Читать книгу Парфянская стрела. Роман - Игорь Леонидович Костюченко - Страница 6

На одиннадцатом, последнем, этаже отеля «Тэйлор» вдоль фасада шел узкий выступ – бетонное, слегка покатое архитектурное излишество шириной не более полуметра, без перил и ограждений. На выступе, над городскими огнями домов и реклам, над заревом далекого, все сильнее разгоравшегося пожара в порту, стоял человек в развевавшемся плаще. Он размахивал беретом и выкрикивал нечто чрезвычайно звучное, грассируя и содрогаясь всем вытянутым в струну телом. Нетрезвый Ромеро никак не желал угомониться.

У раскрытого огромного стеклянного окна жался к стене нервный администратор и кое-кто из постояльцев. Увешанный гранатами блондин с голубыми умными глазами – боец немецкой интербригады – напряженно прислушивался к возгласам вещавшего на выступе человека.

– Густав, что он там кричит? – флегматично спросил блондина по-немецки его товарищ, бледный, осунувшийся крепыш в коричневом комбинезоне. Такую форму носили ополченцы под Уэской, механически отметил Волохов, пытаясь разобрать речь Ромеро.

– Кажется, он читает стихи, – сказал крепыш.

– Что за чушь? Ведь идёт война, Пауль.

– Не знаю, Густав. Кто поймет этих испанцев. Они почти сумасшедшие. Режут марроканцев и читают стихи. Революция.

Волохов различил слова, которые швырял в вечереющее барселонское небо Андре Ромеро. Это были стихи Федерико Гарсиа Лорки, недавно нелепо убитого франкистами. Ромеро читал сонеты.

Я боюсь потерять это светлое чудо,

что в глазах твоих влажных застыло в молчанье,

я боюсь этой ночи, в которой не буду

прикасаться лицом к твоей розе дыханья…

Если клад мой заветный взяла ты с собою,

если ты моя боль, что пощады не просит,

если даже совсем ничего я не стою, —

пусть последний мой колос утрата не скосит

и пусть будет поток твой усыпан листвою,

что роняет моя уходящая осень.

– Отработанный репертуар, – устало по-французски заметил Мигель Волохову..

Трое каталонских крестьян-ополченцев, неизвестно откуда взявшиеся в дорогом фешенебельном отеле «Тэйлор», перемотанные крест-накрест пулеметными лентами сурово зыркнули на Мигеля из-под своих войлочных шляп.

«Ах, да, каталонский похож на французский. Обиделись, черти, – решил Волохов, заметив как ополченцы горячо зааплодировали и закричали грубыми прокуренными голосами: «Брависсимо!», когда Ромеро закончил чтение еще одной строфы. Оглянувшись на них, поджал губы и одобрительно закивал немец Пауль.

– Это уже слишком. Он меня совсем утомил. Пожалуй, я завалюсь на сегодня спать. Скоро десять. А завтра, с утра, нам выбираться на позиции к Падре. Я не высплюсь, – откровенно, ничуть не опасаясь конфликта с восторженными каталонцами, зевнул Мигель.

С лестницы раздался цокот каблучков. Волохов увидел, как в маленьком круглом зале, где становилось все и больше народу, появилась Катрин. С ее плеча свисал домотканый плед, какие делали на заказ и продавали в горах у Пико де Аннета крестьяне. Катрин протискивалась сквозь толпу поближе к раскрытому окну. Она смотрела вперед и только вперед, ничего не замечая вокруг себя.

Она прошла мимо Волохова, и Пётр Николаевич вновь уловил аромат ее терпких и дорогих французских духов. И локон растрепанной прически Катрин чуть-чуть задел мочку его уха.

Волохов хотел окликнуть Катрин, но передумал. Это было ни к чему. Бесполезно. Окликнуть и что потом? Пустые, необязательно вежливые слова, отнюдь не напоминающие строфы великого Лорки. Только это он и мог предложить Катрин? Всего-то.

Пётр Николаевич представил себе поезд, в котором он с трудом добирался весной тридцать седьмого из Мадрида в Барселону.

