Читать книгу Лоскутная философия. Идефикции - Игорь Олен - Страница 2

1

Понял надуманность бытия вокруг, потому что, кроме как разумом, мир мог статься иным путём: грёзой, памятью и любовью. Коротко, счастьем.

2

Уильям Оккам (1285—1349). Этот логик, монах-францисканец, говаривал, что Господь всемогущее и свободное существо и над Ним нет законов. Поэтому мир мог статься иным. Что есть вокруг – есть случайно, необязательно; значит, волею Бога может смениться.

3

Истин не знаю. Мыслю о первых и о последних вопросах, веруя, что для этого я не хуже, чем кто вообще никаких проблем знать не хочет либо считает, что знает их назубок.

4

«Устроил Бог рай в Эдеме, что на востоке; и поместил Он там человека, коего создал.

Произрастил Бог всякое древо, красное с виду, годное в пищу, и древо жизни посреди рая с древом познания зла-добра.

Из Эдема река струит орошения рая, и разделяется на четыре.

Та, что Фисон, обтекает Хавилу, в коей есть золото;

золото славное; там бдолах с камнем оникс.

Та, что Гихон, обтекает всю Куш;

а река Хиддекель протекает в Ассирии. А четвёртую звать Евфрат.

Человека Бог поселил в саду при Эдеме, чтобы возделывать и хранить его.

Заповедал Бог: ты от всякого древа ешь;

но от древа познания зла-добра, ты не ешь с него; ибо, как с него вкусишь, смертью умрёшь» (Быт. 2, 8—17).

5

В прежней России всем не хватало, и всю нехватку дали ста лицам, дабы хватало.

6

Видел раз дамочку, прожила долго в Вене, дочка министра. Только что с Нила, хвастает селфи. Ликом смазлива, вся в бриллиантах, дышит парфюмами. Строчит вирши про «родину», про «добро» и «духовное». Любит якобы Бога.

«Бога какого? – кто-то ей. – Декалога? Нагорного?»

«Я?.. Я Бога любви!» – пищит. И запела акафист.

Как же ей не любить Его, Кто дал сытость, золото, виллы?

Но, вопрос: Бог, что, держится вот такою «любовью» пустопорожних?

7

Мёртвые. Христианам и иудеям: много ли правды в библии? Стоит библии верить? Коль она вымысел – тщетны веры и упования и нас минет жизнь вечная. Или библии верить частью? мерить рассудком, чтобы понять, где истины, а где вздор косных предков, грезивших глупости? Лейбниц думал: вера от разума, – да ведь он столь капризный, этот вот разум, много чего найдёт недостойного самого себя. И получится, что, коль в библии враки, лжива культура, коей тщеславимся. Ведь культура от врак – двусмысленна. Или всё, что в ней скверного, – от врак библии? что хорошего – то от истинных непреложных зёрен?

С этих позиций разум не примет факт, что рай был. Изучен район Евфрата, скажет нам разум, рая не найдено. Трою, скажет, нашли, Шумер нашли, рая нет. Религии вознесли рай в небо, так как постигли, что он отсутствует. Вздорна мысль, что, когда человек съел с древа познания зла с добром, – умер, разум добавит. Так что библейское: а «от древа познания зла с добром не вкушай, умрёшь», – байка, скажет нам разум. Верьте, мы живы, скажет нам разум. Глупо оспаривать, что у смерти есть признаки: неподвижность с распадом. Мы, скажет разум, с виду румяные, ходим, всячески мыслим. То есть мы больше, чем просто живы, скажет нам разум: наша жизнь, по сравнению с жизнью флоры и фауны, обладает сознанием. О, недаром изрёк Декарт: «мыслю – значит я есмь», – фундируя, что мышление в пользу качеству жизни. Мы, сознавая жизнь, есмь реальней, как бы в квадрате.

Вот в чём твёрд разум, и не собьёшь его. Он брат логики, а её не обманешь. Коль сердце бьётся – логика выведет, что скорее ты жив, чем мёртв… Подчеркнём, что «скорее», как знак сомнения, появилось в глоссарии разума относительно только что, от открытий науки. Стало быть, разум будет твердить: мы живы, – вплоть что откажется рассуждать на тему.

Но он забывчив. Кажется, века три назад Р. Декарт писал, что наличествуют, кто мыслит, – так судит логика. Вывод значил, что у природы отняли атрибутику жизни, вздумав, что она мёртвая. Чтó не мыслит, решил Декарт, то не есть. Он хотел сказать, что наличествует, лишь чтó мыслит. Дуб не наличествует (как птица, сходно и камень). Яркий мыслитель и гений разума заключил, что деревья и кошки и остальное – мёртво. Он решил, что природное лишено субъективности и в нём действуют лишь механика, что оно «протяжённость», а не живое. Мёртвое. Оттого, мол, природу можно драть люто. Звери не чувствуют. Так что если эмпирик сболтнёт спьяна, что природа жива-де, – всё это глупости. Эмпирический человек, – врач, слесарь или бетонщик, – просто невежда и не сравниться с мудрым философом, познающим мир. И действительно, философия ищет ключ всего. Я поверю Декарту, но не бетонщику. А Декарт вдруг обрёк мир на казнь, исключив человечество и, конечно же, Бога (Кой, по Декарту, верный коллега наш по разделке природного).

Из концепции следует, что не все люди живы, ибо не каждый в принципе мыслит. Люд философию мнит собранием вздора и бежит мысли, точно инфекции. Взять провинцию современной России, где вместо книжного лишь развалы с раскрасками, жёлтой прессой и фэнтези, чтоб не мыслили.

Знать, библейское, что отведавший плод познания станет мёртвым, вовсе не выдумка и имеет посылки, коль гений разума отказал в свойствах жизни целой природе и человечеству, кроме мыслящих.

Р. Декарт даже тем, кои мыслят, дал статус жизни лишь от отчаянья. Он и сам мыслить начал с отчаянья, в состоянии сверхсомнений, детищ отчаянья. Вот второй постулат: «сомневаться во всём». Он во всём – усомнился. Он всё отверг, вникаете? Бытие роз и женщин, неба и жизни и остального. В том, что имеешь, трудно извериться. Нигилизм уместен, коль обладание смутно, призрачно.

Откровеннее, он признал, что ничто в мире не существует; если и есть – в испорченном виде, ложном. Он не считал за жизнь ту бессмыслую жизнь, что ведут сосны, зяблики и филистеры. Оттого что, наверное, помнил миф об иной жизни, истинной. Раб не будет звать жизнью свой жалкий жребий. А наш философ даже и вольный мир счёл могилой, ведь обнаруживший, что вокруг мало жизни, мнит, что всё кладбище. У философа был один просвет из-под этой над ним гробовой доски – разум. Разум Декарта, всё. И в него, в этот разум, он прокричал вдруг: «Мыслю – значит я есмь-таки!» И Платон считал, что мы словно под спудом. Все мы в пещере, мыслил он, маясь в мире не меньше, чем Р. Декарт…

Прикрикнуть бы на обоих, как одна девушка на Фалéса в древнее время: дескать, домудрствовал, что не видит реального под ногами и спотыкается, дурень. Я бы поверил ей, столь рассудочной девушке, но она с её смёткой сгинула без следа, жаль… Девушки, может, вовсе и не было, раз не мыслила, как сказал Декарт; хохотала, невестилась, ела каши и – сгинула.

А проблема осталась.

Что же, не лгал Бог? После падения от познания зла с добром мы все умерли? Наше здешнее бытие иное, чем в раю было? Ибо зачем в нас, рай потерявших, столькая боль по нём, что мы все – весь наш век – рвёмся к роскоши и обилию, увлечённые странной грёзой о крае, где было всё?

8

Spring

9

Мы как бы очень есть, но нас нет. Жили мы лишь в раю; здесь мы живём условно.

10

Много гламурного, мелкого… Всё не нужно. Нужно великое человеческое отчаянье: мировая трагедия. Лишь отчаянный ужас пробудит суть, попранную культурой.

11

Шутки от Рóтшильда: много денег – это когда в них запросто прятать книги.

12

Кузанский. О виденьи Бога: «Так я увидел: место, где обретаешься без покровов, есть стена рая как совпадение антиномий, в коем Твой мир; а дверь туда охраняет дух разума, он не даст войти до победы над ним. И виден Ты по ту сторону совпадения антиномий, но не по эту».

13

Некогда на земле был рай, мир странный. Там всё – «добро зелó», растолковывал Бог. Настолько превосходил рай наше, что сам Таити либо другой «земной рай» с тем подлинным не сравнится. То, что там было, трудно представить, столь необычно. Всяк из нас, угодив туда, не усмотрит знакомого; например, дня и ночи; там, совпадая, день и ночь составляли иное, превосходящее наше зрение. Птицы пели там слаще лир, но наш слух ничего бы не слышал. Жизнь и смерть совпадали там, потому-то ни первая, ни вторая не походили на здешние жизнь и смерть. Круг там был пирамидой, горы и выси были долины; море там было также и сушью, суша годна была как для рыб, так для трав морских, впрочем, также слонов; а те были там всем – и вишней, коя имела тысячи сущностей, содержа в себе и являя качества нефти, розы, коралла, утки, улитки. Вишня была – не будучи. Коль была она в произвольный миг розой или улыбками, как считать её вишней? Там всё случалось, то есть, из всякого.

Странен рай!

Там сто миль умещались в вершок; шаг там длился парсеки. В точке, в единой, там было всё, – обратно, там всё из точек. Солнце там можно было потрогать, хоть оно огненно. Рай был цикл превращений, строивших чуда. Там глупо молвить: стой, миг, ты дивен! – нет, новый миг был краше. Воспринимающий исполнялся там чувством в каждом мгновении, а не ведал двух-трёх отрадных чувств за весь век свой, как у нас принято. Жизнь была там и смертью, но и бессмертием. Правил не было, ведь закон – это что повторяется, а поскольку в раю свобода, нормам там невозможно быть, и они, раз в раю всё имелось, были престранные: дважды два там порой было три, чаще – семь либо пять биллионов, а временами просто горохом. Правило исключённого третьего (верно А иль не-А) означало там, что не-А одновременно было Г, также будучи хлеб, обращавшийся в фиту. Там не годилась логика Лейбница, Аристотеля либо Бэкона, и у Гегеля шансов не было. Потому что одно там с прочим не спорило.

Что могло бы там спорить, коль одноврéменно там всё было и не было, то есть всё было нуль и одно было всем, не будучи? Раз там волк, то, на первый взгляд, был разлад между ним и агнцем. Только какие же антиномии в разобщённо слиянном? Речь о наличии в раю агнцев, бабочек, гор условна. Нет там ни первых, ни девятнадцатых, а сто пятое – было, коль соглашалось быть. Там кипел турбулентный вихрь жизни. Наш разум хлипок, дабы вместить эдем.

Там ни в чём нужды не было. Нет нужды у чего-нибудь в чём-то, если чего-нибудь и является одновременно разным: гладом и пищей, волком и агнцем, небом и лужей. Там и нужда была. Полнота допускает также и нужды, сходно как прочее. Но нужда была заодно избытком, что понять сложно, да и не нужно.

Рай непостижен.

Там поселил Бог Еву с Адамом. Но! поселил не вообще в миру, а в раю.

Бог дал людям лишь рай, не мир.

И, как трудно о рае, сходно же трудно знать об Адаме и Еве, об их специфике. Ведь в раю, отличавшемся странностью и отсутствием нормы, люди – не как мы. Органы и привычки созданы нормой, коя устроила анатомию с психикой. Но Адам был иной. Жил вольно, нормы не ведал. Поэтому он мог – всё. Он шёл, не касаясь почв; говорил он красивей, чем пел Карузо; длань его одновременно крылья; глаз его множество, как у Аргуса, и вся плоть была зрением, слухом, мыслью. Он двигал звёзды и не носил «риз кожаных». И не он подчинялся законам, если случались эти законы, – те подчинялись. Да, он действительно был «по образу и подобию» Бога.

Мы суть иные; нет полной схожести современных нас с Богом или с Адамом. Схожи мы – с первородным грехом, от коего наши предки рая лишились. Се из трагедий не обсуждается, и о ней все молчат.

14

Мятежник. Первый философ. Что в раю было? Жизнь. Человек там был дивен; мы б ужаснулись Красе его; там Краса без изъяна (рай безызъянен). Было там всё в Одном, а Одно было Всем. Ни форм, ни времени. Но потом нечто вздумало быть особо и отделилось. Это был умысел с предикатом «мужской» – Адам. Он себя счёл «добром». Всё прочее, пребывавшее в райских свойствах, сделалось «злом». Он черпал в «зле» корм «добру», – раем вскармливал, то есть, умыслы. Он разбил рай на вещи, в выдуманный строй космоса, и тот строй был условный, не первозданный.

Так Адам бился с раем. Он творил личностный специфический «добрый» мир по своим представлениям. Но его мир был лжив, раз гибнул. Ибо чтó гибнет, по Шопенгауэру, ― неистинно. С сочинённых вещей пошла война всех со всем; фальшь злобна и агрессивна.

В общем, Адам изводил рай. Он зиждил в принципах, в коих мыслил, и антипод его, первозданная суть, противился. Это был бой аналогов, но один хранил райское, а второй ладил свойское.

В результате Адам создал свой мир, моральный (мир от «добра» и от «зла»). В познании «зла» с «добром» он свёл райские свойства в габитус Женского, как дано оно афродитами и венерами древности плюс красотками дня сего. Стал желанным не рай, но знание «зла» с «добром», изменение истин в лад своим мыслям. Первый философ – это Адам.

15

Бог всем дал шанс быть. Каким быть: сиреневым, жёлтым с продресью, – наша воля.

16

Там у них – власть, герои, руфи, израили, яшахейфецы, Сорос в роскоши, а у нас катавасия вкруг Тебя? Нас «любящий», что ушёл? почему не хотел понять, что мучения, что терпел Ты лишь сутки, здесь у нас вечны? Да ради «малых сих» в онкологиях пусть остался бы! Или снова трёп, что потом всем рай и что мучатся для «добра», мол? Знать, предпочтительней убеждать быть нищим, чем бедных чад спасать? Пусть их мучатся? через тернии к звёздам?! Что, ближе сытые, кто накрещивают лбы, ведая: их кошель – против слов Твоих и есть те, кто как будто отвергнуты, оттого что мошна их полнёхонька, но сие, мол, издержки дел подражать Аврааму, предку святому, чтоб «хорошо» было с сиклями, со скотом да с рабами. Ты их не трогаешь! Знают сытые: Ты сошёл кончить с бунтами, дав рабам и отверженным вместо жизни – смесь из «любви» с «потом» в Царстве Божием. А в меня Ты вцепился, ибо я ни в «любовь» не влип, ни в «потом»; но, промежник, я внутрь Тебя попал, как бы я паразит, глист в Боге! Поедом ем Тебя, и, когда Ты повалишься, я возрадуюсь и пойду вперёд! Ибо чувствую, что есть место, где не ступал Твой след и не ступит и где ОТВЕТЫ.

17

Цель жизни – радость. Стала бы напрягаться жизнь, зная, что развивается для труда, мук, войн? Вряд ли. Эрос поэтому – высшее наслаждение и мерило благ, свет в мраке жизни, всё нами чаемое; вообще всё. Фрейд райский эрос – как волю к жизни ради блаженства – мыслит фундаментом бытия (sic!), кое не вышло.

Краток срок счастья, до первородной вины (см. библия, глава третья). Предок наш ущемил рай, то есть он создал секс как подделку эдема, как эрзац эроса. Он затеял мир от «добра» и от «зла»; он мир этот строил пóтом и кровью. Труд в результате создал культуру как она есть сейчас. Получается, прессинг эроса создал мир, где живём теперь и какой мы и Фрейд мыслим ценностью большей, чем счастье рая…

Только и Фрейда вдруг пробивала боль по эдемскому. Он писал, что полезность культуры спорна, если сравнить с потерей.

18

Не по «добру» быть должна тоска, а по раю.

19

Думают, что мораль ищет лучшего, защищает его и внушает всем действовать ради лучшего. Вроде как – поиск рая. Рай ведь в сознании нашем – лучшее. Даже тот, кто не верит в райские сказки, близким желает райских блаженств… Что, следование морали даст людям счастье? Как бы мораль и рай – сёстры, пара аналогов? Нет совсем. Вспомним: Божье «добро зелó» для Адама в эдеме лучшим не стало. Он предпочёл знать своё «добро». То есть «добрый» Адам, посчитавши рай скверным, стал исправлять его.

Получается, что мораль, изошедшая от познания «зла-добра» и сложившая мир, – враг рая, также смирительная рубашка, что своей волею «подобревший» Адам натащил на рай.

20

Мир и рай – разное.

Для Адама был рай. Мир – Богу.

Здесь крайне важно, что миф о рае вложен в нас прежде, чем «слово Божие».

Что, «в начале бе Слово»? Рай!

21

К заявлению Судз-ского, что культура большею частью создана геями и на них-де огромная «нравственная ответственность». Да, в XII веке до н. э. бисексуал Ахилл разит Гектора, обеспечивая крах Трои и составление «Илиады» и «Одиссеи», текстов, вскормивших рост нашей мысли и укрепивших своды культуры. Бисексуал Сократ, не оставивший о жене слов стольких, как о красавце Алкивиаде, переменяет векторность мысли. Прежде держались более жизни и её импульсов, но с Сократа курс – мыслить ладно понятиям, зиждимым на абстрактных «зле» и «добре», основанных падшим разумом: опосредованным самим собой, понятийным, логоцентричным, строго оценочным, комментирующим и толкующим данность, то есть моральным. С Сократа мир – в путах этики и ломает жизнь под «добро»; с Сократа, короче, разум стал этикой. Что ещё? Македонский, после и Цезарь (бисексуалы) распространили эллинско-римский мир от индийцев до бриттов; ну а баварский Людвиг Второй чтил Вагнера… и т. п. слава геям!

Зримый вклад. Исключительный. Обобщая, допустим, что мировая культура как она есть теперь сформирована геями.

Но, вопрос, хороша ли культура?

Скажем, Маркузе в ходе оценок роли культуры напоминает: творчество Фрейда бескомпромиссно в обнаружении репрессивных черт самых казовых ценностей и успехов культуры; и, когда Фрейд берёт её под сомнение, он исходит из бедствий, кои приносит дело культуры; и вопрошание: стоят выгоды от культуры пагуб и кризисов, её спутников? – на повестке дня. Жгуч и тягостен тезис Фрейда: счастье не входит в базис культуры, в списке культуры нет пункта «счастье». Да и Чайковский не фимиамы курит культуре в мрачных симфониях.

То есть счастье важней культуры?

Именно! счастье больше культуры. Ищется, в общем-то, не культура; ищется счастье (пусть его призрак).

Если культура и счастье – антагонисты, то геи создали роковую культуру. И брать ответственность за постройку культуры – брать одновременно и ответственность за «слезинку ребёнка» Ф. Достоевского, даже если ребёнок будет и гетеро-… Плюс пугает моральная, «нравственная ответственность», дескать, геев за человечество. Вновь мораль? Страшно. С ней бился Ницше Ф., гениальный «Сократ навыворот», призывавший шагнуть «по ту сторону» зла с добром. Взгляд моральный есть ограниченный и преступный. Он отпрыск пакостной первородной вины. Вам, Судз-ский, жертве морали, как гомофилу странно любить мораль. Неморальность – вот средство, чем раздвигают рамки сознания (что слабó оттого, что морально), чтоб сексуальное (половинное) восприятие и мышление человечества сделать полным. Гею быть имморальным, или он самозванец.

22

Правила, нормы, рамки в общественных отношениях осудил даосизм. Вот мысли «Дао Дэ цзин»:

Утрачено Дао – действует Дэ.

Утрачено Дэ – является добродетель.

Та сгинет – есть справедливость.

Нет справедливости – и приходит закон,

который есть угасание веры, также ключ смуты.

То есть закон – ключ смуты и нестроения. Меж тем принято, что закон для порядка. Страшная ересь. Бессмысленны вековые потуги ладить жизнь нормой. Власти закона – тысячелетья. Есть толк? Пришла пора даосизма.

23

«Веруя в нравственность, мы хулим бытие». Ф. Ницше.

24

Театр – это гнусная проституция. Собраны предрассудки, быдло-потребы, модные тренды, плоские мысли, пошлость «духовного» как бы мэйнстрима – и немолкнущий трёп, внушающий без того надоевший блуд о «добре», «гуманизме», «истине», «красоте», «идеалах». Выбриты щёки старых сатиров, кажущих гордых «супер мущщин» (мечтающих о севрюжине с хреном и будуарах юных давалок). Осуществившие всевозможные пластики лиц актрисы рады возможности оголить себя самым нравственным образом, ведь они, мол, не просто так, а вскрывают, мол, «язвы», «гнусности» мира. Эти фигляры лабают правду-де. Зритель пьёт «откровения», что, наляпаны пройдами от компьютерной клавы, свалены здесь на сцене дерьмом, означенным «высшим», «горним» искусством. А над всем – доллары, за которые мерзость сделана.

