Читать книгу Горькое похмелье - Виктор Васильевич Смирнов, Игорь Болгарин - Страница 6

Гуляйполе оправилось после налета «волчьих сотен» Шкуро. Люди научились жить и во время Гражданской войны, когда власти менялись чаще, чем погода. Село приобрело почти праздничный вид. Черные знамена, привычные анархические лозунги. Над кирпичным зданием заводского театра Кернера вывесили транспарант-растяжку: «Анархический привет предстоящему Съезду вольных Советов селян, солдат и рабочих Левобережья».

Дату съезда никак не могли назначить. Все зависело от Махно, без которого съезд никто не мыслил. А Нестор не мог покинуть Донбасс: в районе Волновахи и Юзовки продолжались вялотекущие бои, и перелома пока не могла добиться ни одна из сторон – ни белые, ни красные, к которым со своей дивизией примкнул Махно.

В Гуляйполе со всех окрестностей съехались посланцы сел и коммун. Даже с фронта Нестор отпустил многих своих черногвардейцев, и, впервые за последний месяц отмывшиеся и принарядившиеся, они наслаждались миром и тишиной. Звучали шутки, смех. Возле театра скопились брички, телеги, линейки и украшенные весенними степными тюльпанами тачанки. Довольно миролюбиво смотрелись на них пулеметы, установленные на застеленных коврами сиденьях. Лошади монотонно кивали головами, в их сбруе тоже торчали цветы. Отмытые, вычищенные бока лошадей лоснились: успели откормить.

Село по случаю предстоящего съезда напоминало ярмарку. Такое сходство придали Гуляйполю торговцы, которые вывезли на Соборную площадь свои нехитрые товары. Появились и цыгане с медведем, и даже шарманщик – с предсказывающим судьбу попугаем. Девчата кидали в перевернутый соломенный бриль медяки, попугай выдавал им билетики. Всем везло: «скорое свидание», «интересное знакомство», «счастливое замужество», «достаток в доме». Пахнуло мирным временем. Повстанцы привезли с собой немалые трофеи, деньги, платки, отрезы материи, сапожки… Война раздевает, война и кормит.

Вооруженные люди ходили кучками. Девчатки угощали их жареными семечками. Выздоравливающие махновцы выбрались из хат и лазарета на солнышко и, сидя на скамеечках, выискивали среди приехавших с фронта знакомых однополчан.

Тимош Лашкевич, которому Махно поручил заниматься организацией съезда, весь день носился по селу на тачанке, улаживая последние дела.

– Ну шо, Тимош? Когда батько прибудуть? – спрашивали его делегаты, едва он где-то приостанавливался.

– Скоро! Ожидаем! – неопределенно отвечал он.

Но вот он наконец сообщил:

– Батько выехав з Волновахи. З часу на час буде! Так шо займайте места, бо вси не помистяться.

У входа в театр встали часовые. Больше для порядка, поскольку никаких пропусков или мандатов ни у кого не было, они никого и не проверяли.

Делегаты потянулись к входу, усаживались, переговаривались, курили. Вскоре в зале дым плавал подобно туману.

Ждали Махно. Чтобы как-то заполнить это время, Тимош вывел на сцену девчат в нарядных платьях, в лентах и монистах, в красных сапожках, и они запели всем известные народные песни.

Бабы и девчата, потерявшие кормильцев, женихов, мужей, сидели в сторонке в черных платках, старались не мозолить глаза своим печальным видом. К похоронным вестям уже стали привыкать, не голосили на все село.

Гуляйполе переживало свой звездный час. Война, смертные весточки «с фронтов», волнение. Но люди были еще достаточно сыты, сносно обуты и одеты, оснащены всем трофейным и верили в близость невероятного прекрасного будущего.

Над шляхом, над степью, над станцией звучали душевные украинские песни.

На станцию Гуляйполе прибыли одновременно два поезда. Один из Бердянска или Волновахи, второй – с севера, из Екатеринослава или Лозовой.

Северный поезд, как обычно, привез толпы голодных людей, мешочников, рвущихся, несмотря на военное время, на более сытый юг, на хлеба. А поезд из Волновахи был литерный: паровозик да один классный вагон.

