Читать книгу Вторник. №11 август 2020. Толстый, зависимый от дня недели и погоды, литературно-художественный журнал - Игорь Михайлов - Страница 5

Если художник способен верно и ясно выразиться и находит для выражения мыслей всегда самые простые контуры, если линии его всегда остаются живыми и выразительными…

Юлиус Шнорр

фон Карольсфельд

Глава I

Дым поднимался с нижнего этажа, закручиваясь, словно пылесосом втягивался через раскрытую балконную дверь в помещение, и запах раскуриваемой внизу сигареты можно было уловить в самом отдалённом от балкона уголке.

– Опять дымит, чёрт бы тебя побрал! Чтоб тебя разорвало уже от твоего курева! Кажется, через каждые полчаса дымит. Будто задался целью нас тут всех отравить. И как сам-то живой ещё. Может, грамм никотина и убивает лошадь, но бегемоту этому всё нипочём.

Вслух Юрий Кириллович произнёс только: «Опять дымит, чёрт бы тебя побрал! Чтоб тебя разорвало…» Остальное с быстрым затуханием ушло в утробное ворчание. Действительно, что за времена: идёшь по улице, а навстречу – модненькие девули, и сигаретками дымят. Раньше встретить курящую женщину на улице – ну вот чтоб шла и на ходу дымила, как с похмелья слесарь, – ну никак невозможно было. А сегодня – запросто. Любая пигалица дымит тебе навстречу без зазрения совести, и уже не на ножки её смотришь, а воротишь нос, чтоб меньше дыма заглотнуть.

Юрий Кириллович Просекин – довольно известный в Москве скульптор, академик. В свои пятьдесят три он приобрёл имя серьёзного мастера, вокруг которого сплотились ученики, а его частные подготовительные курсы осаждали будущие абитуриенты и Суриковского, и Строгановки, и ВГИКа, и Академии Андрияки, и Художественно-промышленного института… И даже те мальчишки и девчонки, что собирались в Питере в Репинский поступать, несли ему свою копейку. Выставки Юрия Кирилловича устраивались с регулярным постоянством, а заказы сыпались как из рога изобилия. Года три тому назад он добил, наконец, рутинное руководство МСХ – Московского союза художников – и получил к своему юбилею обширную мастерскую на верхотуре девятиэтажной жилой сталинки. Самое интересное, что и старое полуподвальное помещение на Большой Никитской ему тоже удалось сохранить за собой. Умастил, кого следует, и о нём «забыли».

Демонстративно, со злобным надсадом кашлянув и невольно втянув носом поднимающийся снизу сигаретный дым, Юрий Кириллович насупил густые брови, повернулся и шагнул с балкона в мастерскую. При этом он хотел сильно хлопнуть балконной дверью, так, чтобы курящий внизу на своём балконе «бегемот» почувствовал его раздражение и хоть чуточку усовестился. Но в последний момент пожалел свои новые металлопластиковые стеклопакеты, а главное – резиновые уплотнители на них. Рабочие, что новые окна недавно устанавливали, предупредили: лучше сильно не хлопать – резина дольше послужит, а то менять – целое дело.

От двери балкона Юрию Кирилловичу приятно было пройти по своей отвоёванной в нелёгкой многолетней схватке с чиновниками студии-мастерской. И прежде чем направиться к своему столу, он специально сделал большой круг, лавируя между мольбертами и досками для рисования своих подопечных, корпящих над заданным рисунком живой модели. А моделью этой он гордился как приобретением ничуть не меньшим, чем вся мастерская. Да-да, без преувеличения. Ведь известно, как трепетно художники относятся к натурщикам, с которыми сложилось профессиональное взаимопонимание. Это для них просто священная корова. А тут дело было так.

Посетила однажды скульптора Просекина в его ещё старой полуподвальной мастерской делегация молодых людей. Изрядно накаченных. Ну просто шкафы в строгих костюмах. Короче, по всему виду – братки. И лица у них, собственно, были, как дверцы современных офисных шкафов, гладкие, не украшенные затейливым орнаментом мысли. Проблема у них была скорбная: погиб на стрелке их братан, и вот пришло время устанавливать памятник на месте его упокоения. И захотелось им, чтоб стоял он там как живой во весь свой реальный недюжинный рост. И были чтоб на нём только лишь боксёрские трусы с наградным поясом и соответствующие перчатки. Ибо был он, и правда, до того как в братки податься, боксёрским чемпионом. И множество всевозможных наград получил в олимпиадах и соревнованиях по всей матушке России. Они даже награды эти, из уважения к мастеру искусных надгробий и чтоб проникся, в коробке из-под обуви сорок пятого размера принесли. И когда лапища одного из них, самого хмурого, крышку этой коробки подняла, в глаза Юрия Кирилловича так и прыснуло золото, переложенное пёстрыми лентами.

И возжелали братки, чтобы их коллега-чемпион был в бронзе уподоблен богу-красавцу Аполлону, только в трусах. Кстати, и трусы его с чемпионским поясом они тоже принесли. Юрий Кириллович глянул на них и скептически скривил губы:

– Талия у покойного была всё же… Геркулесова.

Однако заказчики настаивали на Аполлоне, дескать, душа у почившего олимпийца была тонкая. А ещё он на гитаре песни клёвые пел. Так и сказали: «На гитаре песни клёвые пел…» И на лицах у них наметился некий абрис скорби. А один даже простонал, чуть привирая мелодию: «Под ольхой задремал есаул молоденький, приклонил голову к доброму седлу…»

И всё-таки без пяти минут народный художник России – документы на звание уже ушли на подпись президенту – из уважения к уголовному кодексу и просто нежелания иметь любые контакты с криминалом, называл одну за другой причины, по которым он вынужден отказаться от такого, как он выразился, печального заказа. Ну да, памятники великим мира подлунного, им исполненные, кое-где по городам и весям России стоят, но надгробиями, тем более, так сказать, современников, он вообще ещё никогда не занимался…

И потом – главное… Был у Юрия Кирилловича к этому проклятому криминальному миру свой кровавый счёт… Саднящая рана на сердце… И сердце напомнило: сдавило его, будто кто на него лапищу свою положил…

– И кто это вам меня порекомендовал? Он просто не в курсе моих творческих планов, возможностей и вообще мироощущений…

И тут была названа сумма вознаграждения. Юрий Кириллович пожал плечами:

– Нет, простите, это не моё…

Сумма тут же была увеличена.

Юрий Кириллович тяжело вздохнул:

– Не-е, друзья, давайте не будем…

Сумма легко была увеличена вдвое.

Юрий Кириллович опустил плечи.