25

Слышишь критиков, политологов, шоуменов, мэтров, прелатов, учащих жизни, – и словно видишь фильм об одном и о том же: лжи, шкуродёрстве, зверствах, убийствах, деньгах, корысти и улучшениях в русле новых, только что найденных панацей… Всё прежнее, всё знакомое до тоски, до умственных и душевных тягот. Поэтому мы погрязли в лже-философии, мистицизме, экстра-сенсорике, спиритизме, магии, знахарстве, суевериях, фэнтези да химерах, сотканных из мистических рыцарей, супер-тёлок, вампиров, парапсихологов, монстров либо пришельцев. Ибо в реальном миру всё скучно, слышать не хочется, видеть зряшно. Всё как пошло давно – так идёт себе. Что изменится? Ведь проблем не решить в мышлении, каковым они созданы. А мышления, что могло дать иное, чем жрать друг друга, люди не приняли, как не приняли ни буддизма, ни христианства, ни многих прочих дхарм в их спасительной сути, чтоб не меняться. Чернь, страшась воли, вник Достоевский, выбрала рабство.

Лазаем по мертвящим умственным чащам целые эры, лая о новых «духовных ракурсах».

26

Кто Крит не видел – вряд ли Крит знает. Кто не болел – не ведает про болезнь. Но, важно, о Крите и боли слушают, потому как практический интерес присутствует. Можно сплавать на Крит купаться, можно вдруг заболеть внезапно. Это, мол, данность.

Мы же – о рае, который никто никогда не видел. И я бессилен дать описание по причине того, что вещности в раю нет, плюс, главное, у нас нет даже органов рай увидеть.

Я как безумец, врущий химеры. Сходно развязки делаю странные, говоря, что виновно познание зла с добром, кое нужно отвергнуть, чтоб в рай вернуться. Мысли дичайшие. Ведь на Марс слетать проще, чем попасть в рай, да? Выжаты постоянным трудом, внушаемым целью жизни, мы ищем отдыха и забвения, без того чтоб терзаться в поисках места, что описать нельзя ни достигнуть. Лучше дурманиться перед «телеком» пивом, веруя, что сей мир ну не мог быть иным, чем есть.

Но – зачем мы? Замерло бы на лисах и жабах, что живут нормой в виде инстинкта и, набив брюхо, пукают с чувством, что, дескать, жизнь не могла быть иной, чем есть. Но не замерло ни на лисах, ни áспидах. Взялись мы с даром мыслить.

Ради мышления люди созданы. Лишь мышление вольно, как вольны боги. Мы же, боясь свобод, отказались от воли. Вздумавши, что есть рамки, – значит, законы, – мы, избегая тайн, возникавших вне рамок, стали как твари, влезшие в клетки. Если есть рамки (смерть или тяжесть), то надо мыслить в рамках возможного, этак мыслим мы.

Но, при всём при том, выси созданы теми, коих расхожий толк звал безумцами. Бруно мнился безумцем точно таким же, как первый лётчик, взмывший с утёса. Моцарта мнили неадекватным. А Аристотель мнил и Платона умалишённым: тот, мол, в идеях даром удвоил мир. Получается: как бы сброд ни вставал во фрунт перед рамками, находился безумец, всё отрицавший, – вплоть до Христа, сказавшего: смерти нет.

Мышление нужно зиждить на диких, казусных мыслях как запредельном. Кто мыслит в рамках – сводит нас к свиньям. Прав Достоевский, что человечество не снесло свобод, сплющив мозг между Сциллой добра и Харибдою зла.

Что нужно: всё, чтó ни есть вокруг, счесть химерой, а чего нет – реальным. Нужно безумие. Как поэзия, понял Пушкин, быть должна глуповатой, сходно и мыслить нужно безумно. Цель философий – самое важное, от чего мы ушли в ложь мóроков. Философия, говорил Гуссерль, есть наука об истине, об истоках. В общем, науке о радикальном нужно быть радикальной.

Нужно в реальнейшее, что есть, – в отечество, то есть в рай.

27

Что, наш мир был единственным и всегда себе равным? Вряд ли. Мир – это страты других миров, ставших базой последнего. Юрский мир, скажем, наш?

Мысль страшная, она в том, что для всех миров был ещё мир-предшественник. То есть рай. Получается, что наш мир, взятый истинным, не первичен. Он взрос в развалинах ПЕРВОЗДАННОГО. Точно так же, как есть теперь мир моральный, был дивный хаос с именем РАЙ. Чудовищно, что предательство рая, или же первородный грех, подают высшей святостью и «священной историей» как образчиком «ценностей», идеалом творенья.

Падшее стало остовом ложного. Плюс измышлен был «бог», фальшивый бог, оправдавший измену, лидер отступников, тот удобный нам «бог», кой признал мораль, что убила рай, – то есть бог, освятивший гибель эдемского.

Неестественность свята – истина проклята.

28

Кто я? Социопат. Общаюсь я с неохотой. Я вроде Ницше, кто был нелепым в лад своим мыслям, тщетно искал любви. Очень жаль. Если кто в мире знал любовь больше пошлых труверов – это был Ницше. Им правил эрос, не сексуальность. Эрос связует, секс раздробляет. Этот последний в моде у падших, то есть у масс людских.

Я поэт, и стихи мои – это часть меня, говорящая с миром. Но вот эссе мои суть другая часть для общения с Богом… впрочем, и с миром, в той, правда, степени, в коей мир соответствует Богу, а не к последствиям первородных грехов в духе «нравственной мысли» -де, сотворившей кошмары.

Я в философии – её имя «лоскутная» – открываюсь как есть и как, может быть, дóлжно быть. Сто интимных частей наших будут банальными, но одна часть – божественна, оттого и помни́тся многим скабрёзной. Бог аморален, Он вовне рамок зла и добра. По «образу и подобию», Он нас создал такими же. Но мы струсили и укрылись одеждой, тканной и нравственной. Современный наш габитус создан этикой, коя Богу – уродство. Я не хочу уродств.

29

Некто может родиться в одной стране, а характером, складом частностей – быть в другой стране и тем мучиться. В окликаниях дальней родины некто чувствует близкое, понимает: это – его, его! Только поздно менять судьбу; остаётся боль по несбывшейся родине… И в конце концов роют яму в суглинках певшему об иной земле.

30

* * *

31

Маргинал маргиналов – это Адам. Во-первых, он отличался внешне. Внутренне также. Думал иначе, чем остальные. Прежде он, правда, думал, как все. И долго. Если он жил под тысячу долгих истинных лет, по Библии, то почти 900 лет мыслил как все в раю. То есть жил, как велел ему Бог, вселя его в сад Эдемский, дабы возделывать и хранить тот сад. Заповедал Бог: ты от всякого древа ешь; но от древа познания зла с добром, ты не ешь с него; ибо в день, в кой ты съешь с него, ты умрёшь (Быт. 2, 8—17).

Люди, вкушая токи энергий дерева Жизни, жили счастливые.

Вдруг Адам, съев плод запретный плод, усмотрел в раю «злое». Ну, а поскольку «злого» там не было и всё было «добро зелó», как поведал Бог, то Адам, значит, «зло» с «добром» выдумал. Не умней же он Бога? Он начал мыслить очень по-своему, и дух рая, данного Богом, всяко порочил.

Он, кляня мир от Бога, стал мыслить ценностями, морально, так как мышление от «добра» и «зла» есть мораль, которая зиждит якобы «доброго», «злое» гонит.

Бог запрещал мораль, но Адам не послушался Бога, и, того мало, в лад своим выдумкам о «добре» и «зле» начал рай трансформировать и творить своенравное. Его выгнали, вместе с Евой, из рая… Есть подозрение, что не выгнали, но они до того изменили рай истреблением «зла», как мнили, и стройкой «доброго», что рай сгинул. Стался лишь котлован, пустырь, как когда вырубают сад под какие-то «добрые», «позитивные» планы.

Зло – от морали. Под её флагом Жизнь притесняли, мучили пытками, истребляли, губили в ходе восстаний, войн, революций. Чьё-то «добро» принимало других не вполне «добром» (либо «злом») и казнило их.

Удалившись от Бога, наш прародитель стал маргиналом, первым в истории… Возразят, что в раю людей не было и Адама, мол, не с кем сравнивать. Нет, в раю были ангелы, духи, силы, также престолы и им подобное. Наш Адам был средь них; а отторгся он в первородном грехе.

Каков урок? А таков, что разделку на «доброе» и на «злое» Божьего мира нужно оставить. Может быть, что, когда мы так сделаем, рай вернётся.

32

Знал ницшеанца. Он сох по даме, но безответно. Раз он признался ей, что сейчас в себя выстрелит, коль она с ним не будет. Выстрелит – не от «рабской любви» к ней, а чтоб фундировать, что ему «ради воли к господству» жизнь не важна.

Он выстрелил.

Дама стала – его.

33

В войнах жизнь разит жизнь. Подумаем, есть ли в этом нужда. Нет. В древности Карфаген и Рим бились не с оскудения. И Германия не страдала, бросившись в войны. Пусть и страдала бы: в христианстве страдания – признак святости.

В общем, войны живым не к месту; Бог их насытит. Сказано: «Не заботьтесь для душ, чтó есть» (Лук. 12, 22).

Войны нужны идеям, догмам, понятиям, представлениям, что, царя над живыми, гонят их в бойни. Принципы «чести», «патриотизма», «совести», «нравственности», «добра», «престижа», «мировоззрения», «веры» etc. – вот что борется, но нетронутым вспархивает с побоищ, занятых трупами, чтоб лететь покорять своей власти новые жизни.

34

«Наши прозрения принимают безумствами, а порой преступлением и грехом». Ф. Ницше.

35

Христианин ли я? Да, смысле, что полагаю Христа не Богом, но Богоравным. В связи с Христом размышлял над стыдом как свойством судить себя. И не то чтобы, понял я, стыд отличен от совести: та суд личный, страх перед Богом; стыд же – суд личный, но над поступком, явленным обществу. Совершив много «стыдного», знаю, как мораль действует сим болезненным средством, чтоб подавлять нас. С «совестью» человек ещё может жить. Со «стыдом» же, – с общественно обнаруженной то есть совестью, – жить гнетуще. Люди жестоки; «стыд» жгуч ужасно.

Долго я верил в право «стыда» как в правду. Но вдруг постигнул: «совесть» неложна, нужно считаться с максимой Бога, даже непонятой; «стыд» же надо презреть как ложь. Толпы судят собой, не Богом. Здесь не так павлово: «Мудрость мира сего сумасшествие перед Богом» (1 Кор. 3, 19), как здесь точнее тертуллианово: «Crucifixus est Dei filius, non pudet quia pudendum est, et mortuus est Dei filius, prorsus credibile quia ineptum est, et sepultus ressurexit, certum est quia impossibile». («Распят Сын Божий – не стыдно, ибо внушает стыд, умер Сын Божий – требует веры, ибо нелепо, и погребённый воскрес – правдиво, ибо чудесно»).

Это убило стыд, уничтожило. Факт Голгофы всё опрокинул, сделал обратным; все представления изменили полярность, минус стал плюсом. Те, кто казнил Христа, мнили: гонят преступника, – но в реальности распинали они свою мудрость и добродетели, кои Бог, сойдя, ниспровергнул.

Стыден суд этики и её представления о «благом» и «достойном», «добром» и «нужном», «злом» и «негодном». То, что считают «злом» люди, – «благо» для Бога. Если распят Бог «стыдною» смертью, словно преступник, – значит, всё ложь. Стыд в обществе означает честь в Боге.

36

Скоп безучастен к сложным вопросам, их как огня бежит. Стоит в книге ли, в фильме, пусть очень редко (фильм есть коммерческий упрощённый продукт) и в музыке проявить себя сложным мыслям и чувствам, люди зевают либо досадуют.

Почему мы не думаем, как попали в ад? Жизнь течёт в полудрёме. Всё, что грозит трудом наших высших способностей, избегают, разводят и оскопляют; лишь микродозы дух наш усвоит. В моде пустейшие сериалы, пошлые песни, – наш отпечаток.

Так мы слабеем. Изо дня в день. Ментальный дар сводим в нети. Если прав Дарвин и эволюция всё ж была, возможна ре-эволюция. Вдруг пошёл процесс? Вдруг от высшего устремляемся вновь в ничто? Знать хочу: перед смертью кто-нибудь думал, что жил, как сор? Все проблемы на смертном одре вернутся и станут жуткими. Ненаученный отвечать на них промолчит.

Ответ меж тем нужен.

37

Пошлости. «Никогда ни о чём не жалейте…», – эту вот пошлость как бы поэта меряют пошлым «а…» в полный пошлый рот Áскова, сходного пошляка.

38

Субстрат любви есть истерика, проявление без границ. Толстой возражает: я полюблю вас, будете лишь «добрыми». А известно: чтобы стать «добрым», надо пройти фильтр этики. Что пройдёт его, станет «добрым», сбитым под норму. Ну, а какая норма сегодня? Внешность, квартира, должность и деньги. Вот «добро». На всё прочее «подобревшая» вот такая любовь вдруг слепнет.

По хорошу люб или по милу? То есть, иначе, Love, Liebe, Ài, Amor истерична или «добра»?

Взять Бога. Божья Любовь «добра» ли? Нет, истерична. Бог то казнит нас, то награждает. Даст одному вид, статность, власть и богатство плюс долголетие – а другому ночлежку, хвори, уродство. Бог изумляет нас до обиды. Но Он нас любит.

О, любовь истерична!

39

Рушенье тварности в человеческой сущности – это бой с грехопадным модусом мысли и с языком его, чётким ясным до рвоты. Тварь не дождётся, чтоб я уважил право на ясность. Слава неясному, честь невнятному. Вам безоблачное «добро»? Мне – тёмное беспросветное зло.

40

Подумать, так сериалы, полные пустословия, смысловой чепухи, лжи, скверны, торгашества, суть отстойники колобродных (либо же «блудных») атомов Эпикура – той самой дури, что, встав в руинах падшего рая, чудилась истинным и единственным бытием.

41

В евангельях есть неброские, скромные с виду мысли, блёкнущие меж пафосных, громогласных, рвущих на части мáксим «уйдите, чада ехидны» или «верблюда в игольном ýшке». Но эти скромные вроде мысли – крайне трагичные, полные устали произнесшего, сознававшего, что ничто из Его слов не примут. Вот из тех мыслей: «Марфа! заботишься, суетишься о многом, а ведь одно лишь нужно» (Лук. 10, 41).

42

«Страдание – вот что нас возвышало. Стояние душ в невзгодах, что холят крепость, их трепет при виде гибели, их терпение, претерпение, понимание тайн несчастья, всё, что давало им глубину, рост, образ, ум и величие, – всё подарено нам в страданиях, под учительством мук. В нас тварь с творцом воедино: в нас есть материя, лом, грязь, хаос; сходно в нас демиург, гром молота, божество, День Седьмый. Вы сознаёте, что сострадаете только „тварности“ в человеке, тому, что должно быть сформовано, переломано, сожжено и очищено, – да, тому, что страдает необходимо и что должно страдать всё равно?» Ф. Ницше.

43

«Кстати, танцовщице платят совсем не за то, что милая, а ей платят за то, как пляшет, – рек некий умник и взбеленился: – Слушать по буквам: да, не за прелести, а за то, как танцует».

Вот стиль брезгливого восприятия профи нас, бестолковых. Ибо мы требуем от искусств глубинности, кроме только лишь техники. Профи нам говорят: «Прочь сопли! знаем, как делать! мы ведь учились, н@х! а ты – кто такой?!»

Они знают, как делать. В них вшиты схемы, как надо делать. Схемы им мнятся подлинной жизнью, и даже истиной.

Ошибаются, брунсы нашей эпохи, шельмы-jobseeker’ы, ищущие, где прибыльней, и, что важно, не вникшие в потаённый смысл знания, кое в том, что оно ограниченно, а, не как мнят, потворствует жизнь осёдлывать и считать себя богом. Да, заблуждаются, думая, что постигли мир, между тем как они всего-навсего объясняют мир, кстати плохо. Также не ведают, что умелость их значит скудость их духа и что действительность в её драмах и ужасах – результат узколобых зашоренных кембридж-йель-мгу-шных действ по шаблонным рецептам. Но они тщатся, нагло и бойко, драть целость Жизни в тряпки умений.

«Вам нужно милых? или умелых?» – злобятся профи.

Милых нам!

Нам не надо, чтоб мир обтачивали в художествах, принимающих жизнь проектом, а не сакральностью. Профи только и делают, что считают нас сорностью, недоделками, не достигшими степень должного. Не одни тут балеты: нас учат профи от философии, медицины, политики, экономики и культуры. Учат упорно, категорично, властно и пафосно, с деловым выражением, прикрывающим гонор, спесь, вороватость, барство, корысть, форс, бездушие, властолюбие, ограниченность и презренье, стоит увидеть их заседающих в думе или в правительстве. Учат-учат – а миру хуже.

Профи, заткнитесь.

С этих пор – мы вас н@х! В зад вас всех с вашим «знанием», Жизнь терзающим ради ваших карьер. В зад «умную» ограниченность. В зад обточку нас в «правильных» по лекалам ничтожеств и скудоумий правильных линий.

Да, мы кривые. Нам дай не навык, а нам дай душу. Нам – фуэте, не лебедя.

Я «по буквам»: нам ЛЕБЕДЯ!

Нам дай жизнь, а не трек из заученных вашей профи-танцовщицей па-де-па, антрашá, баллонé и пассé, доплясавших к коллапсам.

44

Не оставляет мысль, что над жизнью владычат не органические потребности, а идеи. Первые импульсы – тоже идеи. Жизнь ведь структурна? – значит, план более есть, чем нет. Ну, а план, говорит словарь, это замыслы, претворение коих требует действий, движимых целью. Замысел сформовал жизнь. И есть догадка, что половой раздел стался умыслом.

Жизнь влечёт к удовольствию, вот тренд, – чтоб меньше боли и больше радостей. Кто б стал жить ради мук? Вывод: в радость ли регулы и беременность женщин? Боль неестественна для уклада органики. Если женщина хвалится «материнскою» функцией, вспоминается раб, гордый собственным рабством, и мощь внушений в честь материнства, женщин склонивших мнить ад отрадой, благом и счастьем.

План сделать женщину исходил от того, кто случился мужчиной. Если уж Бога спрятали в храмы (что разрушают даже в United States, коя «trust in God»), если Божье Всеволие сводят к рабству спинозы («Бог в рабстве правил личной природы», будто над Богом властвуют нормы), спросим: чтó стоило неким сильным мужам взять умыслом власть над слабым? Пращур наш был, конечно, бесполым. Создал раздел полов первородный грех как решение, отвернувшись от Бога, знать «зло-добро», – «добро» причём относя к маскулинности, «зло» к феминности. Женщин создали, претворивши в них «зло». Мир зиждится строем секса и общества, иерархией, где рабы и цари. В Германии не фиксируют иногда пол рождённых. В Швеции признан был третий пол, «человек».

45

У рэпа есть свой язык, непристойный, открытый. Ненормативный. Как бы ничто по смыслам. Жуть неэтичный. Но – вспомним Ницше. Он был безнравственней, он на 6000 футов превосходил рэп имморализмом.

Ницше был рэпер, то есть читающий текст под ритм. Цитата: «Действенней в языке не слово. Тон, модуляция темп и сила – вот что выводит очередь слов; да, музыка за словами, страстность за музыкой, „я“ за страстностью: в общем, то, что нельзя сказать». Он расшиб нормы прежнего, чтоб смести смыслы прежней культуры; он создал свой язык, что стоит на витальном: темпе и ритме. Это и рэп хотел. Рэп мечтал обратить мир, ставший над бездной, сделать мир новым. Рэп прибег к ритмам и к новым темам, к новой семантике. Только нового Ницше рэп не нашёл и сверзился к смыслам плоским, вроде джигана, басты да тимати.

Но порой в стиле рэпа, то есть за лексикой, где нет этики и морали, вдруг проступает дух ницшеанства как ломка ценностей, как приятие инстинктивного остовом смыслов истинных.

46

Всякий естественный импульс сердца мнят имморальным.

47

В детстве спрашиваешь, чтоб знать. Позже своё твердишь, юный, гордый. Зрелый – не спрашиваешь. Всё знаешь, как тебе мнится. Плюс тебе ясно: всем наплевать, чтó скажешь. Истин не скажешь и не услышишь. Мир без вопросов и без ответов есмь.

Свычай спрашивать – пережиток времён, когда мы могли слышать Бога. Мы были листьями древа Жизни, росшего в рае, но сорвались с него, дабы знать «зло» с «добром», и с тех пор отвечаем мы – лишь себе от себя, увы; наши речи как мёртвый запутанный неразборчивый шум, что платоны с шекспирами выставляют как истину.

48

У нас всех философии, мы спешим воплотить их, каждый как может. Рок человечества – воплощать своё. Но Немцову не вышло, и он пал жертвой собственной философии.

Дело в том, что его философия не была адекватной.

