Читать книгу Свисс хаус, или В начале месяца августа - Игорь Петров - Страница 3

Вот они, его старые пластинки и видеокассеты. Андреас провел пальцами правой руки по растрепанным и потертым корешкам, вытащил одну пластинку наугад. Это была группа «Стесненные обстоятельства» и сборник ее лучших вещей «Даровые деньги», голландское издание от лейбла «Вертиго». На черном фоне обложки ярко-ядовитыми химическими разводами набросаны контуры слегка откинувшегося назад человека с характерной повязкой на лбу и размашисто взятой в руки гитарой. Справа сверху, сразу под названием группы и альбома, розовый стикер с надписью: «Включены „Короли Свинга“, „Ромео и Джульетта“, „Жизнь она такая“, „Частные расследования“, „Даровые деньги“, а также ранее никогда не публиковавшаяся „живая“ версия „Портовой красотки“».

Андреас держит несколько секунд пластинку в руках, потом выдвигает край внутреннего конверта: пестрые обложки предыдущих альбомов, тексты песен, белые буквы на черном фоне. Лучшая вещь группы, «Братья по оружию», находится на этом сборнике самой последней. Андреас задвинул конверт в обложку и поставил пластинку на место. Если уж искать абсолютный шедевр, то нет и не было еще в истории гитарного рока лучшей композиции, чем «Частные расследования».

Андреас улыбнулся, на душе стало легче. Следующим был альбом Стинга «…Ни в чем не похожи на солнце», немецкое издание от «Эй-энд-Эм рекордз», серая круглая наклейка с указанием «Спродюсировано Нейлом Дорфсманом и Стингом». На аверсе обложки Стинг, задумчиво подперев рукой правую щеку, смотрит прямо в объектив, на реверсе он же изображен в полный рост в плаще, с падающими на лоб и по бокам прямыми волосами. Он стоит рядом со статуэткой Мадонны и смотрит искоса куда-то влево. Вокруг него, без разбивки на строфы, напечатаны тексты песен.

«…Ни в чем на солнце не похожи». Эта строфа без начала стала первой загадкой, разгадать которую, впрочем, оказалось не так-то и сложно. Выяснилось, что это зачин сто тридцатого сонета Уильяма Шекспира: «Возлюбленной моей глаза ни в чем на солнце не похожи». Гордон Мэтью Саммнер, он же Стинг, рассказывал когда-то, что однажды к нему на улице пристал забулдыга и принялся спрашивать, как выглядит Луна, на что Стинг, по первой профессии учитель литературы, сказал, что Луна ни на что не похожа, как ни на что не похожи обычно глаза любимого человека, процитировав первую строфу из этого самого сонета. Второй ее половинкой он и назвал потом пластинку, которая в 1988 году стала лучшим британским рок-альбомом.

Перевод сонета в маленькой желтой книжечке издательства «Реклам» давал общее представление о его содержании, но Андреас хотел читать стихи самостоятельно, без необходимости полагаться на некоего Ханно Хельблинга, пусть тот даже и родился, как подсказывала энциклопедия Брокгауза, по соседству в Энгадине. Преодолеть это препятствие он решил при помощи последовательности и упорства. Для начала Андреас купил большой английский словарь. Вот он, стоит тут же, на полке среди других детских и юношеских книг и учебников, синий том с пожелтевшими страницами, с оторванным и снова аккуратно приклеенным корешком – работа в типографии привила Андреасу уважение к книгам! Пусть с французским языком у него ничего не вышло, но с английским должно получиться. Потом он нарисовал таблицу из двух колонок: в левую выписал в столбик каждое слово оригинального сонета, в правую начал заносить найденные в словаре переводы. Он мечтал, что однажды сможет преодолеть этот барьер и чужая речь станет его собственной.

На расшифровку слов и постижение самых приблизительных основ грамматики ушло несколько месяцев. Правая сторона таблицы постепенно заполнялась, пока, наконец, Андреас не уяснил себе в общем и целом, о чем идет речь в сонете. В английском есть много чего, но главного, падежей, этих чудо-подпорок, в нем нет. Вроде бы это упрощает чтение и понимание, но за мнимой простотой скрывается тончайший в своих нюансах и оттенках язык, овладеть которым по-настоящему очень сложно. Потом он решил сделать свой собственный перевод, но уже первая строфа, та самая, оказалась неприступной крепостью! Ее смысл был ясен, но найти для смысла идеальную форму никак не удавалось: «Не солнца свет – сиянье милых глаз»? «Ее глаза на звезды не похожи»? «Ее глаза не схожи с солнцем, нет!», «В ее глазах нет солнца – ну и что же?»

Помучившись несколько дней, Андреас бросил это бессмысленное занятие. Итак, некто просто размышляет о том, сколь же затертыми и тусклыми стали привычные сравнения. Вот, например, дама моего сердца! У нее есть глаза. Но ничего такого солнечного в них нет. Дальше – губы. У нее если они и бывают красными, то, скорее, во время болезни, в природе же есть куда более яркие существа и явления, например кораллы. Потом грудь. Тогдашний идеал предполагал снежную белизну, но и тут реальный человек по всем статьям проигрывал идеалу. Волосы, перепутанные, жесткие от воды с высоким содержанием извести, – ничего красивого и возвышенного. Бархатные розы, белые и красные, для описания ее щек не годятся.

