Читать книгу Преступления без наказания - Игорь Онофрей - Страница 4

Я умиляюсь, когда мои сверстники вспоминают свои детство, отрочество и юность так подробно, словно это было совсем недавно. Честно говоря, мне иногда сложно вспомнить, что происходило в прошлом году. Поэтому когда я слышу воспоминания о детстве от других, думаю, что это скорее попытка выдать желаемое за действительное, то есть мои сверстники хотят помнить всё именно так, как они рассказывают.

Память у меня хорошая, несмотря на мои 70, но, как я её ни напрягаю, кроме каких-то отдельных и редких детских эпизодов, мало что припоминаю. Судя по семейным альбомам, родителям было не до фотографий. Всё, что я собрал по своим архивам и с помощью старших сестёр, – это две-три фотографии, на которых мне примерно год и где снят такой толстый бутуз, что мне не верится, что это я!

Как рассказывала мама, по вине японских врачей я едва не умер в годовалом возрасте от какой-то неведомой желудочной болезни. Выходила меня заговорами какая-то бабка. Видимо, поэтому у меня по сей день нет большой любви к японцам, а заодно и к врачам. Вероятно, по этой же причине, если что случается со здоровьем, я ищу какую-нибудь бабку, которая вылечила бы меня от любой напасти.

Когда родились мои дети (а произошло это в столице Австралии – Канберре), мне кажется, не проходило и дня, чтобы их не фотографировали, поэтому альбомы со снимками их счастливого детства занимают не одну полку в книжном шкафу. Вот десятки фотографий моего полугодовалого сына. А здесь ему годик… Тут и видео. Количество и того, и другого удвоилось с появлением на свет дочки.

Когда рождались мои дети, я присутствовал при родах. Не понимаю, почему женщин всё время пугают родами? Мне кажется, наш первенец так легко достался жене, что я не знаю, как жена, – но я даже не успел испугаться, а вот с дочкой запаздывал принимающий врач, и все немного запаниковали. Когда же жене при родах что-то надрезали, я чуть не упал в обморок.

Сыну было около двух месяцев, когда я уехал в первую длительную командировку в Москву, будучи главой семейства из трёх человек. Вернулся я, когда сыну исполнилось шесть месяцев, и он, естественно, меня не узнал, но с любопытством трогал меня за бороду.

Сам я родился (и об этом знаю по рассказам родителей) на станции Аньда, что на западе от Харбина. Когда мне исполнилось пять лет, мы переехали в Харбин. От рождения до Харбина я помню только один эпизод. Я иду по рельсам железной дороги, которая, видимо, находилась рядом с домом. И всё! Насколько это воспоминание важно для психоанализа по методу Фрейда и важно ли вообще, не знаю.

В Харбине мы жили в посёлке Ченхе, на берегу Сунгари. И здесь детали как-то спутались, хотя помню, что жили мы с 1950 по 1964 год в двух домах. В первом – большой семьёй. Бабка с дедом, тётя с сыном, моим кузеном, мать, две старшие сестры. Отца помню смутно. Мне кажется, он часто уезжал. В хозяйстве были две коровы, утки и курицы. Всем этим заведовала бабка, уже тогда сутулая и почерневшая от забот старуха. Как я позже понял, она меня очень любила и всё мне прощала. Прощала, когда я сбрасывал только что вылупившихся утят с высокого крыльца, и они гибли. Прощала, когда я воровал у неё копейки, покупая что-то у китайца-лоточника тут же, за углом. Иногда с группой таких же малолетних сорванцов, как и я, мы по очереди отвлекали этого лоточника и крали у него конфеты. Мне не было пяти, когда я попал в полицейский участок за то, что спустил колесо у автобуса на стоянке напротив дома. Бабке, чтобы выкупить меня, пришлось дать взятку в виде корзины со сливами. Поможет ли и тот эпизод в моём психоанализе сейчас, я не знаю! Знаю, что бабка, иногда рассказывая гостям о моём далёком криминальном прошлом, простила мне и это.

Хотелось отдельно рассказать о моих предках. Всё, что я о них знаю, я собрал по крохам, расспрашивая и родителей, и родственников. Сведений немного, и я не уверен в их правдоподобии. Однако я вижу в себе кое-какие объяснимые наследственные качества. Так, по крайней мере, я думаю. Но из-за запутанности биографий и отсутствия хотя бы каких-то устных деталей я просто отмечу своё генетическое состояние, то ощущая себя отпрыском прародителей голубой крови, то признаки мещанства, а порой и плебейские наклонности.