Эта последняя «конструирует бытие», по Когену, и господствует. Адекватная философия держит нос пó ветру. Она прежде научна – стало быть, почвенна, ведь наука заимствует в объективной материи, а не в фикциях. Поведи кто о ртути красных оттенков, вмиг адекватная явит ртуть цвета стали – и спор окончен, можно витийствовать о значении стали в жизни народов. О! сталь любимая сущностность адекватных теорий: сталь всем покажет кузькину матерь! Чтят адекваты и релятивность. Ведь адекватное соотносит себя, как мыслит, с «подлинным бытием», с «материей», «универсумом», «злобой дня»; а не так краснó: с установленным блоком ценностей, с волей власти, сходно с идейною конъюнктурой. Плюс адекватное позитивно. Как же иначе? Ведь если мир таков, каков есть, и не мог быть иным, – считает власть, не дающая, чтобы рог изобилия изливался, кроме неё, на прочих, – то адекватный взгляд на реальность должен быть в том ключе, что-де бред оппозиции как фантазмы о шамбалах голословен; всяк должен, так сказать, здравомыслить, чтоб понимать: нет шамбал и райской жизни, а есть реальный труд претворения долгой, – лет этак в двести, – властной программы, данной вождями, и философия не должна быть ничем, лишь дóгматом, это помнящим. Адекваты жируют и вечно в тренде, будь он советский или инакий, верят в реальность, а не в фантазии и армируют личные адекватные принципы министерской зарплатой, отдыхом, например, на Фиджи, тружеством на державных постах, лелеяньем своей «мыслящей физики» у врачебных светил; притом верны главному адекватных традиций, что заключается в передаче накопленных «знаний по философскому адеквату» отпрыскам, чтоб от Молотова до Ник-ова бытовать адекватно.

Не-адекватная философия не осыпана лайками властных вкусов и, не спеша славить данность, мнит её мóроком, за каким ничего нет, будь он хоть радужный. Она гадит на образы, оболгавшие данность. Ей запрещают. Ведь сии образы, дескать, «святости», «образцы», «достижения», «верность партии», «гуманизм», «идеалы», «вечные ценности», «государственность», «мессианство», «дух» и «законность», «труд» и «народ» (совокупно ещё культ денег, роскошь, оффшоры, власть и коррупция плюс властители дум вроде теле-звездящих пошлых болванов). Не-адекватную прячут в схимах монашества, в диогеновых бочках да ещё в зонах и эмитируют, только вырвав ей зубы и обротав её, как Христа укротили догмами церкви (что, а вы думали, что Никейский клир и член-корры РАН узколобей Христа? У Того лишь Евангелье; у член-корра же, в худшем случае, сто работ про смысл жизни).

В общем, Немцов был не-адекватен. Что ему стоило погрузить себя в адекватность в полный свой выдающийся рост, а? Рядом бы стали топ-адекваты правящих истин Чубайс, Шувалов и Пивоваров. Что не усвоил верные, адекватные мысли? Что не засел за труд «Конгруэнтность „едросов“ замыслам Бога и коннотациям Основного Пути»? Ершился. Не облизал зад власти. Гипостазировал, так сказать, отвлечённое и абстрактное, не могущее, как доказано, быть. Не следовал нужным ценностям. Клал на Императив. Артачился, проявлял нигилизм, монтировал симулякры, эпикурействовал всяко с женской субстанцией; был весьма «вещь в себе», а не как трафаретный стереотипный, с парой извилин, употребляемый адекватами «человек вообще», легковесный, мутный и пьяный. Пережил крахи: нравственный, политический, напоследок физический.

Погубили Немцова вовсе не пули. Не-адекватная философия человека живого, контрадикторная и далёкая от всесильной реальности «-измов», чад адеквата, стала палач его.

49

Видишь власть, вороватую и циничную, – и культ Сталина мнится раем.

50

Ницше, о, Ницше! Ты в «воли к власти» мыслил героев, рвущихся к истине, – а свелось к власти быдла.

51

Есть зёрна истины в бытии нашем? Вряд ли. Мир лишён сущего, и давно мир не Богов. Всё распадается, всё дробится. Наша наука как оперирующая анализом, вивисекцией целого, в бесконечной прогрессии делит мир на фрагменты, клочья, частицы. Всё это валит смрадною кучей, и эталон теперь то, чем ветхозаветный Ной пренебрёг бы. Частностей много, уйма явлений, все гнусных качеств. Взять интернеты – пажить фимозных, равных моллюсковым. Отыскать там суть тщетно; в зрении рябь одна, а в ушах шум бессмысленный, гвалт, трещание, звуковой идеал то бишь, ибо Шнитке мнил, что-де музыке нужно стать «шумом». Истина в мире вот-вот исчезнет, как из кадавра жизнь.

Нет, неправда! истина всюду! ― вот что нам скажут, ибо чтó было не исчезает, а переходит из формы в форму. Физика, плюс закон сохранений энергии. Верно: физика, а не Бог.

Бог значит, что всё возможно. В Нём, в Боге, физика есть не альфа с омегой, не перводвигатель, а помеха, если допустим, что есть помехи в том числе Богу. Он – Универсум и Сама Жизнь. Зачем же Жизнь препарировать? Близок миг, когда раньше живое станет условным, попросту мёртвым.

В общем, разложено всё предельно. Всё суть фрагменты. Даже Бог Гегеля – «самодвижущее понятие», у Спинозы – «субстанция», у премудрого Канта – «вещь в себе». У народа Бог – этика, у танкиста Бог – танк, у бандита – добыча, у Пристипомовой – бра от Гуччи либо Версаче.

Клочья всё, мусор, прах и обрывки, точно листва с дерёв. А в валящемся хламе вечная истина – зверь пугливый и редкостный.

52

Сны угарного субчика. В детской сущности – тайна. С. Ковалевская пишет, как Достоевский вёл о ней, тогда малой: «Кроха, а поняла меня!» Дети истинны. Первозданное в них присутствует как полнейшее, абсолютное знание, что разменено позже участью прачек или министров.

Детство – период с трёх по тринадцать. Где всё сливалось, где мрак в углу был реальней, чем угол, где я был общим, а не отдельным, первая из моих грёз – девочка. Я не знал пускай, чтó вблизи, но любил уже это и тяготел к нему (лишь поздней, много лет спустя, осознав это женщиной). Мой порыв утопал в ней, я выделял её, – каждый раз, верно, новую девочку, но во мне все смешались. Раз, взятый в баню, млел я в феминности. Сексуальных чувств не было, но томление было. Я различал тогда, помню, женщин в выпуклых формах, сверстниц. К нам пришли сёстры; младшая стала мне прото-женщиной… Секс детей есть не секс, а эрос, или любовь, сливающая в одно. Естествен не половой акт – эрос.

Детство… У каждого в детстве был секс-дебют. У всех.

53

Пришествие и действительность этики – summum мыслей о том, как сделать, чтобы богатым голь не мешала.

54

Рождаемся одинокими, одинокими мрём… Рождение есть отрыв от Бога, Кто бы Он ни был, – и, значит, грех. Мы каемся в одиночестве.

55

Михалков Н. С. Себялюбие от дворянских понтов, свитско-барских замашек, сытой эстетики, патриотики от искусства и бонвиванства. Он и царя сыграл – а всё мало, пафос да пафос, наглый, лубочный… Нынче он, вроде, ставит про Бога, сам в главной роли. Вдруг поостынет?

56

Такт, философский такт… Важен он или нет? Включает он фактор терминологии? Да, включает. Коль она разная, то, получится, вы общаетесь на различных наречиях. Общность терминов есть залог полезной дискуссии? Мысль двуличная, ведь на деле лишь утвердится чей-нибудь доминат. Мол, «я», член-корр, возглашаю мысль – ответствуйте в моих терминах, на моём языке, известном, признанном в мире. Так оно в СМИ, где слушают властных, точно пророков. А уж коль Сам начнёт – внемлют рабски, с умственным трепетом, в общем, с «ку», пардон, с «коу-тоу».

Вспомним Гуссерля. Он мнил избавить мысль от попутного, прикладного, что ей присуще, психологизма прежде всего; мечту таил заключить весь мир в скобки, чтоб этот мир ему не препятствовал, в пользу чистой-де, первозданной субъектности (и объектности); как бы он, Гуссерль, есмь один-одинёшенек с профильтрованным «чистым Я»; хотел стать рупором Космоса и глашатаем Истины, чтоб ему не мешали мнения и оценки прочих разумников, ведь познание есть трактовка интерпретаций; он же пытался не философствовать, а найти мысль верную, окончательную, финальную… Цель достойная. Но Гуссерль таким способом потрафлял себе. Все догматики целят, чтобы их истина стала истиной каждого. Вот чего и хотел Гуссерль: оторваться от мира и объяснить мир девственным как бы разумом. Значит, прочих философов за ничто считал?

Ход Гуссерля смотрится поиском оптимального метода. Но, в реальности, он спасал доктринёрский чин философии, когда мир только бурш сюзеренного учащего субъекта. Здесь вербование и моральных схем, что старательно подправляют спор реверансами в одну сторону. Ведь в самом этикете есть норма первенства (типа юность чтит зрелость, джентльмен – даму, доктор – член-корра и академика). Диспут «нравственен», лишь когда априори кто-то назначен чтиться «добрее», чем остальные. Важен и тот момент, что познание ограниченно привлечением только логики, столь любимой схоластами. В результате открытия, что добыты не логикой, отвергаются. И действительно, разве стоит доверия всё почерпнутое вне разума? Кьеркегор философствовал от любви (безумия), а исайи вещали в миг исступлений, а Достоевского откровения стерегли в падучей. Разве подобное может значить?

Может быть, философский такт в том, чтоб не править дискуссию, «как положено», но принять её, будь она даже с дракой, и истерия в ходе дебатов – спутник открытий более верный, нежели диспуты в русле признанных терминов двух учтивых господ? Коль истину не нашли досель, стиль её вряд ли РАН-ский. Коль спорщик злится – это знак крепости твоих мыслей.

57

Всё расщепили и препарировали, цифруют и на компьютерах дают в байтах. Всё-всё цифруют… Можно ли цифровать жизнь? Дудки. Что сводится к цифре – мёртво. Не оцифруешь ни жизнь, ни Бога.

Мы были с Богом. Нынче цифруем. Сколько предать нужно истин эдема и сколько тайн презреть, объявив их нестоящим, чтоб не чувствовать Бога – но цифровать мир. В этом знак розни жизни и разума, а он гид наш, мы ведь разумны.

Сколько забросили! От чего отказались! Сколько порвали жизненных связей! И – что мы знаем? Знаем, как пользоваться вещами, употреблять их и быть в рабах у них, а не быть с ними в братстве. В нас из того, кем были, вышел мутант с приваренной к прежде сложной, прекрасной сущности маской, спрятавшей всё, что природы иной, чем смерть.

58

Мы, когда-то, вместо свободы выбрали нормы. Нормы связали нас, а «культура» – свод правил – отфильтровала, чтоб подогнать под них. Вышли люди, коих мы видим. Так что Плотин устыдился даже и тела, шитого мерой разума, развалившего всё в куски, в муляжность. Разум и вытворил из нас фальшь.

59

Прошло всё… Мюзиклы будят горькие чувства. Смотришь на сказочный, феерический мир без бед, на большую любовь под звёздами и на веси, где бродят статные благонравные девы, слушаешь песни дев, что поют, будто птицы, – и щемит сердце. Что, задаёшь вопрос, ты не тот, кто любим Эсмеральдой или Дианой, с кем проживёте век и скончаетесь средь дворцов и слуг? Подмывает бежать в тот мир, где тебя, может, ждут ещё. Вдруг успеешь? Ведь пока жив – всё можно! Но видишь сумрак русского марта, грязь, ложь и скверну… и понимаешь: чудный мир не найдёшь. Ты хворый – а девы молоды. Это молодость им даёт стать, песни, чувственность и любовь.

Там – молодость. А ты хворый… Finis. Прошло твоё.

60

90% из человечества были щепками, что «летели», когда «лес рубят».

61

Что умираем? Заслуживаем смерти. Было б иначе – жили бы вечно. Где этот список смертных заслуг?

62

Культура. Вот её маски: «чистое и возвышенное», «идеал», «красота», «духовность», «вечные ценности», «доброта», «гуманизм», «свет разума»… Так ли? Нет. Но культура – щит тех, кто сдал Бога, Кой есть «возвышенное», «идеал», «красота», «духовность», «вечные ценности», «доброта», «гуманизм», «свет разума» явно. (Тошен «Бог»? Глупо. Термин «культура» сходно абстрактен, а уж смешней бесспорно). То есть культура – мерзость особого, извращённого толкования бытия человечеством, рай утратившим (Тошен «рай»? Он не хуже указанных «вечных ценностей», «красоты», «эстетических наслаждений», «добрых традиций»). Так что известные культур-казусы, как спектакль про «Тангейзера», где, по слухам, чернят Христа, есть на деле культура, что станет нормой лет через двадцать. Ведь и «Кармен» ругали за пошлость – днесь «Кармен» «перл» культуры.

Что до Христа, – Кто, сказано, ну не мог быть продюсером, как представил «Тангейзер», – вот контрдовод: Бог может всё. Да-да. Он был плотником (и «разбойником», мнит культура, Бога распявшая), и психологом, и бродягой, и коммунистом.

Бог – Всемогущ (Всё Может). Бог – Он и сор на какой-нибудь свалке. Скажем, епископ сором не смеет быть, а Бог – смеет. Богу не стыдно. Так что продюсером Богу быть позволительно.

Род людской, предпочтя понятийный, то есть культурный, нравственный разум в пику эдемскому, зря влечётся надеждой, что его фикции («красоты», «эстетических наслаждений», «разума») есть реально. Нет таких. Вместо них глоссы падших. «Ценности», «идеалы» – всё глоссы падших.

Истина – вне состава культуры. Ей чужероден ханжеский покер, кой практикуют шельмы культуры как андеграунда, так публичного, разрешённого мэйнстрима.

63

«Красота спасёт землю, лишь бы добра была». Достоевский.

Фразу цитируют. В ней, мол, истина. Как не может быть истины, где сама «красота», плюс «добрая»? В ней концы и начала, к ней все стремятся. Где «красота» – там толпы, аплодисменты, особенно если также и «добрая». Шьёт кто моды и верует, что он шьёт «красоту» саму, коя мир спасёт, и всем надо носить те моды. Или мисс Мира ходит и думает, что, она, дескать, истинна, раз красива, – и СМИ разносят по всему свету мáксимы от Мисс Мира.

Нет, всё иначе. Истина ранит. В ней ни гламура, ни топ-моделей. Не был красив и добр в общепринятом, огламуренном смысле древний Исайя, бегавший с воплями, Диоген из Синопа, гадивший нá людях, или Ницше с рецептами, от каких воротило лакомок до «добрейших» красот… Достоевский ведь тоже не был красив и добр: он был перхотен, с резким голосом, пузыри пускал при падучей; дамы чурались. Истина зверска и безобразна. Это черта её. Что ужасней голгоф – и истинней?

64

Pets. Собако-кошачий шлак, выброшенный на улицу, – мзда за праздную страсть к живому.

65

Cinema-нравственность. В современных картинах и сериалах по Достоевскому свелось к выплеску пакостей и житейских паскудств, обожаемых быдлом.

66

Впредь двигать задом, как «оренбургские пчёлки», столь же безнравственно, как сдавать кровь за деньги – вот новый нравственный государственный мейнстрим. Бдят, чтоб не портились? Слава партии! Да хранишь ты нас бедными, непорочными.

67

Глянешь в русские выверты: на догхантеров, истребляющих псов; на треплющих про фейс-лифтинг и вульвинг барышень; на СМИ-вести о том, где кто всех громче, гаже сфиглярничал; на ментов, скорых брать бедолаг; на избравшую нищенство как путь нации власть; на «прорыв в экономике» от строительства лаж в виде Соч и моста на о. Русский; на декларации о «старт-апах», «нано-проектах» и «инновациях»; на ложь фильмов про Ксюш, выходящих за пьяниц, но вдруг спасаемых принцами; на гоп-стопы нас чинодралами; на набег гастарбайтеров, размывающий этнос; также на выделку женских особей в род безмозглых вагин, а мужских – в род добычливых @барей; на бандитский стиль жизни с «траханьем» всех в сортирах; на некасаемых «кунаков Кремля»; на наш бизнес, подлый и жадный; на политологов, заигравшихся с ложью, и на сограждан, брызжущих дурью; на Украину, ставшую сливом для нескончаемых внутри-русских бед, и на девок, взятых за бюсты в члены Госдумы; также на «каторжный», несменяемый труд вождей с гос. галер; на бесштанную удаль нищего плебса, кой и поныне жадно взыскует «хлеба и зрелищ»; на пустобрехов вроде проханских, радых взрастить свой бред нашей кровью; на прессинг геев в качестве главных дел; на «властителей дум» с их пошлостью; на победы державы, схожие с проигрышем; на парады трёх танков перед всей НАТО, – глянешь и видишь, что всё бессмысленно, что народ наш воистину «Русь Святая» и жаждет вымереть, чтоб скорее впасть в Бога с грешной и прóклятой, несомненно, земли своей, как и велено: не ищите земных сокровищ, где «ржа и воры» (Мф. 6, 19—23).

68

Сны угарного человека

69

Выйдя из рая, Ева с Адамом вышли в историю.

70

Сумасшествие – мера истинности ума.

71

О хаосе и о космосе. В хаос кличет Христос, поэтому пусть в него обратится всё, космос в том числе. Ложен – космос. Хаос – естественен, не разрушителен: он таков только космосу. Хаос – рай. Чтó вокруг нас, есть извращение. Ад как раз – это космос, строй и порядок, разум, законы, то, что царит вокруг. И когда заявляют, что всё разумно в мире и в людях, правит-де разум в форме законов, – это обман. Закон введён ради блага насильников, властолюбцев и выжиг. Им – подиум, всем – подвалы. Истинно, чтоб строй космоса сгинул. Ибо когда Христос сверг закон из законов – смерть, – Он явил нам реальность. Мы есть – нет смерти, смерть есть – нет нас. По истине смерть фиктивна, всё-всё бессмертно. Смерть – блеф мышления, сотворённого первородным грехом, – мышления от «добра» и от «зла», вменившего смерть основой лживого строя. Это мышление первопредка Адама есть первородный грех. Надо, бросив мужское, двигаться в хаос прочь из порядка, ― стало быть, к Еве, стало быть, к Женскому. Хаос ― рай с атрибутикой Женского.

72

Явно, в Бога не верят, пусть врут что верят. Практика позитивного деланья, что достигла звёзд и рождает набитые чудом физики, химии, математики гаджеты, не даёт Богу шансов. Всё, мыслит род людской, зиждит он, САМ! Чем? Разумом. Некогда сам собой род людской поднял камень – нынче в руках его руль машины, джойстик компьютера, автомат. Но не Бог дал ему всё это. Дал это – разум. Бог? даже если принять Его, то с учётом пословицы, что на Бога надейся, сам не плошай.

Расхожей, чем «верю в Бога», сделалась фраза: «верю в мощь разума», – что всегда в устах практиков. Если б верили в Бога, а не в свой разум, то до сих пор бы жили как звери, ждали бы «манны», – вот их резоны. Позитивисты, к коим относится род людской (кроме двух-трёх процентов), верят, что люди сами всего достигнут, только верь в разум и в самого себя.

Впрямь: чтó нужно, Бог людям нé дал. Твердь не разверзлась, чтобы оттуда нам выпал «вольво», серьги Гризóгоно, медицинский пинцет, утюг. Нам не выпало уха, тем паче сердца, мозга и печени, каковые печатают 3D-принтеры. Человек всё устроил собственным рвением, силой разума и идеями, – убеждает нас логика.

Почему тогда люди, в разум влюблённые, мнят безумием, когда им говорят, что коль их славный разум создал всё из себя – то женщину, значит, создал мужчина как тип разумнейший? Создал – да и забыл о том, а теперь, смеясь, кличет помнящих казус психами.

Ум – начальствен. Умные жаждут, чтоб им служили. Некогда род людской обращал в рабство пленных, а ещё раньше – тех, кто был рядом, самых смиренных. «Умные» делались чтó теперь звать мужчина, «глупые» – женщиной. Всё тяжёлое, – значит, ergo, и важное, – возлагали на «глупых», то есть на женщин. Так что феминные формы суть проявления неразумной, стало быть, сущности, а вот формы мужчин – кров мощного доминантного разума. Да, вот так. Если разум творит всё сам, почему это женщину, сущность более ценную, чем, к примеру, утюг, сотворил некий Бог, в Какового не верят? Всё творит человек, и женщину. Отрицать сие – отрицать и себя, коль верим, что Бога не было и что всё вокруг строит разум. Жуть неразумно, коль мы допустим, что, дескать, нечто, создав нас, испепелилось. Это не может быть, ибо ставит вопрос: до того как «разумные», кто мужчины, создали «глупых» в качестве женщин, им предстояло себя создать. Как спроворились?

73

Президент: «Надо чувствовать, как живёт простой человек».

Образцовый пример чутья! Сходно мы сострадаем кошкам с помойки. Но! президенту лучше бы чувствовать, как живут кунаки Кремля, как пахуче живут, шанельно… Нет, он не чувствует. У него на них нет чутья. На нас – есть. Почему? Видно, мы дурно пахнем, – ну, непривычно. А у богатых запах привычный для президента.

