окон, чтобы, по всей вероятности, не прозевать гостя.

«Как, интересно, называется этот столик?.. Островок?» – порхнула у Тимофея несвоевременная мысль. Он поспешно отступил за косяк, будто чего испугавшись.

– У тебя же есть своя тарелка, – догнал его голос Нади. – Зачем ты из общей черпаешь?

– Н-ну! – нукнул по-ребячьи Сява, но примолк – видимо, подавив в себе протест, а может, поперхнувшись…

Тимофей вышел во двор.

– А мне, стало быть, стакана воды не предложили… – глянул на часы. – За шесть (!) часов ожидания.

И вдруг все мелочи, которым он раньше не придавал значения, разом всплыли в памяти, как мусор в помойном сосуде с жидкостью, задетый нечаянно и едва не опрокинутый. Взгляд его на супругов нацелился с напряжённой зоркостью, стал пристрастней. Вот он Сява Елизарыч – смеётся когда, зубы вперёд выпячивает и губа верхняя у него приподымается при этом, обнажая дёсны – щерится как бы, готовясь укусить… А Надюша? Подбородочек и покатый лобик сходятся в остренький, чуть горбатый носик, роток небольшой, но тоже с острыми зубками («Как у пираньи, однако, ёлки-палки!» – ахнул мысленно Тимофей. – Как же я раньше-то не разглядел, не разобрался?»), маникюр безупречен – что на руках, что на ногах. Формы складного тела всегда обтянуты блузкой и юбкой… Однако чего-то всё же не достаёт в её облике и фигуре. И осенило: лисьего роскошного хвоста. «Ну, хоть бы тогда чернобурку на плечи накинула, что ли!.. Стра-анный, странный конгломерат, ей-ей: рыба-пиранья и кусачий зверёк. И смех её под стать муженьку – самодовольный!»

Вспомнил также, как в первый приезд попотчевали его крыжовником прямо с куста – с названием «мечта детства» и вишней с ветки (также то есть немытыми), отчего Тимофея позже распучило. И бульон с бараниной за обедом, хоть и понравился ему очень, праздником живота не стал. Оказался, что называется, не уместен после плодовых. А он, Тимофей, ещё хотел узнать: «Что за специи использованы?» – польстить хотел, видишь ли.

И, удивляясь тому, что так сильно задет невниманием хозяев, Тимофей медленно пошёл по усадьбе, оглядывая всё вокруг уже неприязненно-хмуро.

Мимо боковой стены дома с запасным выходом – к вольеру с двумя рыженькими небольшими добродушными лайками – лают, как приветствуют, накручивая хвостами… «Так и не узнал, что за порода».

– Я на корточках сижу, я на Бобика гляжу. До чего же, до чего же, до чего же он хорош. Нет, не то…

Две остренькие любопытные мордочки смотрели на Тимофея весёлыми карими глазками и будто чего-то ждали.

– Хорошо. Тогда так. Зрит и слышит Миша Машу, Маша варит Мише кашу… А, вот оно что!

При имени Миша хвостом вильнула собачка справа, при имени Маша – слева…

– Что же это, ёлки-палки, такое?..

Этот вопрос был, скорее всего, уже не к собачкам.

Мимо голубятни… «А-а, вот откуда метафоры о благородных голубях и сизарях… И про собачек также… Отсюда, отсюда метафорит. Всё, что под носом – в дело пустить… Не пропадать же добру. Как там у него?.. Сколько не давай сизарям, всё будут копаться, друг друга клевать… Иное дело – благородные… Уж не в князья ли ты пробиваешься, Сява?.. Интересно, с прицелом на благородное потомство? Или самому ещё титул надобен?..»

У гостевого дома метров на шестьдесят квадратных – этаком павильоне с передней стеной сплошь из стекла, под шатром векового дуба, рабочие выкладывали разноцветным песчаником стенки и ступеньки бассейна. За бассейном аляповато сиял колодец в виде огромного фаянсового заварного чайника, из него, очевидно, в бассейн будут накачивать воду.

Тимофей поздоровался с молодым татарином, с кем уже был знаком…

У реставрируемой бани другой татарин выводил трафаретным половичком лиловый узор на площадке перед дверью. Тимофей хотел расспросить его о технологии действа, но тут из дома вышли князь с княгиней. «Ну что, перекусили?» – ощерился мысленно Тимофей.

За хозяивами увивался мужик-увалень, с физиономией уголовника.

– Вот видишь, Игорь, – сказала ему Надя, – и рви, сколь хошь.

И тот рьяно принялся выдирать пучками душицу и складывать её в пакет.

– Да у неё сроки прошли, – заметил Сява. – Траву всякую в определённой срок собирают…

– Пусть рвёт хоть под корень, мне легче будет грядку убирать, – отмахнулась Надя и отошла к увитой плющом беседке, села на качели.

«Да, не любит твоя жёнушка, чтобы ей указывали. Она сама предпочитает указывать…» – усмехнулся Тимофей. Что любопытно, за всё время общения с Двушкиными Тимофей ни разу не видел в доме родственников Надежды Никитичны и не услышал ни одного слова о них. «Э, да ты, знать, предпочитаешь, чтобы и твоя собственная родня не путалась под ногами…»

И спросил Сяву:

– А кто этот Игорь? Я его в рекламном ролике видал, он всё вышагивал подле вас, эллипсы вычерчивал-наверчивал. За охранника я его принял. Нет?

– Брат двоюродный.

13.

Владыка Феодосий подкатил на чёрном внедорожнике лишь в сумерки. За пышной курчавой бородой и лысеющим лбом возраст определить было трудновато. Лет пятидесяти с небольшим… И здоровущ, аки… не будь в рясе, короче, – вылитый бурлак.

– Заждались? – и хитрым взглядом насквозь просветил как бы Сяву и заодно незнакомца.

Опоздал он, оказывается потому, что чего-то там и где-то там грузил на машину, да ещё прошлую ночь почти совсем не спал, в салоне «тачки» слегка прикорнул пару часиков… И глянул опять на Тимофея уже с настороженным недоумением, как если бы попытался уяснить себе: нашего ли ты поля ягода всё же?

