Читать книгу Hotel «Rодина» - Игорь Иванович Бахтин - Страница 3

За дюнами родился быстро нарастающий рёв мощного двигателя, оттуда, поднимая во все стороны струи песка, показался чёрный джип. Он нёсся прямо на Караваева, и он испуганно попятился, но джип, как вкопанный, остановился в метре от него. Из него легко выпрыгнула по виду цыганка, молодая, черноглазая, в длинной красной юбке с кружевными оборками и с цветастой шалью на плечах. Левой рукой она прижимала к груди голенького ребёнка в подгузнике с пустышкой во рту.

Она подошла к нему, а он торопливо и взволновано заговорил, почему-то полушёпотом, часто кивая головой в сторону моря:

– Здравствуйте! А я уже думал, что не встречу здесь людей. Здесь, здесь такое сейчас случилось, такое случилось. Прямо на моих глазах самолётище в море упал. Вон туда посмотрите. Вещи, видите, в воде плавают? Пополам переломился, как игрушечный, и затонул. Всё так быстро произошло, так быстро… страшное дело. У вас телефона нет? Надо бы в МЧС позвонить или ещё куда…

– А, шо ж здесь страшного? – не дала ему договорить цыганка, бесцеремонно и хищно его разглядывая. – Они здесь каждый день падают по два-три на дню.

Непроизвольно отметив, что цыганка поразительно похожа на артистку Анастасию Заворотнюк из популярного телесериала «Моя прекрасная няня», Караваев, растерянно сказал:

– Как это? Не понял? Как такое может быть, чтобы в одном и том же месте каждый день самолёты падали?

– Падают, соколик, ещё как падают, – ответила цыганка, – мы, дядя, тут уже привыкли к этому. Мы тут, как бы, ко всему привыкли.

Караваев стоял, ошарашенно переваривая сказанное.

– Не веришь? Да, вот те крест, чистую правду говорю, – зевнула цыганка, быстро и небрежно перекрестившись, почему-то слева направо. – Падают, падают, дядечка. Место здесь гиблое, дыра тут какая-то над морем образовалась. Её облетать нужно. Дыра эта, дядечка, типа, как пылесос в себя всё всасывает. Ну, а кто в неё угодил, тому «кирдык». Врубаешься?

. Водитель курил, и внимательно разглядывал Караваева, она повернулась к нему.

– Ну, шо, Колян? Я ж тебе говорила, шо никого на пляже не будет. Шо они враги себе, шо б после вчерашнего-то морские ванны здесь принимать? Блин, бензин только зря пожгли. А этот, ― она коротко хохотнула, кивнув головой в сторону Караваева, ― этот видать с Луны свалился.

– Так поехали на аллею. Хрена ж здесь торчать? – грубо бросил водитель, закуривая ещё одну сигарету.

Цыганка медлила. Она раздумчиво качнула головой.

– Погоди, Колян, дай раскумекать, не пустыми же ехать.

Мягкое «г» цыганки выдавало в ней южанку. Ветерок донёс до Караваева сладкий запах табачного дыма, у него закружилась голова и он, краснея, обратился к водителю:

– Друг, угости сигареткой. Курить дико хочется, а купить здесь негде.

Парень ногтем «выстрелил» недокуренную сигарету к его ногам, ощерившись, прогнусавил:

– Докури, лошок, но учти, что у меня «сифон». Научно сифилис называется. Знаешь, что это такое?

Совсем не ожидавший такого обхождения Караваев обиделся.

– Зачем же так, парень? Я вроде к тебе по-человечески, как мужик к мужику, как курильщик к курильщику, а ты хамить. Ты, видать, в армии не служил, и родители тебя не пороли, когда ты поперёк лавки лежал, а надо было бы, – сказал он.

– Чё, ты, сказал, козёл старый? Ты, чё гонишь, сохатый? – озлился водитель, оскаливаясь и приподымаясь в кресле. – Может тебе ещё и «косячок» забить? Или харю тебе надрать? Надрать тебе харю, уродище?

Караваев укоризненно покачал головой и взялся за ручку чемодана.

– Пойду я, золотые вы мои. Прощайте. Консенсуса, чувствую, у нас не предвидится.

Цыганка остановила его, придержав за руку, и строго прикрикнула на водителя:

– Ну, шо ты опять, Колян? Понесло? Шо ты волну гонишь? Сейчас спугнёшь хорошего, доброго человека. Одного единственного лошка на этом пляже. Метлу-то придержи, неврастеник.

– Заткнись, кротиное отродье! ― прикрикнула она на ребёнка, который проснулся и захныкал.

Он смолк, закрыл глаза и обиженно зачмокал пустышкой. Водитель засопел обиженно, но возражать цыганке не стал. Снова закурив, он прибавил до максимума звук в радиоприёмнике. Мощные динамики выплюнули хриплый голос: « Гоп-стоп, – мы подошли из-за угла, гоп-стоп, – ты много на себя взяла…»

– Да сделай же потише, придурок! ― прошипела цыганка и водитель, нехотя, убавил звук, откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. А цыганка, отпустив руку Караваева, не сводя чёрных глаз с его лица, сказала:

– Дядечка, ты не Коляна не обижайся, он маленько с прибабахом, с головой не всегда дружит. В яме у чеченов просидел пацан целый год. Как думаешь, добавляет здоровья такой отдых?

Караваев ещё обижался, но после этих слов цыганки обида стала быстро проходить. Он с жалостью посмотрел на дремавшего водителя, и уже спокойным тоном сказал:

– Да, ладно. Чего уж там.