74

Женщины поминутно откидывают с лиц волосы. Раз за разом, упорно – а волос вновь в лицо… Странно. Факт в пику разуму. В смысле, женщины по каким-то причинам лучше потратятся на волынку с причёской, чем будут мыслить лишнее время. В женщинах нечто борется с мозгом. Что получается: что эстетика неразумных волос – над разумом? Значит, разум наш лживый? Утилитарный? А может, хуже? Ибо разумней, чтоб волос не было, как иных вещей, что мешают мышлению. Уймы вздора, чуши и малостей, на взгляд разума, он сумел уничтожить в битвах с эдемом. Он просто стёр их с лица земли, дабы всё стало лысым, но зато мыслящим.

Получается, что эстетика разума созидает «красóты», что в первозданном значит уродство. То есть до разума был мир Божьих красот – а после мир стал разумен. То есть уродлив.

75

Мамардашвили отнесли фразу, что де, изрёк он, Христос до сих пор на кресте в мученьях… Мысль не нова отнюдь: мысль Шестова и, верно, старше. Больно, что фразу, важную и трагическую, не помнят и ей дивятся, точно находке.

76

«Хватит вам думать. Толку не будет». Н. Кэмпбелл в пр. «Глянец». Дух глубин в диве подиума? Сравните:

«И заповедал Бог: ты от всякого древа ешь, но от древа познания ты не ешь; как съешь с него, ты умрёшь» (Быт. 2, 16—18).

«Я погублю мудрь мудрых, разум разумных свергну» (1 Кор. 1, 18).

«Остановкой ума» открывается истина (И. Сирин).

«Сознавать есть болезнь» (Достоевский).

Ницше свидетельствовал, что цена абсолютного знания есть безумие.

Вот, писатель, философ, Бог на одном краю. На другом – девка склочная, нетерпимая, эгоистка, вешалка моды и идол масс, живущая лишь инстинктами, каковые, напомним, дал нам Господь и к которым звал Ницше. То есть столкнулись сверхразумение да сверхглупость – и соплелись в одно как ни странно… Впрочем, не странно. В истине целость, синтез, единство, всё совпадает, в том числе антиномии. Что из этого? А вот то, что мы молимся. Как бы мы христиане и чаем к Богу. Мы ходим в храмы, лбы разбиваем, – только б заметил нас! – под иконами. Но попасть к Богу просто: выполни, что велят Бог с Ницше, также Наоми.

77

Жадная лицемерная власть, хозяйствовать не умея, раскинула сеть чиновников и утроила силовые структуры, чтоб защищаться.

78

Нравственность – достославный, почётнейший институт человека, фундаментальный, краеугольный, конститутивный. Как родилась она? Зиждима на неправом и правом, то есть на том, что одно есть «добро», чтоб искать его, а второе есть «зло», чтоб давить его и заушивать, она детище первородной вины, познания «зла» с «добром».

Человек, совершив первородный грех и утратив связь с Богом, не ужаснулся, но начал взращивать грехопадный акт, так что «древо познания» расцвело цветом норм, табý, принципов. Род людской взял за честь познавать, в чём «добро» и в чём «зло», тщеславиться «нравственными устоями». Индуизм горд своими, а православие, синтоизм и ислам – своими. Плюс есть мормоны, панки, фашизм, адвентисты седьмого дня, хасидизм и т. д. и т. п. Они тоже горды собой. И у всех мораль лучшая. Что при этом случается с миром, созданным, чтоб его не кроили «злом» с «добром», – налицо. Мир чахнет.

Как всё наносное не от Бога, этика сгинет. Не унесёт ли она также нас с собой? То, что Бог не давал, мы ж взяли, нас обездолило. Человек человека по поводу грёз о «нравственном» жёг в кострах инквизиции, бил, расстреливал и сёк розгами, жарил заживо, отравлял, сажал нá кол, – точно ускорить ход первородной вины есть долг. Слышим: «нравственные святыни», «заповедь как сакральность», «наши священные благородные цели»… «Святость» вдруг стала брендом морали? Род людской освятил свой грех? Получается, что не Бог священ, а мораль, результат преступления? Бога сдали в утиль? Но зачем тогда храмы этому Богу? Есть ли толк в клире, любящем поучать мир денно и нощно, но, видим, лживо, ибо священство учит морали? Истина рядом. Если наставники (равви, патеры, муфтии) вдруг откажутся от познания «зла» с «добром» и основанных на «добре» и «зле» дискурсах – род людской мигом вырвется из-под гнёта.

Кто первородный грех мнит «сакральным» – тот против Бога. Этика – это то, где возможно быть, лишь предав сущность Жизни, коя в свободе и прихотливости. Удушив Жизнь с помощью внешних норм и внедрённых (сóвестных), мораль вводит в нас правила, а они подменяют Жизнь смертью. Что мораль требует? Вознестись над своей самобытностью ради общего, растоптать своё, чтоб всё было безликим. Мы замещаем рай первородным грехом, заверившим, что давным-давно человек пленён разумом, знающим, где «добро» и «зло», и владеющим миром.

Кто совершенней, Бог или разум? Вряд ли последний. Он ограничен. Он, чтоб закрыть путь к Богу, взнёс мораль как барьер, за который нельзя шагнуть. Оттого-то мораль – путь падших.

79

Русская философия суффикса. Русь не терпит фамилий на «-ов» и «—ев» за их мягкость. Правил Романов – и его свергли от недовольства. Но взялись люди с ФИО на «-ин», Русь смяли и обротали: Ленин и Сталин. Приободрилась Русь под стальными руками!

Сталин скончался. Сунулся Маленков, сорвался. Вышли Хрущёв да Брежнев. Вновь поразмякла Русь, позабыла порядки, скурвилась, предъявлять как бы стала. Тут бы ей «-ина» – ан вылез снова «-ов», кагэбистый Андропов, но бесполезно…

«-ко» встрял случайно, то есть Черненко. Выскочил «-ов», Горбач; только зря он крутился: Русь, на «-ов» хáркая, предпочла ему «-ина», лёгши под Ельцина, от кого пошла голой, вздрюченной пó свету, но зато и счастливая, что сыскала пахана, кой, крепко зная Русь, дал в наследство ей «-ина». Снова Русь крепнет, строится взводно, ротно, как прежде, вновь кричит здравицы с одобрямсами.

Вывод тот, что беда не в политике с экономикой, что, мол, лопнули и страна впала в кризис. Нет, дело проще: Русь жаждет «-ина». Славься, Русь, и цвети! Возьмётся «-ов» – ты гони его в шею вплоть до Засранска!!!

80

Языкоблудие – признак плоскости мысли и мелкоты её. Ведь глубины туманны; их язык сумрачен; о них ясно не скажешь. Все краснобаи, стало быть, лгут, увы, разъясняя нам, чтó не может быть ясным, и ведут к бедам как провоканты.

81

Встречь мне шли люди, разные венгры. Ярость напала, я зашагал на них. Дурно выгляжу? Но я здесь на своей земле! – потекли бурно мысли. Я здесь, в России, странной, блаженной, нам воспретившей культы маммоны! Вспомнилось, что есть русские, кто, кляня иноверие, безоглядно заимствуют чуждый быт, словно тот – не последствие чуждых принципов, словно внешне быть кем-то не означает, что ты внутри как он. Но что я из себя являю, пусть неудачливый, надмевался я, – за тем русскость и право гордо здесь сейчас шествовать. Чудилось, когда шёл на них, респектабельных и ухоженных, будто русского выше нет и я сам непорочно, непревзойдённо прав! Пусть пентхаус, «бентли», гламуры не про таких, как я, но под ними – моя земля! пращур мой здесь владел! – исступлённо я мыслил в жажде явить им смутное и неясное самому себе, но громадное и несметное, вдохновенное до восторга, это ужо вам!!

82

В книгах Арсеньева так подмечен любой, даже жалкий, клочок земли Уссурийского края: речка, утёс, ключ, сопка, старица, ручеёк, склон, бухта, тропка, угодье, лес и долина, – что я влюбился в мелкие частности и в моменты природы больше, чем в подвиги и колоссы культуры, видя в последних лишь обобщение, усреднение и подгон под один ранжир неиссчётных приватностей и подробностей мира.

83

Грёзы угарного человека. Брызнул вдруг импульс к женщинам, интерес к ним. И я подглядывал в стёкла бани. Но не отличное там влекло меня, как покажется, что смотрел я на бёдра и груди. Я их боялся. Женскость пугала. Старшие прогоняли нас и во тьме, глядя в стёкла, зло рукоблудили. Перепачканный снег ел пёс… Цинично? Если права мораль – сперма мерзостна и мы жутки. Но это ложь. Ведь наша цель: превзойдя «сей мир», впасть в инакий, где Суламифи, Грайи, Венеры дивны не этикой и ей верной эстетикой, а планом Бога.

Помните: чтó считают прекрасным, в истине страшно, чтó мнят нормальным – в истине грешно. Вы некрасивы? Люди не правы, мысля вас фоном при Нефертити. Лишь потесни мораль – и ты станешь богиней. Ибо зачем мы? Глянь на младенцев: девочка кроха – вульва огромна. Девочка в Боге только вагина. То же и мальчик – разве что фаллос. Прочее – мóрок, как бы надстройка. Это признавши, станем как боги. В древности секта жриц-проституток в храмах Кибелы яро шептала: «О, фаллос, подь в меня! Я разверстая!» – и мужчины сбегались.

84

Мы сверх суждений, к нам относимых.

85

Люди мнят правдой только чтó пережили. Что не пережили – им ложь. Оттого для них нет эдема, и первородного преступления, и Христа с Его истиной. Что же есть для них? Церковь, власть, здравомыслие, тупость, лень, гарри-поттерство, демагогия, мишура и в конце концов смерть. Смерть вечная. Ведь не то что Христа с «вечной жизнью», но даже Ницше мнят чокнутым, звавшим в «вечное возвращение».

86

Реализм, увлекающий мир к коллапсу, в крик кричит, что история, мол, не ведает сослагательной яви. Это неправильно. Надо чувствовать, мыслить, жить в сослагательном наклонении. Сослагательность – райский сад, искорёженный разумом. Сослагательность есть реальней истории потому хотя б, что в ней всё нам желанное. В ней – то царство Христа, где несчастные счастливы и где волк и ягнёнок будут жить вместе (Ис. 11, 6). Или – или… Ну, а отсюда тест христианам, и тест коварный: либо Христос обман – либо «мир сей», взросший разумно, без сослагательств.

87

Мир грехопадный – это мир ценностей как мир домыслов о добре и о зле, где властвуют разум с дочерью этикой. Данный мир создал М (мужчина). И вся культура рубенс-ван даммов в целом мужская. Ж – дочерь рая, женскому нравился прежний Бог. Но мужчина сменил богов; вместо Гей стали Зевсы, а вместо Евы – Пигмалионы, сведшие камень, мёртвую-де бездушность, в женщину.

Фрейд считал, Ж завидует пенису и ему подражает «недо-мужчиной», хочет того же, что и мужчина. Вздор. Она хочет вернуть эдем. Ей бы вбить этот фрейдовский «пенис» в кал, и поглубже, чтоб, в свою очередь, претворять не умышленность, но любовь и рожать не мужской грехопадный тип, но тип райский. Пол не под поясом, он в мозгах. «Эрогенная зона женщины – её мозг», Минелли.

Сгинул лик Евы – сделался образ, созданной мужским мнением о прекрасном, названный «woman»…

Не об Адаме речь, тыщу лет вырубавшем рай; не о внуках его, столь древних, что стали мифом. Их грехопадный пыл свёлся в скепсис, в мудрый цинизм о женщинах: что, де, могут? рожать? сношаться? делать что велено? По исламу Ж вроде «тени мужчины». Ницше изрёк в сердцах, что Ж «кошки» и что у них, мол, «женский маразм». Шопенгауэр вторил, что Ж – «гусыни». Ж – смерть разумному, полагали философы, гроб мышлению, тормоз мысли. Ж манят в дикость, будучи свалкою всех страстей. М благий – Ж нечестива. Место ей в гинекее либо в гареме, за занавеской. Пусть бы являлась, чтоб принять семя и разогнать мрак страсти, – и исчезала. Некогда на соборе (585 г. Р. Х.) спорили, «человек» ли Ж. Наивысшая ложь мужского – принципы и религии – учат:

Ж есть ближайшее для М «злое».

М зиждит «космос» («строй» и «порядок») – Ж ладит «хаос», или «расстройство».

М положителен, добр, культурен – Ж негативна, зла и дика.

М светел, супер-активен – Ж неактивна и несветла (темна).

М прогрессивен – Ж регрессивна.

Женское, М считает, празднует разрушительных, злых аморфных богинь, вредных «доброму» «прогрессивному» «светлому». Порождает чудовищ Гея. Фракийская Ма пьёт кровь. Кибела тимпанит в оргиях. Кали требует человеческих жертв. Ангрбода – мать всяких монстров. Перунова дочь Девана бьётся с отцом, став львицей.

Ж угрожает – М с ним воюет, так, что он Еву, что означает «Жизнь», – безграничную, неохватную Жизнь, – свёл в трубку, чтоб её пользовать. Вульвы с чётким параметром в стиле Барби – вот идеальный пенисный мир. Жизнь-трубка для познавательных фрикций – вот весь М-«космос», «строй» и «порядок». «Добрый» М, скобля рай бритвой домыслов, возомнил стружку «хаосом» и винит в этом женщин. А обстоятельней, он единственно смог вместо рая дать дом, где пьёт, одуревши от дел своих.

В женском М видит хаос. Это мужскими «светлыми» мыслями Ж изолганы. М-идеями исказился мир, ибо Ж, став рабыней М, порождает плоть в лад идеям. М очень долго, тысячелетия, браковал гены рая ради подобного его смыслам, сделав Венер – Милосских, а равно Книдских. Рай назван хаосом, зло – добром, негатив – позитивом, истина – ложью, прелесть – уродством. М есть враг райского. В мире М всё есть ложь. Что зло М – то для Ж явно доброе. Где для М аморальность – там для Ж истина. М для Ж значит смерть.

Достаточно. М разводит Милосских, Ж в ответ – Виллендорфских1 дев, нужных Богу и раю, а не мужским мозгам.

88

Так как мораль – свод правил, то принуждает нас видеть, лишь чтó позволит. Значит, моральный мир – клок вселенского. Много, значит, в моральный мир не вошло: в нём даже любовь моральна, – стало быть не полна. И вправду, разве полна любовь с нравственным и этически-статусным добронравным партнёром? Ведь в этом случае отсекалось запретное, что считалось безнравственным. А его что, нельзя любить? Можно. Да и полезно в первую очередь.

Здесь второй вопрос, кардинальный: может неполная, ограниченная любовь сеять полную безграничную жизнь? Не может.

Вот потому-то мы живём мало. Эрос, поэтому, ключ не только к улучшенной – но и к Жизни вообще. Фильтр в эросе, вроде этики, возбраняет бессмертие. Имморальность же увлекает нас в круг безмерности качеств, мер и возможностей.

89

В книге – нудные, скрупулёзные, в русле странных задач наррации с препирательствами с самим собой, с миром, с обществом, с Богом, с Кем я, наверное, разбираюсь с рождения и теперь достиг вех критичных. Массам я чуждый. Кой прок в словах, твердят, в самоедстве? что спорить с Богом? надо быть цельным, надо в реальность-де; человек ведь творец, ура! нужно действовать! скажем, в блоге пиарить кошко-корм «Вискас», тени от «Avon» либо идеи Рассела, церкви, справед-едросов.

Проще, конечно, взяв свечку в храме, яро креститься, веруя не в Христа, а в себя. Проще, роясь в политике и возясь в экономике, прилагая к ней тайный свой интерес, мнить, что служишь «народу», кой всегда дальний фон, удобрение в твой розарий. Проще, вопя: «Умру, но Россия навечно!», – знать, что умрёшь-таки в неком частном удобствии (а не в общей мгле), заработанном ловким промыслом.

Я иной, зритель сгинувших пéрмей2, мемфисских пирамид, гомеров. Вот что я знаю: Богу на всё плевать. Он не видит нас, громоздящих культуру. Он всё разрушит. Он ждёт в пустыне всех нас заблудших.

Боже, помилуй!

90

Понял, как истина возникает. Промельком. Без того чтоб корпеть над ней в философских трудах и в диспутах. Включишь радио, там фрагмент из романа, – не Достоевского и Толстого с их геморроями, а клубничка про Рэмси, главного в лавке, кто девушек-продавщиц «не щиплет, в отличие от поганца Джека»… Вот ведь задача! В чём её цели? Отповедь щупать девушек? Или девушкам нужно, чтобы их щупали? Здесь, скорей, идеал homo sapiens – грёзы чистой моральной «любви», решившей, будто мужчина, чтоб щупать девушку, должен взять её в жёны.

91

Мы живём так, как мыслим. Если воюем и убиваем, лжём, подличаем – значит мыслим войну, смерть, подлости больше, чем остальное. Рознь – в сущности человека, в мыслях его, в воззрениях, в утверждении зла с добром. Человек есть лицо войны, её форма и претворенье.

92

Что меня манит странное? Взять «добро» или «зло». Что «зло» и «добро»? Я видел их? Нет, не видел. А меж тем видели их почти все. На шоу, несть им числа, и в буднях с пеной у рта доказывают своё «добро» и готовы внушать его оппонентам (ясно что «злым») насилием (см. «добро с кулаками»). Ишь ты, запал какой! Для чего битвы с призраком? Ведь сказала патристика, что «зла» нет. Христиане, верим патристике? «Зло» не есть самосуще – вот лейтмотив её. Это как бы нехватка меры «добра».

«Добра», кстати, тоже нет, а есть чёс про «добро» и выдумки. Бог, источник патристики, чтó сказал: что на свете всё «хорошо» (Быт. 1, 31), к тому ж запретил знать «зло» и «добро» вообще (Быт. 2, 16—17).

То есть их нет. Совсем. Ни «добра» и ни «зла». Есть данность. И поразительно, что, забыв её, люди бьются за домыслы относительно «зла-добра» и деянья ради сих домыслов.

93

Мир гниёт и в нём нет надежд. Мир пора отрицать. Ницшеанства тут мало. Нам коренной, титанический слом бы! Гуннов каких-нибудь и вандалов! Нам коренную Россию бы! Недоделали. В результате – вещное счастье, будь оно проклято… Может, чушь всё: Русь, мессианство? Может быть, главное – сикль библейский? Рубль, йена, доллар?

94

Мы вовне всех. Мы так живём, точно видели истину и ничто вокруг нам уже не в пример. Мы истину видели? Где? в Евангельи? Много там о любви, прощении и незлобии. Но ведь мир-то иной. Иное всё. Как нам жить, чтоб и Богу, и миру, если Бог «не от мира» есмь? Мы загадочно сердцем нашим в раю и судить должны как попавшие в хлев судили б от чистого… Но нельзя судить: Бог изгнал прародителей за суд истины «злом» с «добром». И Христос велел не судить. Велеть-то велел – да сгинул.

95

Всяк ценен в мере, в коей заслуживает знак вечности. Парафраз из Ф. Ницше.

96

Не сплю с Рождества, – с него не живу по-прежнему… Что испытывал Бог, бывший вечно (стало быть, и до Собственного Рождества, как я до болезни) и изменивший вдруг Сам Себя входом в мир, как и я изменён болезнью? Он появлялся в мир, когда я уходил. Рождался судить мир – я ж судил его вырождением. Мы поэтому родились день в день: Бог в зло – а я вон из зла (значит, в истину?). И вот в этом миру, из какого исчезну, где прожил много, я, как младенец, не разумею вдруг ничего почти, ни к чему не могу приложить свой опыт. И до-рождественского меня не избыть пока новому, неизвестному, кем я стал.

97

Не посылается лишь тебе. Жизнь, шанс проявить себя, синекура изрядная – сразу всем. Но из них кто-то всех упреждает. Раз, третий, пятый взял кто-то первым – и олигархом стал. Прочие? Их беда: ведь давалось на равных, подсуетились бы… Подыми я сикль – и моя жизнь не так пошла б, по-иному, а, как я бедствовал, то от худшего к лучшему; взбогател бы вдруг, преисполнился целями.

Я не поднял сикль. Вот каков я. Все мы такие: род мой, дед, прадеды. В нас – заскок слыть духовными, бескорыстными, с принципами, мол, этики, хоть нам жуть нужны доллары, и поболее. Масса их нам нужна! и собственность: мы хотим быть чиновными и имущими. Но мы страшно больны, чада догм о «добре» и о «зле» и «нравственном». В результате мы нищи.