Я помню своего неродного деда с того момента, когда он после контузии был почти без движения. Они с бабкой ютились на кухне. Из-за его болезни атмосфера в доме была напряжённой, и бабка часто молилась, чтобы Бог поскорее забрал деда. Бог, видимо, тогда был очень занят и забрал деда позже – он умер в Гонконге, на пути в Австралию. Через два года после смерти деда я навестил его могилу. Спустя сорок лет могилы я уже не нашёл, но сейчас пытаюсь выяснить её местонахождение, чтобы поставить там памятник. Я чувствую свою вину перед ним за свою невнимательность к его болезни и детскую неосознанную грубость. Дед служил делопроизводителем при адмирале Колчаке и мог бы рассказать много интересного. Он был очень образованным человеком, но я никогда не видел, чтобы дед читал что-нибудь, кроме Библии.

Бабка после смерти мужа прожила лет тридцать. Сначала хотела дождаться внуков, а дождалась и правнуков. Вся её жизнь – это череда испытаний, трудностей и страданий, поэтому удивительно, что она прожила почти 100 лет.

Про отца и мать я, к сожалению, знаю немного. Отец часто отсутствовал и много пил. В доме он конфликтовал с бабкой, под горячую руку попадало и матери, и нам. Я плохо понимал, что происходит, и отца просто боялся. Наверное, он не был злым человеком, но, по-видимому, не получил от жизни желаемого и отводил душу с собутыльниками и в домашних скандалах. Когда я повзрослел, отец пытался сблизиться со мной, но детские воспоминания – а я запомнил его выпившим и скандальным – не оставляли меня, и подсознательно я никогда не переставал бояться его. Умер отец быстрой счастливой смертью. Несмотря на сложное отношение к нему, я очень переживал его смерть и до сих пор чувствую необъяснимую вину перед ним. Если Бог не будет слишком занят на этот раз, он поможет мне разобраться в своих чувствах к умершему отцу, но, когда росли мои дети, я всегда хотел, чтобы они меня не боялись.

Мать пережила отца на двадцать лет. Она любила меня больше всех и, наверное, желала бы прожить оставшуюся жизнь со мной, но так не случилось. Мать кочевала между моими сёстрами и домом престарелых, где и утратила интерес к жизни. Не знаю, как сёстры, но и по отношению к матери я чувствую себя виноватым. Чувство вины, вероятно, даётся за то, что не было сделано мною при жизни близких. Не уверен, облегчает это жизнь или, напротив, делает её сложнее.

В раннем детстве игрушек у меня не было. Помню, однажды мне подарили ружьё с привязанной к дулу пробкой. Как-то раз оно застряло под диваном. Вытаскивая, я сломал ружьё пополам. Других игрушек я не помню. Трудно сейчас сказать, почему их не было: возможно, из-за бедности, или у родителей находились другие приоритеты.

Когда моим детям было столько, сколько мне в Китае, часть детской комнаты мы отвели для игрушек – от простых до сложных механических. Их, как и ружьё в моём детстве, тоже постигала трагическая участь: куклы теряли головы, а механических игрушек хватало не больше, чем на неделю. Перед каждым Рождеством производилась чистка: игрушки, которые не подлежали восстановлению, выбрасывались, и «загон» пополнялся новыми.

«Криминальных» привычек в этом возрасте за моими детьми не наблюдалось. Был, правда, один эпизод, когда двухгодовалая дочка прихватила в местной лавке маленькое пасхальное шоколадное яичко. По дороге домой она подозрительно молчала, и жена обнаружила похищенное в её руке уже почти растаявшим. Жену обеспокоило случившееся, и она решила в корне пресечь подобные неприглядные проявления в характере дочки. Мы отвели её к лавочнику и объяснили происшедшее. Лавочник отнёсся к этому с пониманием и не привлёк дочку «к юридической ответственности». Он только заметил, что если бы все были такие сознательные, как мы, он был бы в два раза богаче.