Цыганка подошла к нему почти вплотную и, буравя глазами, заговорила жалобно-просительным тоном, но ему казалось, что глаза её смеются:

– Подмогни, добрый человек, дай пару баксив дитю на хлеб.

Караваев вздрогнул. Сделал шаг назад, и кисло улыбнулся.

– Да ты шутишь, наверное? Какие баксы? Это мне впору у вас просить. Вы, вон, на каких тачках крутых разъезжаете. На один бензин, наверное, тратите…

Цыганка заученно и равнодушно повторила, будто не слышала его слов:

– Подмогни, чернобровый. Дай пару баксив дитю на хлеб.

Караваев досадливо пожал плечами.

– Какие могут быть у шахтёра, баксы-шмаксы? Я их и в руках-то никогда не держал. Мы рубли, милая, хе-хе, забывать начинаем, как выглядят. А ты – баксы!

Цыганка будто ждала, что он занервничает, она запричитала быстро и жалобно, но лицо её при этом сохраняло бесстрастно-презрительное выражение:

– Подмогни, милай. Дитя без отца дитя. Три дня ничего не ели. Можешь «деревянными» дать, если «зелени» нет. А, хошь, я те погадаю? Давай, погадаю тебе, соколик. Судьбу тебе наперёд расскажу, дядя. Не хочешь? Дитя без отца… три дня ничего не ели… дай пару баксив, дядечка… Чернобыльские мы, не дай Боже никому такую родину, мать твою, иметь…

Караваев развёл руками.

– Да, нету, нету. Нету у меня валюты, милая. Была бы дал бы тебе и баксов и евро, юаней и тугриков с манатами.

Цыганка ещё несколько секунд смотрела гипнотически в его глаза и вдруг зло заорала:

– Я, шо, не ясно говорю? Дашь денег или нет, пень лохматый? Да, шо ж за народ пошёл, а? Никакой жалости нет ни к женщинам, ни к детям! Я ж говорю: не ели три дня. Дай денег! Чернобыльские мы, шо не понятно? Фу, я взопрела вся! Колись, жмотяра.

Караваев посмотрел на ребёнка, у которого над губкой пробивались чёрненькие усики, и ему показалось, что ребёнок усмехнулся и подмигнул ему. Он быстро отвёл взгляд в сторону.

– Вот привязалась, что тот репейник. Не дави на меня, пожалуйста. Не люблю я, когда на меня давят, – присел на корточки Караваев и открыл свой чемодан.

Пошарив в нём, он извлёк из него скромный бутерброд. Закрыв чемодан, он несколько мгновений разглядывал свой сальбургер из куска серого хлеба, на котором желтела полоска подвялившегося от жары сала. После словно очнувшись, сглотнул слюну, встал и протянул его цыганке.

– На вот, поешь. Чем богаты, как говорится…

Она машинально взяла бутерброд. Глядя на него недоуменно, и, почему-то опять озлившись, выдохнула:

– Ты, шо ж мне дал, придурок?

Караваев обиженно поджал губы.

– Что ж ты всё ругаешься? Это, ни в какие ворота так с людьми разговаривать. Мы с тобой вроде не ровесники и пиво вместе не пили. Повежливей бы надо со старшими, девочка, повежливей.

– Та я с двенадцати лет не девочка, – скривилась цыганка, всё ещё недоумевающее разглядывая бутерброд.

– Ты, шо ж мне дал? И вот это, шо, есть можно? – хохотнула она, оторвав взгляд от бутерброда, и, неожиданно сильно размахнувшись, швырнула его в сторону дюн.

Караваев проводил глазами улетающий бутерброд, который в воздухе расстыковывался на свои составные части, и не смог сдержаться.

– Что ж ты, дура, вытворяешь, а? – сказал он строго. – Что ж ты хлебушком-то разбрасываешься, а? Как рука у тебя поднялась? Что ж ты вытворяешь, бессовестная? Ни стыда, ни совести! Это ж надо, над хлебом глумиться! Это же хлеб! Понимаешь, хлеб?!

Цыганка перебила его, скривилась.

– Ой, та понимаю я, понимаю, шо хлеб это. Ты мне лекций не читай, профессор. В Библии знаешь, шо написано? Не дураки её писали, написано, шо не хлебом одним жив человек. И правильно написано. Знали люди, как жить. Потому как человек, дядя, жив ещё и салатиками вкусненькими, и пивком добрым или джин тоником и вискарём, мобильником и тачкой классной, бумажником толстым и виллой на море, цацками дорогими, сигаретами хорошими, косметикой, шмотьём и аппаратурой. Человеку много чего надо, чучело ты музейное.

– И ещё человек хорошим «косячком» жив и автоматом Калашникова, – подал голос водитель, дремавший в кабине джипа.

– Значит, нет у тебя денег? – заключила цыганка уже не фальшивым, а гнусным и злобным тоном. – Плохо это, шахтёр. Ты у меня время отнял, бизнес мой обломал. Я-то думала, шо у тебя в чемоданчике миллиончик лежит, и ты пару баксив выделишь несчастной матери и дитю, а ты просто жлоб, а жлоб, он и в Африке жлоб. Ну, прощай, тогда, жлобяра. Меня, тошнит от таких, как ты, в натуре.

Но ушла она не сразу с заинтересованным видом спросив:

– А ты, дурень, никак в море купался?

– Вам-то, что? – насупился Караваев, глядя себе в ноги.

Сейчас он желал только одного, чтобы эта бесцеремонная и наглая парочка поскорее исчезла с его глаз. Сам он почему-то не мог уйти, ноги его будто вросли в песок.