98

Если я жив на вид, то затем что я думаю, мысль творю. Я вне мысли отсутствую, мертвен. И не болезнь казнит, но я мёртв, ибо сил и желаний жить нет. Нет – чувств… Умел ли я жить вообще? Я в стадии перетянутых струн, лишь лопнуть. Так, во фрустрации стережа смерть тела, мыслями я игрался в жизнь, делал вид, что живой-де. Ёрничал. Я вник в тайну, что и не жить уж можно, быть неживым почти – а и будто бы жить притом, стоит лишь сознавать. Вот так. Чужесть жизни сознанию вскрыл я, выяснив: в жизни мёртв почти, я, загадочно, в мысли жив ещё, почему и не труп. Мысли даже мощней в больном. Оттого мне пришло: а не мысли тот вирус, кой, паразитствуя на живом, жизнь губит? Вспомнится детство в роскоши чувств – и видится, что сейчас ты без чувств не вполне живой, а лишь есмь умом; что враждебна мысль жизни, паразитична, ибо является, лишь пожрав жизнь. Попросту, мысль мертвит; и хвалёный «разумный» наш выбор – страшен. Да и Сам Бог, клянясь: «Я есмь Жизнь», – Бог, в Кого только верить, ибо абсурден Бог, Сам кладёт рамки разуму, постижимый лишь тайной. Стало быть, мысль – безжизненна? Полумертвие, значит, звать homo sapiens?

99

Мысль. Христос был гносеологией с онтологией. Христианство – психическая терапия.

100

Плебс, добродетельный, благонравный, твёрдо держащийся догм и норм, то есть спёртый моральным грузом, думает о бессмертии? Вот те на! Законфузится он в бессмертии, покраснеет, как мак, со стыда сгорит, ведь за гробом жуть аморально. Все там раздетые, обнажённые до своих тайных мест. Там высшие моют пол низшим, пигалиц чтят как старцев; там убийц ценят; шлюхи там лучше девственных девственниц, а Иуда там в славе. Там нравы Бога, а не людские.

101

О, никакой народ не отзывчив на вышнее, не охотлив до грёзы внедрить миф в жизнь, не распахнут для бездн, как русские. В нас неразвитость в преимущество неких тайн (взять лейбницев, чистопробный их интеллект, вещающий о сверхумной абстракции, то итог – в буржуазном уюте), – если точнее, для постижения неких тайн и сквозь них испытания всеглобальных идей провождением странной жизни на грани, как бы не тут уже, чтоб энергия направлялась не к скучному дважды два будет столько-то или к штудиям Гегеля (сим «духовностям»), но к немыслимым сфинксовым откровениям, отчего племя русских как бы юродиво, изумляя себя и свет.

Мы враг западной деловитости и восточной недвижности. Мы являем им, что не это суть, что оно мало пользует, что не техникой и традицией делать жизнь, не Эйнштейном и Буддой, что это – к гибели и что жить без машин и карм лучше. Мы всё изведали: Вавилон громоздили, вырвались в космос, вызнали, из чего мы, атомы пользуем…

Но БОЛЬНЫ И УМРЁМ.

Нам, русским, ваше не нужно. Нам нужна жизнь. Жизнь Вечная.

Скуден разум наш, но велик дар инакости, вплоть до чужести миру. Мы в ожидании и, юродствуя, указуем путь. Мы в делах апатичны, ведь для нас истинно, лишь к чему мы назначены. И мы ждём, не издаст ли клич, чтó нас наняло в изначальные давности, чьи мы духом и плотью. Да, мы бездельны, а если дельны, то лишь во вред себе, ибо ведаем ложь деяния и что мелко и пагубно жить в делах.

Пусть работают, чтоб нажить капитал и чваниться; в этом Смысл Мировой… И хоть все юдо-англо-саксонского племени, наставляющие, для чего и как жить, холят Смысл Мировой – мы урок даём, чтó их принципы, воплощая их до конца, где видно, что – ничего в них нет. Нет даже жизни; есть лишь мираж её. И от тяготы жить на грани, то есть нигде, от пошлости Мирового их Смысла мы часто пьём, пьём дико, только б избыть тоску.

102

Отчего я зациклен на первородном грехе?.. Не модно? Вот понаучнее: отчего я зациклен на сломе разума, быть имевшем в райском континууме, когда Ева с Адамом, съев плод добра и зла, изменили тренд знаний (гносеологию с онтологией)?

Оттого что хочу жить лучше.

Я решил, что для этого надо двинутся вспять, в рай, к древу познания, дабы, бросив там первородный грех, повернуть к древу Жизни. Я хочу жить. Я верю: мы, съев плод знания зла с добром, умерли, как сказал Бог и повторил ап. Павел, что, мол, вошла в мир смерть и мы все согрешили в предке Адаме.

103

Что я? Зачем я? Чтоб, по Хайдеггеру, в наши дни профанации всеглобальных масштабов мыслить возвышенно – значит действовать самым подлинным, самым истинным образом, хотя с виду бесплодным.

104

«Умная», «креативная». Здраво мыслит, пишет про «нравственность», про «духовность», про «идеалы» и про «культуру», мол, в «половых отношениях»…

Слышу: «умная», «креативная», а тем паче «моральная», – рвёт меня! жду степного нашествия и стенания вульв под членом, брызжущим спермой и обдирающим с них «культурность»! Мне бы неумных и незашоренных, что живут собой и берут, что в их силах, не ожидая сниманий шляп, комплиментов, роз, уверений и романтической фальши, вовсе не нужной М, так и Ж в потаённой их сущности.

О, была одна! Я мог запросто подозвать её и молчать без турусов, рекомендуемых всеми своднями. Я мог просто сказать ей: ты не ахти, есть лучшие, – и она принимала всё без обид. Мог пить с ней, пить и ласкаться. С ней было вольно, и я общался без уверений, что, мол, люблю её. «Мы имели друг друга не останавливаясь, зверьём в норе…» Это женщина. А других, креативных, – я их всех раком. Я так – культурных, благопристойных. Раком их – лучше. Здесь одна тайна. Знайте, религии, что нам дали мораль, – мужские. Иудаизм от женского очищает декретами о «нечистом» и сегрегацией в синагогах. Сходно ислам с половой сегрегацией, как в Иране. Плюс христианство с сим: «муж глава жены» (Еф. 5, 23). Ибо женщины, что прельщают сознательно, понаслушавшись сводней, вроде Сягузи, суть псевдо-женщины, ведь мораль, как и разум, дело мужское. Клитор их больше, вульва сдвигается на второй план, к анусу, отчего их ловчей брать сзади. Думаю, перво-женщина простиралась от вульвы, что и была лицом. Перво-женщина была вульвой. Эти же – клиторы, что мутируют в фаллосы. Для чего видеть нечто, что, изощрившись в умственных ковах, сделалось фаллос? Их только раком.

105

Вот ведь как вдруг бывает и выясняется, почему мир таков.

В нём А-вы.

Взял бы и бросил всё в этой дерьмо-вселенной. Ан, пройдёт блонда да соловей споёт – и жить хочется. То бишь есть ещё формы, думаешь. Мир тоска, но раз формы в нём – значит быть должно светлое.

Сходно тексты от А-ва. Маешься в сводах глупых советов прытких актрисок, в зауми блогерш, лезущих в рейтинги, в адвертайзингах лифчиков… Вдруг мелькание: Достоевский, Спиноза… Может, серьёзное, – мыслит ум, – в мировом словоблуде? И будто веет блондовой девой, что украшает мир. И читаешь текст. Грамматично и гладко, стильно, занятно. Острые шутки: «духless» cо «срачем», «фейсбук-вконтакте для звездо-пёздных», «офис-планктоны»… Вдруг отчего-то «пень Достоевский с быдлоратурой». Точно клин в темя. И понимаешь: ларчик-то пуст совсем, лишь мемичность и гладкость, стильность и модность, а блондовитость в нём – тень от сгинувшей Сущности, апокалипсный «конь блед». И постигаешь: подлинно, мир – тоска беспредельная и гордиться в нём нечем, коль Достоевский, мнением А-вa, – «быдлоратура». Тот Достоевский, кто, как и Ницше, духотворил мир.

Равное ищет равное. А-в нашёл в Достоевском, сложном и трудном, равное А-ву. «Пёзды», «планктоны», – что клеймит автор, но главным образом занят сим, – нам свидетельство, что у быдла в кумирах тот же «планктон» и «пёзды»… может, и «Духless», главная книга «умного» быдла, духless которой – вождь верхоглядов уровня А-вa. «Пёзды», «планктоны», в том числе «духless», – это суть то, с чем А-в вправе вести борение. Достоевского – ни к чему сюда. Он чужой духless-пёздо-планктонной мысли. Сколько та в океан ни гадит – ей не засрать его.

106

Мой стиль – вопли забытых ценностей.

107

Страны, где мы живём. Есть страны, где неприлично быть почитаемым, значимым. Потому-то Исайя бегал обросший, голый по городу. Потому-то Христос и пропал в своих. Потому-то Антоний скрылся в пустыню, а Симеон, что Столпник, тридцать семь лет вис в небе… В общем, есть страны, где неприлично быть вообще.

108

С ума сошла моралистская сволочь вслед за хозяйкой – ханжеской властью. Вышли запреты на обнажённость. Пятна цензуры – на аморальной-де части мира. Свинским туманом «дум об устоях» крыты Скотт, Фидий и Достоевский плюс М. Булгаков как аморальные. Это принято взлётом «духа», «нравственных принципов» и «традиций высокого», вдруг достигнутых при великом вожде России.

Падшей ментальности врождено скрывать свои мерзости: властолюбие, страсть к наживе, чёрную зависть, злобу к свободному, безответственность, алчность, наглость, развратность, лживость с холуйством и ограниченность. Они строят мир, где фальшивое свято, Божие гадко. Властные нравственны, Достоевский и Фидий – жуть аморальны. А вместо Бога – Дума Святая с Роснравнадзором… Гон на гигантов пошлых пигмеев.

109

Тёсаный разумом. Человек не имеет свойств быстроты, хватки, ловкости, как у зверя. Значит, он не имел их? Вряд ли. Универсальному существу – человеку – впору все свойства, что и доказывают спортсмены. Мы растеряли их, сходно многое: прозорливое зрение, остроту обоняния, сверхчувствительную тактильность и силу мускулов. У зверей между ними и миром нет медиатора, и их связи устойчивей, непосредственней. А у нас между нами и миром вклинился разум. Прежде чем внешнее впустят внутрь наших «я», он фильтрует ток восприятий; мы же бездействуем, дожидаясь решений. Так суждено нам: после сжирания плода знания зла с добром фактам делать оценки, прежде чем действовать. Пока разум судил-рядил, свойства прочие гибли. В конце концов человек и в себе, и в мире стёр очень многое как ненужное. Род людской есть дитя лимитаций, ограничений, норм, рамок, вето, и он лавирует между Сциллой «добра» и Харибдою «зла». Зачем? Чтоб творить механизмы, что покорят его и добьют в щелях, в кои он загнал сам себя?

110

Человек разложился, как и постиг буддизм. Нет его. Что есть? Женщины и мужчины, лётчики, музыканты, няни, банкиры. Есть только функции, человека же нет. Плюс хамы есть и пророки, хваты и трусы… Трусы особенно… Этих много, – тех, кто, страшась свобод, холит разум, кой озабочен только себя хранить.

111

Аллегория

112

Будь уникален, неповторим в сём мире, чтобы дать новое. А «возвысишься», как лжёт этика, над своей единичностью ради общего – станешь «некаким». Пробытуешь «моральную», «образцовую» жизнь, приметную, может, и с госнаградами, но останешься жившим некогда «человеком вообще», ничтожеством, лишним Богу и дьяволу. В общем, тем, о каких мораль учит: незаменимых, мол, нет у нас. Порождённый с отдельным, личностным голосом, ты впихнул его в хор, воспевающий плоских массовых идолов.

113

Путь в элиту. Впал мне Иаков, самокопательный патриарх, похитивший первородство, с «Некто» боровшийся и Его, это «Некто», рекшее, что Оно Бог, поправший, так что то «Некто» мигом признало: раз поверг Бога, то люд тем более… Важно здесь мне не то, что народ иудейский выкрал-де первенство. Мне не смачные древности суть важны, а пример, что, запнув Бога, выиграть можно. В том аванс индульгенции на борьбу с чем-то внутренним, либо вовсе негодным, либо чрезмерным мне (чересчур-де Его во мне, Бога, в виде рацей и норм).

То есть надо дерзать, посылая в зад Бога, чтобы стать избранным.

114

Литература как инстаграм? Чем дальше, тем я уверенней в мутной жалкой моллюсковой лит. возне вокруг.

115

Большинство афоризмов дышат не истиной, а цинизмом, пошлостью, самомнением, чванством и прочим из чаемых быдломассами качеств.

116

Чтó это: с шапкой из снега каждой зимою или встающее из трав летом с зонтиком от ненастья, с óкулами смотреть вокруг и с подобием рта? Что радо, если в нём в ливень прячутся мошки, а в холод – мыши, или в зной – жабы? Что счастливо, если в нём селюсь я? Вхожу в него, и оно от чувств светится. Что это? Дом. Дом предков. Бог его не творил – напротив, мнил обездолить нас. Дом нам стал как убежище от Господнего гнева, движимым раем, в коем свыкались мы с бытием в первородном грехе без Бога. Да, можно бросить дом, сжечь, сломать и продать его – с тем, однако, чтоб искать новый. Как, почему эти стены, окна да печь, что торчит из почв и уходит сквозь крышу, и потолочные с половичными доски – животворят и лелеют дух, порождают фантазии, укрепляют в решениях, сохраняют всё лучшее, что я пережил? Отчего, в обрат, дом жив мной, ибо я его чувствую, если мы разлучаемся и он пуст, сколок рая, в мареве августа, под ноябрьскою моросью, под февральскою вьюгою?.. Где-то стукнуло… Филин? Мыши?.. Дом, поглотив нас, поднял флаг радости, и на пир стеклись гости. Он не провидит, что будет вновь один. Кровь, качнувшая жилы, – станет и радость сникнет. Пусть он нас любит – он дом наездов, кой согревают, чтоб после выстудить, наполняют, чтоб после бросить, холят, чтоб позабыть вдруг. Он место редких встреч – и протяжной разлуки, краткого счастья, комканых празднеств, горьких надежд, сирой дружбы и безответной, скорбной любви… Я прильнул к стене, увлажнив себе кожу. Что, конденсат? плод сред, стылой каменной и воздушной, тёплой от печки? Отчий дом плачет.

117

Он вывез девушку из киргизского кишлака. Наставив в сервильности, он являл друзьям, как она, нагружённая, шла за ним, как носильщица, а когда обращался к ней, она падала ниц прилюдно. Он называл это всё – «театр».

Факт делает вклад в теорию, что наш мир есть мужской по сути; Ж в нём – прислуга. Женское тело, женские мысли – следствие умыслов относительно женского. Но и женская, в целом, «природа» – дело идеи. Женское и мужское – не биология, а искусственный акт. Отсюда, патриархат превратен. Пол-человечества стало обёрткой члена. Время разрушить пол, о чём Павел рек, что, мол, здесь величайшая «тайна» (Еф. 5, 32).

Мир – сексуален (т. е. делён на пóлы). Рай – эротичен.

118

Есть «корточкисты» – те, кто справляет нужды на корточках (Лао Шэ). «Приседающие» – используют стульчаки. Последние могут к вам не приехать, если нет стульчака. Не вы интересны (или не столь важны), а условие, комфортабельно ль будет справлять нужду, – что, в ряду всего прочего, эволюция homo sapiens.

119

– Любишь? – мается…

Он признался в любви любимой, что с ним рассталась. Впредь он боялся слов о любви. Слова перестали что-либо значить.

120

Понял, чтó я искал всю жизнь, почему стал чужд миру. Я жил в России «социализма», что значило, что я должен был помнить перечень всех вождей, конференций и съездов с их «историческими программами», плакать, вспомнив о Ленине, славить день Октября на праздниках. Я был должен вести себя скромно и представляться в скромной одежде (помнится, пропартийный декан отчитал даму-препода за причёску и брюки в брючном костюме), стричься стандартно, мыслить «идейно». Плюс гнёт семейный. «Добрый» отец мог меня оскорбить за вздор.

Я отвык отдаваться радостным чувствам, зная, что кто являет любовь к тебе – через час тебя бьёт, а лозунги, что-де «самое дорогое есть человек» – фальшивые. Потому я искал всю жизнь лишь свобод, хоть кажется, что разыскивал знаний. Но я искал их, чтоб знать свободу – мысли, чувств, плоти.

Я не был понят. Люди боятся вольной свободы, вник Достоевский. Людям дай сытость дрёмных условий, схожих со смертью. С этими целями создан бог людей – бог морали, кой гарантирует тишь да гладь вплоть до глянца гламура.

Но есть Живой Бог, странный. Бог Этот требует беспокойств, мук, тягот и небывалых дел. Требует чуда. Жить с таким Богом – жить в вечных войнах с миром, с родными да и с самим собой. Я искал всю жизнь Бога – Бога Живого. Бог Этот значит: всё-всё возможно…

121

Я живал некогда в Тульской области. На двадцатом году реформ рынок города опустел. Торговцам был установлен сбор за любой метр асфальта под их товары. Он, мелкий бизнес, в день заработает пару тысяч – а их отдай за сбор. Рынок сник в подтверждение, что у нас время власти циничной и неумелой и в подтверждение новых порций глумления в добавление к «ваучеру» как твоей «личной доли в нац. достоянии», обернувшейся воздухом, да к раздаче колхозникам отвлечённых наделов, плюс к Ходорковскому, обвинившему власть и севшему.

Строй сатрапов и черни, радой подачкам.

122

Ясность неясного. Привела чему к путному здравомыслая ясная схоластическая традиция вплоть до Маркса, всё объяснявшая, предлагавшая догмы, чёткие, точные, ладно строгой науке? Коль привела – к ужасным, лихо поставленным на поток бойням групп, классов, наций, к прессингу жизни. Ведь под любой такой догмой – рваческий интерес.

Рассудок и жизнь – противники.

Здравомыслы не ищут «самого важного», что за мглой очевидностей. Это ищут безумцы: ницше, чжуанцзы и диогены. Их язык смутен, что объяснимо: как открыть дивное? В них всё странно, безудержно, невозможно и дико; в них всё обратное, не как в разуме. В них известные дважды два дают не четыре; зло в них – добро, а чтó есть – того нет как раз, но есть то, что немыслимо.

По пословице: верь глазам своим, – редко кто соглашается в здравой памяти и рассудке выйти из яви в области смутного: дескать, там всё ненужное, то, что пройдено в мифах и взято в скобки ради забвения. Но приходит миг – и мы все туда следуем, в это смутное. И находим: в смутном нет ужасов, да и тьмы нет. Там как раз – главное, что гнела и что прятала ясность точных наук, респектабельных мнений, стадных понятий, властных инструкций.

И понимаешь просьбу св. Терезы: «Мук, Господи, или гибели».

123

Почему Бог дал мудрость лишь размножаться, мудростью же любить – обнёс? Как сделано, что «сей мир» стал мучением, где отец и мать обряжают плод в саван? Нам за Адама месть? Первородный-де грех? Бог правит нас? Но Бог может воскликнуть: БУДЬ! – и зло сгинет. Или Он бросил нас, вникших в «зло» с «добром»? Чаша полнится… Бог, пребудь со мной! Или, всё-таки, не до всех Тебе дело? Может, Ты не рассчитывал на нас всех, Бог «избранных», говорят иудеи? И наши беды вдруг – к счастью избранным?

124

Ницше возвысил нас «волей к власти», дабы подставить «вечному возвращению».

125

Я – юродивый, мыслящий, говорящий, делающий некстати. Мой вид тревожит: я не могу скрыть боли от мира как от жестокого, безобразного фарса. Я в ужасе, что все бьются за вздор и счастливы, что желают никчёмного: денег, славы, комфорта. Взять хоть культуру, столь вознесённую и почтённую в массах в качестве высших дел человека, – сколь ни пытался, но я не мог читать Мережковского с его играми в мудрость, сходно Монтеня и им подобных, занятых фактографией вместо жизни. Так и «Кармен» Бизе отдавала мне пошлостью, а «святой» Рафаэль – гламуром. Блеск сих кумиров тускл и неверен, и, несмотря на талант их, это профаны, мэтры трюизмов. Тот, кто считает рухлядь культуры высшею ценностью и кто видит покров, не сущность, – истин не скажет. Коль Мережковский (нынче вот Веллер, может, случайно?) отождествляет Кунцзы и Лаоцзы, то какая в них польза? В них пыл учить мир, критиковать его, с тем чтоб быть в нём кумирами. Я не мог принять сих «духовных» клопов с их пошлостью и не мог таить к ним брезгливости. Я всегда искал, чтó за видимым, шёл за рамки. За образец мне был древний столпник, кой сорок лет вис в небе над миром, или Плотин, воспевший Единое, или Ницше, повергший мир ради истины. Ведь ничто в «сём миру» не стоит, дабы ценить его, и всё следует сжечь для горнего, куда надо стремиться, мыслил я. Но – ошибся.

По христианству, род людской сам себя не спасёт, увы, а спасёт его Бог один. Это чувствуя, люди подличают, паскудят, жрут, пьют и гадствуют, плюя в высшее, полагая: дастся само-де. То есть, выходит, я юрод дважды: перед людьми юрод, ибо ставлю их низко, и перед Богом, ибо стремлюсь к Тому, Кто меня в Свой час Сам возьмёт.

