Читать книгу Познавание ведьм. Москва-1984 - Игорь Олен - Страница 5

Без остановки носило друзей в Сахаре. Лишь вкатывались в Атлантику, ветер, меняясь, гнал их к Красному морю в клубах песка с такой скоростью, что ремни, на которых висел ранец вроде качелей, тёрлись о палку, пропущенную через центр, дымились и раскалялись.

– Эй! – звал Перекати-Поле. – Придумай что-нибудь, если ты комсомолка!

Вика на ранце помалкивала и дёргалась, – оттого направление их отчаянных гонок менялось мало-помалу. Но травяной шар мнил, что она это делает ему в пику, и он скандалил. Вика же, обнаружив, что на подъёмах качение замедляется, норовила свернуть к исполинской горе – и преуспела. Ветер их гнал к вершине, ослабевая, юля, увиливая. Наконец он бежал прочь, взяв с собой бурю.

Небо очистилось, встало солнце.

Парочка, скрывшись в тень под скалой, смотрела на мёртвые обожжённые камни.

– Что делать? – вёл Перекати-Поле. – Здесь от нас рожки-ножки останутся.

Они мучались и томились.

К вечеру жара спала.

Скатясь с горы, они двинулись по пескам да косам щебёнки, отбрасывая тени. Вдруг за грядой послышались голоса. Помчав туда, девочка обнаружила странных людей, толпившихся близ пьедестала.

– Мы собрались! – взывали они. – Срок говорить, любомудрствовать. Просим, Солон! Ты всех стáрее, вещай первым.

– Я не хочу вещать, потому что есть тот, кто вмещает в себя мои знания, а я – жалкий должник его.

Все настаивали тем не менее, и он начал:

– Прекрасным и добрым верь более, чем поклявшимся. Заводить друзей не спеши; заведя, не бросай. Не советуй дурное, советуй лучшее. Ум – твой вожатый. Душа бессмертна.

– Слава! – вскричали все и, венчав, возвели его на пьедестал.

– Я воспретил театр, ведь он научает притворству, какое пагубно. Слово есть образ дела…

Странный толстяк, меж тем, вылез из бочки и показал всем воблу.

– Я вычислил путь от солнцестоянья до солнцестоянья, сочтя земной год, – вещал Солон.

Но его уж не слушали, вместо этого созерцали воблу, поэтому он умолк сбившись.

– Вот! – начал толстяк из бочки. – Грошовая вобла сбила Солона в его рассужденьях! Вспомним: он шёл смотреть звёзды, которые-де постиг, но рухнул в яму, и женщина пошутила, что тот, кто не видит под носом, считает, что знает небо.

Все, засмеявшись, стащили Солона вниз, крича: – Слава, честь тебе, Диоген! Взбирайся! – Стали указывать на пьедестал.

– Чтоб вы меня свергли? – съязвил тот. – Вы состязаетесь, кто кому вставит палки в колёса, – только не в истине. Изучаете бедствия Одиссея, собственных недостатков не видя, точно арфист, что справляется с арфой, но со своим нравом не ладит.

Все отвернулись. И Диоген вскричал петухом, чтобы привлечь внимание.

– Истины вы чураетесь, безделицы вас влекут, – съязвил Диоген. – Это я и хотел сказать напоследок… – Он, замолчав, влез в бочку.

Люди рукоплескали.

Но их прервал муж быстрый, резкоречивый, опёршийся на пьедестал.

– Хватит витийствовать, – приказал он. – Слушать меня. Первопричина всего есть Бог. Материя – неоформленная, пассивная масса. Стихий четыре, а кроме них есть пятая, заключающая тела эфира; движется эта пятая кругообразно…

– Хвала, Аристотель! – последовал крик.

– Молчите. Я продолжаю. Счастье – совместная полнота трёх благ: душевных, телесных, внешних. Одной добродетели недостанет к счастью, надобны красота, здоровье телесности и богатство, и знатность внешнего. От этого на вопрос: чем нам милы красивые? – я ответил: кто спрашивает так, тот слеп. Я первый назвал красоту Божьим даром, в отличье от Карнеада, кой высказывался о ней как о «владычестве без охраны», и Феокрита, клеймившего её «пагубой под слоновой костью», и Феофраста, коему это лишь «молчаливый обман», и Сократа, рекшего: «недолговечное царство».

Последовала овация. Неслись возгласы: – Красота – Божий дар!.. Материя есть пассивная масса… Чудно! Стихий лишь четыре… Отныне мы знаем, как жить!.. К тому же есть пятая, кругообразная… Изумительно!!

Кто-то связывал лавры, кто-то рукоплескал, кто-то зубрил вовсю, бормоча:

«Первопричина есть Бог… потребны богатство да знатность…»

Сумрачный муж в стороне изрёк:

– Мыслю иначе.