За время проживания в Китае наиболее отчётливо я помню частые прогулки на лодке вверх по Сунгари. В километрах десяти от нашего посёлка у старшей сестры с мужем была дача – маленькая избушка из досок и листового железа. Там хранились снасти и огородные принадлежности. Нужно отдать должное китайцам, самим жившим в нищете, и сказать, что они никогда не воровали. Не крали они и в городе, и мне до сих пор стыдно за детские налёты на лоточника. Больше того, китайцы не раз выручали нашу семью в голодные годы. Они привозили продукты с огорода и давали в долг, не зная, сможем ли мы когда-либо расплатиться. Русским выдавали пайки, состоявшие из хлеба, муки, растительного масла по литру в месяц, иногда дюжину яиц в месяц и – ещё реже – по килограмму мяса на душу. Помню, в качестве сладкого у нас были сухарики, которые мы облизывали и макали в сахар. Коронным блюдом матери были жаренные на постном масле лук и рис. Муж сестры, заядлый охотник, приносил изредка дичь и рыбу. Знакомые староверы из провинции также изредка привозили мясо дикой козы – так мы пережили самые голодные годы начала шестидесятых. Приходили и посылки из Австралии – консервы с ветчиной и сливочное масло. Китайцы жили ещё трудней, но не было ни зависти, ни злости.

Я помню, как, возвращаясь из школы и проходя мимо канализационной канавы, впадающей в реку, увидел мёртвых грудных детей, плавающих в этой канаве. (Сейчас просто жутко от того, что это стало происходить и здесь, в Австралии, – брошенные дети в канализации! В XXI веке цивилизации!) Из-за голода съедали абсолютно всё живое, включая крыс и воробьёв. Сдиралась кора с вяза и первая зелень весной. Детей, умерших до семи лет, китайцы не хоронили, и дикие, ещё не съеденные собаки часто таскали в зубах то руки, то ноги выброшенных детей. Я сам не раз видел трупы детей, завёрнутых в циновку и лежавших подальше от глаз – на удалённом от города берегу реки.

Самым памятным было путешествие на поезде в гости к староверам – это 500 километров от Харбина. От станции ещё километров десять пешком до поселения. Оно состояло из десятка бревенчатых домов, расположенных по обе стороны немощёной улицы. В каждом дворе – амбар, баня. Что мне запомнилось: убитые медведи, сваленные кучей за заборами. И это в каждом хозяйстве. Медведей было много, их отстреливали не только как промысел, но и для защиты хозяйства. Медведи нападали стаями и забивали домашнюю живность. Меня также удивляло обилие продуктов, зерна, вяленой рыбы и копчёной дичи. Голод староверов не коснулся. Жили они, строго соблюдая религиозные законы, постились и подчинялись старшему общины. Это был яркий, незабываемый эпизод в моей жизни.

Дети мои никогда не испытывали голода. Проблема была не в том, чем их накормить, а как заставить есть. Путешествовали они с младенчества. Сначала на машине – из Канберры к бабушке и дедушке в Брисбен. Потом на самолёте на остров Окинава через Филиппины. Затем Гонконг и опять Австралия, а позже – несчётное количество раз – в Сингапур, Россию, Кипр, Европу и так далее. На острове Окинава у них была няня-японка. За садом приглядывал садовник, и детям было предоставлено всё – и пляжи, и детский садик, и игрушки.

В шесть лет я пошёл в школу, хотя по правилам положено было с семи. Наверное, меня приняли потому, что я уже умел читать – моей первой прочитанной книгой была «Золотой ключик, или Приключения Буратино». Кто меня учил читать, я не помню. Как учился, тоже не помню. Знаю, что окончил начальную четырёхлетнюю школу успешно и поступил в пятый класс «розовой» школы в центре города. Почему её называли розовой, тоже точно сказать не могу. Скорее всего, потому, что она была покрашена в розовый цвет. В первом классе произошёл один эпизод, который я запомнил и который, наверное, помог бы психоаналитику – по Фрейду – анализировать моё последующее поведение в жизни.

Однажды я заболел и не был в школе пару дней. По возвращении меня обвинили в краже школьного фонарика, который находился в учительской. Никто, конечно, уже никогда не дознается, спёр ли его один из учителей или кто-то из учеников постарше, но я его точно не брал. Было очень больно и стыдно. Помню это и сейчас. Мне пришлось долго терпеть обжигающие обвинительные взгляды. На душе было тяжко, но я терпел, благо мысли о суициде мне тогда не приходили в голову. Наверное, поэтому в дальнейшей жизни я следовал правилу: лучше отдавать, чем брать. Правда, деньги у бабки я продолжал таскать, а она меня прощала и, главное, не била!