«Грузил? Сам, или и присматривал?..» – в отместку за неприкрытую приценку зацепился Тимофей за его слова.

– Ничего себе тачка, – не согласился с определением Сява. – Автó! Причём, очень хорошее авто!

– Каку дали.

Собирается он, продолжал владыка перекатывать слова-камешки, на ночь глядючи ехать дальше – в Киргизию. И разносолы вкушать ему не хочется, а спать хочется… но не сможет – от переутомления.

– Какое ехать! – вскричал Сява непривычным для слуха Тимофея дискантом. – Не могу допустить такого! Т-такую халатность со своей стороны! Мы вам ужин сготовили царский… апартаменты приготовили… будете королём спать, никто не посмеет побеспокоить… нельзя ехать таким уставшим!.. Расшибётесь, а меня Бог покарает!

Первое о госте впечатление, впрочем, у Тимофея сложилось достаточно терпимое – умное лицо, густой и мягкий, поддающийся любому регистру голос, умеренная вальяжность-раскованность… глаза, правда, напомнившие Тимофею лампочки со слабым накалом, – проницательного и лукавого человека. «Хороший, должно быть, актёр… что весьма политику кстати. Хотя лоб просвечивает – на бабника намек?» – продолжал сомневаться Тимофей, несколько покоробленный тем, что Сява Елизарыч, приложившись к руке владыки, закрыл доступ ему, также собиравшемуся подойти под благословение. «Чего это он меня оттирает?»

Затем выгодное впечатление понемногу стало таять: зачем надо, походя, жаловаться на кого-то там, кто мечтал сковырнуть его с игуменства, к чему, без всяких причин и предисловий – не к месту, – сетовать, что он судится с какой-то там администрацией за владение храмом…

– Говорю им: дайте послужить в церкви вашей, всё равно она у вас в забросе… Они же мне: вам там самому не понравится… И продать отказались… Пусть теперь суду объясняют свои коммерческие соображения…

Посетили часовню. После этого Сява повёл владыку в свой кабинет:

– В мою келью теперь пожалте…

«Хороша келья! – не унималась в Тимофее устойчивая оскорблённость. – Музей впору открывать…»

Между тем Сява одаривал разными раритетами гостя с намёками на то, что обмен адекватный быть должен («Ты же ж мне мощи привёз…») – в частности, иконой Ильи-пророка, ещё какой-то складной – триптихом… Ещё что-то, ещё… у владыки уже из рук вываливалось, а он всё, вроде смущённо:

– Нет, мне всё нравится, нравится, – и поспешно, не без слабо спрятаной лукавинки – теперь уже в слегка рокочущем голосе, прибавлял: – Но зачем всё сразу отдавать?

– Не могу ж я дарить всякую ерунду … – невпопад и непривычно елейной скороговоркой откликался Сява, сбиваясь совсем уж на дискант… – Ведь мы должны предлагать всегда лучшее, что имеем, не так ли? От самого сердца. Обмен должен быть равноценным, дабы человек не сожалел о прежнем…

На это владыка уже неприкрыто хмыкнул.

Внизу, в гостиной, владыка одаривал уже сам, в том числе и подоспевшую из сада-огорода под благословение Надю. Ей – туфли-сабо, какие бы мог носить старик Хоттабыч, Тимофею – киргизскую тюбетейку, вышитую стеклярусом («Наверно, это ей причиталось… стеклярус этот»), Сяве – роскошный киргизский халат тонкой белой шерсти с капюшоном… Сява Елизарыч от удовольствия чуть ли не заквохтал. Таким внутренне суетливым и непомерно трындычащим он представился Тимофею впервые, и это ещё больше покоробило тот образ, составленный им для своего сочинения.

Чуть позже, оставшись в гостиной один на один с шепчущим телевизором – Надя убежала на кухню, а владыку Сява увёл в прихожую, где было удобно включить мобильник на подзарядку, – Тимофей нечаянно услышал разговор о себе:

– А кто это у вас такой су-урьёзный, родственник?

– Да писатель. Книгу обо мне сочиняет.

Владыка на это:

– О-о, такая работа хороших денег стоит…

И тут Сява, до сего мгновения будучи непривычно многоречивым, примолк аж минуты на две… Тимофей даже приподнялся из кресла, полагая, что собеседники отошли в дальний край коридора к запасному выходу в сад, и опасливо выглянул в прихожую… Нет, оба стояли неподалёку у трюмо – владыка разматывал шнур адаптера и косился на себя в зеркало, а Сява стоял рядом с каменным лицом, точно подавился плохо прожёванным куском… Тимофей бросился назад в кресло и прибавил звук в телевизоре.

«Что ж такое? – возникло у него странное предчувствие – чего-то неприятного, но чего именно, освоить он пока не мог. Назвать паузу зловещей он ещё не догадался. – Странно как-то сегодня я… – сказал он себе, стараясь успокоиться, – второй раз приходится подслушивать… и скрываться. И странная пауза эта… Что же он думал: задарма ему будут книгу строчить?..»

Позже Владыка раскладывал мощи из пакетиков с бумажными бирками в золочёную мощницу, которую Сява заказал загодя – по-видимому, за немалые деньги, – стоял он перед ней то на одном колене, то на другом. Сява с Надей и Тимофеем наблюдали сие действо, сидя в креслах. Вдруг владыка отстранился от мощницы и поспешно стал перебирать оставшиеся на столе пакетики:

– Здесь две одинаковые ячейки! Да! Вот только что положил сюда святого… и опять он же.

Сява растерянно что-то залепетал про изготовителей реликвии, Надя же сразу подала идею заказать добавочные таблички и прикнопить или приклеить…

– Можно так?

Сява болезненно поморщился, но возражать не стал, а Владыка расхаживал теперь по гостиной, затем вышел в коридор к мобильнику…

Смутно как-то посмотрев на Тимофея, Сява сказал уставшим и знакомым – своим? – упавшим голосом:

– Поезжай-ка, слышь, домой, Тимоха…

***

По дороге и затем уже дома Тимофей ещё долго анализировал день своего регистраторского присутствия. Больше всего его покоробило, как бесцеремонно его выпроводили (он, кстати, и сам уже устал и хотел отпроситься…), и, главное, тоном – совершенно равнодушным: Сява уже целиком погрузился в себя, что-то натужно соображал, прикидывал – и регистратор для него сделался попросту раздражающей помехой, отвлекающей козявкой…

– Зачем он меня приглашал – вот любопытно мне?! Я что, священнослужителей никогда не видел? Покрасоваться вздумал – вот ко мне епископы наезжают, святыни везут?.. А спровадил как своего личного секретаря – уже за ненадобностью! – чтоб лишнего не зафиксировал?..