Договорились: вначале заказчикам будет представлен эскиз. Опыт подсказал Просекину обусловить, что отсчёт времени пойдёт с того момента, как будет найден достойный натурщик. И вот тут возвращаемся к вопросу о полезнейшем приобретении скульптора. О его священной корове, или, справедливее сказать, бычке. Впрочем, всё это грубо звучит, когда речь идёт об Аполлоне.

Юрий Кириллович, даже неожиданно для себя самого, так увлёкся проектом, что задался целью действительно найти для натуры «живого Аполлона». Все профессиональные натурщики, работавшие в художественных вузах, по тем или иным причинам его не устраивали. Возраст не тот, осанка не та, ну нет того олимпийского совершенства, некоего устремления к солнцу, к небу. То грудь не так миру раскрыта. То в ногах и руках нет той мощной пластики, неудержимого стремления. То в шее нет той энергичной уверенности. То голова не с божественным достоинством на ней посажена. В общем, замучился он с этими поисками. А тут ещё братки подключились. Давай таскать в мастерскую одного за другим профессиональных спортсменов, как они ему этих неуклюжих качков представляли. Юрий Кириллович из уважения поначалу демонстрировал заинтересованное внимание. После приказа братков «снять все шмотки догола» тоном, каким они, очевидно, на своих стрелках разговаривают, Просекин учтиво просил потенциального Аполлона взойти на подиум. Тот покорно всё с себя стягивал и, обеими руками плотно прикрывая то, что стоит прикрывать, вставал на возвышение и испуганно таращился на мастера. Юрий Кириллович хмурил лоб и плотно сжимал губы, чтобы не рассмеяться, когда заказчики требовали от своего протеже встать в боксёрскую боевую позицию, и тот с невероятным усилием размыкал внизу железобетонные руки, растерянно открывая своего беззащитно скукожившегося дружка.

– Всё, друзья мои, – в конце концов, отводя взгляд от очередного претендента, хлопнул по облезлому косяку двери Юрий Кириллович. – Не смею вас больше утруждать. Поверьте мне, это лишняя трата времени. Я сам найду. Найду, сделаю модель и приглашу вас. За сим не смею вас больше задерживать. Честь имею!

И вдохновенный ваятель, захватив пачку своих эффектных, с золотым тиснением, визиток, отправился в поход по стадионам, дворцам спорта, гимнастическим залам, бассейнам, секциям, школам, фитнес-центрам и так далее и тому подобное. И в институт физкультуры его один приятель приводил, и даже в школу олимпийского резерва – всё без толку. Всё не то. А если и вроде бы то – так сговориться было невозможно. И дело даже не в сумме предлагаемого заработка – просто экземпляр, казавшийся Юрию Кирилловичу подходящим, отказывался в принципе этим заниматься. Шут их знает. Вероятно, кто-то считал ниже своего достоинства, а у кого-то была невероятная занятость и вообще иные непересекающиеся планы. Мастер от отчаяния уже готов был опять вернуться к помощи братков. А однажды пришла вообще крамольная, но пафосная мысль гения-бессребреника: взять, да отказаться от этого мерзко шелестящего купюрами заказа. И тут… Так бывает, когда уже руки опускаются, однако наперекор всему не гаснут вера и надежда. И главное – любовь, любовь к делу, которому служишь. В данном случае – верность Мельпомене и всем её восьми сёстрам. И хоть каждая из них не покровительствует отдельно живописи и скульптуре, но все вместе они не могли не отметить коленопреклонённой преданности измученного поисками художника и, используя свои связи на Парнасе, вышли на самого Аполлона и уговорили его посодействовать.

Вынужден был как-то Юрий Кириллович отправиться в путешествие по московским универмагам в поисках приличных штиблет: предстояло открытие очередной выставки. Отправился один: Москва изнывала от июльской жары, и жена, в очередной раз вывернув мужнин кошелёк, упорхнула с дочкой на Французскую Ривьеру. Оттуда благоверная через день звонила и давала ценные указания. Вот и насчёт туфель распорядилась: пойди купи, неудобно в Манеже стоять перед микрофоном в растоптанных башмаках, их потёртость уже под кремом не скроешь.

Зашёл в Cari Club. Мерил-мерил, выбирал, молоденьких продавщиц мучил: те жмут, эти хлюпают. А эти вроде ничего, так подъём такой низкий, что опухшая косточка у большого пальца такой болью отзывается – не шагнёшь. Плохо без жены: она бы быстренько подобрала, а главное, убедила бы, что это хорошо.

Загремел о кафельный пол обувной рожок. Поднял и подал уронившей его дебелой даме:

– Простите, не посоветуете, как вам эти на мне?

Дама чуть отошла, оценивающе присмотрелась и опустила уголки губ:

– Они же на вас огромные… Прям как лыжи.

– Ну, я специально на два размера больше… Видите ли, у меня тут косточка у большого пальца… На правой ноге… Так упирается…

– Ну и что? Это ж кожа – разносите! Возьмите хоть на размер меньше!

Говорила она громко, на весь отдел, будто отдавала команды:

– Вы в зеркало-то гляньте! Роста вы небольшого!.. Ноги короткие!..

Юрий Кириллович понуро уставился на острые носки фирменных штиблет сорок пятого размера, и так ему захотелось влепить даме:

– А не пошла бы ты в ж…

Но, естественно, промолчал. Только поднял грустный взгляд на неё. Она же цвела надменною улыбкой. Да чтоб ни одни туфельки во всех московских кариклабах не налезли на твои толстые пятки!

Сложив в коробку штиблеты, он вернул их продавщице:

– Не будете брать?

– Нет, не буду.

Пока спускался по лестнице, всплыл неожиданно в памяти тяжёлый сон. Явился ему во сне этой ночью сын-покойник Кирюшка. Первенец от первого брака.

Убили его, двадцатилетнего Кирилла, студента третьего курса Архитектурного, на обычной студенческой вечеринке. Собрались у однокурсницы – родители её, преуспевающие московские архитекторы только-только ей уютную квартирку на двадцатилетие подарили. Вот и собрались ребятки потусить. Были в их компании и парни со стороны. Чуть постарше всех, личности тёмные и крутые. Они и напитков целые сумки приволокли. Выпивали, болтали, дурачились, пели. И опять пили. Двое крутых отправились на лестничную площадку покурить, и Кирюшка на беду свою за ними увязался, хотя и не курил никогда. Какой там курить! Он по три раза в неделю в фитнес-клуб отправлялся – красавец был мальчишка. О чём уж они там заспорили, на этой холодной площадке, о девочках, наверное, но только один из этих крутых спокойно вернулся в квартиру, прошёл на кухню, взял нож, вышел на лестницу и пырнул этим разделочным ножом бедного Кирюшку. Полз раненный мальчишка с третьего этажа, прижимая слабеющую руку к груди, упал на снег во дворе и залил его кровью.