– Ну-ка! – воскликнули все. – Вещай, Пиррон-скептик!

– Я ничего не знаю и ни во что не верю. Всё безразлично. Всякому слову сыщешь обратное. Нет добра и нет зла. Будь они – они были бы одинаковые для всех. Мы ж – зрим инакое, ведь их нет. Повар славного Александра грелся в тени, мёрз на солнце. Нашему Диогену в благо мнилось великому Александру высказать, чтобы тот, заслоняющий солнце, посторонился. А Аристотель служил при дворе Александра.

– Хвала, Пиррон! Слава!

– Благо ль некий поступок или он зло – не знаю, и потому что добра и зла нет, и по прочим всем основаниям. Ничего я не знаю. Даже не знаю, знаю я или нет в самом деле. Впрочем, хоть говорю: не знаю, – но не возьмусь поклясться, что, вот, не знаю.

– Прочь, Аристотель! Вверх, Пиррон!

– Вам всем разное, быть вам над или под. Мне – равное, быть царём иль рабом, – вёл Пиррон, всходя по ступеням. – Некогда Анаксарх, учитель мой в философии, вяз в болоте. Я прошёл мимо, не слушая криков помощи, вот как.

– Дивно!

– Раз нет добра и зла – ничего нет. Стало быть, для чего, мнил я, помощь, если нет жизни, но и нет смерти. Смерть, может, – жизнь, жизнь – смерть. Эпикур, ценя жизнь, учит, что смерть – бесчувствие. А Сенека зовёт эту нашу жизнь смертью в преддверии жизни истинной. Он радовался б покойнику, причастившемуся загробных благ. Эпикур бы печалился, что покойник утратил всё… Я же, – нёс Пиррон, – превзошёл их, так как не знаю, есть я или же нет. Коль чувствовать – значит жить, не Гомер ли нам описал царство мёртвых, где чувствуют ярче? Я чувствую, что я есть, но наличествует моя сущность – или же отражается в этой жизни уткой в воде, не ведаю.

– О!!! – восторгалось собрание.

– Я сейчас, – вёл Пиррон, – буду стукаться обо что-нибудь, потому что не знаю, нужно это или не нужно, выгодно иль невыгодно… – И действительно, застучал, да сильно; кровь пачкала пьедестал. В рукоплесканиях, в воплях полного восхищения лишь один, подбежав, подставил под лоб мудреца свою руку.

– Прочь, Безымянный! – остервенились все. – Лавры, лавры Пиррону!

Глас Безымянного был неслышен:

– Остановись, Пиррон! Не знаешь, как быть, и ладно, это не главное. Пойдём отсюда. Я накормлю тебя фигами. Ну, пойдём!

– Не знаю, как угодить им, – рыдал Пиррон, позволяя себя увести. – Их не насытишь.

Вика поддерживала мудреца тоже, слушая, что внушает мешающим Безымянный:

– В каждом есть царство истины! Ведайте дух внутри! Не сжирайте друг друга. Любите!

– Дай нам Пиррона, враль! – бесновалась толпа. – Пусть убьёт себя и докажет! Прочь от нас! Болтай свой чувствительный вздор женщинам!

– Лучше б вы были дети! – твердил Безымянный.

Чем больше он говорил, тем больше всех раздражал.

Внимание привлёк стук. На пьедестале стучал в мрамор камнем очередной оратор, поднявшийся, пока все отвлеклись на Пиррона и Безымянного. Он грассировал и был Вике знаком.

– Учение повегяется делом. Пусть бы газбил себе лоб Пиггон, пусть умег бы – вот философия сих пиггонов и философия многих и многих словесных газвгатников. До сих они миг объясняли, путаясь и иггаясь в словах, а миг нужно – что? – менять!

– Дальше! – стонали все в предощущении грандиозных смыслов.

– Я повтогяю: менять без колебаний! Пегефгазигуя Безымянного: кто не с нами – тот пготив нас. Пегевегнём мир с головы на ноги! Словоблудием гогу не сдвинуть. Эга словесных дебатов и кгаснобайства минула. Достоянием настоящего стала пгактика, пгактика и вновь пгактика!

– Чётко как и как ясно!!! – все исступлялись.

– Поэтому, исходя из потгебностей нынешнего момента, идеалистов пгошу уйти, матегалистам же – сплачиваться под моим пьедесталом. Лозунг момента: миг есть матегия и наш долг её изменять. Лейбниц, Платон, Каутский, что такое?! Назад! Газмежёвываемся! бесповоготно!

Сборище разделилось; взявшие верх аплодировали, свистели и сквернословили, угрожая противникам; длинные тени вытягивались на восток, по ним кралась тьма.