На всем пути из столицы Испании в столицу Каталонии в перегруженный поезд ломились крестьяне с корзинами, наполненными доверху овощами, с вязанками хвороста, с домашней птицей в подпрыгивавших на полу мешках.

Угрюмые, недисциплинированные и оборванные солдаты республиканских центурий в верёвочных сандалиях на босу ногу, гремя патронташами и древними дробовиками, пытались пробиться к вагонным площадкам, проклиная фашистов и республиканское правительство одновременно. Они горланили республиканские песни и размахивали красно-черными флагами анархистов, щедро угощали попутчиков крепкой анисовой настойкой, которую все пили прямо из оплетенных бутылок, передавая их из рук в руки.

Рядом с Волоховым, удобно устроившись на заплеванном полу, дочерна загорелый, курчавый паренек, обмотанный пулеметными лентами, травил байки из окопной жизни трем крестьянам, разинувшим от удивления рты.

Средний, похожий на Дон Кихота, высушенный солнцем виноградарь то и дело хватался за седую редкую бородку, вскрикивал, негодуя или одобряя в зависимости от поворота сюжета рассказчика. Он частенько развязывал большой бурдюк с тяжелым бордовым вином и потчевал им – стаканчик за стаканчиком – словоохотливого парня.

Ощущение полнейшего счастья, бескорыстного братства, доверия и свободы.

Освободиться от него Волохов не пытался. Это щемящее душу чувство владело им до самого конца пути. Когда поезд миновал Сабадель и остановился в Барселоне, шумные пассажиры покинули его, и Пётр Николаевич очутился в городе, который он не узнал, ощущение свободы и братства испарилось, будто его и не бывало.

«Так и с женщинами, нечто похожее. Сначала вырастают крылья. А потом тебя бьёт о скалы, мордой о гранит. Свобода и неволя. И нет выбора. Всего лишь расплата и горечь. Пошло? Как сказать. И в каких обстоятельствах», – усмехнулся Волохов.

Он взял из папки номер шесть белый конверт. Помедлил. Раскрыл. На белом листе бумаги блеснули две шпильки. Единственное, что осталось в его жизни от Катрин. Если не считать мыслей о прошлом. И щемящей тоски, которую Волохов старательно гасил то работой, то стаканом армянского коньяка.

В тот вечер, незадолго до того, как пьяный Андре вздумал чудить на карнизе последнего этажа отеля «Тэйлор», рискуя сломать себе шею, Волохов отчаянно приревновал Катрин.

Мрачный чернобородый и плечистый Андре Ромеро швырял в официанта мятыми купюрами, сорвав с бутылки пробку зубами. Официант взмахнул перед испанцем несвежим полотенцем и что-то возмущенно заорал по-каталонски.

Этот диалект испанского был похож на французский. За годы работы в Париже Волохов прекрасно освоился с разговорным французским. Он понимал язык коренных барселонцев и даже пытался подражать местному выговору.

– Они отменили чаевые. Я вчера сам попался, когда протянул швейцару песету, – засмеялся Петр Николаевич. – Дежурный по холлу долго отчитывал меня. Напирал на мою классовую несознательность.

Катрин задорно тряхнула русой челкой и, покуривая длинную пахитоску, рассеянно заметила по-французски:

– Андре снова напьется.

Она коснулась мизинцем циферблата изящных дамских часиков и добавила:

– Скоро девять вечера. В это время Ромеро не бывает трезвым. Уже четвертый день.

– Разве в приличном обществе принято поливать грязью героев революции?

– Андре не обидится. Он – отличный товарищ. Верный и надежный.

– Тебе это известно не из первых рук. Надеюсь? – проворчал Волохов. С Андре Ромеро личного знакомства он пока так и не завел.

В Барселоне Волохов появился недавно. Но он уже был наслышан о Ромеро от друга Мигеля, московского журналиста, проживавшего в номере по соседству с Волоховым. Мигель помогал в работе и часто по необходимости делился с Петром Николаевичем местными новостями.

– Это профессия, Пьер. Не хуже и не лучше твоей. И твоего друга Мигеля, – невозмутимо заметила Катрин.

– Что ты хочешь этим сказать?

– То, что ты и так прекрасно знаешь. И что знают многие, кроме меня. Включая людей из немецкой интербригады.