Что же касается ее дыхания, то оно наверняка могло повергнуть в шок любого, уж не знаю, чем они во времена Шекспира чистили зубы… и чистили ли вообще? Еще голос. Слышать и слушать его я люблю, но сравнивать с музыкой? Нет уж, увольте! Завершается сонет дерзким сопоставлением с божествами и прочими ангелами: они-то летают, земли не касаясь, зато моя любимая топает вперед своими тяжеловесными шагами как слон в посудной лавке. Вывод? Красота в глазах любящего, а все эти сравнения могут катиться куда подальше, потому что, когда ты смотришь на то, как она стоит в дверном проеме, повернувшись к тебе невероятной возбуждающей спиной, то и в самом деле, кому нужны пустые и глупые клише, над которыми Бард, собственно, и смеется, не так ли?

Андреас гладит кота по пушистой спине. Тот просыпается, садится и начинает о чем-то размышлять, подрагивая хвостом. Поставив пластинку на место Андреас встает, берет ключи и документы от машины. Ну что, пошли? Кот отзывается с готовностью, бежит впереди, но останавливается перед ступенями лестницы, ведущей вниз. Андреас подхватывает увесистое животное поперек горячего живота. Кот недоволен, но терпит, потому что человек, который, умер, но воскрес и вернулся, заслуживает снисхождения. На лестнице душно, в доме тихо. Шум воды и звон посуды на кухне прекратились. Мам? Ты у себя? Андреас ловит себя на мысли, что называть эту комнату «спальней» он так и не научился. Он с детства знал, что это «мамина комната», и ничья больше. Андреас спускается в прихожую и ставит кота на пол. Кот смотрит Андреасу в глаза, понимая, что ничего такого стоящего сейчас ему не перепадет, придется ждать до вечера.

Андреас стоит некоторое время в непонятном ожидании, кот сидит у входной двери. Андреас хорошо помнит эти скрипящие особенным образом половицы у двери, ведущей на задний двор к гаражу. Скрипучие полы, стучащие двери и люстры, раскачивающиеся непонятно по какой причине, падающие со столов вазы и хлопающие рамы – все эти большие и маленькие особенности являются, наверное, неизбежными чертами характера, своего рода индивидуальными отметинами любого дома, в котором долго живут люди. Напоминая образующиеся со временем морщины на лице, с годами они не меняются, но становятся более отчетливыми! Стараясь ступать как можно более осторожно, Андреас сделал несколько шагов, половица скрипнула, Андреас взялся за ручку двери… Будешь в гараже, открой все, там, наверное, пекло самое настоящее… Да, конечно! Андреас вздыхает, уже не таясь выходит во двор, кот выскальзывает у него между ног, делает несколько сумасшедших прыжков, потом останавливается в раздумье. К гаражу ведет дорожка, выложенная плитами, между которыми пробивается трава. Газон тоже уже пора бы постричь.

Андреас смотрит на связку ключей: на кольце из нержавеющей стали находится ключ от машины, он отличается от всех остальных! Но другие ключи, а их всего пять, похожи друг на друга, потому и нельзя так сразу сказать, какой из них от двери в гараж, какой от гаражных ворот, а какой от входа в дом. Нужный ключ, разумеется, нашелся самым последним. Дверь, открываясь, заскрипела, в лицо ударил застоявшийся горячий воздух. В нем смешались запахи бензина, цемента, горячего железа, кожи и резины. Андреас глубоко вдохнул и выдохнул, рука сама нашла выключатель, лампа зажглась с негромким хлопком. В гараже давно уже никто не бывал. Прутья решеток на двух окошках под потолком облеплены густыми комками застарелой паутины. В дальнем углу права лежал, накрытый пленкой, комплект зимних шин. Вдоль стены слева располагались аккуратные верстак и стеллаж со слесарным инструментом.

Инструментами пользовался отец. И это наверняка он навел в гараже порядок, накрыл шины пленкой и укутал машину специальным тентом. Андреас провел рукой по его шершавой поверхности. Пройдя через гараж к основным воротам, он еще несколько секунд потратил на то, чтобы выяснить, какой именно ключ к ним подходит. Наконец, с легким щелчком, замок открылся, и Андреас толкнул деревянные створки. Они поддались, но с трудом. Андреасу понадобилось приложить определенное усилие для того, чтобы распахнуть их полностью.

Площадка перед гаражом со стороны улицы была усыпана желтой вялой листвой. Детский баскетбольный щит дано никто не красил. Откуда он взялся, этот щит? Андреас вышел из-под спасительной тени, прикрыв рукой глаза. Дорога пуста, дома на противоположной стороне дремлют, прикрыв окна ставнями, припаркованные вдоль бордюра машины отсвечивают на солнце своими стеклами. Откуда-то издалека слабые порывы ветра уже приносят запах дыма: кто-то, самый нетерпеливый, разжигает субботний предпраздничный гриль. Вернувшись в гараж, Андреас сложил ключи и документы на верстак и потянул тент с машины. Вначале обнажились удивленные круглые фары и характерная решетка радиатора. Отец укрыл машину, хотя в этом не было необходимости, ведь стоять ей все равно пришлось под островерхой крышей в добротном гараже из оштукатуренного камня. Еще несколько рывков – и тент упал на чисто выметенный бетонный пол.

Андреас отступил на шаг назад – о да! Это она! Ему не нравились круглые фары, но в остальном это настоящая классика! Андреас провел рукой по крыше. Машина тщательно вымыта, тусклая лампа бликами отражается на поверхности благородного лака кофейно-бежевого оттенка. Взяв с верстака ключи, он осторожно потянул дверь водителя, но она оказалась не запертой и плавно распахнулась с приятным гулким хлопком. В салоне оказалось темно и душно. Андреас осторожно сел за руль, оторвав от бетонного пола ноги и удобно расположив их впереди, – места вполне хватало, салон просторен, коврики под ногами у водителя и пассажира тщательно вычищены, и Андреас отметил, что его пыльные подошвы сразу же оставили на них несколько призрачных следов мучного цвета.