– Лучше меньше, да лучше… Но пгиступаем к богьбе, к выкогчёвыванью софистических домыслов и гностической тагабагщины! Да, товагищи, наши цели ясны, наш путь пгям! Пгиступим.

В сумраке раздались стоны, стуки да восклицания боли и ярости. Освещённый последним лучом Пьедестал руководствовал битвой.

– Как же так? – озадачилась Вика. – Что ж так знакомо всё?

– Не знаю, знаю ли я, что сталось, но хочу поучаствовать! – прокричал Пиррон, вырвался и вбежал в гущу злого побоища.

Идеалистов побили и, заткнув кляпом рты, заставили в тачках возить песок. Победители воздымали плакаты и лозунги. Месяц тем и другим светил. «Дураки были мы, что спорили, мудрствовали», – признал Аристотель. «Истинно, нам теперь всё ясно», – твердил Гераклит. Диоген, задержавшись, вытащил изо рта кляп спросить: «Пифагор, постиг истину?» – «Вынужден был постичь». – «Тогда болтать не о чем. – Диоген вновь вставил в рот свой кляп и продолжил трудиться, внушая: – Мир есть материя. Моё дело эту материю в тачке возить и её так менять».

Временами то Гераклит, то другой какой из надсмотрщиков восклицал:

– Хорошо! В мозгу ясность, вопросы отсутствуют, жизнь, меж тем, улучшается!

И смолкал, погружаясь в сладкие думы. Кто-то из победителей догадался воткнуть палки с лозунгами и плакатами в землю, чтобы освободиться к бóльшим приятностям. Они сели в кружок и, счастливые, пили. Анаксагор предложил тост словами:

– Вот я мудрил, терзал интеллект, разбираясь в строениях мироздания, и всего-то додумался, что началом является беспредельное. Много тайн собирался ещё открыть и мучительно думать. Но вдруг мудрец, выговаривающий пленительно мягко «р», разъяснил тайну. Надо, оказывается, не думать, а надо действовать. Слава тем, кто нашёл за меня смысл жизни, сим меня осчастливив! Счастливые, мы вино попиваем. Столь же счастливые наши коллеги и оппоненты возят песок, работают. Всем всё ясно, все счастливы. Так поднимем же за картавого мудреца кубки!

Пир стих к утру. Слышалась разве что заунывная песнь Конфуция да стучали орудья труда побеждённых.

В рассветных лучах протрезвевший Пиррон сказал:

– Все меня знают. Я одолел день назад Платона. Но мне взбрело на ум вот что: я его одолел или он меня? Я вообще сомневаюсь, что мир – материя, потому что мы с вами песку навезли, а толку? Может, материя – это дух, иначе зачем тогда мысль о ней тем, кто считает её первичною? Почему без идей и мыслей силой материи они справиться с ней не могут? Вот и выходит: идеалисты, хоть и выдумывают, чего нет, и не боготворят материю, почему-то работают с сей материей. А должны бы работать – материалисты, которые любят материю. Получается – ложь. Картавый мудрец наврал. Не знаю, знаю ли я, что прав, но знаю, что недоволен тем, что знаю.

– Хвала, Пиррон! – завопили все, подбегая и затирая картавого мудреца. – Вещай, Пиррон! Пьедестал где? Где пьедестал Пиррону?

– Слушайте! – встрял ещё мудрец. – Всё, конечно, материя. Но мне кажется, всё из атомов. Земля видом как бубен, солнце всех далее, лунный круг самый ближний, прочие между ними; к тому же земля наклоняется к югу; солнце, вдобавок, воспламеняется и от звёзд; светила горят в движении, обо что-то там трутся, как ось в колесе…

– Давно ты слез с неба, Левкипп, что всё знаешь? – спросил Диоген из бочки.

Мужи зашлись хохотом.

Вика, глянув на них, обернулась с ехидцею к Безымянному.

– Не слушают умного человека, начали болтовню. А делали правильно, когда дружно носили песок под командой умных людей. Выстроили б хорошую жизнь – и жили бы припеваючи.

Безымянный, смолчав, направился вглубь пустыни. Вика с Перекати-Полем – следом. Пятки у Безымянного были светлые, волосы же не длинные и не короткие, как у Сенеки. Шаг у него выходил широкий. Чтоб не отстать, Вика часто бежала и спотыкалась. Воздух, разогреваясь, делался нестерпим. Обессилев, девочка рухнула в раскалённый песок, заныв:

– Не могу поспеть! – И, когда Безымянный приблизился, завершила: – Я хочу есть, – подумавши, что в родном краю взрослый давно б её накормил и нёс на спине, как боец раненного товарища. Мстительно она выговорила: – Спорят, а до людей нет дела!

Перекати-Поле фыркнул не вмешиваясь.

– А кому до них дело есть? – Безымянный подал ей руку.