– Мне-то ничего, а вот тебе делов привалило, дурень, если купался, – хохотнула цыганка. ― Здесь вчера подводная лодка атомная взорвалась. Видать в дыру её засосало. Так что жди теперь, когда у тебя третий глаз появится или уши ослиные вырастут.

– Или елдырь второй на лбу, – вставил водитель.

Он завёл двигатель и раздражённо кинул цыганке:

– Погнали, погнали, Наталка. Двинем на аллею. Вся «блудня» там сейчас, а мы время на этого жмурика теряем.

– Та сейчас, сейчас, – отмахнулась от него цыганка.

Цыганка почему-то медлила, разглядывая Караваева странным, бегающим взглядом. Ребёнок проснулся и заплакал. Она вытащила из блузки грудь, сунула сосок ребёнку в рот. Он жадно присосался зачмокал интенсивно, но быстро выплюнул сосок, сказав вдруг хриплым баском, повергая Караваева в транс:

– Просил же тебя! По-человечески, просил тебя дуру не пить пива. Молоко пивом отдаёт, а у меня желудочек слабенький. Я ведь ребёночек, как-никак, дражайшая мамаша, хочу тебе напомнить.

– Заткнись, ублюдок, – прошипела цыганка, не сводя глаз с обмершего Караваева, – Не доставай меня. Ты меня знаешь. Вот брошу тебя здесь и уеду. Доболтаешься.

По спине Караваева побежали холодные мурашки, сердце застучало гулко, он мгновенно вспотел.

– Ой-ёй-ёй-ёй! Как мы испугались! Первый раз, что ли? Не пропаду. Спорим на пять баксов, что я вперёд вас доберусь до аллеи? У меня, мамуля, изжога от твоего молока. Хочу Пепси-Колы холодной, от йогурта и от «Актимеля» не отказался бы сейчас. Просил же тебя не пить пива, не отравлять меня. Не жалеешь ты дитя, – издевательским тоном пробасил ребёнок.

– Ну, всё. Достал ты меня, добазарился! – закричала цыганка и швырнула ребёнка на песок.

Караваев вздрогнул, на лице его отразилось болезненное выражение: он представил себе, как должно быть больно было малышу от падения, пусть даже на песок. Но ребёнок не заплакал, а рассмеялся:

– Дура, дура, – сказал он, показывая язык, – Дура! И Колян твой чокнутый обкурок. От меня вам не избавиться, на аллею я всяко быстрей вас доберусь. Мне-то под землёй, напрямик, шалава, а вам по «пробкам» придётся переться. И вообще, я ведь могу, куда надо на тебя дуру заявить, за такое отношение к дитю.

В следующее мгновение он стал быстро-быстро, по-собачьи рыть песок и вскоре погрузился в него с головой. Мелькнули и исчезли розовые пяточки, и он пропал в песке весь. Некоторое время хорошо была видна шевелящаяся песчаная трасса, по которой он двигался, но признаки движения под песком быстро исчезли.

«На глубину ушёл», – глупо улыбаясь, подумал Караваев. Он оторвал взгляд от песка и перевёл его на цыганку, а она ему, как ни в чем, ни бывало, усмехнувшись, сказала:

– Видал? Землеройка грёбаная! А я ведь точно бы проспорила малявке. Ему ж, напрямик, а нам на машине по пробкам. Не разгонишься. Ну, всё, прощай, дядя. Сил больше нет, видеть твою постную харю.

Она смачно плюнула ему в ноги, ругнулась грязно, и, ловко подцепив его чемодан, птицей взлетела на подножку джипа, крикнув:

– Варежку закрой, недоумок.

Джип, взревел мотором и, обдав опешившего Караваева песком, мощно стартовал с места. Караваев едва успел отскочить в сторону, упав при этом на «пятую точку».

Сидя на песке, он зачарованно провожал глазами быстро удаляющийся джип, а с ним и свой чемодан, в котором был весь его нехитрый скарб: плетёные кожаные туфли Гомельской обувной фабрики, нейлоновая рубашка зелёного цвета, почти неношеный бостоновый костюм, два галстука, три пары носков, заштопанных на пятках, креплиновые брюки, купленные в 1980-ом в год Олимпиады, кусок турецкого мыла «DURU», новое китайское полотенце, джинсы «варёнки», приобретённые на областной толкучке в обмен на ваучер, во времена Чубайсовской приватизации, пара выстиранных и отглаженных «семейных» трусов, портативный радиоприёмник с наушниками, плавки, болоньевые шорты, набор для бритья, книга Джеральда Даррелла «Великаны и пигмеи», изданная в Алма-Ате в 1984-ом году издательством «Кайнор» и три журнала «Вокруг Света» за 1988-ой год.

Обворованный нагло и бесцеремонно, оплёванный, униженный и оскорбленный, готовый вот-вот расплакаться от разъедающей его обиды, он в трансе сидел на песке, не сводя глаз с дюн, за которыми исчез джип, а руки его в это время бесцельно сгребали горки из горячего песка.

Продолжая сгребать песок, он с тоской заторможено думал о том, как ему теперь быть без своих вещей. И чем дольше он об этом думал, (а ничего другого в голову ему не шло), тем большее его охватывало отчаяние.