Потянувшись вправо, он открыл бардачок, в котором лежали только несколько компакт-дисков и толстая кожаная папка с техпаспортом и свидетельством о регистрации. Для них в папке предусмотрены даже отдельные кармашки. Там же он обнаружил отпечатанное на тяжелой глянцевой бумаге руководство по эксплуатации автотранспортного средства типа «Мерседес СЛК 320 компрессор», несколько экземпляров «Извещения о совершении ДТП» в формате Европейского протокола и упакованный в плотный пластик желтый дорожный жилет, который, это видно сразу, еще никто и никогда не распечатывал. Компакт-диски, напротив, часто использовались, их пластиковые коробки потерты и покрыты царапинами.

Захлопнув крышку бардачка, Андреас распрямился и неторопливо ввел ключ в замок зажигания. Он вошел туго, уверенно и с легким щелчком заняв полагавшееся ему место. Убедившись, что рукоятка автоматической коробки передачи стоит напротив буквы П и что машина находится на ручном тормозе, Андреас, вдохнув, задержал дыхание и повернул ключ в замке на одну позицию вправо. Воспрянув ото сна включилась электрика, засветилась приборная доска, стрелки на приборах метнулись в крайние позиции и возвратились обратно, вздрогнули, но тут же послушно замерли стеклоочистители, под капотом зашумело, из вентиляционных клапанов подуло теплым воздухом.

Андреас положил руки на колесо рулевого управления. Классика! На момент ее приобретения это была машина в продвинутой комплектации с электронной системой стабилизации и новой шестиступенчатой автоматической коробкой передач, не говоря уже о стабилизаторе поперечной устойчивости, который был усилен в передней оси и добавлен на заднюю. Мать, конечно, была недовольна, потому что это была машина для развлечений, а не для хозяйственных нужд. Но что-то было в отце такое, что заставило тогда мать отступить и не спорить с ним! Машина до сих пор записана на отца. Пару секунд Андреас размышлял о том, сможет ли это обстоятельство стать проблемой. Не придя, однако, ни к какому выводу, он решил, что займется этим вопросом позже.

Бензина в баке оказалось гораздо больше половины. Отец наверняка напоследок залил полный бак, но, как известно, бензин имеет обыкновение испаряться, даже из относительно герметично закрытых емкостей, особенно в такую жару. Топлива должно хватить на неделю. Андреас вернул ключ в исходное положение, приборная доска погасла. Выйдя из машины, он аккуратно прикрыл дверь – в замкнутом пространстве гаража гулкий хлопок прозвучал особенно резко. Подняв с пола тент, Андреас старательно свернул его и пристроил на зимних шинах, затем вышел обратно во внутренний двор. Бамбук разросся, иные стебли стали толщиной в три пальца. Андреас ощутил желание навести везде порядок: проредить бамбук, постричь живую изгородь, освежить баскетбольный щит, подмести листья… Но он одернул себя так, как когда-то мать одергивала его в детстве!

Андреас огляделся: кот, этот балбес, был только что тут, и теперь он опять куда-то пропал! Этот угол сада был огорожен живой изгородью. За последние годы кусты разрослись, стали густыми и колючими, пролезть сквозь них человек точно бы не смог, а вот небольшое животное средних размеров вполне. Деревья, крепкие сосны и липы, за прошедшие годы вытянулись и раздались в стороны. Каждую весну сюда приезжает городская фирма и аккуратно подрезает ветки! Рабочие выглядят словно альпинисты или солдаты особой части специального назначения: шлемы, темные очки, ботинки на толстой подошве и невиданного покроя комбинезоны. Они обвешаны мотками веревок и звенящими на каждом шагу гроздьями железных карабинов, в кузове их грузовичка «Ниссан» лежат грозные устройства, напоминающие снаряжение «Охотников за привидениями». Кошак-дуралей! Вернется, может быть, сам! Андреас обошел дом. Поднявшись по ступенькам входной лестницы, он просунул голову в прихожую. Мам, котеище опять смылся куда-то, я оставлю дверь приоткрытой, вдруг он появится, а сам пока съезжу к Эмили!

В спальне послышались шаги, потом знакомо хлопнула дверь, на том конце прихожей появилась мать! Прямо сейчас? А к Максимилиану? К нему завтра. А сейчас к Эмили? И о чем ты будешь с ней говорить? На лице у матери вдруг отразилась глубокая тревога, но Андреас не ощутил ничего, кроме тупо ноющего раздражения. Не знаю! И знать не хочу, добавил он про себя! Но ты ночуешь здесь, а постелила вам наверху… Вам, наверху! Опять все с начала! Я поехал, беру отцовский СЛК, дверь оставляю открытой, вдруг кот вернется. Выйдя из калитки, Андреас завернул налево за угол и подошел к гаражу со стороны улицы. Зеленые ворота распахнуты настежь, легкий ветер уже занес на тщательно выметенный бетонный пол несколько пожухлых листьев. Опустившись на колени, Андреас заглянул под машину, вдруг бестолковый кот примостился там и заснул, потом проверил расположение зеркал (правое внешнее, левое внешнее и зеркало заднего вида) и тщательно, как его учил в автошколе бывший водитель танка, отрегулировал углы их наклона. Выставил кондиционер на приятные 23 градуса, перевел рычаг переключения скоростей в позицию «Драйв», отпустил тормоз, машина аккуратно выкатилась из гаража. Поставив машину у обочины на «аварийку», Андреас закрыл ворота, потом вернулся за руль, пристегнулся и еще раз проверил зеркала: правое, левое, зеркало заднего обзора.

