Читать книгу Поводок - Игорь Ревва - Страница 2

Вы вот мне всё: «дедушка», «дедушка». А ведь дедушки – они тоже разные бывают. На одного нахвалиться не можешь, а иного и в глаза б не видел. Особенно если дед этот из Пустынной Долины в Сиузских горах. Про Пустынную Долину-то вы все, думаю, слышали. Как это – нет?! Ну, я вам тогда и о ней тоже как-нибудь расскажу, потому что долина та интересная и вполне заслуживает отдельной истории. Но сейчас, чтобы не отвлекаться, вы просто запомните, что есть такая в Сиузских горах. И даже что-то вроде дороги туда ведёт; хотя, какая там дорога – недоразумение одно. Это вот если от Касиора прямо на восток идти, то сразу за городской окраиной увидите вы Гиблую Канаву. Она и правда на канаву похожа или, скажем, на русло высохшего ручья. Но это просто так кажется, а на самом деле никакая это не канава – самая настоящая дорога. В дождь, конечно, она и правда немало воды собирает, не хуже любой канавы. И даже не воды, а грязи, сора и дрязга всякого; так что название «гиблая» к ней в ту пору очень даже подходит.

Но «гиблость» этого места вовсе не в том, сколько там дряни скапливается, а в том, что ведёт эта канава-дорога на восток, прямо к Сиузским горам. И протоптали её те, кто в горы ушёл, а их – ох, как много было! И все – только в одну сторону, обратно оттуда никто ещё не воротился. Кроме одного старика, о котором я сейчас расскажу и которого вам лучше бы никогда не повстречать.

Топтать Гиблую Канаву начали в те времена, когда на острове Талод ещё пылал Неугасимый Маяк. Колдунам тогда приходилось тяжко, да и вообще силами Ордена Следящих магия в Межгорье напрочь изведена была. Крохи только какие-то остались, хотя и были те крохи самыми крепкими, самыми неистребимыми.

Все знали не только что Неугасимый Маяк – дело рук бессмертного бога и подружки его, ведьмы с Риифорских болот, но и что всесильная парочка эта обитала в южной части Сиузских гор, недалеко от места, где скалы выходят к самому морю. Вроде бы там есть пещера, в которой они и жили. А уж про чудеса, какими та пещера прям битком набита, такого порою рассказывают, что только слушать да удивляться.

Врут, конечно. Откуда бы им это всё знать, если обратно никто не вернулся? Ну, кроме того самого старика… Не знаю уж, как ему удалось Пустынную Долину пройти, да ещё дважды – туда и обратно…

Короче говоря, сказки о пещере бессмертного ни для кого секретом не были. И всегда находились отчаянные головы, которым недоставало ума махнуть на эти истории рукой. Да и то сказать: когда в человеке искорка магическая тлеет, то тут хоть Маяк, хоть Орден, хоть бей-жги-казни его – ничто не поможет. Это ведь как любовь… да это и есть любовь-то, если подумать! Только не к девушке-красавице, а к магическим тайнам, к ворожбе. И не умея противиться этой своей любви многие отправлялись искать пещеру. Но никто так и не отыскал, потому что пересечь Пустынную Долину невозможно. И все о том знали. Но продолжали идти – любовь!..

Объявились в Касиоре у нас как-то двое незнакомцев, судя по одежде и выговору либо из Лиета, либо из самого Андиоара. Из вещей с собой – один мешок. Одеты кое-как. А вот кони у них были хорошие; многие, кто их видел, сразу подумали, что краденые. А уж когда приезжие начали коней на продажу предлагать, да за цену, менее чем смешную, тут уж и полные дураки смекнули, что это за лошадки-то. Хотя сами приезжие на конокрадов похожи были не очень, а если по речам судить, то и вовсе за учёных можно было их принять, или за студентов каких.