Хоть и не зажило, но отдалилось то страшное горе почти на десять лет. И, как не странно, ни разу Юрию Кирилловичу сын не снился. А прошлой ночью вдруг привиделся, да так чуднó. Подходит Юрий Кириллович в своей квартире к входной металлической двери, с протяжным леденящим скрипом открывает её и видит на тускло освещённой лестничной площадке Кирюшу. Стоит сын ссутулившись и кутается в большой клетчатый плед:

– Что ж ты, пап, не открываешь-то так долго? Я уж замёрз здесь…

– Дык а я… это… звонка не слышно было…

А сын проходит в комнату, осматривается и всё кутается в свой плед:

– Как же не слышно? Я на звонок жму и жму, а ты…

Юрий Кириллович шагнул на лестничную площадку, нажал кнопку звонка – ни звука. И ещё, и ещё раз нажал. Молчит звонок. Юрий Кириллович встал в проёме раскрытой двери:

– Сынок, так ведь звонок-то не работает…

А Кирилл смотрит на него с такой болью, с таким укором:

– То-то и оно, батя… А только надо во все колокола звонить… Чтоб проснулись…

И Юрий Кириллович проснулся.

Вот вспомнил в магазине этот сон – и спина похолодела. И ведь так ясно лицо сына видел. Вот только был-то он на грешной земле стройным, улыбчивым, жизни открытым, а тут весь съёжился, мрачный, таинственный какой-то. Что это, почему так? Надо на могилку съездить…

С тяжёлыми мыслями выбирался Юрий Кириллович из шумного, блещущего витринами магазина. Стариком себя почувствовал. Немощным и одиноким. Стоп! А жена? А дочь? Ну что, они сами по себе, у них свои интересы. Шепчутся, секретничают, им друг с дружкой любо-весело. А коль спросит вдруг Юрий Кириллович:

– Доця, как дела-делишки? Проблемы?..

Она только плечиком поведёт:

– Да нормально всё.

– Опять «нормально». Всегда только «нормально». Других слов для отца не найдёшь?

– Ой, пап, не комплексуй! Всё у меня по жизни прикольно. Не волнуйся, если чё не то вдруг, не дай бог, случится, ты первый узнаешь…

– Поздно, поди, будет?

– Не волнуйся, не опоздаешь. А так, зачем тебе в мелочах копаться? Не твой масштаб.

А если удавалось затащить её в мастерскую, работу новую показать или эскиз какой, – у неё на это одно словцо:

– Прикольно…

А ещё говорят, что дочки с отцами близки. Может, в какой семье и так, но у него – увы! Ах, как он радовался первенцу. Пацан! Мужик! Воин! Друг! Единомышленник! Защитник! Будет в ком повториться…

Юрий Кириллович поскользнулся на ступеньке и сковырнулся бы прямо на площадку перед тяжёлой стеклянной входной дверью в супермаркет. На счастье, женская чуткая рука подхватила его под локоть:

– Вам плохо?

– Нет-нет, спасибо! Просто оступился. Вы очень внимательны, благодарю вас!

Милая молодая женщина улыбнулась и застучала острыми каблучками по ступенькам к выходу. Толкнул и он высокую прозрачную дверь.

Побрёл по расплавленной, окутанной знойным маревом Москве. Сизый удушливый воздух повис в безжизненной неподвижности над раскалённым асфальтом. Сонно продвигающиеся в пробках автомобили продолжали его отравлять, а те, что густо стояли по обочинам и во дворах, нагрелись так, что работали уже в режиме разноцветных печек-буржуек, добавляя городу нездоровый жар.

Юрий Кириллович понуро плёлся по размягченному полуденному тротуару. Состояние было скверное. Оно, собственно, и нечему радоваться. Перед походами по магазинам он ранним утром ещё побывал на приёме у весёлого и бесполезного чиновника Минкульта, который обещал помочь с новой мастерской. То, что эти обещания пустые, Юрий Кириллович интуитивно просёк, как только за ним закрылась дверь кабинета, и к ней двинулся, грузно поднявшись с диванчика приёмной, очередной посетитель. И как же чиновнику не раздавать всем обещания, когда он только занял такой синекурный кабинет. Надо всем улыбаться и обещать, а вот выполнять – совсем другое дело. Для этого надо задницу из кресла поднимать, куда-то по инстанциям звонить, идти, настаивать, а всякие телодвижения опасны: другой обещатель изловчится и займёт твоё кресло. Так что, как говорится, попал в тёплое место – сиди и не чирикай. Учтивое равнодушие – вот профессиональная черта. В министерстве подвижники не нужны – там нужны неподвижники. От министра до гардеробщицы. На этом оно и угнездилось в своём переулке Гнездниковском, стояло и, увы, так стоять будет.

Прогнать от себя все эти горькие, одна на другую наслаивающиеся мысли Юрию Кирилловичу помогло то, что он, неспешно продвигаясь по тротуару, глядел себе под ноги и удивлялся, как это женщины, оставляя вмятинки от своих шпилек, не теряют туфельки. Конечно, это пекло ещё не превратило асфальт в вязкое болото. Однако почти довело до консистенции упругой податливости, и Юрию Кирилловичу пришла вдруг идея слепить женщину, увязшую в московском асфальте: тонкие высокие каблучки провалились, расплавившееся платьице стекает по ней, словно пот, и вся её изящная обнажённая фигурка извивается в безнадёжном желании воспарить. Этакая влипшая московская муха-цокотуха…

Его легко толкнули. Юрий Кириллович вздёрнул подбородок.

– Простите, – смущённо улыбнулся Аполлон.

«Точно – Аполлон!» – озарило скульптора. Только в трусах. Точнее, в коротеньких шортах.

В той изнурённой жарой столице часто можно было встретить молодых людей с обнажённым торсом. Стянет потную футболку, затолкает её в сумку и шагает, демонстрируя свою мускулатуру. Свободен как античный бог. Но москвичи постарше вообще-то возмущались: ладно по улицам так болтаются, так ведь в магазины, в метро в таком виде лезут. Может, скоро в набедренных повязках будем ходить, куда это, интересно, катится цивилизация? Вот что революции-то творят: форменное бесстыдство, аморальный дурман какой-то. Это ж в двадцатые-то годы прошлого века парни и девицы, да и кто постарше, по городам расейским и аж в самой Москве нагишом дефилировали, и на красной через плечо ленте белыми буквами: «Долой стыд! Одежда – личина буржуазной порочности и распутства! Обнажённое тело – чистота, непорочность и искренность». Во как! Вот и в начале двадцать первого века облучённая постперестроечным заревом молодёжь под эти знамёна устремилась. Срам один со всеми этими стрип-барами и телешоу с раздеванием. Впрочем, художника подобные рассусоливания обывателей могут только раздражать, особенно в период поиска подходящей натуры…

Полуобнажённый юноша, получив кивок на своё извинение, двинулся дальше, а Юрий Кириллович развернулся и устремился за ним, словно охотник за добычей:

– Молодой человек, простите! На минутку можно вас задержать?