Если отец и научил его чему-то, так это добросовестного выполнять правила, которые, будь то правила вождения или обращения с оружием, всегда «пишутся кровью». Человек с умной головой учится на опыте других людей. Жаль, что никто еще не написал инструкции, которая помогла бы идеально выстроить человеческие отношения. Навигатора в машине не было, но впереди, над решетками кондиционера, мудро предусмотрено крепление для телефона, которое, кажется, вполне подходит к его модели. Телефон можно через прикуриватель подключить к сети и потом спокойно пользоваться навигационной программой. Сейчас в этом нет нужды, Андреас прекрасно знал, куда ему нужно ехать, но на будущее пригодится. Начались вечерние новости, приемник ловил какое-то частное музыкальное радио, дикторы говорили на диалекте.

Машина шла ровно, двигателя в салоне почти не слышно, но тем громче вопили дикторы и Андреас приглушил их звучание. Руль легко и упруго реагировал на малейшие движения рук, поворотник переключался с приятным натяжением и элегантным щелчком. Андреас прочитал где-то, что все крупные автомобильные компании нанимают отдельных специалистов, которые разрабатывают гамму звучания двигателей, придумывают звук захлопывающихся дверей и работающих стеклоочистителей. Ничто не должно быть отдано на волю случая, и в этом Андреас был с ними совершенно согласен: в любом деле все должно быть сделано качественно и красиво. Улицы за окном медленно поворачивались к нему то солнечной, то теневой стороной, разметка блестела на солнце. Почти везде в жилых кварталах установлено ограничение скорости, и только на главной улице он смог немного разогнаться.

Андреас припарковался у типичного двухэтажного особняка с колоннами, остроконечной крышей и узорными коваными решетками на окнах по моде конца позапрошлого века. В центре каждой решетки помещалась элегантная стальная роза. На лугу рядом с соседним домом, за специальной оградой, рылись в пожухлой траве уставшие от жары куры. Это место для дома выбрали не случайно: сразу домом и садом начинался склон, который превращался в поле. За полем проходила автотрасса, а за ней можно уже разглядеть череду белых горных вершин. Особняки на этой улице и сооружались как раз с тем расчетом, чтобы их владельцы могли наслаждаться видами на Альпы. Затем часть полей перевели под застройку, и в рекордные сроки, почти полностью заслонив горы, на этих землях возник жилой комплекс, состоящий из дюжины высоток разной этажности. Понаблюдав немного за курами, Андреас стряхнул со лба пот и направился к дому под номером двенадцать.

У входа в особняк плавится на солнце маленький «Пежо». На его бортах нанесена надпись: «Патронажная служба для всех везде и всегда». Багажник открыт, дверь водителя тоже. Крупная женщина в белом медицинском кителе и в синих форменных брюках загружает в машину баллоны с кислородом. У женщины сильные руки и широкое простоватое лицо. Здравствуйте, сказал Андреас. В ответ женщина сказала, что Эмили находится в саду и что сейчас ее лучше не беспокоить. И как у нее самочувствие? Так что ж вы с под меня хотите в ее-то возрасте! Женщина говорила с сильным акцентом, кажется, восточноевропейским. С наступающим, сказал Андреас. Но женщина, скорее всего, не поняла его. Ответив что-то невнятное, она села в машину! Заработал двигатель, машина развернулась в три приема и уехала, оставив облачко сизого дыма.

Чугунные ворота оказались не заперты, справа и слева от дорожки, ведущей к особняку, глухо щелкали автоматические поливальные устройства. Розовые и жасминовые кусты распространяли сильный запах. Если Эмили, как сказала патронажная сестра, находится в саду, значит он должен будет войти в дом, завернуть налево в гостиный зал, а из него уже выйти в сад. Андрес миновал ворота, поднялся по ступенькам к тяжелой двери из красного дерева. Дверь была открыта и Андреас осторожно толкнул ее, сразу ощутив застоявшийся запах дома, в котором живут очень старые люди. В прихожей царил полумрак. На первый этаж вела просторная лестница, ступени которой были обиты темно-красным ковровым покрытием.

На стене перед лестницей Андреас сразу наткнулся на ту самую гравюру, которая когда-то так поразила его воображение. Картина называется «Поцелуй смерти». Ее создатель, Никлаус Мануэль по прозвищу Дойч, родился предположительно в конце пятнадцатого века. Живописец, поэт, памфлетист, чиновник, пламенный сторонник Реформации, выборный член Городского совета, солдат, раненый при осаде Новары. Никогда раньше не видел Андреас такую Смерть, настырную и безнравственно-похотливую. Обычно смерть хватает свою жертву за горло, но в данном случае, облачившись в форму ландскнехта и обхватив пышногрудую деву, смерть нагло лезла ей левой рукой между ног.

Когда он впервые увидел картину, Эмили еще ходила, даже не опираясь на палочку, и уж тем более не требовался ей кислород. Но и тогда, и позже она имела обыкновение совершенно неожиданно начинать равномерный монолог, больше похожий на статью из энциклопедии или выступление на ученом симпозиуме. Сначала Андреасу было просто смешно, но потом он решил, что человек, который живет в особняке, забитом по самую крышу антиквариатом, по-другому говорить и не может. Андреас заходит в гостиную. Здесь пустынно, окна и стеклянная дверь в сад открыты, легкие белые шторы надуваются, как паруса, и тут же опадают. На стенах, среди других картин, как и прежде, висят сделанный неизвестно кем в стиле Дюрера офорт с видом на Женевское озеро со стороны городка Террите и портрет шпионки французского короля Катарины Перрего-фон Ваттенвиль кисти Теодора Дитриха Рооса.

