Читать книгу Неополитика. Изменения в современной политической теории и практике - Игорь Лис - Страница 3

В 1969 году американец по имени Карл Гесс – политический философ, много работавший на Республиканскую партию, автор ее стратегии в 1960 и 1964 годах, один из пионеров зарождавшегося неолиберального движения, а также энтузиаст мотогонок – опубликовал статью в журнале Playboy. Непосредственная близость обнаженных женских тел не умаляет интеллектуального качества этого сочинения, посвященного защите ультралиберального «общества невмешательства». Его статья называется «Смерть политики»1. Смерть политики, ни много ни мало. Вот что он говорит в своем заключении:

«Власть и авторитет как замена производительности и рациональному мышлению – фантомы, которые преследуют мир сегодня. Это призраки зачарованного и суеверного прошлого. И политика – их подручный демон. Политика всегда была институционализированным отрицанием способности человека к выживанию через исключительное использование всех своих способностей для собственного благополучия. И она всегда существовала благодаря ресурсам, которые могла отбирать у творческих и производительных людей и которые она во имя множества красивых целей и морализаторства не дает им использовать себе во благо.

В конце концов, это должно означать, что политика отрицает рациональную природу человека. Более того, это означает, что политика – это просто очередной атавизм магии в нашей культуре – вера в то, что, так или иначе, вещи могут быть созданы из ничего; что вещи могут быть переданы кому-то без предварительного изъятия у других; что все инструменты выживания человека принадлежат ему случайно или по божественному праву, а не благодаря простым и очевидным труду и изобретательности.»

В этом тексте, где американский подход столь очевиден, и который мог бы восхитить и Джона Стюарта Милля, и Айн Рэнд (но, особенно, великого теоретика либертарианства Роберта Нозика – и Вольтера), Гесс объясняет, размахивая государством как страшнейшим пугалом, что политика мертва. В контексте беспорядков гораздо более жестоких, чем современные нам «желтые жилеты» (только события в Детройте в 1967 году привели к разрушению более 400 зданий, примерно 7200 арестам, 467 раненым и 43 погибшим – и всего за 5 дней), ответ Гесса однозначен: ничто уже не работает. Яростный борец против государства всеобщего благосостояния, а то и государства в целом («каждый [консерваторы и либералы] для своих целей рассматривают государство как инструмент, который не защищает свободу человека, но скорее объясняет, как использовать эту свободу, которую они сами и ограничивают»), он приходит к следующему выводу: политика, являясь продолжением власти, основанной на репрессиях, показала свои пределы, допустив появление всего этого современного ему общественного насилия. И, показав свои пределы, она сама стала жертвой этого насилия. По словам Гесса, политика умерла в 1960-х годах, поскольку она не просто не смогла защитить людей от насилия со стороны государства, но и породила его. И поэтому, по его мнению, пора придумать что-то другое.

Гесс, этот представитель так называемого классического либерализма, говорил о политике в том смысле, в котором термин используют завсегдатаи бистро, то есть с явной отрицательной коннотацией: для него это «подручный демон власти и авторитета» (которые, в свою очередь, ничто иное, как «призраки прошлого»), набор бесчестных практик, направленных на ограничение свободы личности. Но как насчет политики в академическом смысле? Гесс не говорит об этом (потому что для него, как и для многих либералов, интеллектуализация политики является способом придания ей легитимности, которой она не заслуживает). Однако несколькими годами ранее, в 1961 году, в скромном американском издании Western Political Quarterly, опубликованном Государственным университетом штата Юта, Джеймс Холтон написал в статье под говорящим заголовком «Политическая философия мертва?»2: «Политическая философия является сегодня не более, чем собственной тенью». Почему? Потому как, объясняет Холтон, «упадок политической философии является частью упадка рациональности и идей как таковых». Снижение рациональности – в 2019 году мы уже понимаем, о чем идет речь, принимая во внимание все эти обскурантистские споры, заполняющие пространство диалога в социальных сетях. От исламистских групп до американских христианских сект, от борцов с вакцинами до любителей теорий заговора, мы живем в мире, о котором Пьер Бурдье еще в 1999 году справедливо сказал: «мракобесие вернулось, но на этот раз мы имеем дело с людьми, которые делают вид, что они пришли со стороны разума и рационализма».

