Читать книгу Бела + Макс. Новогодний роман - Игорь Кочкин - Страница 2

Ко всем прочим неприятностям погода с наступлением темноты менялась на глазах.

Снег, как по команде, неожиданно повалил какими-то неправдоподобно-большими хлопьями. Именно повалил, а не пошёл.

Потом (как нельзя кстати) прозвучал осторожный вопрос жены:

– Хочешь, я сяду за руль?..

Нет чтобы спросить просто (возможно, с некоторой долей иронии, но без перебора):

– Вот паранойя – из головы вылетело: какой сегодня день?.. Какой, чёрт меня побери, день сегодня?.. К новогоднему столу, надеюсь, мы успеем?

А я бы ответил:

– Сегодня тридцатое декабря 1997 года, дорогая. Времени у нас в запасе – до праздничного пиршества – воз и маленькая тележка: целых двадцать восемь часов, и даже с хвостиком. Мы не только до Бобруйска – до Москвы домчаться «успеем»… легко!

Дальний свет фар нашей «Лады-Самары» практически натыкался на сплошную белую завесу впереди – видимость нулевая. А в салоне автомобиля – парадокс! – стало уютнее. Уютнее и теплее.

Прежняя какофония звуков, извергаемых динамиками радиоприёмника, больше не раздражала, а, наоборот, убаюкивала. Беспечный полушёпот ведущего таинственно вещал о разных пикантных обстоятельствах, которые подстерегают обывателя накануне праздников.

До Нового года – сутки с небольшим!

Счастливчики из радиослушателей, прорвавшиеся по телефону в прямой эфир, перепуганными от восторга голосами взахлёб рассказывали свои смешные истории. Звучали бесконечные приветы и пожелания Леночкам и Славикам, Ирочкам и Гарикам, и всем-всем-всем! Милой бестолковщине предпраздничной суеты оставалось только позавидовать. Позавидовать и заразиться ею (если получится).

Любопытно: если на одну чашу весов бросить нашу хроническую усталость, вечные проблемы и вечные, не имеющие ответов вопросы, а на другую – новогоднее ожидание чуда, когда кремлёвские куранты пробьют полночь, что (интересно) перевесит?

На мгновение представилось, как одиноко в ночи движется (нет, скорее несётся) по совершенно пустой трассе наш автомобиль, оставляя позади километр за километром, несмотря на пургу и несмотря ни на что.

Со стороны это так, наверное, и выглядело. (Между иллюзией и реальностью – пропасть.)

Дорожное полотно представляло собой слой жижи из мокрого снега и воды. Под этим слоем то и дело обнаруживались участки гололёда. И тогда автомобиль начинало носить из стороны в сторону. Чтобы удержать его на дороге, приходилось снова и снова утапливать педаль газа, увеличивая скорость, и тем самым выравнивать движение (пока это удавалось). И вместо того, чтобы (расслабившись) полулежать сейчас в кресле (а это в тот момент мне требовалось больше всего), приходилось, сжав одной рукой руль, другой – рычаг коробки передач, ждать очередного участка гололёда.

Жена, несмотря на внешнее спокойствие, тоже вся в напряжении.

И вместо того, чтобы без умолку говорить (болтать о чём угодно, только бы не молчать), сидела неподвижно. Только однажды, когда я (в который раз) на ощупь нашёл на панели валидол и откусил часть таблетки, спросила сдержанно-ровно (по крайней мере старалась, чтобы прозвучало это нейтрально, без эмоций):

– Хочешь, я сяду за руль?..

С какого перепуга – не знаю, но – словно голосом Достоевского – прозвучала цитата из его «Бесов»: «…сцена вдруг переменяется, и наступает какой-то “Праздник жизни”, на котором поют даже насекомые, является черепаха с какими-то латинскими сакраментальными словами, и даже, если припомню, пропел о чём-то один минерал, то есть предмет уже вовсе неодушевлённый…» И с каким это смыслом? С какой подоплёкой?

Будем считать, что без всяких смыслов и без всяких подоплёк.

Стрелки датчиков на приборной доске покачивались влево-вправо, влево-вправо…

Ярко-зелёные цифры на электронных часах отсчитывали секунды: 19:44:57, 19:44:58, 19:44:59 и вот, наконец, ровно 19:45:00.

Нет чтобы спросить просто:

– Макс! Ты, вообще-то, как? В состоянии проехать эти несчастные сто сорок четыре километра до Бобруйска? Или нет? Если нет – скажи.

Что помешало жене сказать так? Или примерно так?

Я, возможно, ответил бы:

– Погодка сегодня – что надо! Самое время тебе немного порулить.

Показать мастер-класс вождения автомобилем до первого столба.