В свое время Андреас пытался выяснить, как жизнь и судьба Эмили связана с городом Террите, но из этого ничего не вышло. Ее мышление работало на основе какой-то совершенно непонятной логики. Андреасу казалось, что свою жизнь Эмили проводит в каких-то глубинах, изредка лишь всплывая на поверхность с тем или иным сокровищем в руках, раковиной, каменным останком доисторического существа, странной фразой, или, что еще хуже, вопросом. Для нее все это являло собой логичное продолжение давно начатого разговора, собеседник же сталкивался с вырванной страницей из непонятно какой книги. Гравюра с видом на Женевское озеро и портрет Катарины Перрего-фон Ваттенвиль как раз и играли роль таких страниц.

Такие разрозненные листы с только что напечатанными текстами часто валялись на полу типографии, иногда даже со следами от обуви. Изощренный ребус из обрывков смыслов, как правило, заводил Андреаса в тупик, и горькое осознание своего умственного бессилия компенсировалось лишь надеждой на то, что где-то уж точно должна быть книга, где не хватает именно этой страницы, и что если эту книгу прочесть, то все встанет на свои места, а странные слова и предложения, значение которых темно и непостижимо, окажутся простыми и прозрачными и засияют всеми своими гранями. Но такие надежды все равно всегда завершались ничем.

Андреас пробовал задавать Эмили наводящие вопросы. Например, что она вместе со своим ныне уже умершим мужем делала во время Карибского кризиса в Соединенных Штатах? В ответ он слышал рассуждения о том, что новые переводы Достоевского лишены душевного тепла. Потом Андреас бросил это дело. Он сам разузнал, что в конце семнадцатого века Террите был деревушкой из пяти домов, относящейся к приходскому округу Монтрё, что в середине девятнадцатого века в деревне начался туристический бум, что здесь часто бывала Герцогиня Амалия Евгения Елизавета Баварская, она же императрица Сисси. Ее убили в Женеве, но памятник в ее честь был установлен почему-то именно тут. А еще тут, кажется, застрелили советского шпиона. Все эти факты отказывались соединяться в складный рассказ. А вот в сознании Эмили они наверняка стояли каждый на своем месте, будучи логичными элементами какой-то очень интересной истории. Однако заглянуть на страницы этого романа не было дано никому. Куда более охотно Эмили рассказывала, каждый раз как будто бы заново, историю Катарины Перрего-фон Ваттенвиль.

Эта женщина носилась на лошадях, в двадцатилетнем возрасте она вызвала на дуэль иноземную фрейлину, позже тайно информировала французского посла, расположившегося в своей резиденции в Золотурне, на предмет возможного сговора Берна с англичанами. Потом ее гонца с секретными документами схватили. Катарина оказалась разоблачена и подвергнута пыткам в Казематной башне. Она выдержала все и не произнесла ни слова. Ее приговорили к смерти, и лишь вмешательство некоторых влиятельных лиц заменило топор на вечное изгнание. Эмили утверждала, что именно у нее на стене в гостиной находится подлинник кисти Теодора Дитриха Рооса и что в замке «Егерсторф» осталась всего лишь хорошо сделанная копия.

В дальнему левом углу гостиной стояло кресло, в котором Эмили обычно сидела весь день. Рядом с креслом стоял небольшой столик на вычурных ножках. На нем громоздились книги с золотыми буквами на корешках. На самом верху стопки книг лежало немецкое издание «Крейцеровой сонаты», выпущенное в Берлине в самом конце девятнадцатого столетия. У стены слева стояла обитая полосатым шелком софа в бернском стиле. На полу лежал пестрый ковер, на котором, если Андреас не ошибался, еще можно разобрать фрагменты битвы при Грандсоне. Тыльной стороной ладони Андреас отвел от лица занавеску, вышел из прохлады гостиной в густой воздух сада.

Эмили сидела спиной к дому в тени высокой сосны. Под деревом был аккуратно расставлен садовый мебельный гарнитур: два удобных дивана и столик. Эмили не видела Андреаса, и тот подумал, что не хватало только испугать ее до смерти. Андреас видел ее короткие, легкие, как пух, волосы, выкрашенные в неуловимый белый оттенок с воздушным синим налетом и уложенные в аккуратную прическу. За мгновение до того, как Андреас решился все-таки сделать шаг в ее сторону, тонкая сухая рука поднялась и сделала легкий приглашающий жест. Андреас сел напротив Эмили. На столике между ними находилась очередная стопка книг. Сверху, словно укрыв их распростертыми крыльями, лежал альбом с цветными репродукциями.

На самом краю столика, на последнем не занятом книгами уголке, примостился серебряный поднос с графином и тремя стаканчиками. В графине колыхалась мутная светлая жидкость. Я ждала твоего прихода, сказала Эмили по-английски отчетливым голосом. Солнце уже скрылось за деревьями и теперь только жарким охряным светом окрашивало стены и крышу особняка. Андреас знал, что игра света и тени продлится недолго, еще несколько минут, солнце переместится еще ближе к горизонту, и свечение угаснет, оставив после себя запах горячей хвои и засыхающих на корню рододендронов. Я ждала твоего прихода, еще раз сказала Эмили, на этот раз уже на литературном языке.