В голове его вырисовывалась мрачнейшая картина. Быстрой чередой неслись безрадостные, разлагающие волю мысли: «Судя по тому, что наговорили по радио Федот с Лялькой-балаболкой, отель ― шикарное заведение, а не какой-нибудь занюханный автокемпинг на второстепенной дороге, – думалось ему,― Там останавливаются люди обеспеченные, прилично одетые. И вдруг является к ним чучело в сланцах на пыльных ногах, в спортивных штанах с «пузырями» на коленях, старой майке и выгоревшей бейсболке и говорит: «Здорово живёте, господа хорошие! Прошу любить и жаловать ― Караваев Иван Тимофеевич, прилетел к вам отдохнуть». Вообще-то, могут и на порог пустить, прогонят в три шеи, поддадут под зад пендаля и гуляй, Ваня. Ну, предположим, что пустят? Как же я три недели буду обретаться среди людей в таком пляжном виде? Нет, скорей всего не пустят. Не резон нам позорить фирму, скажут, клиентов распугивать чучелом в сланцах. Но как же мне продержаться-то целых три недели с пятьюдесятью рублями в кармане? Где спать? Что есть? Хорошо бы было сразу домой улететь, коли не пустят в отель, да бесплатный билет до дому, обещан лишь по окончании срока действия путёвки, то есть через три недели. Просить, чтобы из дома прислали? Да кто ж пришлёт? Просить не у кого, дома народ безденежный».

Он сгрёб все кучки песка в одну и встал. В голове были одни вопросы. Он ещё немного постоял, глядя отрешённо вдаль, и тихо проговорил, обращаясь к самому себе. Была у него и такая привычка.

«Значит, так, Иван Тимофеич, давай без паники, без паники. Соберись, возьми себя в руки, ничего страшного не произошло. Голова, руки, целы, нужно жить дальше. Не паникуй, не паникуй, не паникуй, Иван Тимофеевич, не паникуй. Кругом люди живут, в конце-концов. Не ты первый, кого в этом мире обворовали. Бывает и похуже. Бывает, люди враз всего лишаются ― наводнение там, война, землетрясение, пожар, да мало ли чего. Соберись, не куксись. Всё утрясётся. Мир не без добрых людей. А не утрясётся с отелем, пристроишься где-нибудь грузчиком или рабочим, руки-то у тебя не отняли, на месте они. Всяко не пропадёшь, как-нибудь продержишься три недели. Перекантуешься. А пока, дорогой Иван Тимофеич, у тебя нет другого выхода, как идти в отель, у тебя есть путёвка и паспорт. Против этого пункта администрации отеля трудно будет возразить. И в милицию нужно будет сразу обратиться, заявление написать, мол, ограбили. Кстати, номерок джипа засветить, номерок-то приметный – 666. Короче, Тимофеич, дорога тебе одна – в отель. Больше некуда».

Горестно вздохнув, он отряхнулся от песка и задумался. Какая-то тёмная и невнятная мысль, не оформленная в ясный посыл, вертелась на задворках его мозга, не проявляясь явно, но создавала смутное, неосознанное беспокойство, как сон, который пытаешься мучительно вспомнить и почему-то никак не можешь этого сделать, хотя в голове вспыхивают и тухнут неясные пятна этого сна. Эти вспышки не дают ясной картины, и ты мучаешься, потому что думаешь, что в этом сне было нечто важное, имеющее для тебя значение, касающееся каких-то сокровенных тайн.

«Паспорт!» ― грохотнул камнепад в голове, и внезапное прояснение повергло его в полную деструкцию. Руки предательски задрожали, ноги стали ватными, он судорожно схватился за карман брюк и, с трепетом, ощутив в нём заветный прямоугольник, выдохнул облегчённо: «Уф-ф-ф! Пронесло! Видать не просветила воровка мой карман. Цыгане они же людей гипнотизируют. Аглая, нормировщица наша, рассказывала, что она на рынке сама, своими руками отдала цыганке кольцо, серёжки и кошелёк с авансом. И эта Наталка-воровка, она же всё ко мне притыкивалась, прилипала. Тьфу, подлюка, в глаза, как кобра смотрела, бесстыжая».

Настроение его поднялось на пару пунктов. Вытерев ладонью испарину со лба, он вынул из кармана своё главное стратегическое оружие – паспорт, за обложкой которого лежали путёвка и деньги.

Развернув путёвку, он в который уже раз с удовольствием её перечитал. На листке хорошей глянцевой бумаги, обрамлённой золочёными виньетками, красивым шрифтом было отпечатано, что он, Караваев И. Т. ― проходчик шахты № 13 им. Н. К. Крупской будет отдыхать три недели в отеле «Rодина», в одноместном номере № 6393, где будет обеспечен четырёхразовым питанием, экскурсионным и медицинским обслуживанием, а по окончании срока действия путёвки, предъявив её в железнодорожную или авиакассу, получит бесплатный обратный билет. И всё это за счёт турфирмы с броским названием «Интертурсикретсервис», заключившей с ним, полюбовное бартерное соглашение о том, что он, Караваев И. Т. отдаёт им уголь в количестве девяти вагонов, а они ему – Караваеву И. Т. – полноценный трёхнедельный отпуск.

Далее были три разноцветные печати и красивая, размашистая подпись генерального директора турфирмы «Интертурсикретсервиса» с прибалтийской фамилией Недождётис.

Аккуратно сложив путёвку, Караваев заложил её обратно за обложку паспорта. Паспорт сунул в карман, застегнул его на молнию и, удовлетворённо хлопнув по карману ладонью, рассеянно провёл рукой по щеке, ощутил заметную щетинку. «К концу отпуска обрасту бородой. Ну и хорошо. Я давно хотел бороду отрастить», ― решил он и посмотрел на небо, отметив, что солнце, наконец, сдвинулось с мёртвой точки и идёт по своему извечному пути на запад.