Меня никто не бил в детстве. Отец лишь раз за мою шалость, что стоила ему пять иголок от швейной машины, которые невозможно было достать, решил символически выпороть меня мягким замшевым ремешком. На мой крик сбежалась вся женская половина, включая бабку, мать, тётку и двух сестёр, которая и вызволила меня из рук «изверга». Я пообещал, что больше никогда так делать не буду, и действительно, никогда не отвинчивал винтик, державший иголку. Признаться, находилось за что всыпать и потом, но отец не выдерживал моей обороны и ограничивался руганью.

Припоминаю ещё один случай. Я чем-то сильно довёл старшую сестру, и она, не выдержав, хотела треснуть меня по шее. Выворачиваясь, я нечаянно подставил свой нос, на который и пришёлся удар. Из носа вылетели сопли с капелькой крови, и это произвело на меня ошеломляющее впечатление. Я заорал во всю мочь, доказывая, что из носу у меня лезет не что иное, как кишки. Всё тогда, конечно, обошлось, но я всегда патологически не переносил акты насилия, особенно над собой.

В драке я участвовал однажды. Дрался я с однокашниками, вернее, с одним из них. Я даже фамилию его запомнил, хотя нам было по десять. Мы заранее договорились не бить выше шеи и ниже пояса. Оппонент был очень толстый, и мои удары его не прошибали, погружаясь в него, как в тесто. Его же кулаки были настолько мягки, что напоминали удары кота лапой. Тем не менее мы оба ощущали одинаковое чувство страха и паники. Когда нас растаскивали учителя, мы плакали, но, скорее, от страха.

Своих детей мы не били, хотя, признаюсь, зачастую хотелось. Сыну пару раз прилетало рукой по заднице, но это вскользь. О своих драках он не докладывал, но в синяках я его никогда не видел. Когда я намеревался всыпать сыну, он понимал это, и у него округлялись глаза. Он пытался подготовиться к наказанию, но не выдерживал напряжения перед предстоящей поркой и начинал всхлипывать. Рука не поднималась – мне вспоминался отец с замшевым ремешком. Дочку чаще шлёпала жена, да и то в очень раннем возрасте. Жена больше предпочитала высококвалифицированные психологические пытки вроде долгих внушений. Дочка молча сидела с упрямо открытыми глазами, выражавшими героическую стойкость. Потом плакала, но больше от злости. После одного такого испытания в Канберре (а ей было 5) она решила уйти из дому. И ушла. После обеда и до самого вечера. В Интерпол мы не заявляли, но жена, позвонив в пару возможных мест, где дочка могла попросить политического убежища, в панику не впадала и, дождавшись возращения дочки, даже ничего не сказала. В следующий раз дочь ушла из дому уже взрослой и вовсе не вследствие очередного семейного насилия!

В начале 1986-го за моей спиной было десять лет государственной службы в сфере, связанной с экономикой и торговлей с социалистическими странами. Так оформился мой карьерный профиль, с которым я не расставался всю жизнь. Хотя я и стремился стать дипломатом или, в крайнем случае, коммерческим представителем, этого не получилось. В моей биографии было слишком много русского, и даже не происхождения, а, скорее, образа мыслей и – как следствие – поведения. Поэтому комиссия по отбору специалистов, с одной стороны, восхищалась моими знаниями русского и китайского языков, а также глубиной культурной и политической осведомлённости. Однако, с другой стороны, члены комиссии полагали: для того чтобы представлять интересы Австралии за рубежом, нужна глубина погружения в австралийские реалии и в качестве представителя страны необходим коренной австралиец. На заключительной рекомендации членов комиссии по отбору стояла лаконичная резолюция: «недостаточные австралийские истоки».

Я был обижен, расстроен и, прослужив более десятка лет, наблюдал, как представителями страны часто становились совсем некомпетентные чиновники, но с «достаточными австралийскими истоками». Я знал, что подобной политики придерживаются и на родине моих предков, и в Китае, где я родился и прожил 20 лет, и в Европе, но до приезда в Австралию мне внушали представления о демократичности в этой стране и в Америке, которая, возможно, была, но в очень ограниченном масштабе.

Но не всё было так плохо, и впоследствии это обстоятельство даже обернулось в мою пользу. Тогда ещё не был создан комитет по дискриминации, а когда он появился, начались совсем уж глупые крайности: чиновники, боясь быть обвинёнными в дискриминации граждан своей многонациональной страны, в качестве представителей стали утверждать совсем не подходящих кандидатов. С ними австралийские коллеги обращались снисходительно и даже иногда помогали, но не настолько, чтобы вырастить себе конкурента.