Из классного вагона первым выскочил Юрко Черниговский, за ним еще несколько хлопцев охраны, Сашко Лепетченко, Лёва Задов, а затем – мрачный, насупленный, уже осознающий и свое особое положение, и тяжесть ответственности батько Махно. Последней на насыпь спустилась Галя Кузьменко, легкая, подвижная, в кожаной курточке и, как и все, перепоясанная ремнями. Ее закадычная подруга Феня тоже получила короткий отпуск и вместе с ней приехала в Гуляйполе.

Из вагона северного поезда вместе с селянами и торговцами вывалились пятеро явно городских людей, одетых бедненько, но совсем не так, как обычные пассажиры. И поклажи при них не было, так, портфельчики, саквояжики, сумки через плечо. То ли делегация, то ли гастролирующие артисты.

Это были отцы-теоретики московской «бумажной» вольности, члены Союза идейной пропаганды анархизма. Вместе с ними приехал и гравер секретного отдела большевистского ЦеКа Зельцер, выдавший некогда фиктивную справку Нестору о его учительстве. Был с ними и еще один залетный гость, с полуседыми длинными прядями волос, заброшенными за оттопыренные, варениками, уши. Всеволод Волин, человек ученый и блестящий оратор, верный слуга всемирной анархии.

– Ну и куда теперь? – спросил Сольский у Шомпера.

– Ты меня спрашиваешь? Я здесь тоже первый раз.

– До Гуляйполя отсюда верст пять, – ответил за Шомпера Аршинов. – Надо нанять извозчика.

– А на какие, пардон, деньги? – недоуменно спросил Сольский.

– Господа… Простите, товарищи! – обратился к ним Зельцер. – У меня есть деньги.

– А какие здесь ходят? – спросил Сольский.

– У меня есть всякие, – ответил Зельцер, усмехаясь. В руке он держал увесистый чемоданчик. Похоже, именно там и были «всякие».

Компания почти наткнулась на группу, окружившую батьку Махно.

– Куд-да? – осадил их вооруженный Юрко. Он осмотрел их с ног до головы, успокоился. – Идить через путя… Не мешайтесь тут.

Не заметив Махно, фигуру которого заслонял громоздкий Задов, москвичи повалили на станционную площадь. Здесь Нестора ждали несколько обычных и две пулеметные тачанки. Возле них – с полдюжины вооруженных конных. Степан и Гнат Пасько сидели на передках пулеметных тачанок.

– Простите, вы свободны? – обратился к Степану близорукий Шомпер.

Степан не сразу сообразил, в чем суть вопроса. От таких слов он уже отвык. Или не привык.

– Идить туда, там бричкы та возчикы, – махнул кнутом Степан, указывая на другой край площади.

Провожая взглядами москвичей, конные смеялись.

– Наверное, артисты, – сказал один. – Може, опосля шось съезду представлять будуть.

– От того, маленького, я вроди в Катеринослави в цырки бачив. Эклибрист чи… чорт його знае… якыйсь фокуснык, – пояснил второй.

– Хорошо б шось комическе показалы… посмияться трохи, – сказал мрачный Пасько.

Пока «артисты» осматривались, группа во главе с Нестором появилась у экипажей. Махно не сразу узнал бредущих по привокзальной площади своих давних приятелей, с которыми провел не один год в камере. И они тоже не в одночасье признали тюремного побратима в перетянутом ремнями человеке, с шашкой на боку и маузером, с папахой на длинных лохмах.

– Нестор! – первым произнес Аршинов и бросился навстречу другу. Но тут же наткнулся на массивную фигуру Задова, рядом с которым так же мгновенно вырос Юрко.

– Шо вам? – угрюмо спросил Лёва.

Но Нестор сразу узнал своих односидельцев. На его лице появилась улыбка, открытая, по-детски простодушная.

– Отойди, Лёвка, не заслоняй! – сказал он. – Это браты мои!

И он бросился к москвичам, стал с ними обниматься. Только Зельцеру, присматриваясь, подал руку.

– Постой, ты же этот… ну, шо документы мне в Кремле делав. А ты чего приехал?

– Документы делать, – ответил Зельцер. – Вы ж тогда, в Кремле, сказали, что такой, как я, вам нужен.