Катрин затянулась пахитоской. Волохов наблюдал за ее тонким профилем. Веселые искорки вспыхнули в седом табачном пепле. Внезапно Катрин обернулась.

В зале, у столика, за которым сидел Ромеро, вновь зазвенели стаканы. Вспыльчивый официант попытался отнять у Андре бутылку. Анархист грубо оттолкнул его. Официант едва не отлетел к другому столику. Разгоралась ссора.

– Странно.

– Что?

– То, что Андре мог бы перестрелять их всех. Обычно маузер всегда при нем, – задумчиво сказала Катрин. Белые кольца табачного дыма повисли над Катрин: серия чинно растворявшихся в сизом воздухе ресторана нимбов.

– Оказывается, ты и это знаешь? – подозрительно спросил Катрин Волохов.

– Знаю.

– Откуда?

Катрин оставила вопрос без внимания, сделав вид, будто с интересом наблюдает за развитием событий в зале. Но там уже не было ничего интересного. Ромеро стремительно накачивался алкоголем.

Андре орудовал у стойки бара. Завладев пузатой бутылкой, он выстроил перед собой в шеренгу стаканы и стал аккуратно наполнять до краев мутноватой жидкостью. Волохов недоуменно охнул:

– Зачем он лакает эту гадость? Испанское перно. Тут полно прекрасного коньяка.

– Нет, он положительно напьется… – Катрин втянула в легкие еще одну порцию табачного дыма.

– Слушай, Катрин, мне плевать, напьётся сегодня твой Андре или нет, – Волохов легко оттолкнул стоявшую посередине стола пепельницу. – Откуда ты знаешь, что у него нет при себе маузера?

– Это смешно, Пьер.

– Что?

– В тридцать лет ты так и не смог научиться ревновать. Всерьёз.

– Иногда я не понимаю тебя, Катрин. Совсем ни черта не понимаю.

– Да, пора звать Мигеля, милый. Скоро Андре будет неуправляем, как атака марокканской кавалерии.

– Что ж, пойду за Мигелем, – вздохнул Волохов. Только Мигель способен уговорить строптивого каталонца отправиться сначала в душ, а потом в спальню на отдых. В подвале «Тэйлора» была автономная котельная. Горячая вода подавалась в номера круглые сутки и без перебоев.

– Подожди. Я пойду с тобой. – Катрин погасила пахитоску. Из хрустальной пепельницы выросли полупрозрачные сизые протуберанцы.

Поднимаясь по ковровой дорожке на третий этаж, где находился номер Мигеля, Катрин опиралась на руку Волохова, перепрыгивая порой сразу через две ступеньки. Петр Николаевич старался не отставать от нее.

Шлейф терпких французских духов Катрин смешивался с ароматом дезодорированного холла. На площадке третьего этажа Катрин остановилась и перевела дух. Она немного устала, слегка раскраснелась.

– Ты что-то хотела сказать?

– Да. О розах. Твой букет я подарила. Прости.

– Вот как? Кому же. Если не секрет?

– Горничной. И… пожалуйста, не присылай мне больше… этих роз. Ни белых. Ни красных. Не надо.

– Хорошо. Я пришлю лилии. Тебе понравятся лилии? На углу в двух кварталах от Касса Мила я знаю отличный магазинчик. Он еще работает. Даже под бомбежкой.

– Нет, лилий тоже не надо. Лилии вплетают в венки на катафалки. Даже когда хоронят рабочих. Их слишком много теперь. И потом… Лилия – это не по-республикански.

– Крокусы. Лиловые или нежно-кремовые.

Катрин улыбнулась. Солнечный луч, преломленный витражным стрельчатым окном отеля, упал на нее сверху, вписав ее стройную фигуру в золотой световой конус.

Катрин коснулась узкой холодной ладонью щеки Волохова и сказала:

– Хорошо, милый, пусть будут крокусы.

Она помедлила и проронила через несколько долгих, почему-то показавшихся Волохову вечными, мгновений.

– Пойдем, Пьер, иначе все будет напрасно. Мы опоздаем.