Вспомнил также: батюшка Роман (улыбка которого и глаза сразу расположили к себе Тимофея) после службы в прошлую субботу за чаепитием в часовне сказал, когда речь среди прихожан зашла о памятнике погибшим на войне: «Хорошо бы воздвигнуть, да». На что Сява ответил после некоторой заминки: «На это есть власти – администрация прежде всего, политики. Вот, пусть сооружают. Это их прямое дело».

– То есть его волнует лишь собственный профиль и анфас?.. Э, брат ты мой, да у тебя комплексы!

Мелочи всё всплывали и всплывали в раздражённой памяти… Вот в первый раз Тимофей приехал к ним… позвонил у ворот раз, другой, третий, подмигнул в камеру наблюдения. Звонок может, не работает? Шагнул к своей машине – посигналить, но передумал, направился к часовне; осматриваясь, обошёл вокруг… За кустом, закрывавшим его машину, услышал голос Сявы Елизарыча:

– Глянь, какая у него драндулетка.

– М-м… ага, – голос Надежды Никитичны.

«Конечно, куда моей против вашего крутого внедорожника, – усмехнулся Тимофей и чуть было не сказал вслух: куплю получше на гонорар за книжку…»

А как прочёл ему Сява чуть ли не лекцию про взятки? (Вернее, так подумал тогда Тимофей, что лекцию и про взятки). В действительности, похоже теперь на то, что суть в ином: Сява готовил его уже к расчету, намекал на финансовые затруднения? Красная же нить лекции подразумевала вот, видимо, что. Президент постановил платить предпринимателям отныне в казну семьдесят процентов от прибыли. Поначалу чиновники растерялись, а погодя чуток воспрянули, и как ни в чём ни бывало, своим клиентам:

– Ты что, не знаешь, куда деньги нести? Неси ко мне. И те же семьдесят процентов требуют. И это при нашем-то дорогом ВВП.

«При ком, при ком?» – хотел уточнить Тимофей, но тут вошла Надежда и позвала к столу.

«Ах да, что-то ещё там было… на чаепитии. Что? Ах да…» Один из чаёвников – поэт, под восемьдесят лет. Бросил пить – принялся стихи сочинять. На актуальные политические темы – про Севастополь, например. Был город русским, стал украинским. Про давнюю любовь в юности. Очень всем нравится. Читает на бис. С ужимкой на стеснительность – не обременю ли чересчур ваше внимание? Давай, давай. Подспудное у всех присутствующих на лицах написано – всё, мол, лучше, чем водяру хлестать. Тимофей вместе со всеми похлопал.

«Хотя нет, это не относится к нашему делу… И хватит рефлексией заниматься. Что будет, то будет!»

Ночью приснился ему сон: переходит он широкое-широкое поле, спускается к заливу, где весь берег занят рыбаками, так что хоть через их голову закидывай удочку. Однако так и пришлось сделать – иного попросту ничего не придумал. И с первой же поклёвки выхватил из воды гигантскую рыбину. Сбежались рыбаки.

– У-у! Да я такого карпа никогда не видал!

– С ума сойти! Вот это бугай!

Кто-то глушит рыбину палкой, затем взвешивает на безмене:

– Мать моя женщина! Пятнадцать кило с хвостиком!

Один мужик хватает богатыря-карпа в охапку и бежать. Его догнали, навесили тумаков, засунули добычу в мешок Тимофею и отправили домой с нешуточным напутствием:

– Ступай давай, да шибче ножками перебирай, не смущай народ православный!

И он посеменил поскорее прочь, ликуя от своей неслыханной удачи.

– К чему бы сей сон? – озадачился Тимофей спросонья. – Вроде бы к деньгам! Экая насмешка, однако! После столь зловещей паузы… вряд ли, вряд ли. А ведь я закончил книгу…

14.

Сява Елизарыч не пригласил войти, прямо за воротами протянул конверт.

Что-то удержало Тимофея открыть его. Он взглянул на Сяву Елизарыча, и тот, едва заметно усмехнувшись, кивнул:

– Угу, тут треть оговоренной суммы, – ободрил как бы.

– Финансовая напряжёнка?

– М-да. Надя затеяла строительство, сам видел. То-сё, третье-десятое…

– И когда… остальное?

– Я полагаю, этого будет вполне довольно. За тр-ри месяца работы – в самый раз. Ты ж год минимум хотел потратить на мероприятие… И потом, сам же сказал: за святое дело и бескорыстно можно потрудиться, – и Сява Елизарыч добродушно вроде подхихикнул.

«Когда я такое сказанул?..» – смутно подумал Тимофей.

Вспылить – не вспылить? Улыбнулся:

– А что, на стройке не бывает аккордных и ударных порывов и прорывов? Ради благородной цели.

– Бывает, конечно. Только чаще туфта да брак в результате. Ударный труд отошёл с советским прошлым… и, по-моему, безвозвратно.

– Хотите сказать, я завысил изначально оплату и сроки? Или туфту вам всучил?

– Нет, отчего ж, я доволен вашей работой. Прочёл-с.

– Получается, интеллектуальная собственность у вас не в почёте? Не котируется, не катит против материальной?

– Вы хотите сказать… – неожиданно переходит на вы и Сява Елизарыч (и тем самым как бы подводит черту под оговоренным временем дружбы), – я не смогу этого напечатать без вашего согласия?

– Ну да. Авторское право. Но не только это…

– А ещё-то что?

Тимофей не ответил. Пусть это будет для Сявы неожиданностью.

***

– Ишь ты, кот Тимофей, – наблюдая в окно за отъезжающим от ворот регистратором, Сява Елизарыч потёр кулаки свои друг о дружку, точно, в самом деле, котовыми лапами, – Котофей Котофеич.

