Читать книгу Северная ходьба - Игорь Булатовский - Страница 3

Тихо так, что щелкают позвонки:

тишина тебе сворачивает шею,

и ты оборачиваешься.

Снежинки стучат в теплые виски,

им в конусе под фонарями страшнее,

вот и мельтешат они вовсю.

Сова на ветке лицом ли, спиной

сидит; из головы две веточки торчат,

сидит и кряхтит гýдко: э-э, э-э,

Плохо ей в этот снегопад одной,

а может, хорошо, совсем наоборот,

как, наоборот совсем, – тебе.

Летела стая… Совсем не про них:

зимой они всегда одиночки. Сов семь,

может, наберется иногда

осенью –  лететь к нам сюда, «на юг»,

за мышью. Нынче здесь мышь под снегом совсем

и ходит под снегом по ходам,

так что приходится ловить и птиц.

Сова взлетает и крýжится с метелью,

потом снова садится на ель

и сливается совсем наконец

со всем: с ночью, белой от снега, и с елью,

а ты влюбленно глядишь в метель.

Сéмьи в такую погоду на прогулке

лепят снеговиков: отец –  нижний ком,

мать –  средний, а верхний ком –  ребенок.

Звуки в это время не звóнки, а гулки,

снег не скрипит, а хрустит под каблуком,

но детский смех по-прежнему звонок.

Потом снеговики стоят одиноко

и смотрят шишечками, как всё темней.

Пробегают собаки, метят их.

Наутро они почти все раскоканы

и лежат грудой сероватых камней

в желтых многослойных отметинах.

Собаки их любят, а люди скорей нет.

Приходят дети и бродят в руинах,

будто ищут что-то. Их головы?

И кто-то вдруг находит и в руки берет

безглазый, безносый череп любимый

и ставит на останки тулова.

Впереди –  старуха с двумя лыжными палками,

позади –  старик, в три погибели, с клюкой.

Такая у них нордическая ходьба.

Она не смотрит назад, он –  вверх, валкими,

но шаткими шажками держа прямой

курс, по которому ведет Судьба.

Вот уж и впрямь «саувакя́вели», оба

скорей идут, чем идут скорей; скорей

ковыляют, чем идут. Палкоход –

зимняя форма надежды, спорт у гроба,

первенство, не за лавр, так хоть за порей,

за первинки, за родной огород,

который сейчас под снегом, ему тепло,

а им не холодно, но и не жарко;

так и должно быть спортсменам зимой.

У старика под носом не пот, а сопли,

но так и должно быть, соплей не жалко,

жаль старуху и хочется домой,

в кисло-сладкий, густой, предпоследний воздух,

к надбитому кубку и блюдцу к нему,

к некрепкому, несладкому чаю.

Но пяточки палок сверкают как звезды,

но Фрейя к смертному Оду своему

не повернет главы отчаянной…

Я работал дворником четыре месяца

в парке Лесотехнической академии,

меня учили мести опавшую листву «волной».

Я вставал в пять утра и шел к метро вместе с

рабочими, отличаясь от их племени

мешком из полиэтилена –  нужен был холстяной.

Потом наступила зима, и стволы в парке

светились изнутри голубоватым светом.

Однажды меня окружила стая собак…

Потом это все надоело моей Парке,

и я сломался на колке льда, но при этом

насмотрелся на утро и растущий из утра парк.

Поэтому я и понимаю дворников,

пусть они иногда не понимают меня,

и в труде им куда больше помогают машины,

но стоит услышать шарк лопаты, корни слов

становятся пятнами голубого огня

и тянут в себя сытную снежную мочажину,

и наступает утро, и лом говорит «цок»,

и лед отвечает «коц», и лежит, покоцан,

и оранжевая спецовка на ветру будто флаг,

и матюги старшей дворничихи идут впрок

этому медленному свету, и в окно сам

он ползет, нещедрый, но от каких-то там тайных благ.

Моя собака скоро умрет, и я

закончу шестнадцатилетнюю прогулку

в парке имени академика Эдгара По.

В детстве мы называли его «поля»,

здесь плохо растут деревья, и мало толку

от новых посадок (торф), и отвести слабó

«полюстровские ключи». Этой водой,

богатой железом, Кушелев-Безбородко

лечил всех желающих, пользовал теплым душем.

Теперь только ржавые пятна весной

на старой траве и новой, лезущей кротко,

напоминают об этом: Мусина-Пушкина

продала эти места Брусницыну,

а тот настроил дач… Здесь лучше всего зимой.

Летом тоже неплохо, но повсюду шашлыки.