– Нужен! Конечно, нужен! У тебя тут работы будет, як у крестьянина в косовицу!

Представили Волина.

– Помню, как же! Ихнюю лекцию слушал. Сильно умственная была лекция. Не все зразу понял.

Они стояли, радостно похлопывая друг друга, переговариваясь, перебивая один другого.

– От здорово! Вы как раз к съезду приехали! – радовался Нестор. – Нам культурных работников во как не хватает, – провел он ребром ладони по горлу. – Шоб знающие были анархисты. А у меня и культурой и пропагандой одна моя Галка занимается! Но она сильно воевать любит. А надо ж и газету выпустить! И с лекциями по селам! Чи на том же съезде шо-то серьезное сказать…

– Я могу на съезде выступить! – предложил Зяма Сольский. Он был взволнован дорогой, степью. – У меня даже начало речи уже созрело! Как раз для селян, про землю… Революционные стихи Федора Соллогуба. – Он поднял руку вверх, обвел ею степные просторы, расстилавшиеся по обе стороны дороги, и, раскачиваясь в такт словам, едва ли не пропел: – «Производительница хлеба! Разбей оковы древних меж! И нас, детей святого неба, простором вольности утешь!»

– Хорошие слова. Но ты их, брат, побереги для харьковских интеллигентов, – сказал Аршинов. – Они там действительно «дети святого неба».

Махно рассмеялся:

– Ой, браты! Пускай будут и стихи. А то у нас тут одна кровь, да патроны, да шашки… Зяма, а где ж твои? Ну, Фима и эти… дочки?

– Работают в советских учреждениях, – ответил Зяма. – Одна в «Главмасле», другая в «Главспичке». А меня они выгнали, как собаку. «Нетрудовой элемент!» А я же их приютил… Но, честно скажу, мне там тесно было, тесно! Здесь – воля! Свобода! Я чувствую, что рожден для галопа в степи, для жестоких схваток! – Он резко оттянул ворот рубахи, словно хотел его разорвать.

Они ехали в переполненных бричках и тачанках, чему-то смеясь и весело перекликаясь. Уже не заря махновского анархизма на приднепровских землях, но еще и не вечер и тем более не закат.

– А ну, Зяма! – прокричал Нестор, – Давай еще про «детей неба»…

Сольский встал и, раскачиваясь на тряской дороге, вновь залился:

– «Производительница хлеба! Разбей оковы древних меж…»

Все снова засмеялись. Даже угрюмый Пасько. Лошади бежали наперегонки, селяне на встречных телегах сторонились.

– Батько поехал, – оглядываясь, сказал один возчик. – Бачь, делегация якась… Уважають!

– Высоко взлетив батько, – согласился другой селянин.

В театре зазвучали аплодисменты, когда в зале появился Нестор. Хотя не в привычке селян хлопать в ладоши – чаще в знак восторга они топают сапогами или орут что-либо поощрительное. Сейчас же и хлопали, и топали, и орали…

Нестор поднялся на сцену, на ту самую сцену, где когда-то появлялся в роли Красной Шапочки. Он поднял руку, дожидаясь, когда стихнет зал.

– Спасибо вам, товарищи, за таку встречу. И за то, шо, как я узнав, предложили мне возглавить высший орган нашей свободной земли – исполком Военно-революционного Совета. Но, скажу по правде, я ни званий, ни должностей не ищу. Сильно занят на войне, в гору глянуть некогда. Деникин и его генералы, Май-Маевский, Шкуро зараз дуже сильные, и силы их с каждым днем пополнюются. Если поддадимся – через неделю опять будуть они в нашей столице, в Гуляйполе. И не налетом, а крепко сядут нам на шею. Что из этого проистекет, не мне вам говорить. Офицерье на нас дуже злое, но и мы, конечно, их не милуем. Война лютая…. Но, скажу я вам, наша бригада не сдается, а тоже своим порядком пополнюется. До нас пристают и белые солдаты, которые из бедняков, и красные, и нас сейчас на фронте под пятьдесят тысяч!..

Зал бурно обрадовался этому заявлению Махно.