Нелепо задирая ноги в сланцах, которые увязали в песке, он двинулся к дюнам. Но, не дойдя до них, испуганно вздрогнув, остановился, услышав зарождающийся в небесах быстро усиливающийся гул. Он поднял глаза к небу и вскрикнул: со зловещим воем в море пикировал горящий самолёт!

– Мама дорогая, второй! Что делается, что делается! Не соврала цыганка, падают самолёты. День только начался, а это уже второй. Что же здесь делается, что делается, а?! – прошептал он, с напряжением, ожидая падения самолёта.

Вслед за допредела усилившимся воем, раздался оглушительный взрыв. Караваев пригибаясь, бегом преодолел гряду дюн, пустошь с сухим кустарником и выбежал к шоссе.

* * *

По многополосной автостраде с односторонним движением, с невероятной скоростью нёсся плотный поток машин. Из дорожного указателя следовало, что до города девять километров.

«Неблизко, однако», – пробормотал Караваев и пошёл по пыльной обочине, периодически поднимая руку в надежде, что кто-нибудь остановится и подбросит его до города. Машины проносились мимо, обдавая его пылью и выхлопами глушителей. Когда он в очередной раз остановился и поднял руку, размалёванная девица из ярко-красного кабриолета метнула в него пивной бутылкой, но он увернулся. Из другой машины какой-то юнец обложил его крепким матом, показывая кулак с вытянутым средним пальцем, а через мгновенье ему пришлось резво отпрыгнуть на обочину: «Мерседес» с затенёнными стёклами, нёсшийся в общем потоке задним ходом чуть не сбил его. Караваев оторопело приостановился, провожая взглядом сумасшедшего лихача. Машины шарахались в стороны, сигналили и моргали фарами, но «Мерседес» продолжал, неимоверно виляя, задевая не успевших увернуться, мчаться задним ходом.

Караваев, было, собрался продолжить путь, но тут, из медленно ползущего грузовика, по нему открыли стрельбу из автомата. Пули были настоящими – они вздыбили буранчики пыли у его ног, засвистели над головой и он с криком: «Атас, пехота!», сообразив, что всё серьёзно, шепча: «Свят! Свят! Свят! Не в добрый час я сюда явился», – кубарем скатился с дорожной насыпи в давно некошеный бурьян.

Он долго лежал на животе, закрыв голову руками. Когда же поднялся с земли, то уже не рискнул идти по обочине, трезво решив, что бережёного Бог бережёт. Он пошёл параллельно шоссе, вдоль леса, на безопасном от дороги расстоянии.

Шёл быстро, не останавливаясь, по хорошо вытоптанной тропке, но вскоре был вынужден остановиться: шоссе упёрлось в круговую развязку, от которой в разные стороны лучами разбегались несколько дорог. Опасливо озираясь, он поднялся по насыпи на шоссе и подошёл к щиту, на котором была схема движения транспорта. Разобравшись в схеме, он свернул на одно из ответвлений, где стоял ещё один указатель: Hotel «Rодина» – 7 км, Аллея Славы ― 2 км. Проезд транспорта платный.

Дорога шла через берёзовый лес, его обрадовала тишина, прохлада, и малое количество машин, спокойно едущих в этом направлении. Обойдя шлагбаум, под пытливым взглядом контролёра, сидящего в стеклянной будке, он совсем успокоился и перестал спешить. Дойдя до здоровенного рекламного щита, он остановился.

На щите была изображена лучезарно улыбающаяся красотка-златовласка. Она грациозно возлежала в купальнике на краю мраморного бассейна, подперев загорелой ручкой головку с чудесными, отливающими золотом волосами, на купальник дивы было потрачено материала, которого едва ли хватило бы на распашонку для новорождённого младенца. На мраморном борте бассейна, рядом с ней, стояла ваза с апельсинами, на них поблёскивали капли прозрачнейшей воды, пепельница с дымящейся сигаретой, открытая пачка «Мальборо», и высокий бокал коктейля, покрытый изморозью. Низ рекламного щита занимала надпись: «Hotel «Rодина» – счастье совсем рядом!»

Караваев полюбовался рекламой, облизал пересохшие губы, и живее зашагал к обещанному на щите счастью.

Через каждые двадцать, двадцать пять метров, по обе стороны дороги, стали появляться одинаковые по размеру рекламные щиты, призывающие покупать машины, телефоны, квартиры, пиво, мебель, алкоголь, парфюмерию, страховки, сигареты, стиральные машины, лекарства, телевизоры и ещё невесть чего. Он останавливался и рассматривал рекламу, но быстро утомился и перестал вскоре обращать на щиты внимание.

Минут через двадцать ветерок донёс до него аромат жареного мяса, неясный людской гомон, сигналы машин, звуки музыки. Лес закончился, и он вышел на открытое пространство. Дорога упиралась в монументальную, но обветшалую триумфальную арку, перед которой было множество кафе под открытым небом, под зонтами сидела разморенная жарой пьющая и жующая публика.

С колонн арки местами обвалилась штукатурка, краска почти вся облупилась. На её перекрытии сохранилась цементная композиция, в центре которой находился герб СССР, с которого отвалился серп. По обе стороны от герба «свисали» опять же цементные флаги, олицетворяющие единство бывших республик СССР. Поверх этого былого великолепия над перекрытием арки, на металлической, сварной конструкции были установлены новенькие огромные и объёмные буквы, образующие слово Panasonic. Ниже же герба шли старые цементные буквы, на которых местами сохранилась позолота.