Ну посмеялись бы, побалагурили. Отвели душу. А вместо всего этого жена – робко, чуть слышно:

– ХОЧЕШЬ, Я СЯДУ ЗА РУЛЬ?

Что я мог ответить?

Пятнадцати минут не прошло, как мы выехали из Минска. И вот сейчас мне предлагалось посадить Белу на своё место – великолепная идея: давай, дорогая, крути баранку смело! Жми на полную катушку!

Время на часах – 19:45.

Я заметил, как (заворожённо) смотрит она то вперёд, через лобовое стекло, на дорогу, то на меня.

Что творилось у неё в голове, какие крутились мыслишки – тоже можно было догадаться. Машина – всё равно что корова на льду. Однако мы ещё как-то (с горем пополам) едем. Только… долго ли выдюжим при движении в таком режиме? Может быть, через секунду-другую нас ждёт (не дождётся) кювет? Или железобетонные столбики ограждения, окрашенные люминесцентными светящимися красками? Или ещё что-то?

Что? Что ещё? Да всё что угодно.

Он (то есть я) ещё как-то держится. Заметно по лицу: бледен, глаза провалились в глазницы, Ему не очень хорошо, но Он крепится. Пытается также не подать вида, что особой уверенности в благополучном исходе их (Его и Её) – на ночь глядя! – стасорокачетырёхкилометрового путешествия немного: не сейчас, так через какое-то время что-то да произойдёт.

А может, пронесёт?..

Первоначально эта поездка в Бобруйск, к нашим деткам, которых мы два месяца назад оставили под присмотром бабы и деда, планировалась на двадцать седьмое декабря, на субботу.

По телефону мы чуть ли не ежедневно клятвенно обещали Миланке и Мирославе, что обязательно выкроим время (на поездку туда и обратно). Что непременно приедем и (возможно) заберём их с собой. И в течение двух последних месяцев поездка по разным причинам откладывалась. Было отвратительное ощущение, что мы, непутёвые родители, обманывали наших девчонок-очаровашек, которые при очередном телефонном общении, конечно, верили: да, завтра папа с мамой приедут! А как иначе – они всенепременно примчатся на всех парах.

Получалось так, что мы (в течение двух последних месяцев) с каждым разом всё искуснее и всё изощрённее лгали, наводя тень на плетень: да, сегодня не получилось, а вот завтра… А что было завтра? Завтра мы продолжали жить другими, более важными проблемами, которые следовало (не откладывая в долгий ящик) решать.

Время на часах прежнее – 19:45! И это не поломка в электронике. Часы показывали верно.

Сколько же информации могут вместить в себя сотые, тысячные, миллионные доли одной-единственной секунды? Дерзай, Макс, блесни эрудицией!

Жена по-прежнему спокойна. Спокойна внешне. А внутренне – в её организме, содержащем свыше трёхсот миллиардов клеточек (впрочем, как и в моём), нет ни одной клетки, которая не находилась бы в запредельном режиме работы. Ни одной.

– Если дорога так ужасна, – сказала Бела, делая акцент на слове «дорога», – не поздно ещё вернуться обратно.

Другими словами – для нас не существует других опасностей, кроме тех, что подразумеваются под словом «дорога». Как будто не существует.

Я в ответ не произнёс ни слова. Мой собственный язык перестал повиноваться мне. Я хотел что-то сказать, но ничего не выходило. Нелепое ощущение: хотеть и не мочь.

Да, повернуть назад не поздно: на рекорд мы не идём, подвига нашего, если таковой совершится, никто не оценит. Зрителей (наблюдателей) нет. Ни поблизости, ни на расстоянии. Мы есть только для самих себя. Больше ни для кого.

Атмосфера в салоне нашего авто напряжена настолько, что кажется, сейчас начнут искрить электрические разрядики в воздухе: там, здесь, тут… везде. И становится грустно от очевидного: так продолжаться долго не может. НЕ МО-ЖЕТ!

Запахом корвалола и сигаретного дыма – адская смесь! – пропиталось в салоне буквально всё: кресла, половое покрытие, наш багаж и, конечно, мы сами.

Кажется, что за нашей машиной (вместо выхлопных газов) просто не может не тянуться этот корвалольно-сигаретный шлейф.

Надо было думать о чём-нибудь приятном.

О приятном не думалось. В голову лезла всякая чушь. На ум приходили медицинские словечки типа «тахикардии», «аритмии», «декомпенсации».

На «декомпенсации» меня зациклило. Где я слышал это словечко? Где я мог его слышать? Вспомнил. О декомпенсации Бела рассказывала в связи со смертью Саши, мужа её сестры. Это было с полгода назад. Нет, это было год назад. Декомпенсация – это когда резко ухудшается кровообращение, сердечко работает всё хуже и хуже, человек задыхается, ему нечем дышать.