Я подал апелляцию, ссылаясь на положительные отзывы членов беспристрастной комиссии, и в качестве компенсации мне пришло предложение основать отдел при Министерстве сельского хозяйства, специализирующийся в исследовании экономики социалистического блока. Незадолго до этого Англия вошла в Европейский союз, и Австралия потеряла огромный и регулярный рынок. Страна медленно и болезненно меняла привычную аграрную политику и была заинтересована в новых рынках. Только потом я понял, как мне повезло, так что я благодарен своим «дискриминаторам».

Советский Союз закупал всё, что Австралия производила масштабно. Шерсть, мясо, зерно. Советский Союз платил регулярно и много. Бывали годы, когда Австралия экспортировала на более чем 2 миллиарда американских долларов, а импортировала меньше, чем на 10 миллионов. Больше 100 сотрудников советского посольства и около 40 работников торгового представительства в столице Канберра пытались улучшить ситуацию, но тщетно. Правда, они были попутно заняты и другими важными делами, за которые многим посольским работникам давали титул persona non grata и высылали из страны.

В Австралию ввозились мотоциклы – грубые, но популярные в сельской местности из-за непритязательности и простоты конструкции. Присылались и двухприводные «Лады», которые тоже пользовались спросом из-за невысокой цены и выносливости. Проблемы и с теми, и с другими были в запасных частях, но на каждые три мотоцикла и «Ладу» брали ещё одну единицу на запчасти. Приходили тяжёлые станки и тракторы, но из-за проблем с ремонтом и отсутствием запчастей их популярность, несмотря на выгодные цены, практически сошла на нет. Советский Союз так и не научился понимать важность не только качественного, конкурентоспособного производства, но и дальнейшего обслуживания после поставок. Я не сразу понял – почему, встречая умных, талантливых конструкторов и специалистов, я не находил среди них грамотных экономистов-экспортёров. В этом я разобрался намного позже. (Даже сейчас, после 35 лет мало что изменилось, и Россия так и не приобрела альтернативы экспорту сырья.)

Находясь на государственной службе более десяти лет, я продвигался по карьерной лестнице не то чтобы стремительно, но по сравнению со своими сверстниками-соотечественниками, не пожелавшими покидать свои обжитые места ради бездушной бюрократической столицы Австралии, это был большой взлёт. Жизнь в столице очень подходила нашей молодой семье. Судите сами: все условия для жизни и учёбы моих детей. Незагруженные дороги, качественные постройки, парки, леса, речки – всё ухожено, доступно. Несмотря на то что приезжие из других городов и столиц других штатов жаловались, что столица страны бездушна и всё здесь казённое, мне нравились порядок и размеренность такой жизни.

Этот период был временем «красной опасности», когда слежка велась за всеми без исключения представителями советского посольства и торгпредства. Русская община ещё делилась на антисоветских и «патриотов родины». Сочувствовали соотечественникам той страны, откуда – не так исторически давно – были изгнаны их родители. Но всё обстояло гораздо проще. Не было никакой политической подоплёки. Русская община задыхалась от внутреннего тления, от отсутствия полноценного развития культуры, от неспособности полностью интегрироваться в австралийское общество. Старики, испытавшие на себе ужас красного террора, просто доживали свои спокойные годы при церковных общинах. Посещали русский клуб с портретами царей. Молились за убиенных и, естественно, гнали прочь любые воспоминания о тяжёлом времени.

Поколение помоложе – те, что родились и воспитывались вдали от родины, – разделяло взгляды, но понимало, что всё может измениться. Возможно, или зов крови, или здоровая любознательность тянули их и к родине, и к тем, кто оттуда. Часто «русские австралы» воспитывали совдепов, убеждая их в преимуществе роскошной австралийской жизни, но иногда признавались, что тоскуют по родине, по русскости. Сам я не впадал в меланхолию. Мне было легче. Мне разрешалось по делам службы общаться с представителями оттуда и даже ходить друг к другу в гости. Правда, австралийская разведка, тоже по долгу службы, часто вызывала меня на «беседы», но никаких проявлений скрытых обвинений и подозрений я не чувствовал. Так было надо, и так делалось везде, даже в однородной системе. Похоже, что эта непредвзятость была замечена в советском посольстве. Не занимался я антисоветской пропагандой, но и не боялся цивилизованно, без оскорблений, обсуждать те недостатки, из-за которых вскоре и разрушился Советский Союз.