Короче говоря, продали они коней какому-то пастуху из Акары. И хорошо, что из Акары, потому что тот живенько так засобирался и уехал домой, вместе с лошадками своими сомнительными. Уехал, и не узнал, что эти двое принялись по кабакам осторожные такие вопросы задавать насчёт проводника. А проводник-то им нужен был в Сиузские горы. То есть, просто отправиться туда хоть по той же Гнилой Канаве студенты эти не желали; подавай им, значит, проводника. И уже не таились они даже особо-то; то ли по дури своей, то ли от волнения сильного, а порой и долетал от их стола разговор о колдовстве, о волшебниках и заклинаниях.

Ну, время тогда было, я вам уже объяснил, какое. И за подобные разговорчики Орден Следящих запросто мог язык отрезать тому, кто болтал, и уши – тому, кто их на эту болтовню развешивал. И, понятное дело, стоило им только в кабаке каком рот раскрыть, как заведение мигом пустело. Трактирщики, кстати, недовольны были этим очень; сами даже хотели обоих тех путешественников где-нибудь повесить потихонечку. Но не успели – встретился студентам-колдунам старик из Кагоара.

Основным занятием того старика было шляться по кабакам да за кружку вина поддакивать разным рассказчикам. А когда поддакивать было некому, то он и сам принимался небылицы плести, немилосердно смешивая и перевирая всё, когда-либо услышанное. А то ещё начинал о себе сочинять разное: то, что родом он из Хадра и был там лучшим кузнецом; то вдруг делался он лесничим из Сорота, и вроде бы там дожидалась его молодая жена-красавица; а то уверял, что родился в самóм Лаоэрте, и что там до сих пор ждут его старенькие родители. Одним словом, всякий раз что-то новое врал.

Но чаще всего эти его сказки крутились вокруг хворенького внука-сироты, что обитался в кагоарском порту с какой-то то ли нянькой, то ли дальней родственницей. Поэтому, видать, все и считали, что дедок на самом деле из Кагоара. Но точно всё равно никто не знал: у старика-то не спросишь, враз с три пригоршни наврёт. Да и голова у него уже, видать, плохо соображала, он и слова порою часто перевирал и путал. Вот, к примеру, как узнал он, что приезжие колдуны проводника разыскивают, так сразу же и объявил себя бывалым следопытом и опытным проводником, привычно переврав малознакомые ему понятия. Я, говорит, и есть самый опытный в округе слеподык и поводок…

Ну, что тут ещё сказать-то? Одно слово – дурак старый… поводок он, видишь ли…

Местные знали, что умишко у деда слабоват, а приезжие – ну, кто им скажет-то? Хотя кое-какие сомнения у них всё же зародились – это когда они уточнили, что им не просто в Сиузские горы надо, а именно в Пустынную Долину; на что старик ответил, что он там прям аж вот родился, прожил всю жизнь, и что там-то его и дожидается хворенький внучок-сиротка.

Надо уточнить, что сомнения те у приезжих не долго в голове сидели, и с поводком-проводником своим они живенько договорились. Оно и понятно: дурак дурака видит издалека. Рассказывают ещё, что дедок запросил с гостей в виде платы сущую мелочь – монетку серебряную. То есть, в обрез на большой кувшин вина хватило бы. Приезжие, понятное дело, за язык его – цап! Вот, мол, тебе денежка, и давай веди нас туда прямо сейчас. Дедок, правда, хотел было деньги тут же пропить, но гости живо смекнули, что толку после этого с их «поводка» будет не много, и не позволили. Взяли они с собой небольшой бочонок, еды какой-то – благо по дурости проводника денег у них много оставалось, – и тут же прям и вышли в путь.

Уходили они в ночь, никого уже на улицах не было. И дождь накрапывал всё сильнее и сильнее. Трактирщик, выпроводив этих последних гостей, вздохнул с облегчением. В его трактире они чаще всего ошивались, и тут вдруг такое счастье! Ушли гости дорогие! На радостях он хотел сам вином угоститься, но по ошибке схватил кувшин с водой, и – себе в кружку.