– Не, товарищи, радоваться тоже нема причин, – чуть выждав, продолжил Махно. – Потому шо потери у нас страшенные. Плохо с боеприпасами, часто приходится биться штыками и шашками… Сто человек приходит, а двести в землю ложатся, такая печальна арифметика. Тем более что в лазаретах нема лекарствий, не хватает лекарей. Смерть гуляет с косой, как на сенокосе!

– Так ты бережи людей, Нестор! На то тебя и батькой призначилы! – перекрывая наступивший после слов Махно шум, прокричал седоусый делегат. – Хто ж хозяйнувать будет, когда наступит мирна жизня? Не губи наших сынов, батько!

Нестор только вздохнул в ответ. А что тут скажешь? Пообещать, что не будет он губить своих бойцов? Но разве был в зале хоть один человек, который бы не понимал, что война – самая урожайная пора у старухи с косой. Тем более война между своими.

Поднявшийся из-за стола Каретников взял короткое слово:

– Я, товарищи, от шо хочу сказать. Батько Махно сам ходит с намы в бой и мог уже не раз голову сложить, як и любой наш боец! Потому он имее право сказать ци тяжоли для всех нас слова… Он не отсиживается в штабе, честно доложу вам, хочь командуе не бригадой и не дивизией, а порою даже целой армией. Це, конечно, если считать по штыкам, саблям, пулеметам и все такое. Так шо вы не имейте огорчения, мы и сами от смерти не ховаемся!..

– Знаем! – раздались выкрики из зала.

– В бою встречаемся!

– Не раз в штыкову вмести з батькой ходылы, бачилы!

– Батько и с шашкой, як вси, и за чаркой то же самое. Яки претензии?

– Товарищи! – взглядом посадив Каретникова на место, вновь заговорил Нестор. – Ввиду острой нехватки личного состава, прошу вас проголосовать за объявление добровольной уравнительной мобилизации по всем нашим уездам.

– «Добровольна», «уравнительна». Це ж як понимать, батько?

Теперь поднялся из-за стола Тимош Лашкевич, протер запотевшие окуляры. Посмотрел в бумаги.

– Я расскажу… Это означае, шо каждое село добровольно дае в армию бойцов согласно тому, сколько мужчин проживае и сколько воюе. От возьмем, для примеру, Звенигородку. Из шестисот молодых мужиков она дала в армию только двадцать пять человек. А та ж Новоспасовка з восьмисот дала двести шестьдесят… И ответ в задачке простый: звенигородцам надо проявить больше революционной сознательности, добровольно подравняться хоть бы на ту ж Новоспасовку.

– А если не проявят? – выкрикнул кто-то из зала. – Какое наказание?

– Товарищи, мы ж не царская бюрократия, – вновь заговорил Махно. – Мы насильно рекрутов не гоним. Мы не власть, а как бы сказать, сознательная анархия. Наказанием будет наше общее выражение позора и революционного презрения…

– Замуж звенигородских дивчат больше не брать! – выкрикнул молодой делегат. – А ихним сватам будем гарбуза выносыть!..

Зал ответил хохотом.

– А цилуваться з ихнимы не возбраняеться?

– Нагайкы ихним хлопцям всыпать, може, образуються… ну, визьмуться за ум?

Дети!.. И смех, и смерть гуляют рядом. Но – все нипочем. Даже серьезным седым делегатам.

– Голосуем! – прокричал Лашкевич. – Хто за таку мобилизацию?

Поднялся лес рук.

– Единогласно… Товарищи! – Голос Лашкевича зазвенел. – До нас сегодня прибула делегация из самых видных представителей московского анархизма! Попросим их сюда, до нас!..

Зал выразил свой восторг неимоверным шумом. Аршинов, Сольский, Волин и Шомпер поднялись на сцену, смущенные столь бурным выражением адресованных им чувств. Зельцер попытался остаться в зале, но Шомпер вернулся и притащил его за руку.

– Можно, я скажу? – прошептал на ухо Аршинову Сольский.

– Лучше помолчите, Зяма, – ответил ему стреляный воробей Аршинов. – Непростая аудитория. Им не стишки нужны, а надежда.

Он вобрал побольше воздуха в легкие, словно собрался нырять, и громким митинговым голосом перекрыл шум:

– Товарищи по борьбе! Мы – не делегация…

Зал сразу примолк.