– А что вам?.. – оглянувшись, спросил парень насторожённо.

Он чуть замедлил шаг, но не остановился, и Юрий Кириллович, догнав его, засеменил рядом.

– У меня интересное предложение.

– Какое ещё предложение?

– Творческое.

– Творческое?.. – парень усмехнулся. – Надо же, прямо в душу заглянули.

– В душу?.. – как-то нелепо усмехнулся Юрий Кириллович, неожиданно чувствуя смущение и с трудом подыскивая для объяснения нужные слова. – В данном случае меня интересует ваше тело… Да постойте же! Такие вопросы на бегу не решаются…

Пытаясь придержать юношу, он едва коснулся его руки. Тот резко отдёрнул плечо, остановился.

– Что ещё за вопросы?! И вообще… Чего вы привязались?! Я не из этих… ваших… московских…

– Постойте, каких ещё ваших?!

– Да таких! Тело его моё интересует… А не пошли бы вы?!. Я не из этих…

– Да постойте же! Каких, этих-то?

– Да таких, фиолетовых!

– Молодой человек! Успокойтесь! Не знаю я никаких фиолетовых. Я художник, скульптор. Смотрите, вот вам моя визитка…

Парень наконец остановился, взглянул на визитку:

– Это сейчас каждый может напечатать.

– Ну хорошо! Сейчас, сейчас, – Юрий Кириллович стал суетливо шарить в своей кожаной сумке. – Где-то тут удостоверение Союза художников. Вот ведь, ёлки зелёные, когда надо и не найдёшь сразу. Похоже, я его в пиджаке оставил.

От волнения у Юрия Кирилловича, несмотря на полуденное пекло, выступил холодный пот на спине.

– Ну допустим, – снисходительно усмехнулся парень. – А я-то вам зачем?

– Всё объясню, – Юрий Кириллович выставил перед его мощными грудными плитами свою ладонь с серебряной печаткой на мизинце, увенчанной крупным чёрным ониксом. – Вас как зовут?

Парень взглянул на перстень и чуть скривил губы:

– Ну допустим, Кирилл.

У Юрия Кирилловича вдруг опять пробежал холодок по спине.

– Удивительно, – выдохнул он.

– Что тут удивительного?

– Нет-нет, ничего. Простите! Всё нормально. Меня зовут Юрий Кириллович. Возьмите визитку. Да не бойтесь, она не заразная. И я вам, ей-богу, зла не причиню. Конечно, вам, нормальному человеку, моя навязчивость может показаться странной…

– С чего вы взяли? Может быть, я тоже ненормальный.

– В смысле? – поднял брови Юрий Кириллович.

– В смысле творческих метаний, – улыбнулся Кирилл. – Может быть, я тоже в творческом поиске нахожусь.

– То есть?

– Да ну, долго рассказывать.

– А вы спешите? Давайте присядем ненадолго. Смотрите, какие уютные столики. Поверьте, у меня очень интересное для вас предложение. Творческое. Скажем так, дело для вас почти актёрское.

– Актёрское? – не скрыл заинтересованности Кирилл. – Надо же…

– Пойдёмте, – коснулся его плеча Юрий Кириллович.

Кирилл натянул футболку, и они направились к летнему кафе с выставленными на тротуар столиками, огороженными ящиками с белыми и ярко-лиловыми петуньями.

Оказалось, что Кирилл приехал в Москву в четырнадцатом году из Горловки Донецкой области. Было ему тогда тринадцать. Как он выразился, тётушка-москвичка упаковала его и вывезла как беженца.

– Укропы нашу высотку на окраине расстреляли из града, – бесстрастно рассказывал Кирилл, прихлёбывая из чашки капучино. – Я в музыкалке был, подхожу к дому, а вместо нашего балкона дырища чёрная. Всех – папку, маму, Оксанку-сестрёнку. Всех враз. Ксанке только семь исполнилось. В школу должна была пойти. Это ж июль был. Уже и платье купили. Я ей ранец выбирал. Смешной такой нашёл. С мордочкой ёжика и пупырышки как иголки. Ну правда, будто ёжик на плечах. Она даже кукол забросила, всё с этим ёжиком носилась, – он допил кофе, глянул в глаза Юрию Кирилловичу и опустил голову, поставил чашку на блюдце. – Нет больше ёжика.

Кирилл замолчал. Юрий Кириллович поднёс к губам полную чашку, при этом чуть не выпусти её из слабо сжимающих ручку пальцев, глотнул свой остывший кофе:

– У меня был сын. Тоже Кирилл. Тебя постарше. Ему двадцать было…

– Почему был?

– А его убили.

– На войне?

– Нет. Это давно было. Тогда войны не было. Просто… Убили на одной московской вечеринке. Вышли пьяненькие парни из-за стола на лестничную площадку, закурили, поспорили из-за смазливой девчонки, побежал один на кухню, нож схватил… – Юрий Кириллович вдруг замолчал, будто поперхнулся, откашлялся, отвёл в сторону взгляд, потом с трудом набрал полную грудь воздуха и выдохнул: – Ох, господи, страшно…

Помолчали. Отхлебнули кофе, почти синхронно, звякнув, поставили на блюдца чашки. Кирилл криво усмехнулся и сказал:

– У меня пострашнее будет.

Юрий Кириллович вопросительно поднял брови.

– У нас дом-то обычный был. Советский. Девятиэтажка панельная на отшибе Горловки. Мы на самой верхотуре жили. Весной, когда снег над нами на этой прогнившей рубероидной крыше таял, у нас в углах, на стыках бетонных плит, подтёки. Сыро, холодно…

– Да уж, – сокрушённо покачал головой Юрий Кириллович, – строили времянки-развалюхи. Быстро, скоро, плохо…

– Ну, это понятно, – согласился Кирилл. – Но я не про то. Когда отцу как шахтёру-передовику эту трёхкомнатную на девятом этаже дали, мы, знаете, как радовались?! Мы в этой квартире, знаете, как жили?! Короче, дружно жили. Мамка с папкой, знаете, как друг дуга любили?! От этого и в доме тепло было.