– Ну и как? – поинтересовалась Надя за ужином.

– Как по маслу. Писатель ибн сочинитель – вот скотина, вот зараза!.. и вообще тра-ля-лю-лю…

***

Дома.

Тимофей был достаточно опытен, дабы впасть в подобие ярости или разочарования.

– Сначала, значит, посулил с три короба, затем – вроде бы и не обещал ничего. Но это, брат ты мой, даже не драма и тем паче не трагедия. А ежели и драма, то малюсенькая-малюсенькая, – и он свёл большой и указательный пальцы и прищурил глаз на тонюсенький просвет меж подушечками. – Нет, господа хорошие, это пустячок – вовсе не драмка даже, а почти ничто. Ничтожная величина. Чуть-чуть ощутимое колебание молекул, не более того.

«Не гунди, – осадил самого себя Тимофей. – Думай! Думай, голова, картуз сошьют…» И стал думать.

«Значит, он решил сперва увековечить своё видение чуда в камне… а затем и в слове письменном? Эпохально задумано! Ах ты, ох ты, чтоб оглох ты… Эпохально. Уважаю за размах».

Далее.

«Ну да ладно. Не будем суетиться. Практика показывает, что в процессе любого процесса имеют место не только минусы, но и плюсы… должны быть. Надобно лишь только набраться терпения…»

– Ну и подождём.

Через минуту.

– Да ты феномен, Сява! Феномен и есть… Фактура налицо: сволочь изрядная. Прохвост! – Тимофей прошёлся по комнате. – Феномен, говоришь? Да? Ну-ну. Ну… так будь же им, раз так жаждешь! Только учти, дружок!..

Ещё через минуту.

– Особенный, значит?! Ну-ну! Святоша беспардонная, бесчестная. Причастишься и снова во все тяжкие? Так? Попляшешь ты у меня…

В конце концов, ему надоело рефлектировать. Прилёг на диван, закрыл глаза, открыл…

– Почитать чего-нибудь, отвлечься…

На столике – тетрадь для записей нечаянных мыслей. Открыл…

«Ополаскиватель мозгов для начинающих…»

– Про телевизор, что ль?

«Не вовремя подвернулся мне ваш фельетончик, господин хороший, словцо ваше за словцом так и выскакивает с моего языка. Едва одно сплюнешь, глядь – следующее выпузыривается… Накрепко налипли, как рыбья чешуя прям… Баллада, одним словом – в некотором царстве, в некотором роде государстве…» (Сказал один литератор другому).

– И что? – Тимофей опять же не смог припомнить, к чему он это записал. – Надо сразу употреблять в дело… или с пояснениями записывать! Чуча!

«Дабы вконец изничтожить понятия – добра и зла, чести и коварства, надобно организовать клуб честных и добрых людей… Тем самым профанировать всё до нуля. Извратить смысл донельзя».

– Ну, это, пожалуй, слишком серьёзное заявление… Хотя…

Но не помогло и чтение, опять мысли скакнули к Сяве Двушкину.

– А в чём, любопытно, провинился Сява перед плевателем Дроговым? Чем в далёком и неясном для меня прошлом один другому насолил, что тот до сих пор никак простить не может? И плюётся и плюётся… (Тимофею сделалось обидно, что так поспешил он с тем очерком, тем более что кое о чём приврал-присочинил… не станем открывать, о чём именно.) Надул, предал? Бывший ли это друг закадычный? Что-то, видать, серьёзное. Надо бы раскопать…

И Тимофей решил встретиться с Плевателем.

15.

Месяц спустя второй вариант рукописи был готов (Да, забыл сказать. Про первый вариант я спрашивал у Надежды Никитичны. Она отнекивается, – О.М.). Дело было нехитрым: поменять плюсы на минусы, обозначить намёки на ложь, обрисовать нынешний его достаток как следствие хулиганских делишек прошлого… Короче, самому посмеяться и других потешить.

«Ты у меня ощутишь силу искусства! Ещё крякнешь, да крепко крякнешь…»

– Вот зараза – два раза! А может даже – три! – Тимофей глянул в зеркало. На него смотрели красные… кровью насыщенные глаза.

– Эге, – слегка испуганно спросил он себя, – что с тобой? Приболел, да? Давление…

***

Одна из последних записей Тимофея в компьютере.

«В полусне. Позади меня, на уровне шейных позвонков (или в мозжечке?), точно струна лопнула – дзын-н-н! – решительно, жёстко даже – я мгновенно от этого полностью проснулся и прислушался. Звук ясный, сочный, совсем не кажущийся. По октаве если считать, – ну не знаю – не тонкая струна, скорее ближе к самой толстой которая. Дзын-н-н! С очень коротким колебательным затуханием, будто струну тут же прижали пальцем, ровно спохватившись наделать шуму, когда делать этого не следовало. Нет, именно лопнула. Бемц – и всё. Тишина дрожащая. Оторопь взяла меня на секунду-другую, рот приоткрылся от удивления. Ощутил вместе с тем восторженный холодок лёгкого прикосновения – не то испуга, не то смутной озадаченности (подметил я за собой мимолётом). И вроде не пил вчера…

За стенами, как оглашенный, ветер карябается обо что попадя и непонятно чем, будто тело материальное имеет. Кошка лоскутная моя под боком спит и вздрагивает каждый раз, как с крыши съезжает пласт свежевыпавшего снега. И вдруг этот звук струны! В синих сумерках комнаты. Победный? Звук я имею в виду. Возвещающий?.. Прдвещающий? Предупреждающий? О чём это меня следует предупредить-оповестить? И мысли стали, как облачко, сгущаться и материализоваться – к чему бы? Как звезда упала – к чему, к какому грядущему? И одновременно другое сравнение назойливо напрашивается – из головы моей словно пузырь серебряный прочкнулся, безболезненно просочился через кость черепную и лопнул со звоном (или это меня уже в сочинительство потянуло?) – что же это такое? И ещё – параллельно, сперва добавочной мелодией, а затем основной – мысли про мой опус о Сяве – да, понял я вдруг (или: наконец?) Да, осознал: опус готов и не требуют больше моего вмешательства – добавлений, сокращений, уточнений – всяческой правки, короче. Точно отпал он от меня, как и все мучившие до этого сомнения, вместе с сомнениями отпал, опус мой. И наплевать мне теперь, если кому-то покажется, что можно было ещё что-то там сделать, подшлифовать… Что любопытно: буквально за день до этого я подумал, что надобно вернуть в ткань текста выброшенный допреж кусок, показавшийся мне лишним… характерный признак, между прочим, – когда начинают возвращаться уже приходившие ранее в голову мысли, и ты начинаешь путаться – употребил ты их или нет?.. То есть признак, говорящий, что пора ставить точку, иначе повторы замучают. Вернул его, этот кусок, после чего – удовлетворение разлилось в душе моей. Удовлетворение? Именно. Не знаю только – удовлетворения от воздаяния Сяве (месть) или же, как обычное удовлетворение от проделанной на совесть работы, её успешного завершения, со знаком качества?..