Глотнул, скривился… нахмурился…

Трактирщик, у которого под рукой вода припасена, вино разбавлять, – это плохо, за это и побить крепко могут. Так что трактирщик вначале смутился, а затем разозлился – на себя, растяпу криворукую, на помогавшую ему дочку, что кувшин с водой на виду оставила, а пуще всего на гостей этих недобрых, и на деда дурного заодно. Разозлился, да и выплеснул воду из кружки на улицу, прямо вслед уходящей троице. Ещё и ругнулся как-то вполголоса. А дедок кагоарский, несмотря на возраст, расслышал, хотя и не разобрал, что именно ему вслед сказали – думал, лёгкой дороги пожелали. Он обернулся, поклонился в пояс и с улыбочкой так из темноты: Спасибо, мил человек, ещё увидимся…

Забегая вперёд хочу сказать, что никто более тех двух приезжих не встречал никогда. Но вы хорошенько запомните, что с этого-то момента самые загадки и начинаются. Вот именно с серебряной монетки, взятой в уплату с гостей, с дождя, который в ночь зарядил, да с выплеснутой вслед уходящему дедку кружки воды. Жуткие загадки, необъяснимые, из той поры аж тянущиеся, и до нынешних времён.

В следующий раз объявился дедок тот в городе только через год. Думали все, что и не увидят его больше. Да и не особо думали-то, честно говоря. Даже подзабывать стали; чай не Принц или Магистр, чтобы ещё помнить его.

Дело было днём, трактирщик – тот самый, кстати, что когда-то водой вслед дедку плеснул – только ещё двери отпирал. Глядь – дед, хрен ему в обед!.. Деловой такой, серьёзный, с мешком за плечами, судя по виду тяжёлым. Потребовал кружку вина, расплатился медяками и объявил, что вот сейчас он в Кагоар за внуком направляется, а на обратном пути снова сюда наведается. И велел к вечеру приготовить еды разной: мяса, лепёшек, пирогов там, вина хорошего. Потому как он теперь «поводок», его голодные люди дожидаются, и на нём теперь большая ответственность за них лежит. И молока обязательно ещё надо, потому как внучок болеет, лечить его требуется. И чтобы к вечеру всё было готово, что обернётся он скоренько – до Кагоара только, и назад.

Если кто тут не местный, то я поясню, что от Касиора до Кагоара дня за два доскакать можно, если, конечно, конь хороший… Ну, одним словом, трактирщик этими распоряжениями особо озабочиваться не стал; покивал, похлопал деду вслед глазами, сплюнул, да вина выпил. Тем более что в ту пору у самого трактирщика зять с лошади неудачно упал, расшибся сильно – уже недели две не оклемается никак. И дочка при нём неотлучно сидит. Так что, заниматься посетителями трактирщику пока приходилось одному, без помощника. И о дедке полоумном он мигом и думать забыл, а вспомнил его только поздно вечером, перед самым закрытием заведения.

День тот выдался хлопотный, отчего-то вдруг две драки случилось вместо одной. А третьей хозяин ждать уж не стал, вооружился дубиной, да и выгнал буянов в ночь, под дождичек – освежиться. Несколько торчавших за столами зевак видя, что представление отменяется, сами к дверям потянулись. Трактирщик проводил их взглядом, вышел на улицу, фонарь перед входом погасить, и только задул он его, как из темноты старческое дребезжание:

– А вот и я!..

Трактирщик от этого оклика вздрогнул. Он сегодня и без того уж на нервах был, а тут – этот ещё!

После яркого фонаря в глазах трактирщика плавали разноцветные круги и в темноте улицы он не очень-то разобрался, кто это там дребезжит. Дождь сыпал мелкий, и капельки его посверкивали в слабом свете из открытой двери этакой серебрящейся пылью, скрывающей окружающее. И сквозь эту сверкающую кутерьму с трудом угадывалась в темноте человеческая фигура. И тихо ещё вокруг было. Лишь шорох дождя по крыше, да хрипловатое дыхание самого трактирщика.