Караваев невольно улыбнулся: к этой старой рельефной цементной надписи «Аллея Славы» на аттике арки, какой-то умелец кривовато приписал краской из баллончика слово «Кобахидзе». Получилось – «Аллея Славы Кобахидзе». Стараясь не смотреть на людей, лениво потягивающих пиво из запотевших кружек, проглотив слюну, Караваев двинулся к арке.

У колонны стоял длинноволосый парень с гитарой. У ног его, в пыли, лежал футляр, в нём было несколько купюр и мелочь. Гитарист самозабвенно и азартно терзал гитару, играл что-то испанское. Караваев остановился послушать, но парень хлёстким ударом правой руки заглушил последний аккорд и произнёс, улыбаясь:

– Не спрашивайте, откуда у парня испанская грусть. Во мне грусть всего мира живёт. Добро пожаловать, уважаемый путник, во врата непостижимой мудрости и сострадания. Вижу ваши карманы насквозь, поэтому денег не прошу, но и аплодисментов тоже не надо, потому что с тех пор, как древние финикийцы придумали проклятые денежные знаки, музыканты перестали принимать аплодисменты в знак оплаты за свой труд. Это хохма, дружище, а вообще-то, вы первый, кто остановился меня послушать, обычно люди пробегают мимо. Бросят деньги в шляпу, как подаяние, и пробегают. Я вам сейчас ещё сыграю, безвозмездно, как говорила сова в одном хорошем мультике.

Он извлёк из гитары резко зазвучавший диссонансный аккорд, подождал немного, вслушиваясь в него, и резво пробежав по струнам, длиннющим, горохом рассыпавшимся, быстрым пассажем, заиграл нежнейшую мелодию. Сам он будто слился с гитарой, забыл об окружающем мире и о стоящем перед ним слушателе.

Караваев послушал немного гитариста, прошёл между колонн арки и остановился. По другую её сторону расположились живописнейшие группы загорелых, мускулистых, явно славянской внешности мужчин. Все они были в шортах и оранжевых майках с номерами и именем на английском языке.

Караваев подумал, что это спортсмены-легкоатлеты, собравшиеся для пробежки, но тут же засомневался: «спортсмены» все до единого дружно курили, скалили зубы, и пересыпали свою речь таким рассыпчатым матом, что хоть уши затыкай.

Табачный дым подействовал на него удручающе. Не выдержав, он подошёл к одной группе «спортсменов», которые увидев его, замолчали и повернули к нему головы, а он, тушуясь и краснея, произнёс, прикладывая руки к груди:

– Мужики, простите наглеца, Бога ради. Дайте, пожалуйста, закурить. Ну, нет уже сил, терпеть, честное слово, так курить хочется.

Сразу несколько человек протянули ему свои пачки сигарет. У Караваева задрожали руки. Он вытянул сигарету из пачки молодого голубоглазого парня, и, прикурив, жадно затянулся, закашлялся, голова у него приятно закружилась.

Сигарета прогорела быстро и парень, угостивший его сигаретой, протянул ему пачку со словами:

– Кури ещё, батя.

Он взял сигарету и в этот раз курил медленно, смакуя каждую затяжку. «Спортсмены» отошли в сторону, они остались с парнем вдвоём.

Тот закурил и спросил:

– Чё, попал, батя?

Караваеву совсем не хотелось рассказывать о своих злоключениях, и он коротко бросил:

– В точку.

– Это с каждым может случиться. Такая теперь жизнь, – спокойно резюмировал парень. – Не бери в голову, жив, значит, жизнь продолжается. Да, чего я тебя учу? Ты ж не мальчик. Жить везде можно, если не филонить, да головой вертеть. Кстати, если есть желание, можешь к нам прибиться, «кабриолет» как раз свободный имеется Серёги-белоруса. Запил пацан, а это надолго, недели на две. Заработки у нас нормальные, в курс дела я тебя введу. В общем-то, всё, как везде: вовремя платишь ментам, коляску ремонтируешь за свой счёт, за аренду «кабриолета» отстёгиваешь рикшепарку № 6, ну, и, естественно, Славе Кобахидзе за парковку на аллее. Остальное всё твоё. На жизнь хватает, домой грошей подбрасываю. Есть ещё дополнительный и неплохой навар на «бегах». Иностранцы нам валютой платят.

– А что делать-то надо? – спросил Караваев.

– Ты ещё не врубился? Смотри туда, – сказал парень, указывая на клумбу с пылающими на ней алыми розами. Рядом с ней стояли велоколяски с тентами над пассажирским местом. Такие велоколяски Караваев видел в документальных фильмах об азиатских странах. Он рассмеялся.

– Так вы – рикши?

– Рикши – это у индусов, – рассмеялся и парень, – а мы велотаксисты. Телефонизированные, между прочим, ни халам-балам.

– Да зачем это, когда здесь машин полно? Можно ведь с комфортом и на обычном такси доехать куда надо, – удивился Караваев.

– Не скажи, батя, – покачал головой парень. – В том-то и дело, что с машинами тут давно перебор. Здесь пробки дикие были, аварии, оторвилы давили людей, как котят, стрельбу устраивали «отморозки», а загазовано было так, что хоть в противогазе ходи. Решили власти в центр города въезд запретить, сделали въезд только по спецпропускам. А в центре-то, вся здешняя лабуда: банки, торговые и развлекательные центры, магазины, казино, кинотеатры, клубы, рестораны, офисы, бардаки, биржа ― сходняк денежный, тут-то мы и понадобились. На городском транспорте-то панам западло париться с трудовым народом, а на человеческой тяге с ветерком прокатиться прикольно и показательно. А тут ещё гонки. На большие деньги спорят между собой и нам хорошо отстёгивают. Если конкурента обойдёшь, неплохие призовые снимешь. Тут, правда, Слава Кобахидзе, пункт приёма ставок на наши бега открыть хочет, как на ипподроме. Это плоховато. Он всё под себя здесь подгребает. Если и бега подгребёт, заработок наш упадёт.