До знакомства с Андре Катрин была совсем другая. Волохову нравилась смешливость девушки-говоруньи, сыпавшей остротами и никогда не задумывавшейся дольше трех секунд над едкими сатирическими фразами, которыми она клеймила злодеяния фалангистов в репортажах для демократического еженедельника.

Он угощал её кофе с миндальными пирожными, тратился для Катрин на дорогие контрабандные сигареты (франкисты захватили Канарские острова, итальянцы блокировали порт, и табак стал дефицитом).

Она вышучивала его неловкие попытки ухаживания, вышучивала мило, мягко и ласково, стараясь всерьез не задеть самолюбие Волохова. Немного наивная, слегка циничная, задиристая, Катрин не теряла оптимизма.

Да, она была именно такой. До пятницы прошлой недели, когда состоялась поездка в Барселонетту. После, так показалось Петру Николаевичу, Катрин резко изменилась. В её остротах стало больше резкости, яда, отчаянной решимости противоречить очевидному.

…В ту пятницу они прогуливались по набережной неподалеку от грузового порта. Прямо под козловыми кранами играли дети. Отсюда начинался белый песчаный пляж, у края которого разместились десятки крошечных кабачков. Стулья выносились прямо на песок. Их ножки под тяжестью людей, собравшихся отведать традиционные блюда – сарсуэлу или паэлью марискада, погружались в зыбучий горячий песок.

Офицер в опрятном оливковом мундире, перехваченном в поясе лаковым ремнем, на котором висел в кобуре автоматический пистолет, вежливо улыбнулся и отдал честь. Он был совсем юн: на вид лет восемнадцать, не больше. На набережной таких молодых и веселых, вежливых и улыбчивых юнцов в новенькой офицерской было много. Военные училища республики неустанно поставляли командные кадры. В Барселоне говорили, что теперь на десять ополченцев приходится не менее одного новоиспеченного офицера. Но молодые командиры не спешили на фронт под Уэску. Они фланировали по набережным с семи до девяти вечера.

– На фронте такой пистолет редкость, – сказал Волохов Катрин Пат.

– Этим ребятам пистолеты не нужны, они сражают женщин взглядом, – Катрин задорно тряхнула русой, неровно постриженной челкой. – Море сегодня сверкает, посмотри, Пьер.

Солнце слепило. Волохов заслонился от него ладонью, чтобы взглянуть на простиравшееся до горизонта море. Далеко-далеко, там, где сливались небо и вода, мелькнули черные дымки. Грузовые пароходы еще заходили в Барселону. В основном они прибывали из Франции, из Марселя.

Внизу у песчаного пляжа хозяева рыбацких кабачков тушили в огромных противнях, поставленных на угли жаровень, рыбу и прочие «фрутте дель маре». Из киношки, вход в которую был теперь свободный, волнами выкатывался гомерический хохот. Наверное, давали какую-нибудь голливудскую комедию с Чарли Чаплином или Бастером Киттоном.

– Зайдем? – Предложил Волохов Катрин.

– Почему нет?

Они оказались в толпе каталонцев перед большим экраном. Показывали не кинокомедию. Это был советский фильм про героизм и самопожертвование пограничников. Басмачи разгромили заставу в горах. Уцелевшие красноармейцы, прижатые к реке, отстреливались до последнего патрона и решили спасаться вплавь. Что-то подобное Волохов видел не в кино, в настоящей жизни, когда у перевала Талдык ликвидировали банду Джунаид-хана.

Каталонцы, очевидно, не принимали фильм всерьёз, изо всех сил аплодировали героям киноленты, бросившимся в бурный поток. Зрители одобрительно смеялись, заранее подозревая, что герои не могут не спастись.

Когда из реки выбрался только один уцелевший, каталонцы примолкли, но потом захлопали в ладоши еще отчаяннее, ожидая, что вот-вот спасутся и другие. Из реки не выбрался больше никто. Это обстоятельство вызвало новую волну смеха, зрители поняли, что герои фильма решили перехитрить врагов и выйти на сушу в другом, более подходящем месте.

Волохов и Катрин не узнали, что случилось далее с киношными пограничниками, потому что начался обстрел.