– Ясное дело, – улыбнулся Юрий Кириллович, – как говорится, пляши от печки…

– Только, вот не пойму почему, мне всегда казалось, что скоро это житьё наше тёплое закончится, рухнет враз. Вот зимой рано же темнеет… Иду вечером с тренировки или из музыкалки, гляжу – окно наше на кухне светится: мама ужин готовит, ждёт. А у меня прямо как-то сердце защемит: так и вижу – это окно навсегда погасло. Так оно и случилось… Я бежал как сумасшедший, ничего перед собой не видел, только эту огромную чёрную дырищу. У нас дом к закатному солнцу был повёрнут. В конце дня всегда наша сторона таким тёплым светом залита. А это ж июль был, двадцать седьмое июля. Вот на этой солнечной стороне дырища чёрная вместо наших окон…

Кирилл замолчал, уставился на свою опустевшую после кофе чашку. Потом взял её двумя пальцами за ручку, перевернул кверху дном и поставил на блюдце.

– Веришь? – спросил Юрий Кириллович.

– Да ни во что я уже не верю… – отмахнулся Кирилл

– Погоди, всё ещё у тебя будет, – попытался его успокоить Юрий Кириллович, но сам почувствовал, как дежурно прозвучала эта фраза.

И показалось ему, Кирилл ответил как-то зло:

– Ничего уже не будет. Я после того двадцать седьмого июля лет на сто постарел.

Помолчали. Юрий Кириллович уже и боялся что-то сказать только для поддержки разговора. Вот брякни сейчас что-нибудь невпопад – а что, собственно, тут скажешь, чтобы впопад было, – парень поднимется и уйдёт, и растворится в толпе, так же как появился из неё…

Когда Кирилл поднял голову и снова заговорил, Юрий Кириллович своим острым взглядом художника тут же уловил, как заблестели его глаза от глубоко упрятанных слёз.

– Кто-то меня пытался остановить, когда я по лестнице на наш девятый летел, за скрипку ухватил, так она у него в руках и осталась… Всё было чёрное, будто я внутри какой-то прогоревшей печки оказался. И так противно пахло, такой гарью, что ли, меня аж затошнило. В первую минуту подумал, что это не то, не наш дом, где мы так жили. Вдруг увидел… Мне показалось, это кукла… Без головы… Это была не кукла. Это Ксанка была, сестрёнка моя, – Кирилл как-то странно улыбнулся, если этот оскал можно было назвать улыбкой. – Представляете, единственное, что в этой чёрной дымящейся дыре на нашем девятом этаже уцелело, так это Ксанкина любимая кукла. Только платьице обгорело. Мама его на Новый год для этой куклы сшила.

Он опять замолчал. Смотрел куда-то далеко, мимо Юрия Кирилловича, будто вообще забыл про него. Пауза затянулась, и художник почувствовал себя как-то неловко, каким-то лишним, не умеющим ни утешить парня, ни даже просто возобновить разговор. Наконец нашёлся:

– Кирилл, у тебя мама была портниха?

– Почему портниха? – удивился юноша, взглянув на Юрия Кирилловича отсутствующим взглядом своих больших синих, в тёмной ресничной опушке, глаз.

– Ну… вот… платье кукле сшила… – улыбнулся Юрий Кириллович и подумал: вот ресницы-то длиннющие у парня, любая девушка позавидовала бы – они такие клеят; слышал, кто-то из наших сейчас шекспировские иллюстрации делает – вот тебе Ромео.

– А-а, да нет, – усмехнулся в ответ Кирилл, возвращаясь в мыслях из своего горького далека. – Она учительница была. Учительница русского языка и литературы, – он ухватил перевёрнутую свою чашку за самое дно и стал вращать её на блюдце. Будто заводил какой-то механизм. – Она в старших классах вела, у нас стол посреди большой комнаты вечно стопками школьных тетрадок был уставлен. Она сочинения проверяет и каждому после отметки несколько слов напишет, поэтому долго у неё всё получалось. Отец возьмёт со стола какую-нибудь тетрадку, раскроет, прочитает какое-нибудь предложение, потрясёт вот так вот над столом этой тетрадкой: «Ну что ты, – говорит, – с каждым так возишься? Ну тут белиберда какая-то! „Пугачёв сказал Гринёву: я твой господин, целуй моя пятка. А Гринёв гордо отвечает: нет, ты не мой господин, не буду целовать твоя пятка“. Татарин какой-то! Ставь баранку и точка, и дальше пошла». А мама: «Олег, ты не прав, в том-то и дело, что он татарин, этот мальчик, ему же объяснить надо, иначе как в нём поддержать его желание учиться, читать, писать, грамотно изъясняться». Знаете, как её ученики любили. Когда она из школы ушла, пять классов пришли к нам домой уговаривать её вернуться. Два десятых, два девятых и один восьмой. Весь двор заполнили, а к нам на этаж от каждого класса по три человека поднялись.

– Надо же, – покачал головой Юрий Кириллович. – А почему она ушла-то?

– А директором школы одного молодого чудака поставили. Бандеровца. Он часы русской литературы и языка сократил. Из библиотеки школьной связками книги Шолохова, Фадеева, Горького, ну и другие выносили и куда-то увозили. Мама директора спрашивает: «Это на костёр что ли?» А он: «Цэ зараз для нас зарубижна литэратура, вона нам вже так нэ потрибна». Мама пыталась сначала воевать, но потом поняла, что у него наверху поддержка, и ушла. Точнее, это он ей предложил по собственному желанию, всё равно мы, говорит, с вами не сработаемся. Вы, говорит, иностранка, и преподавали иностранную литературу. Она нам, говорит, теперь не нужна, мы будем свою развивать и учить Франко, Котляревского, Лесю Украинку и незабвенного Тараса Григорьевича.

– Да-а, – вздохнул Юрий Кириллович. – Так вот мы вдруг стали в своей стране иностранцами. Враз двадцать пять миллионов объявили на родной земле чужаками. Мама у тебя русская была?

– Да нет. По отцу, по деду моему, украинка, по маме – полька. У меня и отец украинец был. Вообще, какая разница? Им-то что? У них украинцы – Петлюра и Бандера, да ещё Шушкевич вот…

– Да уж, – насупил брови Юрий Кириллович. – Допустили эту мразь управлять нашей жизнью. Я ещё когда в Киеве жил – а у меня первая жена-то киевлянка, там и дочь с ней моя осталась, я там после художественного института начинал, – так вот, в девяностые, проклятые, установили там на оперном театре мемориальную доску некому пану Орлику. Этот бандюга правая рука Бандеры был. Кровавая личность, фашистский прихвостень. Я ещё тогда думал: как же так? Была героиня-подпольщица Вера Окипная, в партизанской группе Ивана Кудри боролась с оккупантами. Она солистка была этого самого оперного театра, певица замечательная, и это было хорошее прикрытие для подпольной работы. Но фашисты их всё равно всех схватили, пытали страшно и расстреляли. Так вот Вере советская власть не удосужилась на театре мемориальную доску установить, а тут…

– Что ж вы не возмутились, не объявили голодовку? Подстелили бы картонку и сели бы возле театра.