– У нас мудрый Ленин был, думал про всех.

– И что?

– Он знал, как жить. У нас честно живут, друг другу всегда помогут.

– Знаешь, как жить?

– Да, знаю! – бросила Вика.

– Тогда тебе незачем голова. Пусть знающая голова пребывает сама собою. Сними её.

– Что?.. Она ж не… снимается! – млела Вика, схватившись за голову, – каковая снялась моментально и шлёпнулась зло в песок.

Безымянный тянул безголовую теперь Вику зá руку, они шли; Голова с изумлённым Перекати-Полем медленно перекатывались за ними.

Двигаться стало легче. Девочка замурлыкала песенку, а в оазисе с пальмами вдруг распрыгалась, как антилопа. Но Голова захныкала: мол, голодная. В поселении из песчаных домов Безымянный спросил у какого-то жителя подаяние, пожелав прежде мира и счастья.

– Мира и счастья тебе, путник, тоже, – житель ответил. – Что тебя побуждает странствовать?

– Я учу вечной жизни, поэтому и хожу, чтоб учить многих.

Вика без головы странным образом слышала всей своей кожей, а Голова с травяным шаром шептались в сторонке.

– Доля твоя тяжёлая, – житель кивал. – Учить людей сложно. Что, путник, скажешь тому, кто устал жить и не имеет надежд на жизнь вечную? Сын мой, единственный сын, погиб, дочки ищут удач в большом городе, самому мне недуг не даёт обрабатывать землю. Если не выплачу я налогов, буду бездомный, как ты, ненужный. Что с меня взять, уставшего, неучёного и бессильного человека, отжившего век? Учиться жить вечно во мне недостанет сил. Неужто я пропаду, не ведая вечной жизни? Ответь, коль ты учишь всех.

Безымянный ему поклонился. – Тебя, стойкий дух, не нужно учить. Ты заслужил жизнь вечную и идёшь к свету. Исполнится, как обещано. Начнёшь умирать, ты знай, что просто уходишь в вечность. Тебе она будет лёгкой. Мне стало легче тоже: ведь я увидел, с кем встречусь там, где редкий окажется. Я пойду. Мир тебе!

– Погоди… – Житель вынес лепёшку. – Возьми в дорогу. И заходи, коль рок приведёт сюда вновь.

Они распрощались, и Безымянный увёл спутников в тень проулка, сел у стены, преломил хлеб натрое и себе взял часть меньшую. Вика без головы схватила часть бóльшую; Голова, насупившись, отвернулась.

– Бери.

– Не хочу.

– Ты жаловалась на голод.

– Обманный хлеб есть не буду!

– Как так обманный?

– Вы не работаете, попрошайка!

– Учить вечной жизни, думаешь, не работа?

– Нет, не работа! Нет вечной жизни, нам говорили, – отрезала Голова.

– И я говорю. Тому, кто у вас говорит, дают хлеб?

– Зарплату дают за работу.

– Их награждают за то, получается, что они отговаривают от вечной жизни? Дают хлеб за то, что они вам советуют жить и – умирать в веки вечные? Я учу жить – они убивают. Что лучше?

– Они! Они учат истории, математике, например, другим настоящим вещам. Вы учите фальши! Фи, вечная жизнь, скажите…

– Зачем тебе математика и история, если не чтобы жить вечно? Или ты непохожая на других и хочешь, прожив, умереть? Хочешь?

– Нет… – Голова смутилась. – Я, например, когда вырасту… скажем, выстрою дом, люди будут в нём жить, меня вспоминать.

– А если выстроишь не один дом, выстроишь два дома, три? – спрашивал Безымянный. – Будут ли вспоминать тебя?

– Будут! в три раза больше!

– А если сто домов?

– Сто – не выстрою. Это много.

– Слабая и ленивая, – заключил Безымянный. – Сто ты не выстроишь, ибо чувствуешь, что потребуется трудиться. А лучше бегать в кино, есть сладости. Ты вообще мечтаешь бегать в кино и в Артеке у моря позёвывать год за годом, но тебя учат, что, кроме этого, нужно выстроить пару зданий. Ты это слушаешь – и рада, что работ мало. Я ж учу по-другому. Жизнь вечную приближают земными делами, где сто домов – пустяк. Знай: душу нужно трудить, не руки! Нужно в душе миллионы домов сложить, – что трудно. Поэтому ты не веришь, чтоб не трудить свою душу. В вашем краю, смотрю, ленные учат ленивых, мёртвые – мёртвых.

– У нас с детьми так, как вы, не общаются! – ляпнула Голова. – Мне скучно про этих мёртвых! Я ещё маленькая! Вот так!

– Будь маленькая, раз нравится, – высказал Безымянный и обратился к другой Вике, без головы: – Хочешь быть вечной?