– А кто он такой, этот всемогущий Слава Кобахидзе?

– Хозяин аллеи. Здесь при советской власти городской парк культуры и отдыха был. Ну, а Слава Кобахидзе всё это богатство в аренду взял, торжище здесь устроил. На девяносто девять лет говорят, арендовал. Долго жить собрался. Вот такие вот дела, батя. Вообщем, жить можно, если не пить, не жадничать и себя не очень насиловать.

– Рабством каким-то попахивает. Вашим пассажирам ещё кнуты или хлысты дать то-то картина будет! ― недовольно покачал головой Караваев.

Парень пожал плечами.

– А что делать? У нас на Черниговщине туговато с работой. Брательник мой, аж в Португалию подался, на фермера ихнего ишачит. Уже пятый год домой не наведывается. Бабу там себе нашёл, чернявую, сын у них родился. Теперь у меня, хе-хе, племянник мулат, смугленький, Тарасом назвали в честь деда нашего. У всех сейчас какая-нибудь головная боль, батя. Мне вот жениться пора, невеста дома ждёт. Гроши, край, нужны, пора семью заводить, детей состругать. Приходится пахать и пахать пока здоровье есть. Я на большегруз деньги коплю. Подержанный какой-нибудь куплю в Польше, как-никак я водитель-профессионал, все категории у меня и опыт работы.

Караваев, улыбаясь, спросил:

– Получается деньжат-то отложить?

Парень рассмеялся.

– На колёса с «запаской» уже собрал. Короче, батя, если у тебя нужда такая есть, давай к нам. Будешь при деле. Мужик ты по виду не хилый, а как здесь жить нужно я тебя проинструктирую.

Караваев, почесал затылок, думая: «А, что? Как не пустят в отель? Надо же будет где-то обретаться до отъезда, да одежонку какую-то справить. А паренёк по всему ушлый и в курсе всех здешних дел, подучит меня, как в этой сказке обретаться нужно».

– Предложение твоё нужное. Только вот что, ― сказал он, ― мне край как нужно сегодня до отеля добраться. Дельце у меня там на сто миллионов. Я тебе после всё расскажу, когда свидимся. Если дело моё не выгорит, придётся запрячься в велорикши, а выгорит, ― обязательно приду тебя повидать. И спасибо тебе, парень, за человечность твою и участие.

Он приложил руку к сердцу, поклонился парню и протянул ему руку.

– Да, за что ж спасибо? – крепко пожав его руку, ответил парень. – Мы ж люди. Приходи. Спросишь Миколу Иванченко. Если вдруг меня не будет, – подожди. И слушай сюда внимательно. Пойдёшь через аллею, варежку не разевай – «обуют» в момент. Здесь палец в рот никому не клади: откусят по локоть руку. Сама аллея с двух сторон бетонным забором огорожена, и чтобы через неё не переться, через бардак этот, можно к отелю ещё за забором пройти, там тропки есть, но и шансов на ментов нарваться больше. Прибодаются, мол, прописка, гражданство, регистрация, ещё к чему-нибудь, ты это имей в виду. Денег-то отмазаться, думаю, у тебя нет. Короче, думай, что тебе больше подходит. Через аллею идти долго и нудно, потолкаться придётся, там всегда давка и уродов полно. Не знаю, что у тебя за дела в отеле, но в опасный поход ты собрался, батя. Рядом с отелем ментов и охраны – как ёлок в лесу, а вид у тебя, батя, не панский. Я в Зазаборье утром возил клиента. Сейчас у них там вообще сурово, вроде как военное положение: шмонают всех подряд, солдаты с оружием, БТРы стоят. Слушок прошёл в народе, будто террористы отель хотят взорвать, там этот, как его, саммит должен собраться, сходка мироедов. Вот, так вот, батя.

– Ну что же, ещё раз тебе спасибо, хотя последняя информация с фронтов меня совсем не обрадовала, да живы будем, не помрём, – сказал Караваев и немного помолчав, продолжил:

– А у меня брательник средний в Севастополе живёт. Да и я сам родился под Луганском и на Черниговщине твоей бывал. Красиво там у вас: природа, озёра, пруды, церкви, леса. Брательник мне пишет, что жить тяжко стало. Я давно с ним не виделся, а списываемся редко. Денег нет, не то, что на поездку – на конверт не всегда бывает. А тянет меня в родные места, во сне часто вижу, да возможности нет съездить. По телевизору ваши паны талдычат, что воздух свободы на Украину прорвался, дескать, зажили, наконец-то, как свободные люди.

– Брешут, собаки, – махнул рукой парень, сплёвывая. – Мы, что, не знаем, откуда этот «воздух свободы» дует? Воздухом этим детей не накормишь. Чего бы я сюда припёрся, если бы дома работа была? Сам знаешь: паны дерутся – у холопов чубы трещат. Ну, бывай, батя. Мне работать нужно, перекур наш затянулся. Ушами не хлопай.