– …То есть мы не просто делегация. Мы – ваши московские братья, которые приехали к вам, чтобы вместе воевать за волю, потому что именно ваше Гуляйполе и его герои дают сегодня всему миру капитала пример практического строительства анархизма как самого справедливого общества, несмотря на тяжелые условия войны… Мы – навсегда с вами!

Зал зашумел. Шомпер, Сольский и Зельцер, истинные московские интеллигенты в отличие от Аршинова, вначале несколько растерявшиеся при виде этой смолящей свирепые самокрутки, харкающей, надрывно кашляющей, гремящей оружием аудитории, вдруг тоже почувствовали себя триумфаторами.

– Вы, братья, стали передовым отрядом мировой анархии, маяком вольности и безвластия!.. – продолжил Аршинов.

И снова – рев и стук, пушечные удары крестьянских ладоней слились в канонаду.

– Будущее принадлежит нам, анархистам! – заверил делегатов Аршинов. – Наши союзники большевики, с которыми мы вместе делали революцию, а сейчас вместе бьемся с панами и офицерьем, показали, что они унаследовали худшие традиции царской власти! Аппарат насилия остался тем же! Изменились только названия: полицейский стал милиционером, жандарм – чекистом, чиновник – комиссаром… Изобретенная лакеем буржуазии Керенским продразверстка стала беспощадным оружием в ограблении вольного крестьянства. Хуже того, нам хотят навязать новое крепостное право! Загнать в подневольные хозяйства, назначить нам начальство!

По залу прокатились возгласы возмущения: «Позор!», «Стыдобища!», «Геть красножопых!»… Аудитория – благодарнее не придумать! Дети…

– Но это доказывает лишь одно: большевизм в конце концов рухнет, и над всей Россией, а потом и над всем миром, как сейчас в Гуляйполе, поднимется черное знамя свободы и воли!..

Полнейший успех «московской делегации» выразился в том, что к сцене один за другим подбегали делегаты, жали руки, просто пытались дотронуться до Аршинова, Шомпера, Сольского, Волина, Зельцера… Московские умы! Светочи! Не какие-нибудь там доморощенные теоретики!..

Вечером в имении пана Данилевского, в штабной комнате, стол был заставлен давно не виданной москвичами снедью и неимоверным количеством бутылок, в том числе даже с шустовским коньяком, прихваченным на складах Мариуполя. Заканчивалась неофициальная часть встречи.

Сильно подвыпивший Зяма Сольский встал с чаркой в руках.

– Я счастлив! – произнес он со слезами на глазах. – Я счастлив! – И почти упал замертво, как от пули. Его тут же уволокли в одну из комнат и уложили на пышно взбитую перину. Тут это дело понимали.

Махно и Задов были, конечно, куда крепче московских гостей, и лишняя чарка для них – не пуля. Впрочем, один из московских гостей, молчаливый Зельцер, тоже держался молодцом. Втроем в углу стола они шептались.

– И шо, любую печатку можешь? – спрашивал Задов.

Зельцер открыл свой чемоданчик. Инструментов здесь было – как у хирурга. Штихели, бауммессеры, пинцетики, резиновые и березовые заготовки, а также образцы изделий: бланки, удостоверения, даже денежные купюры, включая большие, как носовые платки, русские «катеньки» и «петеньки».

– Шо, и гроши можешь?

Зельцер только усмехнулся.

– Ну а, скажем, типографське дело? В походе?

– «Бостонку» достанете – свободно. На телеге возить можно.

Махно и Задов переглянулись: золотой человек!

– А шо ж ты от большевиков ушел? – поинтересовался Махно.

– Так бюрократы… Селедочный паек… В семь на работу, в восемь с работы… И никакого творчества, свободы… Я же из анархистов к ним пришел! Можно сказать, на революционный огонек из-за границы прилетел! Был членом Американской федерации анархистов. Вот!

Зельцер достал из того же чемоданчика справку.

– Ну, справки ты нам не показуй! – добродушно пробасил Задов. – У тебе там небось есть и справка, шо ты – апостол Петро?.. Мы на тебя в работе поглядим, якый ты анархист!