– Понимаешь, у меня тогда первую персональную выставку организовывали. Я хотел поднять тогда вопрос в Союзе художников. И про этого Орлика, и про бюст Шевченко, который впёрли прямо на фасад. Торчит здоровая лысая башка вопреки всякому архитектурному стилю…

– Ну, я, когда маленький с отцом в Киеве был на экскурсии, видел. Сначала подумал, что это Ленин. Отец объяснил.

– Да уж, советская власть не догадалась там Ленина поставить, ставили же, где попало, и тут бы сошло. Может быть, поставили бы там, так эти новые бандеровские громилы разрушили бы именно его, а не уникальную скульптуру из красного гранита напротив Бессарабского рынка.

– Ну, вот и тут вы не подсказали, – усмехнулся Кирилл. – Серьёзные у вас тогда проблемы были, не то что у нас…

– А что?

– Ну что! Мать уволилась, у отца на шахте вечно задержки зарплаты – вот и соси лапу.

– Как же вы жили?

– Что-то бабушка из села привозила. У отца «запорожец» был – ездили к ней за картошкой. Мешки на багажник над крышей загрузим и вперёд. Однажды на повороте прутья багажника прогнулись, и крышу мешки эти помяли: металл-то… как консервная банка.

– Да уж, – усмехнулся Юрий Кириллович.

– Потом бабушка наша, мамина мама, вдруг заболела. Долго болела, мучилась. Сами знаете, чем в этой болезни поможешь? Мама надолго уезжала за бабушкой ухаживать, папа один с нами справлялся. А когда её сменяли сёстры и мама возвращалась домой, она усаживалась шить кукол, знаете, таких, чтоб на заварочный чайник сажать. Разные лоскутки, обрезки тканей ярких, вату ей приносила родительница одного её ученика. Она в ателье портнихой работала. Помню, мама сидит, шьёт и… плачет. Тихо так. Нитку в иголку никак вдёрнуть не может, меня просит. Эта же родительница потом готовых кукол забирала. Не знаю уж, продавала она их или как, но только она нам продукты приносила, целые такие пакеты объёмные. Отец хмурился, мать отказывалась, но куда денешься: жить-то как-то надо. Родительница эта пакеты с молоком, консервами, крупами разными молча оставит в прихожей и уйдёт. Галина Ивановна, кажется, её звали.

Кирилл перевернул и поставил свою чашку дном на блюдце и уставился на рисунок кофейной гущи. Сказал задумчиво:

– И зачем я это всё вам рассказываю. Я никому не рассказываю, а вы меня разговорили, будто в поезде попутчик.

– Ну и хорошо, – сочувственно улыбнулся Юрий Кириллович. – Так легче…

– А мне не надо легче, – вдруг резко возразил юноша. – Так расслабляешься, силу теряешь, а мне её набирать надо.

– Зачем? Ты и так вон какой сильный.

– Вы что думаете, я не вернусь туда?

– На Донбасс?

Кирилл кивнул.

– Сейчас? Зачем? Там же война…

– Правильно, война. Вот мне и надо на войне быть, а не болтаться здесь, как дерьмо в проруби. Там людей убивают, а я, думаете, буду, как все вы, спокойно тут дышать. Да у меня теперь гарь нашего дома до конца жизни будет в горле стоять.

Юрий Кириллович слушал и вдруг вспомнил, как каждый день, каждую минуту после гибели сына винил себя, что проглядел беду. И разве это можно оправдать своей погружённостью в творчество. Да в первый год ни кисть, ни карандаш в руки не мог взять, ни пластилин, ни глина не слушались. Будто потерял всё, разучился. Инфаркт на ногах перенёс. Да и вряд ли сам жить остался бы, коли бы не дочь да жена. Глядел он теперь на нового своего юного знакомца и думал: нет, в лепёшку разобьюсь, а парня этого спасу.

А Кирилл продолжал горячо:

– Я бы и тогда не уехал… просто со мной в тот момент что-то такое случилось… ну, короче, крыша поехала. Кто меня и как с нашего девятого этажа утащил, ничего не помнил. Всё как в бреду. Что-то соображать стал, когда возле моей больничной койки московская тётушка оказалась, мамина сестра. «Тётя Клава, говорю, ты откуда?» – «Забираю тебя, сынок, забираю из этого ада кромешного…»

Он опустил голову, вздохнул тяжело:

– Ну всё, я пойду.

– Ещё кофе? – растерялся Юрий Кириллович.

– Нет, спасибо, не надо, – Кирилл отодвинул от себя чашку. – Наговорил вам, как в поезде попутчику. Теперь разошлись и забыли.

– Ну почему же забыли?

– Да потому! – Кирилл поднялся из-за столика. – Всем здесь в Москве, и в Киеве, и везде десять раз наплевать, как нас там убивают. Что я вам, глаза открыл, что ли? Хотели бы знать – набрали бы в интернете «Новости Новороссии». Там всё есть про нашу войну. Про батальоны этих уродов-укропов-карателей. И про то, что они творили, когда в наши города заходили. Про то, как… Нет, всё! Ушёл я…

– Подожди, – встал и Юрий Кириллович. – Я же тебе работу предлагаю. Иначе как в Москве-то прожить. Тётушка твоя, тётя Клава, что, уже на пенсии?

– А я работаю. Что ж вы думаете, я у неё на шее сижу? Я по ночам на вокзале вагоны разгружаю, – он усмехнулся. – Видите, как накачался? Ну, а по выходным мы с тётей Клавой в храм ходим. Знаете, на Славянской площади церковь Всех Святых на Кулишках? Тётушка там регентом. Мы там на клиросе поём, – он усмехнулся. – У меня же какое ни на есть музыкальное образование. Ну, пусть самое начальное.

– Ну, вот видишь, тебе учиться надо.

– Чему?

– Музыке, пению, ну, то есть профессиональному вокалу.

– Пробовал.

– То есть?

– Да не хочу я об этом! Мне надо учиться воевать. Ладно, всё! Спасибо вам за кофе!

– И всё же, вот тебе адрес, – Юрий Кириллович выдернул из узкого высокого стакана посреди стола салфетку и вывел на ней печатными буквами адрес мастерской. – Надумаешь, приходи. Ты ведь, поди, в мастерской художника никогда не был? А ведь любая новая информация – это и есть наука. Кто-то из советских драматургов, кажется, Андрей Макаёнок, сказал: «Все беды человечества – от недостатка информации…»

– Возможно, – пожал плечами Кирилл. – Интересно, что бы он сейчас сказал? Наверное, все беды человечества – от человечества.