Обычно она использовала свой горловой диалект с разбросанными тут и там, словно осколки стекла, галлицизмами, но сейчас что-то заставило ее перейти на ганноверский говор. С момента их последнего разговора прошло сколько времени? Андреас не мог сказать точно, но с тех пор черты лица Эмили стали еще более хрупкими, она вся сжалась, словно возраст забрал у нее почти всю ее человеческую плоть. Андреас видел фотографии Эмили в юности, на фоне обрывистых скал и серых вершин, поверх которых кто-то вывел на фотобумаге жестким почерком «Доломиты». У нее круглое лицо, веселые ямочки на щеках и кудрявые волосы цвета спелой соломы. В молодости Эмили выглядела очень привлекательно.

Затем в памяти у Андреаса всплыла еще одна фотография: приземистый дом с плоской крышей в Пасадене, лиственницы у въезда на участок, выложенные белым булыжником контуры грядок перед окнами, часть аккуратного газона пожелтела от жары. Какой же автомобиль стоял у ворот в гараж? Кажется, это был «Плимут», очень старый и неуклюжий. Эти фотографии Эмили аккуратно вклеила в альбом с бархатной обложкой, каждая страница альбома скрывалась под хрустящей папиросной бумагой. Зачем она показывала ему эти фотографии? Скорее всего, эта была демонстрация патрицианского презрения к человеку «не того круга», наглым образом затащившего в постель ее внучку.

В графине налит бузинный сироп напрямую от производителя, фермерского хозяйства под Санкт-Галленом. Сахара и лимонной кислоты в нем меньше, чем обычно, поэтому и вкус у него куда более отчетливый, круглый. Сироп при желании можно разбавить минеральной водой. Эмили медленно протягивает Андреасу большой лист текстурной бумаги с рисунком коровы, выполненным цветными карандашами! Рога коровы украшены венком из неизвестных цветов, но, скорее всего, Эмили сама придумала эти цветы, так же, как она сама придумала и эту корову с боками, украшенными пестрыми пятнами, с невероятными синими глазами и с тяжелым розовым выменем. Сегодня ночью она мне приснилась, и, чтобы не забыть ее, а особенно глаза, я начала рисовать. Так и есть, придумала!

Эта корова, конечно же, не похожа на тех, что пасутся тут, совсем рядом, но мне показалось, что дело совершенно не в этом. Эмили замолкает, снова погрузившись в себя. По самым последним данным, уточненным в результате открытия новых архивных данных, Советский Союз потерял во Второй мировой войне шесть миллионов своих граждан, говорит Эмили. Андреас не знает, что ей ответить. Он держит в руках рисунок коровы. Чтобы потянуть время, он кладет его поверх разбросанных по садовому столу книг, наливает себе бузинного сиропа, выпивает приторную жидкость и ставит стаканчик обратно на серебряный поднос. Шесть миллионов – это вся Швейцария, даже больше.

Нужно читать Льва Толстого, говорит она, тогда нам откроется вся жертвенная глубина загадочной славянской души. Андреас украдкой смотрит на часы. Эмили берет лежащий перед ней альбом с иллюстрациями и протягивает его Андреасу. Ее руки, когда-то полные и сильные, теперь едва ли не просвечивают насквозь. Это каталог работ Ганса Якоба Оэри, говорит Эмили, и в ее голосе звучит гордость удачливого коллекционера. Родился в городе Кибург, кантон Цюрих, в знатной семье. Закончив трехлетнее образование в городе Винтертур у Йохана Каспара Кустера, художника по обоям, он отправился в Париж, где поступил в знаменитую «Эколе де Бью-Ар». Французские слова Эмили всегда произносит с удовольствием, изящно артикулируя, она уверена, что говорит по-французски даже лучше самих французов. В Париже Ганс Оэри живет в нужде, поэтому он решает отправиться в Москву.

Всего в России он пробыл без малого восемь лет в качестве портретиста и учителя рисования. Голос Эмили звучит ровно, создается впечатление, что она не говорит, а считывает заранее написанный текст. Когда войска Наполеона вошли в Москву, швейцарский художник стал свидетелем исторического пожара. В огне погибли более десяти тысяч раненых и больных русских солдат, оставленных в городе. Эмили смотрит на Андреаса, словно преподаватель, принимающий экзамен. Многие обвиняли московского градоначальника Фёдора Ростопчина, который, к тому же, выпустил из тюрем сотни преступников, тут же занявшихся грабежами, но на самом деле основная тяжесть вины лежит на самом Наполеоне. Он первым напал, потому русские и сожгли свой город.

Эмили забирает у Андреаса альбом, перелистывает несколько страниц и, ткнув пальцем в большую, на разворот, репродукцию, возвращает обратно. Вот! Картина выполнена в красных, розовых и серых тонах, гуашь на бумаге. На переднем плане мельтешит пестрая толпа, в самой гуще которой можно различить всадников и даже одну лошадь, запряженную телегой. В перспективе, как следовало из подробной аннотации, размещенной под репродукцией, возвышалась «Башня Христа Спасителя», а перспектива к ней, образованная двумя рядами горящих особняков светло-розового оттенка, называлась, как это опять же следовало из аннотации, улицей Николая Чудотворца, архиепископа Мир Ликийских. Особняки, в основном двух- и трехэтажные, были уже в полуразрушенном состоянии, окна зияли черными провалами, и из каждого из них закручивался серой спиралью дым.