В начале декабря 1979 года с помощью советника сельского хозяйства при посольстве СССР мне была организована стажировка на экономическом факультете Московской сельскохозяйственной академии имени Тимирязева. Для Австралии это мероприятие было важным. Всё австралийское официальное исследование экономики Советского Союза базировалось на основе советских справочников. Основным из них был «Ежегодный справочник экономики СССР». Судя по статистике, предоставленной в нём, в Советском Союзе ежегодно наблюдался рост производства почти всех основных отраслей сельского хозяйства примерно на 10 % в год. Тогда, скажем, производство зерна в среднем должно было почти удвоиться за 10 лет, а в реальности СССР закупал всё больше и больше зерна в Америке, Канаде, Аргентине и Австралии. Моя организация поручила мне разобраться в данном вопросе.

Когда я приехал в Москву, меня поселили в общежитие института. Где и как я жил, стоит отдельного рассказа. Общежитие – высотное здание на Лиственничной аллее – населяли и студенты, и преподаватели. Поселили меня на четырнадцатом этаже, полностью очистив комнату от прежних жильцов, а их было двое. Значит, я расположился на этаже, где жила элита. Студентов обычно «паковали» по четыре человека в комнату такой же площади. В комнате были абсолютно раздолбанная кровать и такого же плачевного вида гардероб. Мне в виде исключения поставили холодильник и телевизор. Саму комнату не обновляли лет двадцать. Первым, с кем я познакомился на этаже, был стажёр из Ирана, по его рассказам, из очень богатой и влиятельной семьи. Его соседом по комнате был другой иностранный стажёр – тоже иранец, с которым он принципиально не общался, так как тот был из низшей касты. Высокий, очень симпатичный 25-летний мужчина почти плакал, жалуясь, что его все игнорируют и темнокожих студентов вообще не любят.

Я не хотел выделяться и начал ходить в студенческую столовую. После второго захода я не выдержал жирной, неаппетитно выглядевшей и невкусной еды и пошёл в столовую для преподавателей. Там я почувствовал, что меня сторонятся, и мои попытки «сдружиться» с кем-либо не увенчались успехом. Я всегда думал и знал по опыту общения с соотечественниками в Австралии, что русские дружелюбны и гостеприимны, а в Австралии люди вообще очень легко сходятся и общаются на различных уровнях. Мне было обидно и очень одиноко. Мой куратор, академик, редко навещал меня или звал в гости, и я неделями питался бубликами, сметаной и творогом – тем, что было доступно в магазинах. Там ещё продавались консервы и полуфабрикаты сомнительного качества и неизвестного срока хранения, но я их просто-напросто боялся покупать. Правда, для меня был доступен валютный магазин «Берёзка», но для его посещения нужно было терять полдня и тратить ценные для меня командировочные в валюте.

Для помощи в моих исследованиях ко мне приставили профессора и двух молоденьких лаборанток. Они тоже держались с опаской, хотя и охотно исполняли все мои поручения. Мне было как-то неловко иметь в помощниках профессора экономики, не такой уж «важной птицей» я был в Австралии. Только потом я понял ситуацию, и тогда дела пошли веселее и для меня, и для моих опекунов.

Однажды я сильно простудился и заболел воспалением лёгких. Я позвонил академику, и мне прислали врача. Тот сделал уколы, вероятно, дефицитных лекарств, которые, как мне объяснили, не предназначены для простых граждан, и я быстро пошёл на поправку. Из иностранного отдела ко мне приходила молодая, симпатичная сотрудница и приносила обеды, явно не из столовой. Я посетовал на своё одиночество и отстранённое поведение студентов и преподавателей. Она – осторожно и мягко – объяснила мне, что я первый и единственный стажёр из капиталистической страны, а так как все капиталистические страны имеют развитое сельское хозяйство, то никто не понимает, чему я могу научиться в СССР. Все думали, что с таким хорошим русским языком я или шпион, или «подсадная утка», подосланная органами. Или сотрудница не всё понимала, хотя её и допустили до общения со мной, или она сама была из органов.

Я, в свою очередь, тоже очень мягко и осторожно объяснил ей свою позицию и задачи. После этого разговора оставшийся срок пребывания в академии прошёл приятно и полезно. Мой профессор и лаборантки составили для меня все необходимые данные и кучу таблиц, полностью освободив от долгих часов монотонной работы в библиотеке и бесполезного общения с экономистами академии. Никто ничего мне бы всё равно не сказал, а так все остались удовлетворены.

