Читать книгу Семь мелодий уходящей эпохи - Игорь Анатольевич Чечётин - Страница 7

Прямолинейное, без затей, июньское солнце плавило мне мозги, трава, на которой я сидел, врастала в мои потные голые лодыжки, мелкая насекомая сволота карабкалась в сандалии и выше, запястья покрылись волдырями от комариных засосов, мухи умело грызли основание головы между затылком и галстуком, а полуденный штиль то и дело сменялся нервным сквозняком, приносившим от блока унылых древесных строений тревожный запах говна и хлорки…

– Сын, поедешь на одну смену в пионерский лагерь от пищевого комбината, – то ли спросил, то ли обрадовал меня отец в первый день лета.

Для подработки он вел театральный кружок на комбинате, и ему предложили для меня бесплатную путевку.

В прошлом году я уже был в этом лагере, а потому меньше всего хотел повторения такого опыта, но экономическая ситуация в семье опять была сложная, и дачу мои родители могли снять только с июля. Отец предположил, что в этом году мне будет в лагере интересно. За год я здорово вырос, обрел новые интересы, а значит, авиамодельный кружок, свежие приятели, фильмы и даже танцы на клубной веранде скрасят мое недолгое пребывание вне города и семьи, пойдут мне на пользу в виде обретения опыта коллективного бытия, калорийного питания по расписанию и огромного объема лесного воздуха, который я просто обязан в себя надышать из щедрых недр калужской природы.

И вот, ровно через год я опять сижу в составе безымянного пионерского отряда на газоне. Именно сейчас отряду предстоит обрести имя, после чего этот газон мы начнем превращать в отрядную линейку.

В прошлом году наш отряд назывался «Бригантина», и отрядной песней стала песня «Бригантина поднимает паруса». Через два дня меня уже физически тошнило и от занудной мелодии этой песни, и от ее малозначимых слов, и от названия отряда, а больше всего от убогой отрядной эмблемы, на которой парусное судно, до боли напоминающее завалившийся на бок дощатый сарай или сортир, упиралось в срез ватманского листа своим носовым острием. Лишь теперь, через много лет, когда я прочитал текст песни в интернете, мне стало понятно, что наш вожатый Женя эту песню, и без того никудышную, опилил, как опиливают пухоносные деревья в городе, являя по утру удивленным горожанам вместо гордого тополя то ли виселицу в анфас, то ли индейский жертвенный столб. Оказывается, Женя выкинул из песни три вредных для советского пионера куплета, где поется про пиратский флаг «веселый Роджер», про людей капитана Флинта, про бокалы золотого терпкого вина. Получилась совершенно инертная, как газ фреон, тупая строевая пионерская мантра:

 Надоело говорить и спорить,

 И любить усталые глаза.

 В флибустьерском дальнем синем море

 Бригантина поднимает паруса,

 Бригантина поднимает паруса.

Весь первый куплет мальчики и девочки нашего отряда подпрыгивают на ходу, пытаясь добиться поступательного движения в ногу.

 И в беде, и в радости, и в горе

 Только чуточку прищурь глаза –

 Ты увидишь, как в далеком синем море

 Бригантина поднимает паруса,

 Бригантина поднимает паруса.

Дорога от корпуса до линейки заканчивается после второго куплета.

Надоело говорить и спорить,

 Надрывать до хрипа голоса.

 В флибустьерском дальнем синем море

 Бригантина поднимает паруса,

 Бригантина поднимает паруса.

Третий куплет, он же первый, наш отряд поет, тупо маршируя на месте, по прибытии на отрядную линейку. Брр! Я вместо слова бригантина в знак тихого протеста пел негромко про «блевантину», «скарлатину» и «три кретина».

Вот с такой колченогой гунделкой нашему отряду предстояло жить всю смену и еще выступать на дружинном смотре строя и песни.

В этом году с названием отряда случился затык. «Красный сокол», «Чебурашка», "Марат Козей", «Юный пищевик», «Ну, погоди»… Женя решительно тряс головой, отвергая все варианты. Я от скуки цинично пошутил, предложив и в этом году отряд назвать «Бригантина». И тут случилось страшное: Женя оживился, резво, как большая муха, посучил ладонями и сказал, что название, на самом деле, замечательное, тем более, что и песня для него уже есть.