126

Тот «Маяк», что из радиостанции стал потатчиком пошлым вкусам, в лад «рыночным» -де запросам (хочет народ что проще, Моцартов не желает; «выше колена ниже пупка дырка такая влезет рука это что, друзья?», – вот какие шарады решал «Маяк»), так по этому «Маяку» ведущая, в стиле штатовской Опры, что-то чирикала, вдруг сказала: «Пять минут музыки». И пошла помесь грома, стуков да выкриков.

Что есть музыка: балаган или изгнанный на задворки Моцарт? Вот вопрос.

Дальше: кто человек? Этичнее: кто есть более человек: фан стуков или фан Моцарта? Оба суть человеки? Может. Но, в любом случае, у них разные музыки, вкусы, принципы; вероятно, и сущность. Ищем пришельцев – а они рядом, ибо нет более непохожего друг на друга, чем люди. А отчего так – нам открыл Дарвин.

Прежде считали: люди от Бога. Но вдруг наука, мать точных знаний, в Дарвине вызнала, что была эволюция: от сгущений белка, ступенчато, через жаб и приматов, сладился homo, homo разумный. Что ж, довод весок. Массовый разум, любящий веское, нас повёл от приматов. Поэтому, коль заводят о Боге как о Творце, вмиг массовый, – образованный, ясно, и окультуренный индивид, – ехидствует. Ибо ведает: всё от длительной эволюции от простейшего к сложному. То есть мы – от макаки.

Жили бы мирно дети макаки с теми, кто думают, что возникли от Бога. Нет. Парадокс как раз в том, что граждане, что пошли от макак, отказывают прочим в горнем наследстве. Вроде бы знают, что Бога нет и что тот, кто от Бога, как бы лукавит. Но, видно, нечто у обезьяньих чад чует разницу и, забывши про Дарвина и рецепты науки, мысля зазорным быть в обезьянах, опровергает Божий ген в прочих.

Се доказательство экзистенции Божией в том числе. Коль о Нём, несмотря на науку, есть соблазн, то Бог – есть.

127

У женщины пять детей; они, как все дети, универсальны и абсолютны; в них все потенции, все пути и возможности. Они ангелы, но конкретного не умели, как и все дети. Да и зачем им? В ком совершенство и абсолютность – тем делать что-либо нет нужды. Королям ли доказывать статус? Дети, короче, были феноменом, обнимающим всё; с годами стали конкретными: та – типичная менеджер по торговле зерном, тот – доктор, тот – полицейский, этот – водитель. Из абсолютных, универсальных стали конкретны, определённы, ладно профессиям ограниченны… Но на что разменяли универсальность и абсолютность бывшие ангелы? На устроенность? На довольство под солнцем? Страшный факт.

128

«Было так – стало так…» Цитата. Смысл её мучает. В общем, некий Иван Ильич жил себе, ел, спал с дамами, рос карьерно – и, заболев, скончался.

Вот и со мной: был молод, а нынче нет; здоров был, а нынче хворый; рад был, днесь в скорби. Се наша участь. Жизнь гаснет в скорбях. Все это знают, но утешают тех, кто близ смерти: дескать, надейся, и станет лучше… Нет. Будет хуже – хуже для всех. Смерть всех возьмёт. Первый клич её – в первом в жизни несчастье, что к нам приходит. Кличам же несть числа. Беды травят жизнь, чтоб без мук сожалений, даже с охотой, мы её отдали.

«Было так – стало так»… Строй мира. Необходимость.

Пусть жизнь не истина, а скоп громких иллюзий, есть в ней есть моменты, что стоят вечности и мечты в них остаться. Но – не получится. Всё закончилось. «Было так – стало так»… Сотрёшься с тебе дорогим навечно.

129

Принят стандарт: М трахает, а Ж терпит. Акт, мол, естественный, и должно быть как есть. Ссылаются на природу, которая у корыстного прагматичного мозга всё объясняет. Когда Фрейд исследовал сексуальные отношения и добрался до тайн их устройства в целях господства, социум, оценив вес теорий о «сублимации», «вытеснениях», «полиморфных перверсиях», «подсознании», «эго», «прегенитальности», резко выступил против фрейдовых мыслей о сексуальном расколе как предумышленном, как основе устоев власти вообще. Тенденция всё сводить к сексуальному напрягала моральное мировое сообщество. Думали, что Фрейд в старости (бес в ребро) впал в развратность мышления.

Зиждит разум, мнит человечество. Он построил культуру, цивилизацию. Секс, с Адама и Евы, служит познанию зла с добром – скрепок разума. Оттого постфрейдизм затирал эротический пафос, выпятив социальный план. Юнг в аспекте непадкого на клубничку учёного стал вдруг бóльший спец подсознания. Раз, в беседе про Фрейда, некто настаивал, что ему ближе Юнг, отрицавший влияние и всесилие эроса в социальном устройстве. Юнг-де научно знал: миром правит не эрос, а «коллективное бессознательное», «архетипы».

Спросим же Юнга и с ним согласных, сделавших эрос лишь проходным двором в область вящего разума и этических прелестей: господа, «коллектив» ваш, носитель-де «бессознательного», он что, с неба свалился и он не есть плод Евы с Адамом? Нет, секс первичен и все проблемы, стало быть, сексуальны в первую очередь, лишь потом социальны. Вывод: покамест нас не было, «архетипов» в нас, как моделей «вневременных априорных форм», не было. А дадут нам те «архетипы» – Ева с Адамом, их отношения, сексуальный (бинарный, на оппозициях) взгляд на мир. Если только Карл Юнг, как Дарвин, не внук макаки3.

130

Я, заболел когда, разделил жизнь и внешнее, что вокруг неё, чувствуя, что последнее не есть первое, что они в корне разное и нуждаются в разном: здесь власть, порядок и в воздух чепчики да закон «дважды два есть четыре» – там пакости, дурь, безóбразность. Но вот где жизнь меняется в данность, чтó у них общее, как туда и обратно, из жизни в данность; также что истинней, – тут неясности. Легче быть имяреком, думая, что, ничтожный вовне, я внутренний славен, грозен и истинен. Здесь никто пускай – я всё в истине. Легче быть имяреком, если нет ясности, где действительность, а где жизнь и что именно сущей.

131

Явно, внемыслие выше разума. «Остановка ума» – вершина познания. Ведь «могýщий в предельном смысле, – Ницше заметил, – то есть творящий, должен быть как незнающий, а научным открытиям, как у Дарвина, даже в пользу их узость, сухость, рачительность». Философии начались с сомнения, с недовольства порядками и трактовками мира, сколько б их ни было. Это значило философскую фронду вплоть до безумия. Плюс внесмыслие есть путь к новому.

132

Демократия пакостна, раз юлит перед быдлом, что платит деньги, нужные демократам. Быдлу потворствуя, демократия суживает, стесняет, гонит высокое, дерзновенное, так что жаждешь тирана, мощи какого впору не пошлости покорённых им, но великое. Автократии Сталина оказались под стать Шостакович, Бахтин, Пастернак, Эйзенштейн. Демократии нынешней под стать пьянь, скоморохи, теле-философы, воры, свитские маршалы, кино-пошлости и гламурные кустари искусства.

133

Страшный грех – геноцид. Прощается он со временем? Можно его прощать? Нет, мнят евреи. Ловят нацитов и убивают их. Геноцид, по их мнению, сроков давности не имеет. Так. Тем не менее, справедливости ради, следует филисти́млянам, асореям и енакимам, также хеттеям, иевусеям и хананеям (и ферезеям тож), истреблённым евреями, обвинить их в подробном же. Геноцид сроков давности не имеет. Фактов же масса, тем паче истинных и бесспорных, ибо все вписаны в Книгу Книг – во святой непреложнейший текст её (Втор. 12, 2—3; Втор. 13, 15—17; Втор. 20, 16—17; 1 Цар. 27, 9; Числ. 31, 7; Ис. 11, 10—11 и пр.).

134

О, грёзы секса!.. В общем, секс прост: вход, фрикция и релакс. Естественно, можно тешиться, что проник, скажем, в доктора фил. наук, в ведущую ОРТ, в бомжиху там, в космонавтку. Можно похвастать: «Ой, я актрису @х!!» Так и женщина может тешиться, что в ней фаллос член-корра, или полковника ФСБ, банкира… «вау, меня сам премьер @х!!», – тешиться, но понять вдруг, что в тебя втиснулись впрыснуть семя. Весь антураж этот – дабы сокрыть, что используют для мужского – Жизнь, коя женщина. В сериале «Красотки», где речь о «бимбо», девках-охотницах на мужчин, советуют, чтó носить и как действовать, но молчат, что играть предстоит по правилам, то есть в русле мужских догм о женском. Но – что в том правиле? Иерархия, по какой вам, единственной в своём роде, неповторимейшей, надлежит занять миллиардное место. М есть система и иерархия. Сделай пластику, превращающую в модель с обложки, – и ты понравишься. Но какой ценой? Эмуляцией? Воплощение дум мужского о женщине – вряд ли женщина. Это копия, плагиат, увы.

Вредно чтить модус мысли, что претворяет лишь мир мужчин, патриархатный мир. Исторический разум, в целом, мужской, истоки его – мужские. Ж-половине рода людского лучше не думать, лучше быть взбалмошной, безрассудной, капризной. И, коль такою быть трудно, даже опасно, в этом повинен лишь феминизм, уравнивающий Ж с М, не больше.

Женские культы сламывали мужское. Жрицы Инанны вступали в спонтанные половые связи (сакральная проституция), ослаблявшие мозг в оргазмах. Женщина помнила, что она была раем, сытившим и объемлющим – ВСЁ.

Ж лучше иметь в виду, что род избранных «сего мира», сильных, талантливых и богатых, то есть мужских по сути, будет презренным в конце времён, а род худших – прославлен (сказано, что «последние станут первыми» (Лук. 9, 48). Банк спермы Грэхэма опозорен (цель в спермо-донорстве для селекции новой расы). «Фабрика гениев» обанкротилась: от продвинутых, гениальных М вышло мелкое. Предпочтение лучшего значит выбор мужского, патриархатного «сего мира», нашей реальности. Выбор худшего значит выбор эдемского, или женского. В мире худшее – в Боге лучшее.

Нужно помнить: корень отдельных-де, независимых наших тел есть рай. Это помнить, ревностно помнить, есть титаническая и кровавая битва, в коей мы на мужских полях либо женских.

В день торжеств бонапартов их окружает мужской строй. Но в день Голгофы с Христом – лишь женское. На любой фаллос сыщется роковая Юдифь.

135

Я слышал, как говорили о ком-нибудь, что от ветхости у неё (него) пух за ушами. Я сделал вывод: в старости за ушами чуть не у каждого пух растёт. Повзрослевши, я выяснил: не растёт там пух, а там пух от верчений старого человека на изголовье от злых бессонниц. Горькие знания.

136

Истинно, что «блаженны нищие духом» и им бессмертие. Истинно, что знать много не нужно; вся мудрость мира – ложь перед Богом. Но, если сталось, что нас учили и набрались мы «мудрости», что не мудрость, как нам избыть её? Канты, энгельсы да хайдеггеры – их идеи ведут к спасению, мнили мы. А они всего-навсего лишь вожди заблуждений, через лес коих мы бредём вспять, в Эдем.

137

«Философствовать – доходить до дна разума, до мыслительных бездн». Ф. Ницше.

138

Славный Спиноза мнил, что его философия, дескать, истинна, ибо строится математикой, по научному методу, что она и людей трактует, словно квадраты, то есть бесспорно. Кто спорит с алгеброй? Точные, мнил Спиноза, как математика, его выводы сама истина.

По Шестову же, философия быть должна сумасшедшей. Он, вслед за Ницше, верил, что философия начинается, где кончается разум. Стало быть, вся научная философия, РАН-ская в том числе, таковая не есть, с учётом, что философия – вещь о «самом значительном», говорил Плотин, чего школьный, нетворческий, догматический, конъюнктурный, рассудочный ум член-корров, полный земным, не ищет. Но – искать надо. Важно знать, чтó за гранями жизни, – там, где ничто, мнит алгебра, а на деле всем нужное. Вот о чём стоит думать. Смерть – дело алгебры, что не мыслит грядущего. Реалисты, – так зовут поверяющих мысли алгеброй, – шутят, что в нашем «сём миру» правомернее заниматься земным, вещественным, ну а там, на «том свете», будь он, – «том-светным»… Было б так! Человек – чадо двух миров одновременно: и земного, и горнего. Многим вдосталь земного. Мне его мало, как и Плотину. Мне изнурительно, маетно, душно даже в бескрайних ширях Монголии. Человек несвободен, если обходится бытием; свободен, если идёт к Инакому. Философия быть должна сумасшедшей и трансцендировать за предметный мир в непостижное. Там любой, чей ментал не увяз в земном, сыщет яви насущные и живые, вечные, как сыскал их там Данте, – в том сыскал, чего как бы и нет, но что вдруг сталось истинным.

139

Я люблю вид горящих трав и их запах с тех пор, как давным-давно на Востоке видел пожарища, меркнущие близ вод. Я всматривался в их зеркало, я пытался понять, чтó ждёт огонь, почему он смиряется у черты сонной влаги. Видел же я там – себя… Я понял, что отражение позволяет представить себя, что важно. Также я понял: раз огонь умирал у вод – в отражении гибель. То есть познание как рефлексия бытия есть смерть? Незнание живоносно?

140

Боже, должно быть не так. Весной в тени и в оврагах надо бы таять грязным сугробам, прочему надлежало быть гривами прошлогодней травы, над коей в торчь прутья голых кустарников. Так оно, в целом, было. Но под немеющей, не очнувшейся к росту липой прянул вдруг Цвет – как радостный смех над сроками, над законом природы и страхом братьев, что ожидали тёплого мая цвесть безопасно. Ночью Цвет умер в инистом рубище. Но во мне он поверг закон. Цвет явил: жизнь сильней его. «Как так можно?» – тщетно гадал я. Бог значит чудо, вдруг я подумал, то есть безумие. Ибо всё в миру, что помимо порядка, что восторгает нас и живит – безумно.

Честь ему!

141

Стиль Катулла

142

Избыточная масса кошки, сравнительно с массой жертвы, суть компенсация за утрату инстинкта в пользу приятельства с человеком. Льву предстоят звери равной или почти равной массы да и опасности: вепри, буйволы, аллигаторы. Не то кошки, что на порядок больше добычи, маленьких мышек. Ярость их одомашнилась, свелась к хобби. Горе бездомным брошенным кошкам: участь их – возрождать инстинкт в поколении, между тем как терялся он, знаем, эрами.

143

Всё должно быть не так. Попавшейся на веранде птичке не стоило биться в стёкла, пискать от ужаса. Ей не стоило мнить, что, в лад «struggle for existence» жуткого Дарвина, я убью её и поэтому нужно вырваться. Убеждённости в нескончаемой bellum omnium contra omnes не следовало держаться. Птичка должна была дать мне выпустить её тельце в майский день к небу. Сходно и мне бы не видеть зла, где я ждал его, но доверчиво встать навстречу, чтоб оказалось, что зла и нет совсем, есть «добро зелó» Бога, высшего в мудрости. Но как я не пошёл без забрала к принятому мной злом – так птичка, глупая птичка, бьётся о стёкла. Ибо рай кончился и идёт война всех со всем, та самая bellum omnium contra omnes.

144

Этимология слова «этика» – «место общего пребывания» (или «общее место»). Мы живём в этике, в «общем месте»; отсюда роль «общих мест» и в культуре. Общее – это то, с чем согласны либо что принято (практикуется) всеми, то, что понятно всем, большинству; типа, я смеюсь, где и всем смешно, и я плачу, где плачет каждый. Всякие книги, кроме книг гениев, – стопроцентно из общих мест, потому всем понятны и интересны. «Вау, пишет правду!» – думают массы, слушая, видя копии своих собственных вкусов, правил, масштабов. Им наплевать на факт, что расхожее смрадно, грязь к нему липнет.

Я чую фетор быдла культуры и корифеев этой культуры. Мне тошнотворно «общее место» – то, что понятно всем и всем ясно; ведь раз понятно и ясно, что же внимать ему? Ибо общее – спать, жрать, срать, pardon. И когда вопят: круто! – я знаю: враки. Неинтересно, плоско, банально, что бы там ни было; винегрет общих мест про любовные шашни, деньги, карьеры, бизнес, бандитов, про благородство, честь, добродетель и героизм «во имя морали» – гнусные подвиги, когда доблестный вохра, ради дел партии и устава, бьёт в ухо узника.

Это было. Было и есть, терзаюсь я и жду гения, кто приходит и говорит: очнитесь! мир, он иной совсем, вы в плену симуляции и надуманных ценностей; вы гниёте и гибнете.

Пошлость «общих мест» царствует. Даже опусы гениев на все сто из расхожего и лишь случаем дарят дух, восстающий в высоты, где нам быть дóлжно. Ведь неспроста Платон, задыхаясь в узилище «общих мест», создал искристый мир идей и вознёс его к свету, вслед за чем вышел сам к богам. Честь безумным!

145

Общее (вроде этики и морали), – «обще-», так сказать, «человеческое», – дурно, знал Данилевский. Целить быть «нравственным», т. е. быть «человеком вообще», твердил он, значит равнять себя с общим местом, с бесцветностью и отсутствием личности.

146

Дабы стать частью сущего, надо стать, кто ты есть, чем ты был рождён до того, как впал в этику «общих мест», утративши свои ценности.

147

Вкусы вне споров, мнит 100% рода людского с ветреным ханжеством. Вслед за чем все немедленно – скопом – любят и одобряют пошлых паяцев, пошлых витиев, пошлых учёных. Вкусы вне споров. Вы правы массой, я – одиночеством.

148

В прошлом веке, в 70-х, славилась «деревенская проза», что упивалась сельскими нравами. Урбаноидность мнилась фальшью, но вот деревня… Глянуть бы глубже. Книксены перед весью (либо же городом) есть, практически, упивание первородным грехом как первым «антропогенным», так сказать, действом, дрейфом от истин.

Да, от peccato originale – нравы и «лады» славной деревни, с виду сусальные, тем не менее страшные. Ведь недаром пришёл Христос. Он рассчитывал, что безумная речь Его обратит людей от их «ладности». Люди взяли в ней, что подходит их мерзостям, остальное же слушают сотни лет как метафору и зевают вбок: эка, выдумал… Коль спросить, чтó сказал Христос, приведут «не убий» из наследия знания «зла-добра», «не кради» и так далее. Про «блаженны нищие духом», «лилии кольми паче», «ýшки игольные» для богатых редко кто вспомнит, сходно не вспомнят про «возлюбите». Это ведь сразу, – сказочным образом, сверхъестественно – возникает иной мир, где президенты, деньги, величия, церкви, подвиги и другой людской вздор загремят с вершин, чтоб взамен славить Бога.

149

Снятся богини, сочные груди, крепкие бёдра; всё это радостно, усладительно и в обилии… Это всё не сказать прошло мимо, но – как бы вскользь меня. Мне, как всем, счастье, вольность, восторги мерялись дозами. Оттого и тоска по снам с их роскошеством. Оттого мне претит «сей мир», где обманут судьбой, обещавшей с избытком, но давшей толику, плюс где люди и сам я попросту куклы при кукловоде, скаредном, алчном. Вот зачем я ищу ключ всего, превративший нас в вещь.

150

Знанья черпают всюду, кроме мозгов своих, – этак проще. Правда, случается впасть в условия личных кризисов, и тогда ржавый, брошенный механизм наш делает ход-другой. Но, как правило, нынче мозг не используют. Из источников знаний в лидерах что? Par exellence, телевиденье, что внушает нам сведенья под стать спросу, – кой, в идеале, ясельный уровень персонажей «Дом-3» или «Comody-club», где пошло, чтобы купили. Скажете, что так было всегда и что люди мыслят с трудом? Едва ли. Прежде мы были чаще с природой, да и с собою, к нам долетал глас Божий. Коммуникации опрокинули на нас рог изобилия из банальностей, и они погребли нас. То есть cherchez TV… Но, возможно, вы правы? И, может, массовый тип действительно думал мало, праздно, поверхностно? В этом случае он сквернил чин Рода Людского и подлежит суду как насильник. А ведь и правда: плоть мучить скверно, разум – почётно? В общем, филистер (или двуногое с мозгом курицы) не достоин почтения. Принижающий разум должен быть истреблён… Жестоко? Вовсе нет. Это битва за Жизнь, за величие Человека, за его статус. Косная масса лезет в стан мыслящих, сеет пошлые вкусы, госты креветочных, заявляет претензии, оскверняет храм духа глупыми мемами. Сколько бисера вмято свиньями в грязь намеренно! Этот как бы весёлый, бодрый, общительный и бесхитростный сброд, заваливший своим дерьмом СМИ, TV и ru. нетность, груб и воинствен. Он опускает всё в свою тьму. Сократа афинская чернь бивала – чтоб не глушил, наверное, треск банальных умов гром мысли, равной богам… «Ленивы», «нелюбопытны», – ёмко о плебсе выложил Пушкин.

Праксис СМИ – панихида по нации, скисшей в фальши. Высшее стёрто, низкое царствует. Как мучитель еврейства в маске нео-фашизма принят в Израиле среди юных болванов – сходно в России взрос палач для неё. Он – пошлость.