В 1960-х годах, в контексте системного кризиса, общественная и интеллектуальная динамика уже предвещала социальные землетрясения 1970-х. Технологическая эволюция в сочетании с ослаблением последствий послевоенного посттравматического шока, беспрецедентный экономический рост и невиданная динамика холодной войны, генерирующие значительный социальный и научный прогресс, поставили серьезный вопрос того, что Дэвид Де Хаас называет3 «человеческой идентичностью». Американские восстания, убийства Джона Кеннеди и Мартина Лютера Кинга, протесты во Франции в мае 1968 года, иранская революция 1963 года, 32 объявления независимости в странах Африки, в том числе 17 за один только 1960 год, полет Гагарина в космос, «настоящее» рождение феминизма и конец политической оттепели в СССР – все это настолько дегармонизировало реальность народов, что совсем неудивительно, что конец десятилетия казался концом эпохи. По делу высмеянный Жаком Дерридой и логично исправленный Сэмюэлем Хантингтоном, Фукуяма объявил, двадцатью годами позже, конец истории. Корни этого драматизма, возможно, надо искать именно в 1960-х.

Сегодня мы в некоторой степени переживаем глубинные динамики тех лет. Конечно, нельзя полноценно сравнивать эти две эпохи, пусть соблазн и велик, но мы все равно видим большее сходство, которое имеет решающее значение для понимания этой книги: научно-технический прогресс создает новые modus operandi, особенно в медийной сфере, не имеющие прецедентов в истории человечества. Если кризис восприятия политики повторяется (кризис «Тридцати тиранов», случившийся в Афинах в 404 году, вполне смог бы случиться и в 2404 году), новые способы доступа к знаниям и связи с другими людьми делают предвидение его исхода все более трудным.

Одним из ключевых элементов текущего периода является тот факт, что подавляющее большинство политических акторов оказываются – или, скорее, уже оказались – в положении «индуктивистской индейки» Бертрана Рассела. Напомним, как она была блестяще представлена Аланом Чалмерсом4:

«С самого первого утра, когда она поселилась на ферме, индейка заметила, что ее кормят в 9 часов утра. Однако, как хороший индуктивист, она не спешила что-либо делать. Она ждала, пока не заметит много раз, что ее кормили в 9 часов утра, и собирала эти наблюдения при самых разных обстоятельствах: по средам и по четвергам, в жаркие и холодные дни, в дождливые дни и в сухие. Каждый день она добавляла еще одно замечание в свой список. Ее индуктивистское сознание было наконец удовлетворено, и она обратилась к индуктивному методу, чтобы сделать вывод: „Меня всегда кормят в 9 часов утра“. Увы, этот вывод оказался совершенно ложным, когда в канун Рождества вместо того, чтобы кормить ее, ей отрезали голову.»

Не будучи, или, по крайне мере, не всегда будучи – вопреки распространенному мнению – глупцами, политики, к сожалению, тем не менее слишком часто попадают в ловушку индуктивистской индейки. И это несмотря на историю, которая учит, что любовь к статусу кво систематически проигрывает битву социальным «черным лебедям», этим непредвиденным изменениям, которые радикально смешивают все карты. От Месопотамии до Римской империи, от Византии до индейских государств доколумбовой Америки, не забывая про Великую французскую и Октябрьскую революции, именно в момент, когда все кажется под контролем, ситуация не выдерживает. Совсем недавно мы все получили об этом прекрасное напоминание, когда в 2011 Мохаммед Буазизи – мелкий торговец овощами – поджег себя в деревне Бен-Арус в Тунисе. Этот непредвиденный акт с непредсказуемыми последствиями, так хорошо иллюстрирующий лоренцовский «эффект бабочки», спровоцировал явление, которое мы знаем как Арабскую весну. Я сам был одним из свидетелей этого феномена: когда я посещал Каир в 2010, ровно за год до того, как Египет поглотил огонь региональных революций, впечатление бессменности президента Мубарака было абсолютным. От воспевавших его газет, от названных в его честь военных академий и от довольного им населения сегодня мало что осталось.