Так началось зеркальное продолжение прошлогодней вселенской тоски, когда несколько дней до обеда все отряды обустраивали свои отрядные линейки. Сдирали молодую траву, насыпали песок, носили в пожарных ведрах щебень, дабы из него, как говорил наш Женя, «вылаживать» девиз отряда, линии построения и прочую декоративную красапету.

Июнь начался с жары, но, несмотря на то, что рядом с лагерем под косогором была полноводная русская река с пологим песчаным берегом, никто из персонала не собирался организовывать нам купание – только термоядерное солнце и обезьянье колупание на тряпичных подстилках в центре ближней лесной поляны после ежеутренней часовой репетиции грядущего смотра пионерской зрелости.

Конечно, мы с нетерпением ждали вечернего кино. Еще мы ждали танцев для старших отрядов. Ждал танцев и я, вовсе не предполагая, какую свинью мне уже заказала судьба. Холодная испарина пробила меня навылет, когда за час до долгожданного мероприятия я увидел движение пионерских масс в сторону комнаты хранения чемоданов. Народ потянулся за нарядностями для томного пионерского вечера. Только тогда мне открылось, что в пионерских шортах на танцы я идти не могу, а из длинного – у меня только черные тренировочные штаны с яблочной вытяжкой в коленях. Вместо моих единственных серьезных штанов фасона «Техасы» с жестяными клепками мама заботливо вложила в чемодан белые физкультурные трусы с игривыми рукотворными ленточками по флангам.

Впрочем, мудрые люди давно заметили, что не только большая беда, но и среднего калибра неприятности не любят ходить в одиночку.

Вот и с авиамодельным кружком тоже получилось совсем не так, как мне это рисовало мое воображение. Авиамодельного кружка в лагере не оказалось, был кружок «Умелые руки», который помещался в фанерной избе за столовскими сортирами. Внутри избы висел едкий дым от множества выжигательных аппаратов, посредством которых горластая октябрятская мелкота уродовала разделочные доски для милых мам и бабушек. Мятый мужчина, источающий пары уксусного альдегида, раздраженно кинул мне на верстах невзрачную картонную коробку.

– Самолет я тебе не дам! Планёр будешь собирать.

– Я не хочу планер, я хочу самолет.

Меня взбесил и этот мятый и его термоядерный перегар, и то, что в слово «планер» он упорно засовывал букву Ё.

– Бери планёр и начинай пилить нелюры, – мужик явно путался в терминологии

– Нервюры, вы хотели сказать, – поправил я его осторожно.

– Нелюры, я сказал, ёшкин кот! – мужик разозлился. – Умничать в Москве во Дворце пионЭров будешь, понял?

В силу малого возраста и гуманитарного воспитания я не мог в ответ ударить мужика в пах сандалем, поэтому, специально сломав за пять минут все пять пилок от единственного казенного лобзика, я был с позором изгнан из рукодельной избы к обоюдному удовольствию сторон.

Дабы устойчивая грусть и всепроникающий холод одиночества не забрали меня в свой плен без остатка, решил я найти душевное отдохновение в окружающей меня природе, где всякое растение – и мелкое, и раскидистое – имеет строгий смысл бытия, угадав назначение которого, я смогу обрести союзника или даже друга, пусть безмолвного, но последовательного и предсказуемого. А когда совсем припрет – можно съесть большой мухомор или добрую жменю бузины и умереть незаметно. Буду я лежать в хохломском пионерском гробу посреди дружинной линейки в своих трениках с коленками, рвущимися к солнцу, и смотреть сквозь неплотные ресницы, как они все будут плакать и корить себя за то, что уморили меня, мальчика доброго и скромного, убили своим системным унынием и безрадостным серым бытом. Впрочем, это совсем на крайний случай…

Все мальчики нашего отряда размещались в одной большой палате, где с переменным успехом запах лосьона от комаров «Гвоздика» сражался с ароматом прокисших кедов. Я выбрал себе кровать у большого окна с видом на огромную зеленую лужайку хозяйственного двора. На рассвете я любил открывать окно, запуская в палату не только природный воздух, но и шматки утреннего тумана с реки, который каждое утро укрывал лужайку без остатка.

Как-то проснувшись на рассвете, я завис на подоконнике с открытым ртом. В центре лужайки, рядом с сортиром хоздвора, утопая по брюхо в туманном киселе, стояла настоящая белая лошадь.

Днем я выяснил, что это лагерный мерин от хозяйственной телеги, мерина звали Мальчик, и больше любой травы он любил черный хлеб с солью.