151

Когда человек унижен, сведён в нуль горем, когда земная его жизнь смята, взорвана, втоптана в грязь, он волен, плюя на рок, объявить триумф вне реальности – в метафизике. Да, он волен надеяться на великую жизнь в инаком.

В этом честь бóльшая, чем у «Übermensch» Ницше, кесарей лишь земной судьбы.

152

В русском климате нет границ, что и делает русскость… Но, может, стоит верить обратному: русскость правит природой? Шварц писал, что глобальная жизнь в силе внутренней волей строить порядок. И вот поэтому, может, нет катаклизмов и аномалий, а – человек извратил мир?

153

Явно, наш разум не только лишь логика, громоздящая алгеброидный мир, диктующий, что любому суждению нужно строго логически выводиться из прежних в силу причинно-следственных связей и установленной пары догм, скажем, тождества исключённого третьего. Вправду, логика – свойство разума. Асмус (сов. академик от философии) насказал про роль логики семь томов. Мир воистину создан логикой, отчего, кстати, мучится. Но давным-давно исковерканный разум наш жил не логикой. Он имел два крыла. Анáмнезис помнил время, когда жил в Боге и ведал истину как среду обитания, ведь анáмнезис по Платону – память о Сущем. Second крыло – фантазия, вырывавшая, как анáмнезис, нас из нашей всегда себе равной, ясной и чёткой, мёртвой среды к вольным пажитям сверхъестественных фантастических истин. Разум наш посчитал это фикцией. Он, стремясь к простоте и возможности объяснить всё, дать всё понятно, трусил бесформенных, алогичных феноменов, нам даримых анáмнезисом с фантазией. Он, страшась высот, где терял себя, приземлился – и с этих самых пор в своей логике ползает от одной плоской вещности до другой, управляясь причинно-следственным нюхом, веруя, что сие пресмыкательство и есть полная данность, где дважды два суть четыре и где «анамнез», а не «анáмнезис» и иные фантазмы.

154

«Будьте как дети», – Бог предложил, тая, что отнюдь не рассчитывал на взрослеющих, на побочный продукт от детства… Знал Адам, что гоним не за грех, но, выросши, перестал быть малым, коему предназначен рай? Детство – рай. Взрослость – сирое угасание.

155

На «великую» смерть, пардон. Что за радость несла F быдлу, если ор длится и после смерти, как по Диане принца Уэльского? Тайна в бёдрах, что разводила в клипах блестящая? Два несхожих есть человечества. Одно сводит в гроб моцартов, истомив их в нужде, а другое, нюня над пошлостью, ладит строить ей мавзолей.

156

«Мир не стоит слёзок ребёночка», Достоевский.

Благо, наверно, вымереть в детстве. Зря толстоевские о «слезинках» детей. Может, добр как раз, кто казнит их до взрослости; чик по горлышку – и в раю, без мук жизни.

157

Женщины вышли. Все – псевдо-женщины…

Даша всё мне прощала. Даже когда я увлёкся лáтексной куклой, чтоб она вникла, что – без неё могу. Я постиг неестественность женщины и что истинный человек – за рамками Ж и М, а секс, что врождённый-де, но довольный и куклой, не первозданен. Вник я в фальшь общества, что стоит на идеях, да и вообще в фальшь мира, то есть в искусственность. Понял я, что апатия к женщине – знак спасения… но его-то я не хочу. Я – М. Половой мир – он мой насквозь! Мир естественный, как он был в раю, мне враждебен. Мне предпочтительней статус кво, так как дело Адама близко к успеху.

С Дашей покончено? ― нет, но с ЖЕНЩИНОЙ: с тем «кривым», «злым», «стихийным», что любил Ницше… что, всё же, сдохло. Женское мёртво. Доуравнялось в правах до члена. И слава Богу. Умерло, с чем М бился и чем он вскармливался, чем мучился, как великим грехом своим.

Пол – в мозгах пол, не в гениталиях. Если в них, в мозгах, сгинет женское, то и в теле, – будь там хоть грудь до пят либо вульва с Ла-Манш, – нет женщины. Лишь раздувшийся спермой фаллос, ищущий, во что слить её, может мнить, что, мол, в юбке, длинноволосое и грудастое с крашеной мордой, – женщина. Нет, не женщина, а лишь клиторный М, недо – то есть мужчина. Пал соблазн! Что пленило нас первозданностью, в чём хранился эдем – иссякло. Да!!! Плоть – грудастая длинноногая плоть – иссякла быть женской, ставши лишь рудиментом Ж. Я поэтому унижал их, Дашу и Леру. С фальшью – не чинятся. Пусть целуют им ручки – но чтоб их драть потом в хвост и в гриву! Я презирал их. Я после браков запрезирал их, спрашивая: где женское, что пленило, влекло меня? Где оно? Не пространство меж ног влекло, но чудесное райское, о чём слов нет. Мысль о них жгла вулканом! Запах их опьянял! Касание восторгало!.. И вот всё сгинуло. Сказка сверзилась в случку.

Доподражалась, тварь. Норовила сравняться с М? Взять хоть Дашу: сбацала интеллект себе (доктор неких наук), стала, типа, на уровень. А зачем? Чтобы я от блестящей и образованной, шейпингóванной, модной, развитой, стал блевать? Собиралась быть всем: her и лошадь-де, her и бык, her и баба-де, и мужик, – а итог вышел пенис в женском масштабе. Клитор.

Чудо пропало, чудо!!! Плач, Ницше! Плачь, Игорь Олен!

158

Вызнано, что наш мозг заблокирован; весь завал эрудиции и ума – в трёх процентиках у ворот остальных 97-ми закрытых. Это нам знаки, что думать вредно? Много не думай, мол, – и задавленный оттеснённый высший инстинкт возвратит эдем, кой пока большинству равен Сочи, пьянкам и праздности. Сила, скрытая в девяносто семи процентах спящего мозга, так переделает наш состав, что зло станет добро, сгинут голод, зной, боль и т. д. – и возникнут иные, райские свойства.

159

Впрямь: зачем философия? Сброд не мыслит не только духовно, но он не думает дальше мили. Сброд мыслит метрами, а не то и вершками. Он – тварность нано-масштабов. В нём нет перцепции ни к глубинам, ни к далям. Он глух к Веласкесу, Ницше, Баху. Музыка сброда – Дима Бананов, чтение – СМИ «Афиша», а философия – биография босса «Фейсбук». О, вездесущий сброд! Тебя тоже звать homo sapiens?

160

«Голосующее животное»?

161

Как ни дрючились мировые спинозы – не получилось. Мир погибает.

А и пошёл он. К чёрту философов, церковь, власть, олигархов, снобов, любителей макраме, бонз, клоунов, краснобаев, – этих особенно, – и все прочие маски. Ибо приспело время дерьма, пардон, – всех незначащих, рудеральных, лишних и пакостных, в ком нет «ценностей», что построили мировое «добро».

Нет, дайте нам, чтó на дне наших «я», где мутно! Муть ищет выхода. Дай её как азы новой эры! Дай распоследнее коренное дерьмище! Дай запредельнейший пофигизм и скотство! В рот всех и порознь!! У нас будет такой отстой, что мир треснет по швам. Ждём хрень. Ждём такую хрень, коей сами не мыслим.

Муть мира падших, объединяйся!

162

Горе, если не явится новый тип homo sapiens! Я уже мутант: я фиксирую неприметные колебания «горних ангелов», «гад подводных», ад примечаю. И я сказать боюсь о последствиях, что нас ждут: квертю в ноуте, а ведь вижу, чем кончится и что зря пишу… Убежать бы! Вымереть проще, чем знать про ужасы, что грядут вот-вот!

163

Что же власть, отдавая огромные территории близ Байкала как бы в аренду, знает такое, что я не знаю, коль не боится? Может быть, знает: так много проще скрыть неумелость, дилетантизм свой? Может быть, сходно знает пословицу «после нас хоть потоп», вот как нынче нам некого обвинять за утраченную Аляску. Верно, власть знает: то, что случится через полста лет, будет с иными. Ну, а случится крах государства, начатый Ельциным и продолженный шустрым «едро» -активом. Также случится, что род означенных на наследные ренты съедет в Европы, мой же род с миллионами прочих будет мочалиться на китайских фронтах за великие дурости «едр»4 -элит.

164

Нам нельзя быть меньше возможного.

165

Днесь эпоха так называемых IT-медиа революций. Всё это связано с электронными гаджетами, с мобильными, TV, радио, интернетом, льющим ток сведений низкопробного качества. В сериалах, политике, журналистике царствует lorem ipsum. Так что нигде не спастись от улиц, где вопят морлоки, и «культурных» инвазий, шумно являющих нужды хордовых. Не укроешься, чтоб не видеть-не слышать, ― и lorem ipsum нагло, настойчиво, выгибонисто прёт в тебя. Остаётся пустыня – либо война… Пускай война! Коль меня кроют пошлостью современного-де мышления – то имей в ответ Бахов, Ницше, Сократа, грёзы о рае и им подобное.

166

Вспомнил «кобы» из праславянского; «борзых кóмоней», на которых подвижничала рать Игоря; «кабо», мерин в латыни, из чего вышло, может быть, «конь». Вам «мерин»? С «мерином» просто: так у монголов вообще звать лошадь. Собственно «лошадь» вёл я от тюркского «алата», в пример. «Жеребец» идёт от санскритского «garbhas». Больше я ничего не знал, кроме частностей, что китайская лошадь – «ма» – в фонетическом сходстве с «мерином», да привёл ряд банальностей: дескать, конь не кузнец не плотник, первый работник… и про Калигулу, что коня в сенат… Македонский звал именем коня город (днесь Джалалпур, Пенджаб) … Также вспомнилось: «Вижу лошадь, не видя лошадности, друг Платон», – заявил Антисфен на платоновы тезисы, что «лошадность – чтойность вселошади»… Я, сказав это, смолк: прок в знании семы «лошадь» с рыском в минувшем? Мало, что данность (явь, сущее и действительность) лжива, я стремлюсь в глубь слов сдохших, то есть исследую дважды дохлую ложь, «тень тени»? Да ведь известный факт, что всяк век с людьми, с миллиардами их самих и идей их, губит век новый, – знак, что любой век лжив. Уж не есть ли я жрец фальшивости?

167

Жил когда-то Плотин (205 – 269), философ, неоплатоник. Главный труд – «Эннеады». Мнил всетворцом – Единое, сущее «по ту сторону бытия». Свободное, всеблагое, это Единое эманирует ипостась (лик) – Логос, полный «прообразов». От него эманирует третья лик-ипостась – Душа; в ней уже не «прообразы», но «подобия». Низ Души – данный нам в ощущениях мир как есть.

Человек – скол Единого; цель его – возвратиться, слиться с Единым. Вот зов Плотина, страстный, надрывный: «Следуем в дорогое отечество! А отечество наше там, из чего мы пришли, там отец наш». Чтобы попасть назад в «сверхприроду», надо мышлением выйти в уровень восприятий идей, а вслед за тем «изойти из себя» в экстазе. Мыслям Плотина близки концепты Сorpus Areopagiticum, перла ранней патристики, костяка богословия и монашеских подвигов. Духовидческим творчеством Плотин создал сказку о рае, пусть философскую. Ум его был божествен; он жил возвышенным, ненавидя, кстати уж, свою плоть. Он знал: здесь, в миру, мы все в «кожаных ризах», там, в раю, будем дýхами.

168

Есть в соц. сетях род пошлых корыстных шавок, этаких предводительш, чьё дело первыми обсыкáть великое, о каком эти шавки не смыслят и на которое сходный сброд задирает вслед лапы с казовым рвеньем.

169

В. Набоков, хоть и талантлив, тронуло это – то, что про «девочку». В этом всем нам нужда. Жизнь – в девочках, в девственном. В Бельгии… я там жил с одной, но вернулся, к русским вагинам. Ей нынче двадцать… Мáргерит… А тогда я бы умер с ней!.. Девочки – рай, эдем… и вдруг – бабы корыстные… В них душа моя, в девочках. Может быть, я без них был бы Гейтс, а на них – растратился… О, как знаю их!

170

Истина не должна быть умной, весёлой. Что за весёлость или же умность, скажем, в голгофских ужасах истины?

Факт, что истине при её появлении в мире дадено маяться. Оттого в человечьей культуре массы весёлых умных безделок, истин же мало. Ибо накладно.

171

Жизнь моя пронеслась в клочках от рождения до рутины последних, предродовых мук смерти, целящей породить меня. Смерть рожает, как жизнь, – но в гроб. Вспомнил сверстников, коих нет. Прошло всё… Я зарыдал в тоске; приступ смял меня. Но девятый вал истерии, самый, казалось бы, страшный, начал спокойствие. Девять плачей снесли меня – и покинули. Здравствуй, Моцарт!

172

В мире, где о дерьме спор чаще, чем о достойном, правит дерьмо, увы.

173

Изо всех есть Один всегда перед Богом в каждом мгновеньи; мы все не значим или же значим по усмотрению. В нём, одном, обладающим качеством высших ценностей, упования наши. Мы все излишни – истинен он в развитии вплоть до Бога.

Он, этот некий, верует в странное. Например, в то, что разум наш нам не в прок; что из А в Б путь бесконечен разве что в логике, а в реальности А и Б суть одно; также в то, что лягушка, сбившая масло из молока в тазу, есть метафора всех нас порознь; что живущий с восчувствием одиночества должен этим гордиться: он дошёл до Олимпа, где и стоит один.

Вот его-то и видит Бог. Ибо кончился срок якшаний с родом Адама на языке его. С этих пор говорить нам будут губою, что вне «открытых, принципиальных, искренних, уважительных, доверительных» дискурсов, столь любезных творцам лживых истин и каковые, изрёк поэт, человечное, чересчур человечное, заводящее в область логики, – значит, вновь к «добрым» ценностям, сотворяющим ужасы.

Разум Бога недобр отнюдь, что постиг Один на Олимпе, ждущий божественных очистительных гроз.

174

Солнце низилось, крася речку, наст и ветвяный храм тысяч ив. Мириады цветков сияли, тронуты ветром, редкие – падали и, пока были в воздухе, искрились, но потом исчезали с их серебром в снегах. Остро пахло: пуховичками, почками и набухшей корою. Первое, что привносит в зимний хлад запах, – ивы, их велелепие: краснотал с черноталом понизу на косе, бредины в пятнах лишайников, белолоз с шелковистыми седоватыми листьями, вербы с толстыми, броненосными комлями, сходно вётлы с грустными прядями. Пало много чешуек – вербных особенных, колпачковых, вылитых из одной карей плёнки, что, разворочены серебристостью, вдруг срываются в снег и воды. Тёмная год почти, верба белится и ждёт Господа перед Пасхою.

175

Реалисты вещают жизненные новеллы, подлинные до чёртиков: типа, как кто-то бедный стал олигархом, вышел за принца, должность доходную получил плюс выиграл в лотерею…

Но есть другие, странные личности. Умолчим о фантастах, что хвалят в сказочных небывалых стихиях вещи земные (вроде, как рыцарь с Арктура, свергнувши Лихо, спас королеву с Кассиопеи). Хвалят земное – хвалят для денег и популярности; массам нужно своё, реальное, отдающее свинским хлевом. Мы не о них сейчас. Речь пойдёт о других, вещающих отвлечённости. Вот как Юм, кто помыслил, что человек получает, мол, удовольствие от свершения добрых действий; что нам присуще чувство симпатии, тяги к ближнему. Человек, мнил Юм, сострадателен, толерантен к чуждому стилю мыслей, рад принять постороннюю точку зрения, заражается чувствами, болью ближнего… Юм! Безумец! Чары напрасны! Двести лет речи, схожей с заклятьем, – а заразился кто?

Так и Главный Маг звал давным-давно всех нас к Жизни и Первосущности, увлекая к чудесному, что готовит Бог, – но Его вдруг распяли, всю Его магию обратив в корысть.

176

Засранск, центр России. Много здесь, тьма имён, начиная с ничтожных: были здесь и цари-императоры, и подвижники «духа» (здесь Толстой продал рощу). Кем-то заявлено, что Россия не Запад, но, одновременно, не Восток она, – а как мост между ними или род базы, где бы коней сменить (самолёты заправить) да поохотиться (взять трофеи). Среднее. Никакое. Смутное. Русским нужен не ум, не знания (солженицынская «образóванщина»), не опыт. Нужен нам – «русский нрав», по Витте. Мы для всех нечто, склонное то в расчисленность, то в нирванность. Впали мы в качку с Запада на Восток и, путаясь, забрели в бардак, что нас травит «идеями». Но Засранск та среда, где все смыслы мрут! Вместо них брезжит истина.

177

Ради этого, что вокруг, жрал Адам плод познания? И вот в это я еду?! Господи, царствуй! власть Тебе! Но, возможно, и нет, не знаю. Я ведь не вопль ста тысяч. Даже и сотен. Даже десятков. Я лишь один воплю, а все счастливы, все покорствуют дважды два есть четыре. Я в одиночестве среди радостных! Только я дитё первородных грехов, отпрыск зла и добра! Ведь велено, чтоб от древа познания не вкушали; то есть не нам решать, в чём добро и в чём зло. Вдруг мнимое злым есть благо, а что добро – вдруг худо? Но, если счастливы все таким бытием, – что ж, рай вокруг и лишь я, кто отведал плод, маюсь? Так, что ли, Господи? Мне любить Твоих агнцев и не судить о них? Мне любить Твой мир?

178

«Змей хитрей зверей, коих создал Бог. И сказал змей жене: вправду ль Бог велел, что не ешьте ни от какого райского древа?

Та ему: все плоды нам, только от древа, что среди рая, Бог велел, что не ешьте и не касайтесь, ибо умрёте.

Рек змей: налгал Бог, вы не умрёте; но, как съедите, станете боги, знающие добро и зло» (Быт. 3, 1—5).

179

Что за мораль в раю? Не касайся древа «познанья зла и добра», – что значит не создавай мораль. Так велел нам Творец, постигший: наши законы будут от ложного, а не Божьего понимания «зла» с «добром».

Человек не послушал. И вместо Бога выбрал «добро». До той поры было Сущее, Безъизъянность, то есть «добро зелó», – впредь возникли вещи с изъяном, «нужное» и «ненужное». Человек стал раб мóроков своих домыслов. И теперь говоришь ему: мы живём в состоянии первородных грехов, фальшиво. Он отвечает: как жить без этики? Но не спросит: как жить без Бога?

180

«Эмансипация, поскольку её желают и поощряют женщины (а не только тупицы рода мужского), служит симптомом растущего таянья, угасанья женственных сил». Ф. Ницше.

181

«Мы бессмертны, ибо совокупляемся». Л. Толстой.

182

Я – персонифицированная грусть по раю.

183

Я был подросток. Чувственность мучила. Но вот тайны тайн я не знал. Всяк понял бы, чтó к чему. Я ж был туп. Однозначный зов эроса заглушался особенным чувством к женщине. Странным образом, но во мне подсознательно и безóбразно жила память, что, мол, эдем загнан в женщину и сквернить его стыдно. Опыт я черпал в некоей книжке и в туалете, что был на улице. Шесть мест мужских, шесть – женских. Здесь буква «М», там – «Ж». Это очень, очень дразнило; плюс интерьер в картинках. Тайны, так сказать, воплощались в семантике: «хочу тр@хаться» или «@й/@зда – с одного гнезда». Я дивился, что туалет – раздельный. Как, испражнения разделялись? Что, пищевые продукты, всякие каши, переварившись, делались разными, и одни несут их в блок «М», а другие в блок «Ж»? Пища в женщине не подобна пище в мужчине? Но это глупо. Знать, сексуальный раскол искусствен? или постыден? Как убрать стены и в туалетах, но и везде?.. Плюс дырки – дырки в уборных. С женского края их затыкали. Я помню надпись: «Я сюда вп@хивал»… Этот пыл просвещал меня; севши в смежной кабинке, я дожидался, чтоб вошла женщина… Вдруг застенное слилось с Женственным, с Вечным Женственным всей вселенной, коей я объявил себя, тем что сунул часть плоти в эту вот дырку, и вдруг постиг искусственность, то есть феноменальность – ментальность – секса. Женщина – в мозге; строй его создал женские груди и всё, что ниже. Кстати нас учат с неких пор сдерживать и, напротив, будить страсть мыслью. Впих плоти в дырку ― в лад выражению, что М «трахает всё, что движется». Жизнь «затрахана» и ободрана им, как чучело. Надо всем вспухнул фаллос, и только женское в силах сбить его.

184

Разум – иудео-христианский логос.

185

Женщины и монахи

186

Блистательно насобачились шельмы, влезшие в интернеты после кочевий по СПА-салонам, «тренингам мысли», «лайф-коучингам», «пси-практикам» и духовным чертогам вроде «Дом-2» и «Пойми меня»! Насобачились в пошлых рецептах «тюнинга личности», «психо-эго» и «роста духа». Массы «психологов», то гламурных в мини и топлесс, то респектабельных, чуть не РАН-ского вида, мигом научат правильно мыслить, преобразят нас.

