Читать книгу Сей мир. Стена - Игорь Олен - Страница 7

В августе, за «сожи́гом» и Разумовским, старший Квашнин забыл о них. После тысяча девятьсот девяносто девятого память в нём отторгалась, съёживалась, бессилела. В каждый день он с трудом входил в сонме лживых, ловчащих фантасмагорить, но оплывающих в хаос форм. Лишь Дану он помнил. И стал искать её. Он поехал из Квасовки, сев на мерина, отмечая охранников в отдалении; так решил его сын и Ройцман после того, как он выразил волю жить в одиночестве. Люди двигались от него поодаль; он восхищал их образом странного, небывалого существа, которое обещало, что даст им большее, чем «сей мир» вокруг, – «эдем» им даст.

Он на мерине ехал, видя окрестность. Вон, по-над Лохной, мелкой, студёной, быстрой и звонкой, – ферма Магнатика, кто бежал отсель в девяносто девятом, в коем Квашнин как раз бился с Логосом… Миновал он мансаровскую редь изб. А час спустя он проехал, мимо воссозданной из обломков церкви и мимо маленького Лачиново да развалин Щепотьево, к одинокому дому близ восстановленного им храма в честь Вознесения. Старый мерин под Квашниным был крупен. Крупен был сам Квашнин в белых брюках, в белой рубашке… Солнце висело в выцветшем небе… «ВАЗ» пропылил к нему; председатель хозяйства выпросил ссуду… Позже облаяли его шавки… После никто ему не мешал. Свернув к столпу, на котором подвижничал Серафим, дед Даны, ныне покойный, он луговиной выехал к речке, где была девочка в пляжных тёмных очках. Помедлив, та взобралась на мерина. И пустились в обратный путь.

– Ты одна живёшь? – он спросил.

– Да.

– Ешь?

– Нет.

– Дважды два сколько?

Дана молчала, чувствуя, как тогда, при «сожи́ге», как и всегда, что с всадником, за спиной какового едет, знается в том миру, где порою бывает в хмурые ночи; там он иного, дивного вида, а не как нынче он был наружно просто мужчиной.

Около Квасовки мерин стал как вкопанный. Всадник слез и пошёл в проём меж робиний с щёлкавшими в зной скрученными стручками. Виделись три столетних избы в саду, выше – поле некошеных жухлых трав. Повеяло чудом, странностью.

Пребывал Квашнин в Квасовке, дабы вызвать особую, небывалую сущность в райском когда-то, нынче гниющем, гибнущем мире, к счастью избавленном им от слов, – лишь клочья их взвапливали повсюду. Кризис, однажды с ним происшедший, дал постижение, что вокруг нету истины; ибо там, где её принимают, сразу безлюдие. Он постиг, что действительность сплошь не истинна. Весь сей мир – от условностей, схожих с истиной, как жизнь с чучелом. Мир сей – плод интеллекта, чистый плод разума, наваждение, от которого тварь терзается, по ап. Павлу, но и отпасть не может. Жить и быть – не тождественно. Жизнь – вне разума. А Квашнин жаждал в жизнь, кою мозгом не сыщешь, но только донным в тьме за сознанием.

Он постиг: жизнь под гнётом понятий (норм, слов и смыслов). Люди фальшивы; всех можно вымарать. Нужно выйти из сложенных в лад понятиям человеческих имиджей, – и тогда можно жить, жить истинно, хотя там и не будет впредь «дважды два четыре», ибо там нечем будет считать, и тяжести, ведь там нет страха падать. Сходно там смерти не существует, ибо гнить нечему; там нетленная Жизнь Дословная. Так он видел в безумии. Но сей мир возвращал его ко всеобщим регламентам, атрибутам и ценностям. Он боялся попасть в дурдом принуждением, потому что врагов хватало. Всё человечество было недругом Квашнина. Спасал его, впрочем, рак, которым он объяснял страдания, что сводили с ума-де.

Коротко, он предчувствовал, что он нарочный Истины; что приходит конец словам; что людей породило знание зла-добра, повергшее Безъизъянное; что теслом словосмыслов из Прото-Жизни (рая, эдема) сделан был мелочный хомо сапиенс, сходно дикие плющат лица в лад их «эстетике». И в момент, когда в нём гас разум, он постигал вдруг, что ни природные (гравитация), ни моральные (не убий) законы суть неестественны и не значат, а совокупность их, от которой мир мучится, уступает дерзнувшему.

В общем, он был безумным. Но он угадывал в том победу. Он смыл историю, смазав пишущий её текст, расправившись с фаларийским быком13