Дымки, которые различил у горизонта Волохов, вырывались из труб итальянских крейсеров. Морские орудия били по городу, жители которого старались не обращать на войну серьезного внимания. О войне каталонцам напомнили итальянские пушки. Ритмично завывая, крейсеры посылали смерть к берегу, усыпанному белыми виллами, апельсиновыми рощами, переполненными кафе, кино, ресторанами.

Выли сирены. В ответ крейсерским орудиям заработали пушки береговой обороны. Над Барселонеттой повис мрак, вогнавший белоснежный веселый пригород в ночь.

Волохов и Катрин бежали вдоль пляжа, почти по белым барашкам начинавшегося прибоя. В квартале за козловыми кранами вой сирен перекрывал грохот взрывов.

На носилках санитары тащили раненого мальчика. Женщина дико закричала, заломила руки и бросилась вверх по лестнице, сложенной из плит известняка.

Республиканские гвардейцы палили в море из винтовок. Между ними расхаживал чернобородый человек в берете, сдвинутом на затылок, в рваном плаще. Он тоже палил в море из маузера и неистово бранился. Это был анархист Андре Ромеро

А потом Катрин увидела Андре Ромеро на позициях под Уэской. Он прибыл туда вместе со своим отрядом. Бойцы в кожаных пилотках, в темных рубашках с красно-черными повязками на рукавах шумно располагались в сырых окопах второй линии, раскладывали в нишах окопов самодельные гранаты и обоймы.

Анархист Ромеро охотно пригласил на свои позиции в горах группу журналистов. Он часто приглашал писательскую братию, которая проживала в шикарном барселонском отеле «Тэйлор», в свой отряд. Ромеро любил красоваться на первых страницах газет. Любил, чтобы о нем говорили, писали. Все равно как – плохо или хорошо.

Гости, увешанные фотокамерами, дружно кивали, хлопали в ладоши, радовались. Они благодарили анархиста за возможность добыть неплохой материал для очередного репортажа, ударяли Ромеро ладонями по плечам, хохотали, кричали «Но пасаран!». Правда, все это происходило в ближайшем тылу. А до передовых окопов добирались единицы. Мало кому нравилась перспектива получить франкистскую пулю в лоб.

Вот и на этот раз в окопы вместе с Ромеро пошли немногие: старик-бельгиец, бойкий француз из «Юманите», двое русских – Мигель и Волохов, а с ними Катрин Пат. Наивный старик плохо слышал, он почему-то предполагал, что группа отправляется на пикник. Бельгиец сильно огорчился, увидев после двух часов тряски в пыли по горному серпантину вместо уютной зеленой лужайки глинистые холмы брустверов, заваленные ржавыми консервными банками и высохшим человеческим дерьмом.

В котловине между гор ветер разносил по склонам мелинитовый дым из свежих воронок, оставленных в каменистом грунте разорвавшимися трехдюймовыми снарядами. Лихими шмелями посвистывали шальные пули.

«Пули хоть и шальные, но покойники обычно на них не жалуются», – серьезно заметил Ромеро. И тут же добавил, что, мол, пробивная сила у них неплохая. Франкисты обеспечены настоящими манлихерами и пистолетами-пулеметами Томпсона. И дыры в черепах получаются внушительные. Нестыдно показать труп с такой пулей в башке и на первой полосе газеты.

От слов анархиста заметно заскучал старик-бельгиец. Катрин Пат озорно подмигнула Волохову и стала что-то с бешеной энергией зарисовывать в пухлом блокноте, который она прихватила из «Тэйлора».

Пробираясь по ходам сообщений к наблюдательному пункту товарища Падре, Волохов понял из обрывков фраз бойцов интербригады, что попали они на позиции вовремя. Ожидалась атака марокканской кавалерии. Не исключалась возможность того, что кавалерию фаланги поддержит бронетехника.

Обычно, успел узнать Волохов, марокканцы наступали беспорядочно развернутой лавой, спешивались за полкилометра от цели атаки. Они разворачивали стрелковую цепь под прикрытием пулеметов, имея на флангах итальянские танкетки «Фиат».