Шельмы не знают, как мысль рождается в муках при вивисекциях самоё себя и вопит диким голосом. Не умея так мыслить, – вряд ли и мысля выше кишечника, – шельмы тужатся бодрым тресканьем, в стиле сплетен о тряпках, дать путь спасения. «Мы изменим вас к лучшему, – блеют шельмы. – Надо лишь останавливать, пусть на миг всего, мысли, и увеличивать остановку больше и больше. Вы приходите, мы вас научим».

Шельм славит ветреный био-слой, болтающий о полезности остановки мышления. Это знак, до чего дошли алчбы стать вдруг «духовными», понаслушавшись куриц, квохчущих в ярких модных гнездилищах и коммерческих торжищах далеко от кровавых битв за престиж Человека, там, где нас тщетно ждут изнемогшие и израненные титаны.

187

Нас всех отметила роковая печать: нас строят на общепризнанном и на логике, омертвелой и чёрствой, – дабы все поняли. Непонятное давится. Чтоб стать понятым, мы заискиваем перед логикой и моралью, чтоб не казаться глупым, смешным, нелепым; мы церемонимся ради личностной и общественной этики, опасаясь быть искренним, чтоб не быть осуждённым и не остаться в конце концов в одиночестве, словно пария. Но ведь хочется – часто! чаще, чем кажется! – сделать то, чего требует вольная и бегущая рамок сущность.

Всё хаотично, если живое.

Истина есть живая и не желает быть пойманной и пришпиленной к стенду.

Смотришь кино, чтоб найти ответ. Слушаешь споры, дабы внять смыслам, или читаешь… Но – там всё мёртвое. Там понятное, чтоб прочло его множество, – ради денег и славы автора. Общепринятое корыстно. Ведь даже Ницше, выкрикнув про слом ценностей, вдруг притих перед данностью и внушал «любить рок». Достоевский, выведший, что пусть мир падёт, только б лично ему беспрепятственно чай пить, оговорился: мысль, мол, «подпольная». И Христос рек: «Боже, что Ты забыл Меня?» (Марк, 15, 34) – на кресте, став из Бога жалкою жертвой.

Логике и морали нужно быть новыми. Самым острым должен быть стыд за рай, что брошен, за первородное преступление. Если съешь с древа знания зла-добра, то умрёшь, заявил Бог. Мы всё же съели и потеряли рай. То есть умерли.

С нас поэтому спрос: для чего познавать зло с добром, если это смертельно? Этика множит горести мира. Этика – для самой себя. Это мать трафаретных, несуществующих; все нотации пишутся усреднённому «человеку вообще», «Das Man», или «всемству», – так что в нас чувство, что всё изложенное мы знаем, и убеждённость, что всё написано о статистике и цифири, не о реальной жизни живого.

Цифры и формулы, дважды два есть четыре – это мужской мир, патриархатный. «Зло» с «добром» – предикаты мужского. Женское, райское, есть иное. Случка с животным, взять мораль рая, столь же ужасна и аморальна, как случка с женщиной. Фаллос в грáффити на стене коробит – а между ног, что, радует? Если вдуматься, всё мужское «добро» есть «зло» по Богу. Женское топчут, дабы в разделах типа «Знакомства» дать сущность женщин как нумерованных, годных к купле и сбыту кукол.

Главное прячут. Главное – чтó внутри нас и чтó не съедено смыслами и культурой. Нам нужно жить – не быть. А для этого возлюбить нужно истину, но не то как устроено: «Вас имели, имеют, будут иметь», или, как наставлял де Сад: «Девы, тр@хайтесь! Вы к сему рождены». Не взвоем: «Милый, целуй меня! Полони меня страстью!» – но да вольём в себя мир по слову: «Длань, что ласкала, в кровь включена».

188

Вдруг впало мне, что, казня порок, Бог даёт его легионами текстов Библии, а про рай Свой, Царствие Божие, куда кличет всех, – ничего, кроме призраков в белом. Что же, рай – морок?

189

Ищешь смысл жизни, кружишься в сложностях и терзаешься, рыща главное. Но, взяв библию и прочтя патриархов, мудрых, почтенных, даденных образцом, вдруг видишь, чем заменён рай, чтó стало ценностью. Вот она:

«Появился Аврам в Египет, и там увидели, что она (его Сара, жена) красивая; нахвалили её фараону и взяли в дом его. А Авраму доходно; был ему за жену скот, челядь и лошаки с верблюды» (Быт. 12, 14—16) … «Стал Аврам пребогат скотом, серебром, да и золотом» (Быт. 13, 2).

Ради этого и пропал рай: ради вещей, на кои мы променяли Жизнь. Сара – правнучка Евы (Жизни). Стало быть, вновь Аврам заложил её, как когда-то Адам?

190

Раз общество, следуя нормам, стало дурдомом, надо держаться правил дурдома, чтоб сталось общество.

191

Бах и западная экстравертность. Гульд играл Генделя… Телеман, Рейнкен, Гендель жили в эпоху Баха и были в славе. Бах же был неизвестен. Как так, что и поныне есть, кто равняет их, безусловно талантливых, но довольно банальных, с Бахом? В чём корень славы этих счастливцев?

Западный экстравертный тип значит (Юнг), что субъект сфокусирован на объектах вовне его. Этот тип призван считывать вещность мира, анализировать, управлять ею и оформлять её. Потому всё (и музыка) принимается им как вещь, что, в качестве вещи, быть должна безупречной, сколько возможно, утилитарной. Он ждёт от духа – вещи прежде всего, поделки. Ведь экстравертный тип мысли целью имеет лишь препарировать сложность в «ясность», сходно в «отчётливость», пояснил Декарт. Вещь должна предстать вырванной из причудливой ткани жизни в качестве чёткой, симплифицированной объектности. Западный экстравертный тип и от музыки ждёт несложности, простоватости как пригодности к потреблению; то есть ждёт сфабрикованной, состоявшейся вещи с полностью порванной кровнородственной связью с голосом Бога, эхо Которого привносило бы Сущность в строй звукорядов. Вектор на тайну и трансцендентное должен быть исключён.

Что Гендель, Телеман, Рейнкен? Ладная музыка, позитивная в каждой ноте, внятная в каждом такте, самодостаточная, как бочка, скачущая вниз с горки с грохотом, пребравурная «Аллилуйя». Это есть автономная и досказанно-ясная, безупречных форм музыка до того, что бери её как лопату да ею землю рой; музыка, при всей псевдо-патетике, плотская, без взывания к высшему. С нею вмиг разберёшься, с музыкой без двойного дна.

Не то Бах. Его музыка странной формы, столь абсолютной, что её алгебра, перманентно творящая пик шлифованных точных формул к горним прозрениям, на каком-то этапе вдруг демонстрирует невозможность строительства себя логикой и всем навыком рода людского; музыка, что на грани отчаянья отдаётся Божьим Велениям. Да, Бах понял: логикой с формой Богу не молятся. Его музыка силится вторить истине. Каждый такт есть вопрос прочим тактам; меньше всего они внятны и однозначны. Музыке Баха стыдно быть штучным неким объектом, с коим всё ясно, что как бы сам собой, вроде клавиши. Она связана с Богом сотнями, миллионами нитей, тоже звучащих. Музыка Баха думать не думает отчленяться от Бога, делаться вещью некого мастера; каждый звук возбуждает гуд Универсума. Это – голос Вселенной, кой не разложишь на нотоносце. Музыка Баха – выход из разума и привычной перцепции, доведённых до крайности, за какой дышит истина. Она спекторна, многомерна, антиномична; контрадикторность же – свойство истины.

Экстравертный тип, разлагающий жизнь в понятия, получал в Бахе, собственно, не продукцию, подтверждавшую дух культуры Европы и выступавшую образцом её, но саму целокупную совершенную Жизнь – оттого и терялся, порская к ясностям вроде Генделя.

В разум, сдавленный Сциллой «зла» и Харибдой «добра», не вмещался баховский океан.

192

О Западе и Востоке. «Запад в конвульсиях, а Восток – раб судьбы. Запад жадно грызёт Плод Познания и не может насытится; в то же время Востоку этот плод вчуже. Запад увлёкся организацией, а Восток – организмом. Запад отчаянно занят внешним, психика давится; а Восток холит душу, внешнее чахнет. Но отчего так? Чтя человека, Запад слеп к Богу; ну, а Восток, чтя Бога, слеп к человеку». Св. Николай Сербский (1881 – 1956).

193

Музыка мне преддверие. Не слова – речь Бога. Музыка, упредившая смысл, – речь Бога; в ней ритм истины. То, что сброд портит музыку, чтоб излить себя и к наживе, это опасно. Я весь в предчувствии, что, случись ещё в музыке муть поднять, – смерть нам. Сгинут пусть дискурсы и науки, веры исчезнут – ею спасёмся. Лучше треск трактора с крошевным дребезжанием, с хрипотой карбюратора, с громким треском глушителя, чем попса. Райский змей на словах налгал, а в попсе сама жизнь лжёт именно чем нельзя лгать – сущностью. Мы и так смотрим, слышим не жизнь. Мы отторгли жизнь. Жизнь чужда нам в той степени, что нам страшно общаться с ней. Нам она, жизнь, во вред, мы к ней входим в скафандрах; мы ей враги впредь – иноприродные. Жизнь закончилась, мы близ смерти. Если что и живое – музыка.

194

* * *

195

Половые основы мира. Есть моралисты. Род людской будет лучше, мнят они, если мы будем нравственней. Так, во Франции поднялась борьба против геев в части их браков. То есть дотоле Франция развивалась ладно, но, как позволила геям браки, стала над пропастью? А Германии и Норвегии, где суды прекращают слушанья по инцестам, значит, вообще конец? Кстати, доводов у защитников нравов в области секса нет, кроме, дескать, «естественных половых различий».

Но ведь в природе тьма дел лесбийских, гейских, инцестных, прочих перверсных. Что, человечество род особый и опирается на рацеи? Верящим в эти рацеи следует вспомнить лишь, как сожравший плод знания зла с добром, – ставший видеть по-своему, извращённо, – пращур Адам «познал Еву», проще же, изнасиловал: телом, мыслью, духовно. После чего рай и стал кривым, неестественным, что отметили аввы церкви.

Этика – мать репрессии. От неё пошли сексуальные, социальные и все прочие притеснения, чин войны и насилия, да и сам апокалипсис. Нынче этика, крышевавшая падший гибнущий мир с дней Авеля, защищает «сакральность» базовых, половых основ ей любезных устоев, кои, мол, рушатся. Это ложь во добро, пословицей. Не инцесты и геи здесь виноваты. Традиционный секс – гид в кошмары, так как крепит мораль, поместившую эрос в рамки. Будто он может быть половой per se.

Нет вам, ёб@ри и давалки, плюс их радетели! Каждый волен любить дам, девочек, коз и мальчиков, и мужчин, и сестёр своих всяким способом во взаимность. Лишь без насилий.

Ибо насилие – ваше кредо, царь иерархий, хамства, диктата, войн и репрессий.

Мир развивается, тщась спастись из устроенной троглодитами от морали бойни. Рек Христос: «Я приду, когда двое станут единое, вне и внутренне…»

Будет так – а не в пользу забитого нормой всемства. Мир наш моральный. Нужен ― духовный нерепрессивный мир.

196

Знаете, что «Бизе есть фокстротные дёрганья позитивизма»? (К. А. Свасьян).

197

Наверное, оттого что политика – «дело грязное», все спешат в неё.

198

В язву знать о Чайковском не как положено. Он святыня; тронь – возмутится Россия. Что там Россия – всё человечество, умное и культурное. Очень мэтр выразил человечество. Ведь он сам – человечество как оно себя мыслит. Встать на Чайковского – значит встать против русских и всего мира и унаследовать Чаадаеву, принятому безумным.

П. И. все любят. Искренне. Идеальный мужчина у нас – начальник. А норма звука – П. И. Чайковский. Консерватория названа его именем, и есть конкурс Чайковского, как известно. Музыка, в целом, – музыка в мере, сколь она по-чайковскому. Непохожее – меньше музыка.

Но мы судим Чайковского. Основания? Коль с «музлóм» очевидно (все отдают отчёт, что оно эрзац-музыка), то с Чайковским сложнее. Он в высшей лиге, критика зряшна. Лучше б смолчать о нём, но есть «но» – и серьёзное, такового порядка: если «музлó» занимает более 98-ми процентов, П. И. Чайковский, троянский конь в достоподлинной музыке, прибирает ещё процент, что чревато бедою, порчею вкусов. Плохо, что скроенные по классическим нормам опусы мимикрируют под олимпы и принижается реноме у других имён. Как так сделалось? почему Глинки, Меттнера, Грига, Лядова и других в стольких крупных объёмах нет? Почему по «Орфею» чаще банальность?

Да, он банален, П. И. Чайковский. Чем и любим. Он полностью воплотил дух общества, о каком сказал Пушкин, что презирает отечество с головы и до ног (Чаадаев подчёркивал, что в России от мысли до мысли тысячи вёрст идти и такие же дали от чувства к чувству; см. также Рóзанов…)

Что Чайковский? Он есть этическо-эстетическая Россия, да и весь мир в этическо-эстетических шорах. Он и продукт его – это как мир вокруг хочет мыслить и чувствовать. Как? Отчётливо. Отсекая неясное, напрягающее ментальность, ради несложного. Тягость вместо мучений, скука вместо терзаний, благость вместо восторга. Гляньте на Моцарта, Брамса, Малера, чтобы вникнуть: лучшие опусы у П. И., симфонии, ординарны: в них чувства, мысли вроде и есть – но куцые, завершённые, как освоенный, одолённый факт, как рефлексия качеств, сосредоточенных на себе, не знающих, кроме собственного, иного, этим гордящихся в ложной скромности.

Разум наш не поймёт вполне ни одну мысль и чувство: их концы в небе. Если наш разум как-то и сделал вид, что постиг всё, ― значит, он попросту отделил часть от целого и прервал связи с горним, чем заглушил зов высшего и язык трансцендентного. У Чайковского всё линейно и просто: боли без примесей, скажем, света. Больно, и всё тут. Трудно оформить Жизнь целокупно, как Бах и Моцарт. Но если вырвать клок – то легко сжарить ростбиф. Вот у ровесника мэтра, Брамса, – смутная, невместимая смесь эмоций, как оно в жизни, где понять трудно, да и не стоит, ни одну правду. Брамс – это хаос, в коем он скачет вдумчивой щепкой, чтоб раз, – единственный за весь опус – выплыть вдруг с ясной артикуляцией, но стыдясь её простоты. У великих гармония полихромна и путана, обертонна, контрапунктична. Наш П. И. ― одномерен. И монохромен. Он мелодист. От плоскости чувств и мыслей (можно страдать как Шпонькин, можно – как Достоевский), он и мелодии пишет ясные, ибо ведает, в чём есть зло и добро. Всезнание гонит сложность, портящую красивость. Он, как Бизе, альтер-эго его в эстетическо-нравственном, рубит жизнь, отсекая причудливость хаотических связей, – и выдаёт чёрно-белый, слаженный, внятный ясный продукт, отчётливый, ординарный, пусть и не пошлый, но пошловатый.

Брамс – это море. П. И. – макрель в нём, славная, но лишь рыба. Хочешь взгрустнуть чуть-чуть, а не то «пострадать» чуть-чуть меж чувствительных, в декольте и надушенных дам – к Чайковскому. Он подаст блюдо вкусное, с благовидною позой и без эксцессов. В нём нет контекста; текст есть, и сильный; но – нет контекста, нет обертонов, реминисценций и недомолвок. Что примечательно, мэтр говаривал, что он Брамса не любит. Там, мол, где надо бы, разъяснял П. И., длить мелодию, акцентировать и варьировать, дабы эту мелодию сделать выпуклей, выдать все её краски, всё содержание, Брамс срывается, переходит к другому (чтоб явить, мы дополним, много иного). П. И. Чайковскому так не нравится. Оттого мелос Брамса – сложная топика, в каждой пяди которой массы мелодики, из какой можно сделать вещь в П. И.-стиле, плоском в той мере, сколь и бравурном. В Брамсе зародыши всех мелодий. Contra – Чайковский с милыми, однозначными темами, видимыми до дна.

Он очень люб всемству. Слаб сброд, не терпит многообразий, сброд в них теряется. Потому есть чайковские, кустари, подающие лёгкие и удобоваримые блюда, без наслоений в них. Оттого-то Чайковский не сокрушает (разве что девушек). Оттого-то смешон порой, ибо искренен, как Ставрогин в злодействах. Как верить опусам с утомительным проведением двух-трёх тем, отражающих скудость психики? Барабаны гремят, трубы в рёв ревут… Ан, не Жизнь и не Бог в них и не высоты, сходно не пафос, но лишь патетика, рафинад один, об какой не сломаешь зуб и какой не пахнёт вдруг истиной. Всё красиво, слишком красиво, дабы быть правдой. Мелос маэстро – фрак, что застёгнут до ворота. Мелос Брамса не фрак; в Брамсе ходишь от первого до последнего такта голым, как уродился; фрак тебе – универсум.

199

Что я работаю над одним как бы текстом? Так как я знаю: всё в становлении, ничего нет статичного, зрелого. Всё в движении: страсть, энергии и эпохи, даже и камень. Всё течёт, уточняясь, высясь и ширясь, – тем освящаясь, ибо становится ближе к Богу. Будет миг, когда текст запоёт, что значит, что он не семы впредь, не фонемы, но песня истин.

200

«Борджиа». Сериал про семь смертных грехов «злого» папы. Будут смотреть.

Постыдно. В этом весь казус падшего человека. Надо ведь не смотреть как раз.

201

Виденье про чёрный камень. Тягостный символ – это кружение подле камня белых роений, сей акт дигрессии, атрофии мышления, торжества суеверия, нетерпимости к Жизни нерепрессивной, без угнетателей и рабов, пугающей грехопадный мир неприсутствием кровопийственных человеческих склонностей, что мертвят живых, вяжут их по рукам-ногам, чтобы кинуть в прах перед фикцией, пресекающей чёрным слаженным рёвом светлое пение.

202

Вы столкнулись с горячечным пониманием жизни, всей, целокупной. Здесь t⁰ повышена. Я, внутри себя, или – или. «Знаю дела твои; не горяч и не холоден. Если б ты был горяч иль холоден! Но поскольку ты тёпел лишь, не горяч и не холоден, то извергнешься ты из уст Моих» (Откр. 3:15—16). Для меня они истинны – вот такие рефлексии. Вывих мозга? Пусть, слава Богу (дьяволу, если он маска Бога). Я даже рад тому. Ибо чувствую за сто миль обочь, даже градус любви в Эдеме, – то, как должно быть. Хай меня – прежде вспомнив собаку; с ней у нас равные, непомерные восприятия и любви, и вражды, и жизни. Чтó мы утратили, если даже собака учит нас должной, подлинной мере?

203

Честь впредь – в возвышенном.

204

Бронзовеет лик власти, если заходит речь о достоинстве, чести, славе, патриотизме, важности человеческой жизни – этих «священных» якобы «ценностях». В телешоу иной вождь так разольётся вдруг о великих «сакральностях» вроде крымской весны, что слезу струит.

Но никто в эти ценности – странный факт – не плюёт лучше власти. Есть закон об отсрочке от армии «молодым бизнесменам», кои «приносят обществу пользу». Всяк поймёт, что «отсрочку» легко продлить в неслуживость. Также всем ясно, что обозначенный «молодой» делец будет отпрыском властных. Дети и внуки их – сплошь в начальниках крупных компаний, в членах Госдумы или Генштаба. Вот как «священный долг», умиляющий власти, вдруг превращается для них в «пользу». Впрочем, отлично. Важно не то, что теперь долг защиты отечества обретает вновь классовый, социальный характер и превращается в штамп ненужности тех, что идут служить, так как «пользы» в них нету. Главное – с какой лёгкостью все «сакральности» переходят в обратное. Рассуждая логически, все «священные ценности» назначаются выгодой: cui prodest?

То есть их нет, да?

205

С Ницше нельзя быть, не заражаясь возвышенным складом мысли.

206

Понял: «нормальное» – никакое. «Норма» – метафора первородных грехов, уродства (в нашей патристике вдоволь про, мол, естественный сексуальный разлом, к примеру). Но homo sapiens неуёмное, слава Богу, творение, у какого, в отличие от других существ, всё выходит за рамки, в том числе восприятие, чувства, мысли. Это потенция для того, чтоб когда-нибудь, бросив физику, выйти к Богу как в метафизику. Есть, кто любит нимфеток, кто нарциссист, агендер. В сих «ненормальных» больше священного, чем в бесчисленных «настоящих мужчинах» и в их «давалках».

207

Тошно быть тысячной и стотысячной тенью от Авраама. Я – делец вечный, жид то есть вечный. Я не потомок в сотом колене после какого-то древнеримского плебса, но и не эллин. Я иудей… Не в этом суть. У меня, кстати, много сот лямов. Грабь меня, я не буду в убытке. Я умру рóтшильдом, и схоронят меня в эвкалиптовом склепе на Новодевичьем, под большим могендóвидом. Шёл я тут – и вдруг вникнул в историю: всё круги. А меж тем есть мысль, что история – самоцель. Библейская мысль, святая. Библия освятила историю? То есть – sic! – освятила деяния в первородном грехе? И, стало быть, вся история суть деяния в первородном грехе