Половина седьмого утра».

***

Второй вариант рукописи Тимофей переслал по электронке Сяве Елизарычу 30 октября – в день святого Лазаря, отныне престольный праздник в селе Шальном…

Кстати, на службе Тимофей увидел вот что. Кто-то в алтаре, точно чертёнок, сунулся к священнику с вопросом, перебив на секунду-другую его проповедь. Тимофей с недоумением подумал: померещилось, и отнёс увиденное на счёт своего нездоровья. Однако затем сценка повторилась. И Тимофей узнал Сяву Елизарыча и удивился…

«Но разве можно прихожанам в алтарь заходить?.. Или он непростой прихожанин? Надо бы уточнить». Он поспешно перевёл взгляд на головной платок стоящей справа женщины, затем – на юношу, у которого через сукно чёрного пальто топорщились острые лопатки, будто крылышки ангелочка… вспомнил его фамилию из виденного у Сявы кинофильма… фамилия Секрет, кажется… «Да, Секрет…»

После службы было чаепитие, но какое-то поспешное… потому, верно, что предстояло ещё освящение гостевого дома. На входе Сява Елизарыч напоминал всем, чтоб не забывали надевать на обувь приготовленные прозрачно-синие мешочки, какими пользуется в поликлинике: «Не забывайте, на улице слякоть…»

Батюшка и ещё один священник Егор пропели тропарь… и далее всё остальное, что требовал чин освящения…

Затем в застолье Елизарычев дифирамб жене:

– Хочу поблагодарить свою супругу Надю. Именно её усилиями построен этот замечательный гостевой храм общения и трапезы, преломления хлебов, так сказать…

Надежда Никитична зарделась. Выглядела она, как всегда, привлекательно.

Такие же приблизительно дифирамбы последовали – Сяве Елизарычу от прихожан…

Затем Сява Елизарыч рассказал, что способствовал Егору стать священником в детском инвалидном доме, хотя тот и не имеет образования духовного. И было видно, как он гордится тем, что это его креатура: и я то есть могу влиять, имею вес в кругах… и так далее.

А между тем Тимофей слыхал, что приходов не хватает и для образованных священнослужителей. «Стало быть, действительно…»

Тимофей вышел во двор, карбоновые обогреватели, напротив которых его угораздило сесть за столом, накалили его – он чувствовал на лице ожог загара:

– Куришь? – шутливо спросил проходящего мимо внука Сявы.

– Не-а.

– И спичек нет?

Мальчуган отрицательно мотнул головой.

– Как же ты без спичек обходишься? Хм. А чо делаешь?

– Скачу.

Тимофей протянул ему карамельку из кармана.

– Знаешь, детка, съешь конфетку, а потом скачи.

– Не хочу.

И скрылся за углом.

– Ну да… когда стол ломится от шоколада.

– Вот так, порадеешь иному, а сам… не будешь, короче, в другой раз помогать свечи возжигать… Спичек у них своих, видишь ли, нету… И даже не подумал вернуть, щегол… как тебя, забыл, Секрет, что ли? Сами-то о спичках почему не подумали?.. Кажется, в машине зажигалку выронил…

16.

Тимофей отправился опять к Осипу Мохову. Разговор их был, как и в прошлый раз, сумбурным.

– Кстати, как ты назвал свой опус-два, так называемый форс-мажор?

– Соблазн. Со – блазн. Сиречь прелесть… в смысле – чокнутый. Тут и поблазнилось человеку, например…

– Ну что ж, ну что ж.

– До сих пор не могу себе представить, как решился он на столь непростую авантюру.

– Да так вот и решился. Обусловленные люди всё обуславливают. Сява твой, как и все мы, впрочем, социализирован, поэтому и подогнал, приладил идею под эту свою социализированность. Знаешь ведь присловье: из грязи да…

– В князи. Знаю, знаю.

– А таким бравым молодчагам всё нипочём. И помнишь ли, игра у нас была с тобой. Я выдавал свою теорию за чужую и наоборот… А тебе надо было угадать, где моё детище, а где чужое.

– Ну, помню.

– Так и тут угадывай. Что за всем этим стоит.

– Что ж я должен угадывать, если и без этого понятно. Он ведь прагматик. Начал сам – с малого…

– Ничего себе с малого.

– Погоди. Именно, не с самого, скажу заранее, не с самого большого изволил начать… На свой страх и риск – бравый потому что… ну, может, жена ещё подтолкнула, она барышня у него таковская… Как сказал мой знакомый контрразведчик: совпадение супругов по темпераменту. Ну а потом, когда кроме храбрости и наглости понадобился ещё и умишко, магистр некий появился рядом. Он и повёл храбреца по тернистой тропе… Любой идее можно найти подтверждение, обоснование, подвести базу теоретическую и так далее. Да-да, ему помогли осознать идею и повели, оберегая и охраняя, как уже драгоценность. Теперь он для них на вес злата, а то и более того. В Иерусалиме, например, куда они с женой ездили на священный огонь посмотреть, кто-нибудь шепнул, чтоб пропустили вне очереди… там же столпотворение. Так что охраняют, охраняют, берегут… А он, Сява, выдаёт это за свою особенность…

– Не зарвётся? Слишком много позы.