Тем не менее он взял из зельцеровского чемоданчика большую сторублевую «катеньку», долго рассматривал ее на свет, поднеся к керосиновой лампе. В восхищении покачал головой:

– Красыво зроблено! Мастер!

Нестор вернулся в свою комнату далеко за полночь. Галина, услышав его шаги, поднялась: спала она почти одетая, с револьвером на поясе, только сапоги стояли возле кровати. Подкрутила фитиль лампы: огонек разросся, осветил внутренность комнаты, мало чем изменившейся с тех пор, как Нестор жил здесь с Настей. Повалился на постель.

– Галь! Неси холодную воду, рушник. Голова…

– Выпил много?

– Не… Тяжелый день, шо-то голова пошла кругом.

– Надо было контузию вылежать! – строгим голосом «учительки» сказала она. – Теперь будешь мучиться…

Галина наложила на его лоб мокрое полотенце.

– Не пойму, мы с тобой муж и жена или только боевые товарищи? – спросила она.

– Эх, Галка! Сам хочу мирной жизни, – произнес Махно. – Подожди трошки, все образуется. – Он помолчал немного, вновь заговорил: – Я, Галя, всех этих москвичей до тебя в агитпроп зачислю… Не! Пусть будет Культполитпросветотдел! Такого у большевиков нема! Один Волин чего стоит! Профессор, не кто-нибудь! Пускай нам пропаганду налаживают… Понимаешь, я давно понял, шо воевать только одним оружием – мало. Надо, шоб и слово участвовало. Говорят, слово может убить. Я, Галя, тоже знаю, шо слово может быть грозным оружием. От и пускай налаживают…

Нестор закрыл глаза.

– Ты меня до света разбуди, – попросил он.

– Куда ж ты? Отдохнул бы хоть день.

– Ты отдохни, разрешаю. Женщина все ж таки. А я… я в Волноваху. Там бои. Там я нужен.

– Боюсь я большевиков, – вздохнула Галина.

– Нема у нас, Галочка, других союзников, чтоб против эксплуататоров разом итти, – сонным голосом произнес Нестор. – И потом! Что такое настоящая война, я только сейчас понял… Небольшая у нас армия, а двенадцать подвод боеприпасу в день хоть удавись, а достань. Как если б в завод: угля не подали – гаси печи. Так и тут… А с большевиками договоримся. Они поймут. Жизнь научит. Придет мирный час, Галочка… Придет…

И он уснул, ощущая блаженный, успокаивающий холод полотенца.

«Ку-ку! – вскрикнула кукушка из своего оконца на размалеванных мальвочками ходиков. – Ку-ку!» Она словно издевалась над таким счастливым, политически выдающимся для дела мировой революции днем.

Впрочем, не для всех этот день был лишь политическим событием. Лёва Задов и Феня оказались в зале рядышком. И потом решили посидеть уже не в зале, а на улице, на какой-то чудом сохранившейся возле старой мазанки скамейке. Над ними нависала отягощенными ветвями большая старая черешня.

Подняв руку, Феня нащупала уже созревшую ягоду, протянула ее Лёвке. А тот, добродушно и басовито возражая, отдал ее Фене обратно как ответное угощение. Этот силач и жестокий боец казался сейчас безобидным увальнем. Феня сразу обратила внимание на этого огромного человека с плечами и шеей циркового борца. Но причина интереса заключалась, конечно, не в могучем сложении нового начальника разведки и контрразведки, а в его какой-то неподходящей для этой должности наивности и простосердечии. По крайней мере, Феня именно так его воспринимала.

Хохотушка и красавица углядела в Задове верного, надежного человека, настоящую опору. Но ни о чем серьезном не говорила, а, в соответствии с правилами игры, смеялась, задавала глупые вопросы, а потом, зная воздействие своего не сильного, но очень верного и переливчатого голоса, тихонько спела Лёвке несколько красивых малороссийских песен.

И еще тем понравился Фене новый махновский командир, что не приставал, как иные хлопцы, ссылавшиеся на торопливое военное время, не лез куда не надо. Он держал ее руку в своей тяжелой горячей ладони и лишь вздыхал.

Видела, чуяла: великан сражен наповал.