Именно в этот момент мне открылось, чем быт острожника-заточенца отличается от жизни ссыльного с правом локального перемещения.

У острожника в друзьях возможен таракан-инвалид, сверчок унылый, крыса суетливая, а мне для нехитрой дружбы судьба посылает венец животного мира в виде замечательного коня белого цвета. Завтра начну дружить с коником.

Наступил новый рассвет, я вылез из окна и, гремя чужими резиновыми сапогами, надетыми на босу ногу, направился к своему новому четвероногому другу. Любой способный художник романтического свойства, если только это не Петров-Водкин, мечтал бы написать маслом одетого мальчика, кормящего на рассвете лошадь природного окраса. Мальчик на такой картине должен быть обязательно босым, но в длинной ночной рубашке с льняными кудрями, спадающими до плеч, как это, наверное, случалось у дворянских детей в детстве – у Темы, у Никиты или у Левушки Толстого. Вероятно, что и мерин Мальчик меньше всего хотел увидеть перед собой полуголого, остриженного под машинку пионера в ситцевых трусах и резиновых сапогах. Вместо того, чтобы деликатно снять с моей руки ломоть вкусного хлеба, а потом благодарно шептать мне в ухо свои лошадиные глупости, мерин раздраженно фыркнул, щедро покрыв меня соплями, и больно схватил за левую кисть желтыми нечищеными зубами.

Зло! Сколько непосильного зла и тупости обрушилось на меня за неполную неделю моего пребывания в этой унылой пионерской обители: ежедневное испепеляющее солнце, ленивый и равнодушный к работе вожатый, строевые упражнения под ненавистную мне песню, пьяный и грубый самоделкин из кружка, штаны для личной жизни, забытые в Москве, и вот теперь эта лошадь-людоед с циничным именем Мальчик!

Письмо домой получилось совсем недлинным. Дабы не воспалять сердца родителей избыточной тревогой, я написал им, что все у меня хорошо, но совсем замечательно будет, когда они немедленно заберут меня отсюда, как можно быстрее, а если по какой-нибудь причине они воспримут мою просьбу как проявление минутной слабости, я найду в себе силы вернуться в Москву самостоятельно по шпалам электрического поезда, на что по моим расчетам у меня уйдет четыре с половиной дня.

Опережая события, скажу, что через четыре дня приехал отец и без малейшего упрека увез меня домой. Впрочем, за эти четыре дня произошло одно неожиданное событие, оставившее яркий штрих в центре мрачного полотна моих пионерских воспоминаний.

На лагерной линейке начальница лагеря объявила, что к нам в гости едет космонавт Попович. Ради такого великого события были отменены все репетиции смотра строя и песни. Лагерь истерически приводил себя в порядок и самоукрашался на тему достижений советского космоса. Дальше-больше. Меня позвал вожатый Женя и сообщил, что мне и еще одному мальчику с убедительным лицом оказана высокая честь дежурить в день приезда высокого гостя на лагерных воротах. Собственно, вторым встречающим был мой обретенный лагерный приятель Дима Великанов. Подружились мы с ним в трагический день танцев, потому что он предложил мне свои вторые брюки. Притом, что фамилия у него была Великанов, его брюки на мне не сошлись, однако поступок его я навсегда определил как значительный.

Вчера до самого отбоя мы раз восемь или одиннадцать наводили стрелки на пионерских шортах, гладили пионерские рубашки, пилотки и галстуки, размышляя вслух об исключительной ответственности сегодняшнего мероприятия.

Появление космонавта Поповича в лагере мы себе представляли весьма прямолинейно. В моем воображении на дороге у лагерных ворот должен возникнуть высокий человек в форме летчицкого генерала, а Великанов уносился в своих фантазиях совсем за границы разумного подросткового воображения. Он утверждал, что нам не стоит удивляться, если мы увидим человека в оранжевом скафандре, который космонавт Попович может специально надеть для достижения значительного героического эффекта. Ясное дело, что в детстве и палка – винтовка и кирпич – портативная радиостанция, но нам доверили ответственное дело, и я призвал Великанова быть более серьезным и бдительным, тем более что у ворот появилась стая мрачных подростков из ближней деревни.

– Здорово москвичи – в жопе кирпичи!

Брутальный фольклорный зачин не предвещал социальной смычки дружеского свойства, но нас от местных отделяла высокая решетка лагерных ворот, и мы чувствовали себя вполне уверенно.

– Ребя, выходи к нам, поговорим по душам, или совсем зажидились в своей Москве?