– Это ещё что! Знаешь ведь – фарисейство оно ведь на чём ещё-то замешано?.. Праульно, на тщеславии. В первой нашей беседе Сява ни разу не упомянул, что видел и Христа вместе с Лазарем. А позже он дал мне для ознакомления текст, который состряпал для своих прихожан – и там также не было упоминания о Христе. Но ещё позже дал он мне эту же свою запись (экземпляр почище уже, в переплёте даже) … из этой записи он уже буклет предполагает слепить. И что ты думаешь?! Нет, что должен был подумать я? А вижу я, что он уже запанибрата не только с Лазарем, но и с самим Иисусом. То есть он, оказывается, видит не только Лазаря, но и… Во слушай… Что это такое? Внимание, читаю. «И уже этим особым внутренним зрением, наблюдал я: Господь Бог наш Иисус Христос сидел на троне в одеянии, в каком обычно его изображают на иконах, и обнимал за плечи Святого праведного Лазаря, и тот был облачён в святительские одежды. В минуты эти – и долгие и краткие одновременно, и какие-то, скажу, звучащие отдалённым тихим мелодичным перезвоном малиновых колоколов – благодать Божия с ещё большей силой охватила всё моё распахнувшееся навстречу существо. Прямо-таки захлестнула с невероятной силой эта благодать Божия, и я осознал ясно и чётко, точно на камне предо мной высекли огненными письменами: моя встреча с Господом и его другом Лазарем не пригрезилась мне, она подлинно состоялась! Свершилось невероятное чудо! Это – ЗНАМЕНИЕ! Я только ещё не понимал, не мог постичь: знамение чего?»

– Кто-то ему помогает, редактирует?

– Во-от! Сначала я подумал, что Сява мой прикидывается простачком – не знаю и не ведаю ни о каких таких подробностях. А между тем знает назубок всех философов и пользуется ими в своё удовольствие… Да, самоучка. Иной из таковых заткнёт за пояс любого нашего учёного мужлана. А потом… а потом вдруг догадался, допетрил, что называется: действительно не знает. А из этого и следует: кто-то его ведёт, кто-то им руководит, направляет, надоумил и на…

– То есть ничего он не видел всё-таки?

– А вот этого я не знаю. Догадки мои лишь о том, что теоретическую часть его программы, обоснование так сказать его видения, не его рук дело… то есть не он все эти речи сочиняет, за него это делают… ну или помогают. Этот некто закулисный конферансье увидал, почувствовал, что Сява – кремень, что на него можно положиться, сделать ставку, раздуть пожар до мировых размеров… И постепенно нагружает его… в конце концов, нагрузил аж самим Христом! Каково?!

– Вот так создают мифы, идеологии?

– Вот, оказывается, как! А я-то всё удивлялся: уж больно легко мне всё давалось, и всюду-то у меня доступ был, и архивы открывались… А сейчас, похоже, слежка началась…

– Да ну да! Ну эт ты переутомился. Хотя ты прав – потерять такого ценного Сяву кому же захочется. Уж лучше тебя дезавуировать…

– Дезавуировать?

– А то и похлеще.

– На что ты намекаешь?

– А вот сам догадайся.

– Да ла-адно тебе.

– А я вот тебе расскажу из своей редакторской практики, а ты сообрази. Ещё в бытность Союза ко мне одна докторша наук из милиции приходила с рукописью. Про Павлика Морозова.

– И чего?

– А не было никакого Павлика – в чём и суть и дело. Вернее, Павлик-то был – настоящий, живёхонький, но! – никакого папочку он не предавал. Обычная бытовуха по пьяной лавочке. И на суде допрашивают перепуганного до смерти парнишку… представляешь себе, деревенский ребятёнок в грязных портках и замызганной косоворотке… Представил? Вот. Неразвитый, туповатый, может быть, даже, голова у него кругом идёт от городского антуража и всех этих скачущих вокруг него важных в мундирах людишек… И его спрашивают: за что папаня поколотил матушку твою? А он ни бэ ни мэ.

– Да, ещё, кажись, в 1909 один поэт написал сатиру о том, что в тогдашней Думе обсуждали вопрос о «Поощрении младенцев, доносящих на отцов». Так что если поворошить историю, то не мы с тобой, как говорится, первооткрыватели… Ну и в чём фишка? Суд этот твой…

– Извини, он не мой… А фишка в том, что на том суде присутствовал один умник… то ли юрист, то ли газетчик, то ли энкеведешник – забыл я, в общем, точно. Возможно, случайно, а скорее всего – нет. Возможно, заказ у него такой был, или сам захотел прославиться… Короче, его вдруг озарило, этого умника. А не состряпать ли из этой бытовухи новейшую идеологию, по которой отныне будут приветствовать предательство… Причём, не мелкое какое-то там предательство, а – своих родителей предательство. И докладывает этот умник, скажем, Берии, тот – самому Сталину и… орден на грудь. Не знаю, что с ним стало на самом деле, но идеология, как ты знаешь, восторжествовала.

– Так. И что?

– А то, что несколько поколений этих Морозовых скрывали свою причастность… то есть как сказать – открещивались, меняли фамилию, убегали от… не знаю от кого, но многих затравили, кое-кого даже убрали, дабы не болтали лишнего. Понял теперь?

– Нет.

– Ну как же! Был Иуда, Христа предавший. Надеюсь, помнишь. Имя его стало нарицательным в веках – предатель. Хотя, знаешь ведь, Евангелиев было больше, нежели широко известные четыре. В том числе Евангелие от Иуды. Кстати, не сам ли Христос повелел тому его выдать, дабы… но не буду отвлекаться. Так или иначе, но ругаются именем Иуды до сих пор. И не отмыться. Это одна идеология. И вот умник-газетчик-юрист-энкеведешник придумал противоположную ей – и предателя возвели в ранг почитаемый. Теперь дальше слушай. Твой Сява узрел Лазаря да ещё с Христом. На самого Сяву теперь стали молиться. И тут выскочил некий Тимоха – то есть ты – и протрубил: враки всё это – Сява лгун. Да, Сява, возможно, что-то там видел… потом додумал, дорисовал в своём воображении… и это пошло на укрепление веры, на увеличение паствы… А что совершил Тимоха? Он эту веру подорвал. Он изобличил…

– Я изобличил фарисея! Заболевшего прелестью соблазнил сатана… Я потому и название соответственное поставил: соблазн!