Я познакомился с художниками-диссидентами и проводил с ними многие вечера, узнавая о СССР то, чего не узнал бы ни из каких официальных источников. Я уже не был одинок и покидал страну с сожалением. Мой отъезд ускорило вторжение советских войск в Афганистан 25 декабря 1979 года.

…Сыну было два, а дочке чуть больше полугода, когда мы поехали на остров Окинава, с остановкой на Филиппинах. Моя должность называлась «исследователь», а организация – «Информационное бюро иностранных радио- и телепередач». Что-то вроде ТАСС или Rеuters. Только там я понял, что это не что иное, как одна из форм активности американской разведки. Моим непосредственным начальником был русский, люто ненавидевший коммунистов, но он явно перебарщивал в проявлениях своей ненависти, доказывая это своим шефам. Они морщились, когда он, показывая на танки на перехваченной записи русского телевидения, говорил: «Наши лучше!» И каждый раз его ехидно спрашивали: «А наши – это чьи?» Когда холодная война закончилась, он забыл о своей ненависти и первый напросился на поездку в Россию, когда впервые за всю историю представители ЦРУ и КГБ встречались на конференциях. И русские, и китайские «исследователи», и сами американцы открыто ненавидели его за подобострастие и приспособленчество.

Это время тоже было ярким периодом в моей профессиональной жизни. Несмотря на прекрасные, почти райские условия, через два года я уволился. Эта золотая клетка оказалась не для меня.

Два года жизни на Окинаве – единственное время, которое я неотлучно провёл с семьёй. Остров был маленьким и вскоре оказался изучен вдоль и поперёк. Там находилась американская авиабаза со спецмагазинами для рядовых и отдельно – для офицеров. Я ещё расскажу подробнее об этих двух годах, но здесь остановлюсь на одном эпизоде, который ни я, ни моя жена никогда не забудем.

Однажды на одном из офицерских пляжей мы расположились рядом с семьями моих американских коллег. Я пошёл купаться с дочкой, которая только начала ходить. Ведя её за руку, я увлёкся беседой с одним из коллег. Вдруг вижу, один из купающихся отчаянно жестикулирует, показывая на мою дочь. И тут я увидел её лицо под водой: дочь испуганно хлопала глазами. Её испуг вырвался наружу жутким воплем, когда я вытащил её из воды. Весь пляж был на её стороне, и отдыхающие с осуждением смотрели на разгильдяя-отца – на меня.

Подобным же образом я чуть не потерял доверие моего трёхлетнего сына. В парке недалеко от нашей резиденции стояли качели и горки разной высоты. После недавнего дождя вокруг горки стояли лужи. Сын залез на горку и намеревался скатиться. Я сказал, что подстрахую, и протянул руки, чтобы ловить его. И тут опять помешал мой коллега. Я начал с ним беседовать, оставаясь с протянутыми руками, но сына на время из виду упустил. Он же, наконец поверив в мою страховку, скатился вниз. Были рёв, слёзы и обида, когда он со всего маху шлёпнулся в лужу! Не стоит говорить, как я подорвал его доверие ко мне. Ему сейчас 35, и он по-прежнему не совсем уверен в моей подстраховке его жизненного пути.

Тогда ему было только три, и у него не нашлось слов, чтобы объяснить мне свои чувства. Зато когда ему исполнилось 13 и я перевернул катамаран в открытом море, он без обиняков заявил, что его парусные приключения со мной на этом закончены. И он сдержал своё слово – под любым предлогом в море со мной больше не выходил. Как мало нужно, чтобы потерять доверие детей…

Для многих переводчиков и аналитиков Окинава стала второй родиной. Это были в основном китайцы из Тайваня, корейцы из Южной Кореи. Их было много, около пятидесяти сотрудников. Русских было трое. Я, мой молодой коллега и всеми ненавидимый шеф русского отдела. Руководили нами американцы. Всех привязывали обязательными контрактами на 2 года. Американцы дольше не оставались и меняли назначения по разным базам, разбросанным по Европе и Ближнему Востоку. Нам такую возможность предоставляли редко. Я дружил с китайцами и корейцами, которые служили безвыездно по 20 лет и больше. Их волновала только судьба детей. Им предоставляли возможность учиться в Америке и стать её гражданами.

Я надеялся, что нам, русским, находящимся недалеко от России, разрешат туда ездить. Но холодная война ещё была в разгаре, и наши попечители боялись непонимания русскими спецслужбами нашей службы. Наверное, не зря. Вскоре произошёл один эпизод, когда все находящиеся на острове почувствовали возможность перехода от холодной войны к горячей. На острове, как и нигде в мире, разве что в самом Кремле и Вашингтоне, так не почувствовали остроту реальной военной угрозы.