Местные явно хотели выманить нас за ограду. Ну, я калач не лыком шитый, и не таких хитрецов видали, но в данной ситуации нужно вести себя и мудро и достойно. Ведь есть в истории отечественного бытия опыт удачного симбиоза дремучих крестьян и людей тонких и образованных. Великого писателя Тургенева мужики любили, ружье ему на охоте носили. Лев Николаевич, опять же, большой авторитет у русских мужиков имел, потому что снопы косил, с детьми народными забавлялся, денежку, пусть и скромную, жаловать крестьянину не стеснялся. И эти ребята за воротами неплохие по сути, они должны увидеть во мне своего человека, который не склонен над ними потешаться, а, напротив, и жизнь сельскую нелегкую знает не понаслышке и чувством открытым к людям простым искренне расположен.

– А что, хлопцы, родители ваши на покосе сейчас? – голос я подобрал предельно добрый и до противного доверительный.

– Ага, на покосе, ананасы косят!

Самый крупный селянин презрительно посмотрел на меня и цвыркнул слюной себе под ноги. Остальные подростки, как по команде, тоже освободили рты от излишков влаги, и вся группа удалилась по пыльной бетонке.

Дипломатические упражнения с аборигенами отвлекли нас от главного дела, но теперь, открывая калитку для дозорных маневров на дороге, мы старательно оглядывали окрестные кусты. От вожатых мы не раз слышали про коварство тутошней пацанвы и их умение стрелять в пионеров из рогаток.

Обедать мы ходили по очереди. Я вообще обошелся одним компотом, переживая, что космонавт Попович прибудет в мое отсутствие.

После полдника мы опять общались с местными, только это была другая компания.

– Эй, москвичи-в жопе кирпичи, выходи за красным паровозом!

Пустить кому-нибудь красный паровоз в моем детстве означало разбить противнику сопатку до крови. Я тихо сказал Великанову, что не вступить в драку иногда большая доблесть, чем безоглядно бросаться на противника с кулаками.

– Ссыкло московское, выходи стукаться один на один!

Это племя вело себя более агрессивно и настойчиво. Я решил не вступать в глупую перепалку, сделав отстраненное лицо, исполненное мудрости и одновременно бытийной усталости, которая замечена у людей бывалых, повидавших в своей жизни многого разного. Для этого я сложил руки на груди, а взгляд свой устремил много выше голов кричащих оболтусов, упирая его в воображаемую «плюс бесконечность»…

Гнилой картофельный клубень я принял всей плоскостью упругого юношеского лба. Пилотка слетела с головы, да я и сам несколько поломался телом от неожиданности, боли и обиды, которая посетила меня следом. Местные громко смеялись, но совсем недолго. Меньше всего они ожидали, что «москвич-в жопе кирпич» – щуплый пионер Великанов заорет на них матом. Это был специальный взрослый мат, от которого перестают расти цветы, птицы забывают махать крыльями, а на лужах появляется мелкая морская зыбь. «Гондоны штопаные» – это самое малое и единственное, что я слышал в своей куцей жизни до дня сегодняшнего.

– Ты же говорил, что твой папа летчик?

Местные меня больше не интересовали, они гурьбой удалялись от ворот по бетонке. Мне же не терпелось услышать объяснения от Великанова.

– Папа летчик, а отчим милиционер, что не так?

Я сказал Великанову, что все замечательно и он вполне герой, и еще хорошо, что космонавта Поповича поблизости в этот момент не было. В какой-то момент нам обоим стало казаться, что нет и не будет никакого космонавта Поповича, что нас разыграли непонятно зачем. Впрочем, это были мимолетные сомнения. Из-за деревьев целый вечер раздаются звуки военных маршей из лагерных динамиков, песня про пыльные дороги далеких планет, про Гагарина, который сказал «Поехали», вожатый Женя периодически заглядывает к нам, спрашивая про настроение и наличие у нас остатков жизненных сил. Вот и сейчас он пришел к нам и сообщил новость, что официальная встреча дружины с космонавтом Поповичем переносится на завтра, но приедет он обязательно сегодня.