– Да понятно, понятно, не кипишись. Всё правильно с твоей точки зрения, кто бы спорил. Но что проще – вернуть доверие масс или же заткнуть рот Тимохе, дискредитировавшему… Да, храбрый мужик этот твой Сява. Не каждый бы осмелился. Где теперь найти такого же? Да и кто после одного явленца поверит другому? Какой урон нанёс ты, Тимоха, народной вере…

– Не говори за всех. Ты говоришь не о народе, а о черни. Народ…

– Ну начина-ается… краснобайство. Риторика всё это… Ладно, не кипятись, говорю. Я-то тебе как раз не враг…

– Кто же мой враг?

– Обстоятельства, мой друг, обстоятельства.

– А если и этот мой финт ушами кто-то спланировал? И в том числе – моё участие. Какая-нибудь лига по соединению религий в одну… Кажется, даже такой институт есть где-то в Америке. То есть моими руками, мной, искренне верящего во благо разоблачения фарисейства, решили сдвинуть воз… моими руками.

– Ну это уж чересчур.

– Опять чересчур? А чего? Как один из вариантов. Почему не допустить? Вопрос ведь в чём: за кем или чем следовать верующим. Один за Христом, а другой?.. За кем пойдёт другой? При всей своей непрезентабельности Сява всё же за Лазарем, другом Христовым пошёл…

– Вот я и говорю: ай да Сява, ай да молодчина! Крепкая натура.

– Нет, вряд ли. Такая изощрённость ума – идеологу присуща. Способность увидеть много сценариев развития событий, дать каждой из персон свою роль… Кардинал серый за Сявой маячит, чиновник обыкновенный от церкви… рутинная политика…

Знаешь, последнее время, что я с ним общался, Сява знакомил меня с разными интересными людьми… Вот подвозил я женщину до вокзала по его просьбе, так она лет двадцать в патриархате заведует отделом, который занимается беспризорниками: устраивают брошенных ребятишек, заботятся… А Сява, значит, оказывает им финансовую поддержку. Нужен он им, нужен… Понимаешь, сомнения меня одолели. Надо ли разоблачать его? Ну да, честолюбец, ну да – хмырь ещё тот. Но! Чего больше от него – пользы или вреда? – вот какой вопрос меня мучит. Ты-то как на это?..

Мохов почесал нос, пожал плечами, вздохнул.

– И всё же… как там: благими намерениями вымощена дорога в ад?

– Но это – его дорога. А тем, кто обманулся?

– Но ты же не обманулся? За других решать – дело не твоё.

– Ох, не знаю!

Осип Мохов открыл книгу Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка» на девяносто третьей странице и прочитал помеченный абзац: «Учитель, застигнутый в одном белье, очень растерялся. Из разговора с ним выяснилось, что он считал свою находку чудом и видел в ней перст божий. Когда он купил диван, какой-то внутренний голос рек ему: „Посмотри, нет ли чего в ящике дивана?“ А во сне к нему якобы явился ангел и повелел: „Открой ящик в диване!“ Учитель повиновался. И когда он увидел там миниатюрный складной алтарь с нишей для дарохранительницы, он пал на колени перед диваном и долго горячо молился, воздавая хвалу богу. Учитель видел в этом указание свыше украсить сим алтарём…» Достаточно?

– Уж не хочешь ли ты сказать, что и остальные ничего не видели? Ни тот, что в Англии, ни тот, второй… забыл я, откуда он…

– Как выразился один классик: что-то, конечно, было. Поблазнилось – показалось? Но что? В конце концов, они, как и мы, планируют свою деятельность и жизнь… Только они избрали свой путь, своей деятельностью – эксплуатацию чужого имени… И какого! Всякому бренду – бренд. И это их дела. Им ответ и держать.

– Да, там своя история, здесь своя… И потом. Ведь в мои планы вовсе не входит кому-либо мстить… Я всего лишь… я поставлен перед выбором: по пути мне с этим Елизарычем, или нет?

– И вот сидишь ты на крыше и думаешь ха-ха.

– Ну да, что-то в этом роде.

– И вот что я тебе приберёг на заедочку. Всё пытался вспомнить, где я раньше читал… ну никак не мог. А тут открыл Закон Божий – и пожалуйста. Первое – о соблазне. Про это говорится в шестой Заповеди. Помнишь, да?.. Ну тогда сразу о втором моём изыскании. О бренде, по-современному если выражаться. И оказывается: всё уже когда-то было! И во все времена, как и сейчас, также старались уворовать бренд и сделать на нём себе имя… Так вот, ещё апостол Пётр в 67 году нашей эры, был по велению Нерона распят за то, что изобличил обман. Некий Симон Волхв выдавал себя за Христа. Заодно Пётр обратил в христианскую веру двух жён Нерона… Вот мне, кстати, интересно, если бы Пётр не лишил Нерона его любимых жён, казнил бы он его?..

17.

Сява Елизарыч ахнул, прочитав второй вариант Клепиковской рукописи…

«Меня раздели… – подумал он с холодящим душу ужасом. – До нога! До пупа и ниже!»

Нельзя допустить! – паника. Нельзя! Но как быть? Заплатить сполна?

Что-то удерживало. Упрямство?

Лихорадочно и в ознобе рассуждает Двушкин далее: но куда податься тогда, к кому? Вправо, влево? И это буквально. (Если помните, в одной стороне его села жили правоохранители, в другой – правонарушители. Кто из них на сегодняшний день ему полезней? – О.М.)

Решил пойти влево – туда, где просёлок ныряет в чащу леса. К Р – ву. Ему он когда-то задолжал приличный кусочек. Было дело. От расправы его уберегла другая сторона улицы. Р – в не посмел давить…

Сейчас Сява Елизарыч задал себе вопрос: а почему он не отдал долг тогда, вовремя? Из упрямства? Или хотел показать, кто сильнее? Зачем?

***

За высоким забором крыша вроде и неприметная, но Сява знает, что внутри обители нарушителя – не хуже, чем у него самого.