Глава II

Долго же они просидели в этом кафе, спрятавшись от жгучего солнца под большим серым полотняным зонтиком. Но вот светило устало палить и скатилось по раскалённым крышам, озарив золотистым ореолом венец сталинского ампира – шпиль со звездой в лавровом венке.

Уже по дороге к метро Юрий Кириллович пообещал помочь Кириллу поступить в Гнесинку на эстрадный вокал и добился от него в конце концов согласия позировать в боксёрских трусах и перчатках.

На следующий день парень уже стоял на подиуме.

– Знаете, я подумал, – сказал он, прежде чем направиться в указанное ему место за ширмой, чтобы раздеться, – это будет для меня хороший тренаж. Я и по городу-то тогда не только из-за жары в одних шортах шёл… Вы вот думаете, я такой накачанный-железобетонный, а я ведь, вообще-то, слабак. Стеснительный. Уверенности не хватает. У нас, когда в музыкальной школе концерты бывали, так я, как на сцену выходить, волнуюсь жутко, поджилки дрожат, смычок сжимаю, чтоб не вылетел. Меня за это учительница всё время ругала. Не сжимай, говорит, смычок как булатный меч.

Новому своему демонстратору пластических поз – так высокопарно зовутся штатные натурщики в Суриковском – Юрий Кириллович не мог нарадоваться. Мало того что фигура покруче античных идеальных образцов, так ещё и выносливость у парня завидная. Работа шла споро, вдохновенно, иногда задерживались до поздней ночи, и мастеру приходилось через всю Москву доставлять Кирилла на квартиру его тётушки чуть ли не в четыре часа утра. Та возмущалась:

– Что ж это за работа такая, рабство неслыханное. Он у тебя рабовладелец!

– Ну, да, – парировал племянник, – римский патриций, а я у него верный раб. Он так и говорит, что я будто с античного портика сошёл.

– С ума он у тебя сошёл, – не унималась тётя Клава. – Надо же, так издеваться над парнем. Попробуй-ка, не спи вот так изо дня в день, и загнёшься как пить дать. Я-то ведь тоже не сплю, у меня-то откуда силы возьмутся: не девочка же.

Но вот, когда работа была успешно завершена и Кирилл явился со своим законным гонораром – пачкой крупных купюр, перетянутой банковской лентой, тётушка Клавдия Ивановна, похоже, забыла о своём еженощном бдении, о своём системном ворчании – она просто онемела, уставившись на денежный кирпичик посреди стола. Потом тихо опустилась на стул, взглянула на Кирилла, вздохнула глубоко и молвила:

– А может, бог с ним, с твоим поступлением? Вот ведь есть достойная работа. Это сколько ж тут моих пенсий?

Ну а о том, как были довольны заказчики, и говорить нечего.

– Памятник даже лучше живого, – заявили братки-молодцы. – Сразу видно, чемпион, твою мать!

Мастер, автор «чемпиона», на скорую руку проверявший соответствие обусловленной договором суммы выложенным перед ним банковским пачкам, так и уткнулся в них носом, чтобы задавить защекотавший в горле смешок.

Такой успех предприятия, конечно, укрепил решение Кирилла послужить прекрасной Минерве ещё какой-то неопределённый срок. Он уже вошёл во вкус, абсолютно не комплексовал и, с учётом его спортивной выносливости, позировал обнажённым при большой аудитории учеников Юрия Кирилловича, усердно готовившихся под строгим глазом мастера к поступлению в московские престижные вузы живописи, ваяния и зодчества. Да и что ж комплексовать, когда работа эта придавала ему чувство уверенности и самостоятельности, столь необходимые для более-менее сносного существования в столице. По условиям, установленным строгим учителем, без пяти минут абитуриенты по окончании каждого занятия скидывались, в зависимости от сложности постановки, заранее обговорёнными скромными суммами, из коих в результате складывалась совсем неплохая оплата натурщику за его нелёгкий труд. И каждый вечер, к нескрываемой радости тётушки, любимый племянник вручал ей стопку разномастных и, конечно, не слишком крупных дензнаков, предварительно отсчитав для себя ничтожную мелочёвку. И хотя Кирилл всегда был сдержан в отношениях со своим именитым благодетелем, не пел ему оды, не изрекал благодарственные тирады, однако всем своим учтивым поведением, а главное, своей пунктуальностью и неутомимостью, да просто трепетным отношением к делу старался показать, как много значит для него подаренная судьбой встреча с выдающимся художником.

В свою очередь и Юрию Кирилловичу не давало покоя обещание помочь парню с поступлением в Гнесинку, так легко брошенное при первой встрече. Оказалось, это совсем непросто. Даже с учётом всех званий и регалий именитого скульптора.

Прежде всего он позвонил Маргарите Лекасовой, некогда знаменитой певице, уже сошедшей с эстрады, но всё же то и дело мелькавшей на пикантных телешоу, где, по выражению Юрия Кирилловича, нестриженный, плохо выбритый и косноязычный ведущий провоцировал всех участников коллективно перестирывать чужое старое и часто весьма дурно пахнувшее бельё. Был у него с ней некогда жаркий роман… Ну и что с того, что при любимой, согласно регистрационной записи о браке, жене? Скажите, а разве большой художник не имеет право содержать любовницу? Справедливее сказать: большой художник не имеет права не тратиться на любовницу. Этот негласный закон был известен и супруге Юрия Кирилловича, достойной Елене Сергеевне. Она всё знала, а если не знала, то догадывалась, но скандалов принципиально не устраивала. А смысл? Что, разводиться? Ну вот ещё! Плебейский домострой. Да разве она проживёт за свою зарплату экскурсовода Третьяковки? Ну ладно! А дочь-студентка? А обеим пристойно одеться? А на косметику сколько? А маникюрный салон? А свой парикмахер, массажистка и стилист не хуже Юдашкина? А ежегодные вояжи в Европу в самые респектабельные отели? Да что говорить, пусть себе играется, если это ему, признанному мастеру, необходимо для творческого куража и работоспособности. Только бы вдохновенный труд приносил соответствующий доход. Так рассуждала Елена Сергеевна, не выказывая никогда раздражения, тем паче мещанской ревности, и стремясь поддерживать стабильно прохладный климат в доме, приличествующий почтенной супружеской чете. Её вполне устраивало, что с мужем они давно уже колесят по исключительно параллельным житейским рельсам. Узловыми станциями, на которые, как и полагается уважаемым представителям московской элиты, они изредка прибывали вдвоём, были великосветские скучные тусовки с обильными фуршетами. Вкус к такому поистине аристократическому сосуществованию супруги не утратили уже и после того, как Юрий Кириллович в результате громкого скандала расстался с певицей, время от времени требовавшей от него развода с экскурсоводом. Так требовательно миссис Лекасова и вопрошала: «Милый, не пора ли заняться разводом с экскурсоводом?»