Мы с Великановым за этот длинный день переговорили о многом и даже почти устали друг от друга. Единственным развлечением для нас было открывать и закрывать ворота для машин, которые въезжали в лагерь и выезжали из него. Впрочем, машин было немного. Два раза приезжал каблучок с продуктами. Два раза приезжала говновозка чистить лагерные сортиры, один раз из лагеря выезжала телега, в которую был впряжен мерин Мальчик. Мальчик и тут отличился. Пока я открывал ворота, он насыпал на асфальт свои кишечные яблоки, а нелепая телега на широких автомобильных шинах не замедлила раскатать эти яблоки в штрудель, и мы с Великановым, проклиная живую природу, минут тридцать очищали асфальт. Асфальт в итоге мы очистили, но запах проклятой лошади остался с нами надолго.

На закате снова появились местные.

– Эй, москвичи-в жопе кирпичи, ваша смерть пришла!

Мы с Великановым уже давно поняли, что местные к нам приходят из разных деревень. Утренние местные приходят и уходят по бетонке влево от лагеря. Другие местные приходят с правой стороны. Это хорошо, значит левосторонние местные еще не знают про секретный вокабуляр Великанова. Впрочем, это очень сильное оружие, и мы применим его только в самом крайнем случае. Левосторонние местные принесли с собой огромный дрын, которым они немедленно принялись нас уязвлять через прутья лагерных ворот. Сначала мы ловко уворачивались, отбегая от разящей оглобли, но потом, не сговариваясь, дружно ухватили ее с другой стороны и стали тянуть ее на себя. Помешала нам машина начальницы лагеря. Деревенские отбежали от ворот, когда мы пропускали Волгу, начальница погрозила нам пальцем, сидящая рядом с ней женщина просто весело махнула нам рукой. Пропустив машину, мы продолжили поединок с местными. Дрын мы у них отняли, а потом перекинули его им обратно, потому как дрын был не их, и они его должны положить на место. В итоге местные ушли, а мы с Великановым принялись лупить вечерних комаров на потных от поединка руках и ляжках. Снова пришел вожатый Женя и сказал нам, что наше дежурство окончено, и он нами очень недоволен. Оказалось, что космонавт Попович с женой приехали на машине начальницы лагеря, а мы его феерически прошлепали.

– Не было космонавта Поповича никакого, тетка с начальницей сидела, а космонавта Поповича не было!

Мы искренне недоумевали, как мы не заметили космонавта Поповича на переднем сиденье. Вероятно, это случилось потому, что он был не в скафандре и даже не в генеральской форме.

– Не тетка какая-то, а Марина Попович – летчик-испытатель, герой Советского союза.

Женя не сильно на нас сердился, даже совсем не сердился. Он сказал нам, что отбой для старших отрядов сегодня поздний, потому что на центральной линейке проводится конкурс веселых аттракционов, и мы можем присоединиться к зрителям. А вот завтра, сразу после завтрака, уже будет встреча с космонавтом Поповичем, потом торжественный запуск пороховых ракет и большой концерт лагерной самодеятельности для героического гостя. Женя оставил нас у лагерной столовой.

Летние сумерки сменил душный июньский вечер. Мы меньше всего хотели вливаться в ряды зрителей на вечере аттракционов. Смотреть, как пионеры языком, стараясь не испачкать кончик носа, достают леденцы из большой тарелки с мукой, в которой до них побывали десятки других слюнявых языков. Увольте, я не брезгливый, но этот идиотизм в прошлом году вызвал у меня отвращение. Это намного хуже, чем жевать после друга заграничную жевательную резинку.

Я посмотрел на коттедж, который укрывался в палисаднике недалеко от столовой, где днем работает в своем кабинете, а ночью живет с семьей наша начальник лагеря, и удивился большому количеству света во всех его окнах и на стеклянной веранде. Веселые голоса взрослых людей, праздничный звон посуды и голос певца Ободзинского из радиолы укрепили мою догадку: космонавт Попович у начальницы!

Мы подошли к забору палисадника, чтобы лучше рассмотреть, что происходит внутри помещения. Наша начальница с большой халдой на голове в неизменной гипюровой блузе, сквозь которую днем всему лагерю видны ее начальственные сиськи в богатых на кружева лифчиках, танцевала с крепким мужчиной. В руке она держала высокий бокал, мужчина временами что-то говорил ей на ухо, после чего начальница громко смеялась и кокетливо била мужчину по плечу кулачком свободной руки. На заднем плане кто-то еще занимался подобным. Короче, настоящий взрослый сейшн. Не могу сказать, что мы хотели бы так танцевать с космонавтом Поповичем, но близость и дружеские отношения нашей начальницы со звездным героем вызвали у меня сложное чувство, состоящее из зависти и уважения.