И вот они сидят напротив друг друга – должник и кредитор. Сява вынимает кредитную карточку.

– Это мой долг. За задержку прошу извинить. Искренне. С процентами.

– Хм, – Р—в не спешит брать и Сява кладёт картоку на столик. Вынимает конверт из кармана уже с левой стороны пиджака. Р—в наклоняет голову в бок, подставляя бритый затылок под луч солнца из-за неплотно задёрнутых штор, – демонстрируя вроде любопытство.

– А это аванс за услугу. Тут и фото…

– М? – Р—в складывает на животе сплетённые в замок пальцы.

– Устранить кое-кого от бремени…

***

Вечером того же дня. В доме Р—ва двое сидят за рюмкой коньяка, обсуждают щекотливую ситуацию. Свет от оранжевого торшера освещает одному левую половину лица, преобразуя в двуликого Януса, второму высвечивает бритое темя. Обоих, таким образом, сложно идентифицировать. Впрочем, нам это и не нужно.

– А чего он испугался-то… из-за какой-то книжки? – говорит двуликий. – Насколько я помню УК РФ: сочинительство не является вещьдоком. С какой стати мы должны марать свои руки а-аб какого-то сочинителя небылиц. К тому же, х-хе-е, может подняться столько вони… эти литераторы ещё хуже журналюг… друг друга в обиду не дают. Для них – это ж лакомый кусочек, лишний повод высунуться и потявкать, чтоб о себе напомнить… И будем мы чи-чи-чи… Обезьяна Чи-чи-чи продавала кирпичи, за верёвку дёрнула и нечайно п… что? На дно ложиться? На фиг нужно – скажем дружно. На фиг! И потом, он ведь у нас на счётчике был? Ну вот. Считай, второй конверт процентами. Ну и всё. Сочтём… – Прищёлкнул пальцами, подыскивая точное выражение. – …восстановленной справедливостью. Кажется, так он любил глаголить в бытность вашего дружбанства?

18.

В специальном файле Клепикова для снов (снам Тимофей, похоже, придавал большое значение) мы читаем последних два…

1-й.

Сон длинный, сюжетный и в самом начале вроде благостный. Затем резко всё меняется.

Надо срочно везти соседского ребёнка в больницу. У его родителей всего-навсего двухколёсный мопед. Просят Тимофея об услуге. Они уже вышли на улицу, а он всё никак не может найти ключи от машины. Всё перерыл – нету, хоть тресни! Выскакивает ни с чем – в замке, может, забыл? Соседи ждут у машины, ребёнок страдает… Ключа нет и в замке. Дальше – по пустым пространствам ночных площадей, улицам, проулкам… Почему-то жена соседа держится за его руку – боится отстать? Отец же несёт на руках ребёнка…

Опять молниеносная смена декораций. Он пытается всё же отыскать ключи. Шарит в кровати у стены за пружинным матрасом. Находит. Так же под руку попадается и чужой портмоне. Заглянуть в него Тимофей не успевает – громкий, требовательный стук в дверь. На пороге – три карлика с невыразимо неприятными личиками. «А! – грозно говорит тот, что справа. – Вот где мы разживёмся денежками!» Средний, самый страшный, и тот, который слева, согласно кивают и скалят в улыбке свои большие кривые зубы. И все трое, издав общий утробный рык, бросаются на хозяина комнаты. Один впивается Тимофею зубами в ногу, другой, подпрыгнув, хватает за горло, третий виснет на руках… Ногами отшвыривает Тимофей двоих, отрывает от себя «горлового», им же сбивает с ног вновь нападающих подельников…

Проснулся в испарине. «А это-то к чему?!. Чушь несусветная!.. Хочешь утопиться – приходи напиться…»

2-й.

Знаешь ли, голова не всякий раз варит исправно и безотказно. Тут где-то (случайно?) у подъезда сталкиваюсь с хорошо знакомыми (Она, Лена, он, Алексей…). Проснувшись, не могу припомнить… и ещё ведь кто-то был – и все вроде знакомые мне… То есть и записать толком не получается – всё как-то мелькает, прерывается… А перед этим сном другой был: на каком-то паруснике в шторм канат на мачту затаскивал – молнию отвести пытался… Такие всполохи – жуть брала…

…И вот я взбегаю на 42-й этаж (цифра запомнилась чётко) … и вроде не в квартиру… общаги наподобие… роюсь в своих вещах и никак не могу сообразить, к чему, зачем я тут нахожусь и что ищу, собственно… Кто-то мне подсказывает (очень мне знакомый, но кто?), и я рад его подсказке – да, верно, именно это ожерелье и надо подарить имениннице (Лене?) … но сперва… но затем оказываюсь – а вроде как в душ торопился, пропотел потому что, рубашку после чистую надеть… оказываюсь не на том этаже, какой нужен, и не соображу, на каком… и бабульки зовут за собой в лифт, а я в нерешительности…

И вот проснулся (не до конца) и с удивлением разбираю этот свой сон, хочу его запомнить. Та заполошность мне очень знакома по реальности своей… и о Лене с Алексеем свежие оттенки-мысли и о другом, о других… о сыне, например… и поясница побаливает… и надо бы ему (кому?) сказать, что именно из-за хвори своей я так рассеян был… и тело моё в испарине…

(В записи и десятой доли нет той суеты, что присутствует во сне. Записал хоть и сразу, но вкратце… в надежде восстановить нюансы и подробности, и дополнить… но уже и сейчас всё тает и растворяется…)

(Можно ли говорить о каком-либо предчувствии? Скорее – именно заполошность уставшего или заболевающего человека… подхватившего, скажем, простуду, но ещё не осознавшего это… – О.М.)

19.

Сява пас регистратора на своём внедорожнике у моста, желая размазать его драндулет по железным перилам мощным своим бампером… скинуть в речку, утопить и вся недолга…

«Э, да никак это машина Елизарыча?» – Тимофей присмотрелся и, встретившись взглядом с Сявой Елизарычем, вдруг подумал: «А что если он, в самом деле, общался с Ла!..»

Подняться наверх

Читать книгу Соблазн. Проза - Игорь Агафонов - Страница 2

СоблазнПовесть

Соблазн
Повесть