Отличное занятие я нашёл себе: примерять недомогания, как одежду! Как, например, костюм, пальто, шляпу.

Умер Саша скоропостижно.

Человеком он был преуспевающим, жил комфортнее комфортного, без видимых проблем, и вдруг – приступ. На работе, в кабинете. Скорая, капельницы, переполох. Родственники подняли на ноги всю Алма-Ату, вызвонили и доставили всех профессоров, каких только смогли доставить. Профессора перепробовали все мыслимые и немыслимые лекарства – всё тщетно, кризис не отступал.

Сутки не могли сбить давление.

И не выдержало сердце.

Саше было сорок три года.

Сестра Белы осталась с тремя детьми. Младшего только-только поздравили с днём рождения (два годика ему стукнуло). По этому поводу закатили пир на весь мiр[1]. Со смехом вспоминали, когда она ходила беременная, родственники недоумевали и отговаривали: в твои-то годы – не поздно? Она отвечала: «А кто определил это самое «поздно»?»

Рассказывали, что Саша умирал в страшных мучениях. Бóльшую часть последних суток он провёл в сознании, отключаясь лишь ненадолго. И, видимо, хорошо сознавал, что происходит и каков возможный итог. Говорить он не говорил, только внимательно слушал. Его глаза устремлялись на каждого, кто подходил к постели…

Саша запомнился человеком жизнерадостным, розовощёким. Он запомнился человеком (и это главное), не страдающим от недостатка здоровья.

Поставить меня и его рядом – я в сравнении с ним покойник.

– Человек – саморегулирующаяся и самонастраивающаяся система, – сказал я. – Разве не так?

– Так-так! – радостно согласился бородатый терапевт.

К этому очередному исцелителю, минской знаменитости, привела меня Бела. Привела, чтобы меня лечили. А я бросился разговоры разговаривать.

– Так-так! – ещё раз подтвердил он. – Человек – это нечто уникальное.

Примером уникальности человека стала Сашина скоропостижная смерть: почему это случилось?

Я продолжал:

– Саша был здоров как бык. Потом был приступ. Потом сутки организм сопротивлялся лекарствам, которые в обычной практике просто не могли не стабилизировать состояние, каким бы отчаянно плохим оно ни было.

Доктор путано объяснил это тем, что механизмы саморазрушения применительно к живым организмам невозможны. Другими словами, дал понять: тема эта простая и непростая. Двумя фразами не обойтись. И разводить философию сейчас не ко времени. В коридоре томятся десяток пациентов, ожидающих своей очереди. Дело врача – лечить, дело больного – лечиться, а не разводить дискуссии вокруг да около.

Я полюбопытствовал:

– А как быть с собаками, которые жертвуют собой ради жизни хозяина? Не происходит ли что-то подобное и с человеком, когда кора головного мозга (в ситуации критической) даёт команду на активизацию программы самоуничтожения?

Бородатый терапевт дал понять, что здесь не надо торопиться с ответом. А ещё лучше – не зацикливаться на подобных вопросах и вообще выкинуть подобные мысли из головы, как мусор…

«Дворники» заскользили по лобовому стеклу – влево-вправо, вправо-влево! – так стремительно часто, что я вообще перестал замечать их: будто их нет вовсе, а есть только чистое, без снега, лобовое стекло и сплошной белый занавес впереди.

Может быть, это начало приступа? Или уже сам приступ?

Выпить немедля что-нибудь? Что? Корвалол? Анаприлин? Адельфан? Или ещё что-нибудь? Или попробовать не пускаться во все тяжкие по пустякам? Неприятности-то – тьфу, яйца выеденного не стоят!

Может, попытаться отвлечься, расслабиться и думать о чём угодно, только не прислушиваться к изменениям, которые происходят у тебя где-то внутри?

Мысли, лихорадочные и тревожные, продолжали метаться, точно в тёмной комнате, заставленной невидимыми предметами-препятствиями: Что? Повторяется суббота, двадцать седьмое декабря?

Судя по признакам, да, повторяется.

Двадцать седьмое декабря стало для нас (для меня и для Белы) днём знаковым.

Из самых удалённых тайничков памяти вдруг извлеклась хемингуэевская «Смерть после полудня», и перед глазами проплыло пронзительное: «Целью боя был заключительный удар шпагой, смертельная схватка человека с быком, «момент истины», как его называют испанцы. И весь ход боя служил лишь подготовкой к этому моменту…»

Двадцать седьмое декабря стало для нас днём «момента истины», когда обозначилось, «кто есть кто» в этой метафорической корриде.