Крепко и с удовольствием, ещё раз пожав мозолистую ладонь парня, Караваев, озираясь, двинулся вперёд по аллее и обрадовался: у забора он увидел жёлтую бочку на колёсах с надписью «Квас».

Он живо подошёл к бочке, поздоровался с продавщицей, которая не ответила на его приветствие, она была поглощена разгадыванием кроссворда. Цены на квас его неприятно удивили: поллитровая кружка кваса стоила двадцать пять рублей, 250-граммовая кружка ― пятнадцать, а стаканчик примерно в сто пятьдесят грамм десять рублей.

«Дороже пива квасок-то выйдет», – раздосадовано подумал он, но пить хотелось сильно, и он полез в карман за деньгами. Достав из паспорта десять рублей, и, спрятав его назад в карман, он кашлянул в кулак.

Девушка подняла голову и шустро наполнила большую кружку кваса, в котором было больше рыжей пузырчатой пены, чем жидкости. Радушно улыбаясь, она поставила кружку на металлический прилавок, вкрадчиво проговорив:

– Отведайте кваску, мужчина. Квас наисвежайший, холодненький! Супер квасок! Изготовлен по старинным уникальным русским рецептам.

– Мне за десяточку, пожалуйста, стаканчик, – попросил Караваев вежливо.

– Берите большую кружку. И выгодней, и удовольствия больше, квасок-то отменный, ещё ведь захотите. Берите, берите большую кружку, мужчина, – настаивала девушка.

– Давайте пока стаканчик. Попробовать нужно, – не поддался на её уговоры Караваев.

С лица девушки вмиг слетела любезная улыбка, будто какой-то невидимый манипулятор нажал в это мгновение выключатель. Лицо её приняло обиженно-презрительное выражение. Она раздражённо сунула десятку Караваева в карман грязноватого передника, вылила квас из большой кружки в трёхлитровую банку, наполнила залапанный стакан, поставила его на прилавок, так стукнув днищем стакана, что из него высоко вылетела пена и снова уткнулась в журнал.

Караваев взяв стакан, закрыл глаза, и чтобы продлить наслаждение, растянуть процесс, сделал один маленький глоточек, и тут же захлопал глазами и скривился: квас был тёплым, кислым и с отвратительным привкусом плесени. Не поверив своим ощущениям, он сделал ещё один глоток и его чуть не вырвало. Передёрнувшись от отвращения, он поставил стакан на прилавок, неприязненно посмотрел на продавщицу, которая оторвалась от кроссворда и спросила у него, мусоля во рту карандаш:

– Псевдоним писателя Чехова, первая «Ч», последняя «Е»? Всего семь букв.

– Да Чехонте это будет, Чехонте! В школе не училась? – проговорил быстро Караваев, играя желваками. – Ты сама-то пробовала свой «наисвежайший» супер квасок, изготовленный по старинным русским рецептам? Да в старину тебя бы за такой квасок в лучшем случае отстегали по филеям, чтобы впредь неповадно было людей травить! И чего ты вид делаешь, что перед тобой пустое место? Тут я, тут! Вот он я – Караваев Иван Тимофеевич, которого ты чуть на тот свет не отправила. Хорошо, что залпом не выпил я этой отравы…

Продавщица не дала ему договорить, она почему-то вызверилась:

– Ну, чё надо? Чё те надо? Ты в зеркало на себя давно смотрел? Голова в репейниках, рожа небритая, алкашина конченый, а тоже туда – права качать. Валил бы отсюда! Все пьют, не жалуются, только нахваливают, а ему, видишь, квас не такой. Нежный больно! Давай, дёргай отсюда, ты мне работать мешаешь, зануда! Или проблем захотел?

– Погоди, погоди! Я тебе работать мешаю? – опешил Караваев. – Я тебе людей мешаю травить тухлым квасом! Ну, надо же! Расплодились, грымзы базарные. Главное, товар пихнуть, а что после будет ― плевать, даже если люди передохнут. Эх, молоденькая девушка, а такое делаешь. Не стыдно тебе, а?

Продавщица сделала противную гримасу, и, деланно рассмеявшись, швырнула ему в лицо скомканную десятку.

– Стыдно – у кого видно. Подавись, деревня, и вали отсюда.

– Так, так, продолжаем хамить, значит? – строго сказал Караваев. – Придётся тебя, девушка городская, иметь теперь дело с милицией и с этим, как его, Союзом Потребителей.

– Глянь, деловой какой! Не успокоился, идиот! Союзом Потребителей он меня пугает! Я вот сейчас вызову своих ребят из союза истребителей дешёвых покупателей, они по башке твоей дурьей настучат, как следует, может тогда соображалка у тебя начнёт работать, – прошипела зло девушка и вытащила из кармана телефон.

Караваев крякнув, нагнулся, чтобы поднять деньги, но его опередил мальчуган-оборвыш с ярко-рыжей всклокоченной шевелюрой. Буквально из-под его носа он цапнул бесхозную купюру и юркнул в толпу.

– Эй-эй-эй, пацан, – бросился за ним Караваев.

Некоторое время он ещё видел быстро меняющую курс рыжую голову мальчишки, но вскоре потерял его из виду.

– Ну, блин, опять лопухнулся, – плюнул он в сердцах себе под ноги. Он повертелся на месте, озираясь и разыскивая взглядом бочку с квасом, но нигде её уже не увидел, хотя точно знал, что ушёл от того места, где была эта самая бочка совсем недалеко.

Его толкали со всех сторон, ругались злобно, наступали на ноги и он, осознав, что ему будет лучше идти, чем стоять вот так столбом в этой толчее, пошёл по течению людской реки.