Церковь на левом краю картины, наверное, тоже горела, потому что из ее фасадных ворот валил дым, только не спирально закрученный, а образующий растрепанные космы. Люди на ней уже успели привыкнуть к катастрофе, происходящей вокруг, даже не предполагая, что еще немного, и стены окружающих домов рухнут им прямо на головы. Похожее чувство Андреас испытал недавно от просмотра в интернете видеороликов, запечатлевших цунами в Японии: там почти до самого конца никто не верил в смертельную опасность, настолько слабыми и неубедительными казались первые признаки наступавшего Апокалипсиса.

Уехать из Москвы Оэри вынудил любовный скандал, точнее, мезальянс, связь между людьми, по роду своему и положению не предназначенными друг для друга. Эмили замолкает, и Андреас опять осознает, что она просто искренне презирает его. Затем Ганс Оэри переезжает в Казань, где живет пять лет, пользуясь покровительством Михаила Николаевича Мусина-Пушкина, военного и общественного деятеля. В тысяча восемьсот семнадцатом году Ганс Оэри возвращается в Цюрих, становится активным членом местного «Общества Художников», создает серию рисунков, на которых запечатлевает аутентичные исторические костюмы и одежды разных эпох, создав «Энциклопедию костюма». Эмили забирает у Андреаса альбом. Картины Оэри кажутся Андреасу куда борее реалистичнее фотоснимков, которые делает Анна-Мари. И кошмарнее! Он еще раз украдкой смотрит на часы – время тянется бесконечно, ему больше нечего здесь делать, но встать просто так и уйти он не может.

Выпитый бузинный сироп оставил во рту неприятное послевкусие. Андреас с удовольствием выпил бы простой пахнущей снегом воды из-под крана. И главное теперь ничем не выдать своего разочарования. Как об этом пел Стинг? Джентльмен никогда не будет носиться, сломя голову, он всегда предпочитает спокойный и уверенный шаг. И не забыть трость, верную опору. Нужно сохранять спокойствие и ни на что не реагировать. Все это время нужно просто списать как потерянное совершенно бездарным образом. Пойдем, я хочу кое-что показать тебе, сказала Эмили, неожиданно легко, без видимых усилий поднявшись с удобного садового дивана. Став почти прозрачной, она все еще обладала необычно сильной энергетикой.

Через гостиную они опять вышли к красной смерти на стене, после чего Эмили начала подниматься на первый этаж. Она уверенно переставляла ноги со ступеньки на ступеньку, под брюками у Эмили почти не осталось тела! Она таяла буквально на глазах, и в какой-то момент он даже ощутил жалость, но потом Андреас одернул себя. Мне смеются в лицо и даже не считают нужным вести диалог на равных! Что я делаю в особняке, набитом антиквариатом так, что пришлось даже заключать договор с полицией, которая раз в два часа посылает на эту улицу патрульную машину? Глаза быстро привыкли к прохладному сумраку. Эмили остановилась на площадке первого этажа и достала из кармана брюк небольшую связку ключей. Почему связка не звенела, когда Эмили шла по лестнице?

На какое-то мгновение Андреас представил себе, что сейчас Эмили откроет левую дверь и за ней он увидит Анну-Мари. Все сразу же встанет на свои места, проведенное здесь время не будет потерянным, и станет ясно, что молчание Эмили означало проявление истинных деликатности и такта. Эмили позвенела ключами, выбрала один из них и открыла дверь на другую, правую, половину. За дверью пахло деревом, бумагой, воском. Одним движением Эмили нашла выключатель, под потолком вспыхнул старинный светильник – висящий на цепях выкованный из темного металла обруч и пять стилизованных факелов с вкрученными в них лампочками.

Дом изнутри казался куда более вместительным и просторным, чем можно было подумать, глядя на него снаружи. Вдоль белых стен в коридоре расставлены пара стульев с гнутыми ножками и пестрой обивкой, столик под зеркальцем, нелепо выглядящая вешалка в стиле технократического минимализма. Рядом на стене довольно много места занимала крупная картина, укрытая стеклом. Андреас слышал ее историю по меньшей мере уже раз десять, поэтому он знал, что речь идет о панорамном изображении битвы при Муртене, что, скорее всего, картина была написана в начале семнадцатого века во Фрибуре и что приобретена она была в цюрихском антикварном салоне за сумму, точные размеры которой Эмили сообщать каждый раз, разумеется, отказывалась.

Ценность картины состояла в удивительно точном отображении всех основных топографических особенностей старинного театра военных действий. Она выглядела одним большим графическим романом, все страницы которого были одновременно расположены на поверхности холста, что позволяло не только видеть, с какой стороны, куда и в каком порядке маршируют колонны бургундских и бернских войск, но и рассмотреть даже этапы сражения, представленные в разных концах полотна отдельными боевыми сюжетами, помеченными для простоты просмотра размашисто выписанными порядковыми буквами. Андреас приготовился уже выслушать историю картины еще раз, но Эмили решительными шагами направилась к единственным дверям с левой стороны коридора. Положив ключи на столик под зеркалом, Эмили распахнула двери обеими руками. Она не стала включать свет, подошла сначала к правому окну, потом к левому. Отдернув плотные шторы, уверенными движениями распахнула упруго дребезжащие рамы, а потом и ставни, впустив в зал горячий воздух с запахом увядающей травы.