– Так примерно и будет и теперь, – сказал прибывшим на НП журналистам командир интербригады товарищ Падре. – Только вы держитесь поближе к дну окопов. Ненароком зацепит. С медикаментами у нас скверно. Йода совсем нет. И бинты на исходе.

Волохов узнал в команданте Падре, облаченном в испанский френч, комдива Мальцева. Республиканская беретка нисколько не изменила его. И выглядел Мальцев точь-в-точь, как на фотографии, виденной Волоховым на первой полосе «Красной звезды». В текстовке к фотографии говорилось о приграничных боях на заставах в Туркестане. Номер недолго ходил среди бойцов отдельного отряда, пока его не разорвали на самокрутки у памирского перевала Талдык.

– Вы случайно медикаментов не захватили? – с надеждой спросил товарищ Падре, обратившись к Катрине Пат. Очевидно, он принял её за представительницу Красного Креста.

– Нет, что вы. Я как-то не подумала, – покраснела Катрина, смущенно пряча блокнот в полевую сумку.

– Жаль, пригодились бы, а то сейчас начнется, – разочарованно сказал Мальцев. Он прильнул к окулярам бинокля. Будто в доказательство его уверенных слов перед линией окопов у дальних бугров (это было отчетливо видно даже невооруженным взглядом) зашевелилась пыльная полоса.

– Марокканцы, – просто сказал Мальцев, передавая бинокль Волохову. – Сейчас они с нас шкуру сдирать будут.

Марокканцы действовали под прикрытием батареи, которая вела редкий огонь, который не прекратился, когда в полукилометре от позиции интербригады стали видны цепи мерно шагавших спешившихся кавалеристов в арабских бурнусах. На флангах интербригады застрочили пулемёты, но цепи атакующих не залегли, а продолжали двигаться вперед.

– Приготовиться к контратаке, – отдал команду Мальцев.

Волохов видел, как зашевелились в траншеях бойцы. Кто-то торопливо засовывал за пояс гранаты, кто-то пристегивал к винтовкам штык. Артиллерийский и пулеметный огонь стал более частым. А цепи атакующих продвигались все ближе и ближе.

– В атаку, вперед! – закричал Мальцев, взмахивая револьвером и вставая на высеченную в каменистом окопе ступеньку. Никто не двинулся вслед за ним. Мальцев упал за бруствер. Над ним пропел целый рой пуль.

– В атаку, мать вашу! – заорал Мальцев, осыпая солдат отборным русским матом. Никто не поднимался. Огонь со стороны марокканцев усиливался. Интербригадовцы все сильнее вжимались в окоп. Ревели моторы итальянских танкеток – франкисты приближались.

«Ну, какая, в конце концов, разница – умереть через тридцать лет в своей кровати или вот сейчас, в следующий миг, в этом окопе. Все равно, смерть есть смерть. Может, лучше принять её внезапно, в расцвете сил, а не потом, когда жизнь добьет тело хворью, немощью, и старость схватит за горло», – лихорадочно думал Волохов, стискивая в пальцах горячий песок.

Он старался думать, логически рассуждать, но тело дрожало, и живот стискивался судорогой, тошнило.

«Я боюсь, я хочу еще пожить, чтобы дышать воздухом, есть, спать, любить», – Волохов ненавидел, презирал себя.

Но ничего не мог с собой поделать. Он знал совершенно точно – как только в поле зрения появится первый марокканец, мгновенно прекратятся мерзкая дрожь, спазмы, и в конец перепуганное тело подчинится силе разума и воли: вперед, в драку, на смерть! Волна крови прильет к голове, сердце застучит быстрее. И вместе со всеми он сорвется с бруствера на врага, чтобы крушить, рубить, стрелять. Рвать зубами.

Но подняться сейчас? Нет, он не мог, не было сил.

Боковым зрением Волохов увидел, как Мальцев протянул бинокль командиру взвода, совсем еще юнцу. С пушком на губе вместо усов. Вдруг он по-юношески стремительно выскочил на песчаный приступок окопа, поднялся в полный рост над бруствером. Он стоял над окопом. Пули свистели вокруг него. У ног кипели фонтанчики каменной пыли. Но Мальцев (товарищ Падре) махал рукой, в которой был зажат запыленный ТТ, звал людей в бой.