Корейский пассажирский самолёт нарушил советскую границу, как говорили американцы, по ошибке. Русские утверждали, что истребители пытались вернуть самолёт на легальный курс, но были игнорированы. Самолёт был сбит.

Обычно на острове день и ночь слышался гром взлетающих и садящихся истребителей и бомбардировщиков. Стены и окна наших квартир, как нас уверяли, могли выдержать ядерный взрыв. Главное, что они поглощали шум, но не полностью. Наутро после инцидента с самолётом все военные самолёты и вертолёты покинули базу и улетели на север Японии, поближе к границе с Россией, к их военным базам. Необычная тишина, наступившая на острове, ещё более усугубляла напряжённость.

Русских ненавидели. Жена, поехав в Корею, привезла майку с надписью на спине: «Не забывайте сбитый самолёт. Убейте русского». На базе ещё очень долго мы старались не афишировать, что мы русские. Переговариваясь в столовой, лётчики горели желанием сбросить на русских «одну горячую»!

Однажды меня пригласили рассказать собравшимся американским офицерам то, что я думаю о русских, будучи русским и занимаясь российской политикой. Я рассказал им про «эту горячую» и стал доказывать, что русские не хотят и боятся войны, а также про мои встречи в России с русскими военными, которые никогда не выражали желания «сбросить горячую» на Америку. Когда меня спросили, почему же русские так поступают, я ответил, что не надо путать политиканов с русскими вообще. В войне политики и лидеры редко страдают сами. После официальной части ко мне подходили офицеры и доказывали, что они тоже не хотят войны и предпочитают дружить с русскими. Мой непосредственный шеф потом с сарказмом напоминал мне о моих взглядах и об ошибочной интерпретации общего настроения русских.

Несмотря на прекрасный климат и отличные материальные условия, остров, повторюсь, стал для меня золотой клеткой, и я не продлил контракт. Меня уговаривали и обещали ещё лучшие условия, но я не скрывал истинной причины своего решения. Расстались мы с моими коллегами и попечителями по-дружески. Условия жизни были действительно роскошны и для нас, и для военных вообще. Офицеры жили с семьями в отдельных квартирах. В специальные магазины завозилось всё – от отборных мясных вырезок до экзотических фруктов. Блок сигарет и бутылка виски стоили по одному доллару. На острове были бесплатные тренажёры, кинотеатры, ухоженные пляжи. Электроника и любые другие товары продавались с огромной скидкой. За два года, получая относительно небольшое жалованье, я приобрёл спортивную машину, новейший музыкальный центр и гарнитур резной китайской мебели. Всё это за счёт организации я вывез в Австралию. Лётчики американских ВВС, приезжая домой, покупали квартиры, дома и всегда – по возможности – стремились вернуться на любую базу.

Вернувшись в своё министерство, я понял, что моей исследовательской карьере приходит конец. Я что-то издавал, составлял докладные записки министрам, но всё это меня уже не радовало. Многие могли позавидовать моему положению: высокое жалованье, дом и пожизненно гарантированная работа, но перспективы роста я не видел. В министерство приходили молодые и очень способные экономисты и прямо с университетской скамьи перепрыгивали меня на служебной лестнице, и это ущемляло самолюбие. Мне нужно было менять своё положение, и я стал искать альтернативу.

В поисках альтернативы и в бесконечной погоне за счастьем, которое, как горизонт, удалялось от меня по мере моего приближения, я потерял семью. Видимо, не было той жемчужины любви и взаимного притяжения, что цементирует семью, не было первоначальной искры, от которой хотя бы затеплилось необходимое чувство. Без скандалов и взаимных обвинений пришло отчуждение, и только связь с детьми напоминала о когда-то единой семейной единице. Осталось чувство необъяснимой вины перед женой, которая так и не знает, в чём же её или моя вина. А может быть, и знает, но понимает бесполезность борьбы за сохранение семьи, так как и с её стороны, по-видимому, не было искры, и с годами постепенно улетучилось даже то, что было. Не возникло желания исправить ситуацию или создать новую семью, несмотря на неоднократные порхания от цветка к цветку, которые оставляли лишь повторяющуюся грусть и душевную пустоту. А годы безжалостно напоминали о вечной истине начала и конца, о бренности мира и о том, что каждый на этой земле смертен.