Теперь Андреас мог во всех подробностях рассмотреть салон: и белый потолок, и светильник, тоже на цепи свисающий с потолка, но теперь уже в виде букета из пяти цветов, ножка каждого из которых прихотливо извивалась, завершаясь одним и тем же – лампочкой естественного дневного света, и массивный комод в простенке между окнами, на комоде стояла лампа с абажуром из какого-то очень дорогого материала, и диванчик из красной замши и красного дерева перед комодом, и круглый столик, и кресла вокруг столика, и ковер с узорами на паркетном полу, и панели из орехового дерева, которыми по периметру отделаны стены на высоту в полтора человеческих роста, и черный рояль в дальнем правом углу, и большой мольберт, который стоял перед роялем и на котором располагалась какая-то картина, прикрытая сверху небрежно наброшенным отрезом белого полотна. Эмили отошла от окна и мелкими шагами направилась мольберту мимо рояля. На нем несколько раз играл Артюр Онеггер, сказала Эмили. Покрывало сползло с мольберта и, раскрыв небольшую картину, улеглось на полу белой грудой.

У этого знаменитого швейцарского художника любые ландшафты отталкивались от элементарных фигур: треугольников, квадратов, окружностей. Стоимость называть не следует, астрономические цифры все равно звучат абстракцией! В каждой своей картине он пытался восстановить гармонию чистого умозрения. Здесь же геометрия уходит на второй план. Она, как и раньше, просвечивает сквозь предметы, с той только разницей, что теперь мастер хочет сказать нам, что формы, подчиняющиеся физическим законам, и образы, послушные лишь воле поэта, в идеале обязаны вести между собой диалог, который мы бездумно привыкли называть Романтикой! Андреас подошел ближе и немного наклонился, чтобы лучше разглядеть знакомые очертания. Присутствие воздуха на полотне было физически ощутимым, но контуры гор не становились от этого дрожащими или смазанными, напротив, они приобретали пугающе ясные очертания! Андреас выпрямился и сделал два шага назад. В душных сумерках картина светилась ровным светом.

Фак, фак, фак! Андреас отдернул руку от крыши автомашины, потом открыл дверь со стороны водителя, обошел «Мерседес» вокруг и распахнул дверь для пассажира. Из салона потянуло раскаленным воздухом. Внутри творился настоящий ад. Отрытые двери помогут немного снизить температуру, затем можно закрыть двери и включить кондиционер. Какие все-таки они здесь все изысканные люди, с этим вязким диалектом и постоянным галльским грассированием, ах, посмотрите, какие мы яркие потомки блестящих предков! У нас вот никто и никогда не ходит вокруг и около, тщательно избегая самого главного и заполняя пространство бессодержательной болтовней, на которую, даже несмотря на отсутствие в ней какого-либо содержания, уходит огромное количество времени. Эмили, конечно же, прекрасно знает, где сейчас находится Анна-Мари и что с ней происходит… Или произошло.

Интуиция опять подсказала Андреасу, что с Анной-Мари все в порядке, иначе Эмили не сидела бы у себя спокойно в саду и не угощала бы его жутким пойлом под названием бузинный сироп. Хозяйка дома, забитого антиквариатом на многие миллионы, не нашла десяти франков для того, чтобы угостить его хотя бы каким-нибудь химическим бутербродом с тунцом. Нет, нет, ну что вы, зачем тратить драгоценные деньги на какого-то проходимца, такого, как я, правда? Таким как я нужно, сидя с постным выражением на лице, лгать и рассказывать сказки про какого-то художника, который за каким-то хреном поехал в непонятно какую Россию. Что все это такое, если не самое настоящее унижение? С другой стороны, мог ли он рассчитывать на другое обращение? Всякий раз приходя к Эмили с Анной-Мари, Андреас оставался в тени, но от него ничего иного и не требовалось.

Иногда ее брат Оливье разогревал что-нибудь из ресторана, лазанью или бургер, и всякий раз на столе в обязательном порядке оказывался этот мерзкий бузинный сироп! Будучи за спиной у Анны-Мари, Андреасу не надо было готовиться к внезапному умному разговору, судорожно вспоминая, о чем Курт Фурглер беседовал с Рейганом и Горби в Женеве. И он мог бы уже тогда окончательно осознать, что к нему здесь относятся как к пустому месту. Мог бы! Андреас опять заглянул в салон – можно запускать кондиционер!

Когда Анна-Мари приходила к нему, мать на глазах превращаясь в совершенно чужого человека и вела себя с ними обоими подчеркнуто вежливо. Походка, голос, движения рук – все в ней приобретало неприятные черты чего-то постановочного, искусственного, словно она не говорила, но читала плохо выученный текст в пьесе, поставленной бездарным режиссером. Андреас не верил ни одному ее слову, а она рассказывала о том, как произошло у нее знакомство «с отцом моих детей», это случилось на «демонстрации против строительства новой атомной станции». Стоял холодный апрель, а этот «привлекательный молодой человек» одолжил ей, «ну прямо как Святой Мартин», половину своего полиэтиленового дождевика. В тот момент Андреаса насквозь пронзало ощущение настолько невыносимой фальши, что однажды он даже специально подавился «Шардоне», закашлялся начал громко стучать себя кулаком по груди.

И уже тогда он тоже мог бы догадаться, что маска чужого человека просто помогала матери не допускать Анну-Мари на дистанцию возникновения эмоциональной близости. Мог бы! Он мог бы честно сказать самому себе, что мать не могла и не хотела себе представить, что один из ее сыновей будет лежать под одеялом с этой молодой дамой, в то время как второй ее сын так и не встанет с койки, будучи обреченным на то, чтобы вечно смотреть своими невидящими глазами в окружающую его темноту. А вот Эмили? О, да! Надо обязательно съездить к Эмили, обязательно! Зачем? Теперь-то ему все понятно, и хорошо, что это осознание пришло вовремя: мать ощущает себя виноватой, что ее сын оказался человеком, с которым невозможно жить под одной крышей. И теперь она боится, что Эмили потребует возмещения денег, которые она дала на лечение Максимилиана. Вот так все просто!