Стрельба, которую противник вёл из окопов у дальней гряды, заметно ослабела. Очевидно, фалангисты опешили от такой наглости.

– Зачем? Убьют? – Из глубины окопа закричал Волохов товарищу Падре.

Изумленные интербригадовцы замерли в стрелковых ячейках. С биноклем в руках застыл возле амбразуры озадаченный парнишка-взводный – вытер пот мятой пилоткой с болтавшейся на ней красно-черной кистью.

– Что смотришь? Иду. И ничего… – весело крикнул Мальцев вниз Волохову.

Мальцев дошел до края обрамлявшего окопчик бруствера, спрыгнул вниз, крикнул оставшемуся стоять с биноклем в руках взводному.

– На испуг берут, понятно? Без прицела бьют!

– Карамба! – вскрикнул рядом с Волоховым чернобородый Ромеро. Он выхватил у оробевшего бойца винтовку со сверкавшим длинным штыком и бросился вперед.

Трое бойцов-анархистов рванули за своим командиром, не обращая внимания на пули и осколки. За Ромеро побежал Мальцев.

За Мальцевым с револьвером устремился Волохов. В полусотне шагов от него грянул взрыв. Пётр Николаевич застыл на месте. Открыв глаза, он видел, как покосился ствол одинокой оливы. В воздухе плавали легкие соломинки, опускаясь по спирали. С самой верхней ветки дерева свешивались какие-то иссиня-розовые нити, бордовые капли медленно стекали с них. Снарядом накрыло пулеметчика.

Они благополучно возвратились в Барселону через два дня. Интербригада товарища Падре отбила пять атак фалангистов и была отведена в резерв.

Журналисты получили массу впечатлений. Старичок-бельгиец исписал целый блокнот путевыми заметками и заверял бойцов, что в Брюсселе он непременно напишет антифашистскую пьесу.

Андре Ромеро демонстрировал всем, кто попадался на его пути, оторванную осколком снаряда в контратаке полу его затасканного плаща. Он хвалил самодельные гранаты ополченцев. Ругал тех, кто запустил в армию дурацкую шутку: мол, у республиканцев самые справедливые гранаты – убивают точно поровну и своих, и врагов.

В первый же вечер после возвращения с позиций в Барселону Андре Ромеро закатил грандиозный скандал в баре отеля «Тэйлор», перебил несколько тарелок и здорово напугал самодельной бомбой метрдотеля.

Во второй вечер, когда итальянские крейсеры покинули рейд и Барселону больше не обстреливали с моря, Ромеро пригласил Катрин, Мигеля, Волохова пройтись по Рамблас, чтобы отведать в одном замечательном кабачке кальвадоса. По его сведениям, пару бочек отличного напитка недавно поставили марсельские контрабандисты.

Ромеро не обманул. Кальвадос, действительно, оказался весьма неплохим. Катрин пила – много и неосмотрительно. А ещё больше шутила.

Мигель выложил на столик кабачка свой переведенный на испанский и напечатанный в Москве очерк о Ромеро. Он горячо рассказывал о своей встрече и беседе с самим Сталиным.

По его словам, Вождь покуривал трубку и живо интересовался событиями на Пиренеях. А ещё он якобы спросил Мигеля о том, всегда ли с ним его револьвер. Мигель признался, такой вопрос вождя заставил его врасплох. Он не знал что ответить, ведь револьвер ему пришлось сдать на посту охраны перед входом в приемную Сталина. На этих словах Ромеро перевернул свой стакан, сказал:

– Что ваш Сталин, что недоумок Франко. Что Гитлер. Все одна шайка, готовая перебить хребет свободе. Эти мерзавцы едят человеческие мозги и пьют кровь.

Ромеро с нескрываемым удовольствием посмотрел на Катрин и Мигеля, наблюдая за тем, как побледнели их загорелые лица. Мигель хотел что-то возразить. Но Ромеро сунул в уцелевший карман плаща очерк о себе самом, подаренный ему Мигелем, хлопнул ладонью журналиста по плечу и предложил друзьям наведаться к старику Панчо в комнатушку за стойкой. С хитрым кабатчиком можно было договориться насчет контрабандного курева. Панчо исподтишка приторговывал настоящим трубочным турецким табаком.