– Милая Риточка! Меня этот развод до могилы доведёт, – отшучивался Юрий Кириллович.

И любовь, зародившаяся на весеннем вернисаже в галерее Церетели, по осени увяла, словно измечтавшаяся о влаге и забытая на подоконнике герань. Теперь Юрий Кириллович лишь случайно мог лицезреть свою бывшую пассию в отвратительных и унизительных, по его мнению, гламурных телешоу.

Вероятно, благодаря этому мельканию на телевизоре и, несомненно, новым более перспективным эротическим связям, её и пригласили преподавать в Гнесинское музучилище. В связи с этим мастер и вспомнил о своей Маргарите. Долго искал её телефон, пока не сообразил, что после разрыва уничтожил все контакты. Слава богу, удалось выяснить её новый мобильник у оставшихся общих друзей.

– Рита, здравствуй… – начал он несмело.

– О-о, чей там голос из могилы? – сразу узнала его Маргарита. – Чем обязана, сударь?

– Как ты понимаешь, я звоню по делу. По серьёзному делу…

– Да как не понимать, иначе и быть не может. До сих пор тебя не интересовало, как я живу, точнее, чем живу, как выживаю. Как же это всё несерьёзно. А вот сейчас у тебя вдруг серьёзное дело подвернулось. И понятно: я же теперь декан, профессор…

– Послушай, Маргарита, – перебил знакомку Юрий Кириллович. – Надо помочь одному талантливому молодому человеку. Очень талантливому!

– Понимаю. Иначе мир лишится нового Паваротти! – с наигранным пафосом поддержала мастера Маргарита.

– Рита, я серьёзно. Решился вот тебя побеспокоить. Кабы пустяк…

– Вот то-то и оно, Юра, что это не пустяк. И я по блату никого к родному училищу на пушечный выстрел не подпущу.

– Почему же по блату? Я же говорю о настоящем таланте. Просто самородок!..

– Ну и не плачь, Юрик, пробьётся…

– Твоего же Петрушу я в Суриковское устроил.

– У меня сынуля всегда блистал талантами. Он в отца. А твой этот молодой человек в кого? Или ты, Юрик, уже на мальчиков переключился? Возраст сказывается или следуешь современным европейским веяньям?

– Ох, и дура же ты! – сорвался Юрий Кириллович. – Непробиваемая дура!

– Успокойся, милый, – самодовольно рассмеялась Маргарита. – Дура дурой, однако, как в том анекдоте про мартышку, деканство и профессорское звание имею. Это, Юрик, я для тебя вдруг дурой стала, а для других очень даже умная и, главное, вполне ещё сексуальная. Ну, для тех, конечно, кто на мальчиков не западает.

– Дура! Вульгарная, пошлая дура!

Она расхохоталась и отключила мобильник.

Господи, как же по-иезуитски мстительна бывает женщина по отношению к отвернувшемуся от неё мужчине. Лучше навеки забыть и не трогать, иначе её ущемлённое самолюбие разбудит в ней такую фантастическую энергию для нагромождения дьявольских козней, что ни спрятаться тебе, ни скрыться. А подчас и знать не будешь, откуда потоки грязи текут. Всё! Забыть, забыть, забыть! Это было давно и неправда.

И тут вдруг Просекин вспомнил о Лилии Петровне. Вдова известнейшего кинокомпозитора, классика советской песни, чьи кинематографические шлягеры стали поистине народными и, значит, бессмертными, Лилия Петровна как музыкальный критик, несмотря на свой солидный возраст, слыла неутомимой труженицей, человеком никогда не унывающим, чутким, тонко чувствующим, обладающим бескомпромиссной профессиональной требовательностью. Благодаря её заботам и недюжинным организаторским способностям, имя её гениального мужа каждый раз в очередную годовщину со дня его рождения возникало крупными буквами на афишах Центрального дома учёных, и большой звёздный концерт проходил при полном аншлаге. Отрадно, что она не гналась за навязшими именами, часто приглашая участвовать в таком концерте памяти Анатолия Журавлёва малоизвестных начинающих исполнителей. Собственно, и денег-то ей удавалось достать ровно столько, чтобы оплатить аренду зала, остальное всё и все – на энтузиазме и любви. И связей-то особых уже не было. Новая постперестроечная власть постаралась отринуть всё советское, да только не сдалась всё же народная любовь. Вот уж поистине «нашу песню не задушишь, не убьёшь». Она может не звучать долгие годы в проплаченном медиапространстве, но, как соберутся люди за праздничным столом, в столице или самой глухой провинции, опрокинут рюмочку, другую, и затянут её, привольную-раздольную и родную, где и мелодия-то та, что душу выворачивает, и стих мудрый, отрезвляющий. Посему и не напивались с такой песней, как правило. Так про себя рассуждая, Юрий Кириллович отыскал телефон Лилии Петровны и договорился о встрече. Надо сказать, что почувствовал он некоторую неловкость, когда только пошёл зуммер: за много лет не вспомнил, не позвонил, не поздравил с праздником, а с тех пор как в последний раз на её концерте побывал, воды утекло море океанское. Она поначалу всё звонила, приглашала, но так как он, обещая каждый раз, всё же не являлся, опутанный-перепутанный своими делами, то и она перестала беспокоить своими приглашениями.

Лилия Петровна откликнулась очень доброжелательно и с ходу зазвала к себе в гости.

– Я хотел посоветоваться… – смущённо промямлил академик Просекин.

– Ну вот и приезжай, – весело настаивала Лилия Петровна. – Постой, это ж ты когда у меня в последний раз был-то? Да, пожалуй, как Толя мой ушёл, и не был ни разу. Эх ты! А ведь частенько бывал, когда вы с ним на Мосфильме-то вместе тот фильмец делали. Фильм-то так себе получился, но Толина музыка!.. Одна песня чего стоит. А режиссёр-то этот жив ли? Постой, как его?..

– Дубовской, – подсказал Юрий Кириллович.

– Да-да, именно, – ещё громче затараторила в трубку Лилия Петровна. – Я помню-помню, что с деревом что-то связано. Ну, будет нам по телефону-то. Приходи прямо завтра к обеду. Устроит тебя?

– Спасибо, Лилия Петровна!

– Ну и чудненько! Давай! Жду!

Продолжение следует