– Зачем он бросился под пули? – Спросила Катрин Волохова, глядя вслед уходившим Ромеро и Мигелю. – Он мог остаться в окопе. Это было опасно. И так глупо.

Пётр Николаевич вспомнил о своем животном страхе, испытанном под обстрелом, и густо покраснел.

– Тебе было страшно, Катрин?

– А как ты думаешь, Пьер? – умело подведенные черной тушью глаза Катрин иронично прищурились.

Волохов спохватился: кажется, вырвалась совершенная глупость. Но что было сказать, кроме этой непростительной фразы? Он не знал. Просто надо было что-то говорить. Только не молчать в эти минуты, пока не вернулись Ромеро с Мигелем.

Он боялся, что она будет говорить о бое, об интербригаде, о марокканцах, о Ромеро и товарище Падре. Волохов боялся, что Катрин заметила его мимолетную трусость, ужас, который он испытал под огнем. В той тошнотворной слабости, в трусости, так казалось Волохову, его могли заподозрить его все. Он не признался бы Катрин в том, что думалось ему в окопе перед надвигавшимся валом фалангистов. Он не хотел выглядеть перед ней слабым. Быть объектом ее презрения.

– Такие, как Ромеро, придумали аутодафе, – сказал Волохов. – Несмотря на все их эффектные трюки.

– Ты завидуешь ему, – жёстко заметила Катрин. Она щелкнула сумочкой и сокрушенно прибавила, растерянно осматриваясь вокруг, – Жаль, больше нет папирос.

Ромеро и Мигель вернулись с пустыми руками. Панчо отказался продать табаку, слезно жалуясь на притеснения со стороны полиции. Он посоветовал им обратиться в квартал Баррио Чинно. На это Ромеро, поблагодарив почтенного проходимца, резонно заметил: «Лучше отправиться снова в атаку на марокканцев, чем вечером сунуться в грязное местечко».

Снова оказавшись на бульваре Рамблас, Катрин заставила всю компанию, не обращая внимания на отчаянные протесты Мигеля, битый час простоять в толпе, глазевшей на разрисованный масляными красками и тронутый дешевой позолотой ящик.

Под небом ядовито-синим кобальтовым небом, среди зелёных фанерных деревьев прыгали, изворачивались, вертели руками и головами горбоносые марионетки. Тонкие черные нити тянулись к кукольным рукам и ногам откуда-то сверху.

Ромеро засмеялся, прихлебнув из прихваченной в кабаке бутыли.

– Клянусь тысячей угодников, компаньерос! – закричал он, – Первыми анархистами на земле были куклы!

– С чего ты взял, дружище? – сказал Мигель.

– Смотри, как они пытаются прорваться к свободе. Рвут нитки, а ничего не выходит. И знаешь – почему?

Мигель нахмурился. Волохов видел, как туго сжались его кулаки. Ромеро приблизил к Мигелю своё красное, бородатое лицо и повторил вопрос – от него несло чесноком и яблочной водкой.

– Знаешь почему? Нет? Да потому что нитки порвать невозможно. Они слишком крепки. Их сплели умелые руки. Тех, кто там, за коробкой, наверху.

Волохову показалось, что Мигель сейчас ударит Ромеро. С такой ненавистью тот глянул на анархиста. Андре хохотал и захлебывался кальвадосом. Волохов подумал, что неплохо было бы вырвать у него сейчас бутыль.

Захохотала и Катрин. Актрисой она была никудышной. Смех её, фальшивый и принужденный, остановил Ромеро.

– Андре, не угостите ли даму папироской?

Андре хлопнул по карману плаща, испуганно вытаращил глаза.

– Карамба! Ничего! Курево всё вышло. Прости!

Ромеро развел руками и неожиданно подскочил к фанерному ящику. Кукловод неловко повернулся. Горбоносая марионетка в цветастом халате запуталась в собственных веревочках. Ромеро помог улыбчивому кукловоду освободить куклу.

– Так все-таки будет лучше, – церемонно поклонился Ромеро актеру и снял перед ним берет.