– Это кто это тут? – недовольно буркнул трактирщик. И он почему-то вдруг пожалел, что дубину свою под стойкой оставил.

– Это я это тут! – в тон ему и с нескрываемой гордостью ответили из дождливой ночи, и на свет выступил старый знакомый. – Я это, поводок. С внучком я. А ты всё ль приготовил?

Трактирщик присмотрелся. И правда, за спиной старика темнел ещё один силуэт; словно ночь в этом месте сделалась чернее и глубже, и казалось даже, будто дождевые капли каким-то чудесным образом облетают этот сгусток тьмы стороной, не касаясь его. Ростом спутник старика был невысокого, худенький такой, и правда невзрослого мальчишку напоминал. Но ни рук, ни ног, ни – тем более – лица его было не разглядеть. Стоял он чуть в отдалении, возле самого угла дома, что напротив трактира; из-за угла того как раз ветерком холодным потянуло… и не холодным даже, а почти что ледяным. Трактирщику на миг показалось, что это от мальчонки холодом веет, затхлой подвальной сыростью какой-то. Но такого, конечно же, быть не могло; это был всего лишь ветер, волна сырого воздуха – трактирщик видел, как сдувает ею дождевые капли с фонарного стекла, как зябко поджимает плечи от её дуновения припёршийся старик. И чудилось даже, что тёмная и едва различимая в ночи фигура его спутника от ветра того слегка покачивается над землёй, как будто и не человек там стоит, а висит на шесте чей-то промокший плащ.

И вот непонятно даже от чего, а только почувствовал вдруг хозяин трактира никогда ранее не свойственную ему робость. Только этим и можно было объяснить, что он широко и глупо улыбнулся и пригласил ночных гостей в дом, и даже слегка поклонился им вроде бы при этом. Старик с готовностью перешагнул порог, а в сторону спутника своего только рукой махнул.

– Пускай, – говорит, – внучок за дверью обождёт. Нечего ему сюда грязи таскать. Тем более что и помер он давно уж, не простудится.

Хозяин решил, что ослышался, но переспрашивать не стал. Он, как я говорил уже, оробел по неясной причине. А дедок – тот нет! Впёрся в трактир, как к себе домой, протопал прямиком к стойке и мешок свой на пол возле неё – бух!

– Ну, хозяин, готово ли всё? – спрашивает.

Трактирщик неясно с чего оробел ещё пуще и принялся мямлить что-то про деньги, что задатку оставлено не было, что цены день ото дня растут. Но дедок оборвал его и укоризненно этак говорит:

– Да разве ж у нас денег нет? Мы ж не бродяги какие-то; мы ж сюда прямо из Пустынной Долины пришли! Это такая долина, ах, какая долина! – в восхищении зацокал языком дед. – И озеро там, и земля! И мéста всем хватит! Так что, хозяин, ты уж давай поспешай. А за деньги не тревожься, нá вот тебе… – и с этими словами нагнулся дедок к своему мешку, покопался там и выудил два золотых самородка, каждый с кулак размером. И – хлоп их, прямо на стойку перед ошалевшим трактирщиком. Потом опять к мешку нагнулся, распрямился, и ещё два таких же самородка на стойку грохнул. Потом ещё два, да ещё…

Надо сказать, что от каждого глухого удара золота по стойке хозяин сильно вздрагивал и исполненные удивления и страха глаза его делались всё больше и больше, так что если бы старик не прекратил, они и вовсе бы на лице перестали помещаться.

– Хватит этого? – спрашивает дедок. – Или ещё надо?

И вот тут-то нашего трактирщика и прорвало. Он после и сам не мог понять, с чего это его вдруг так на откровенность потянуло. Золото – оно этому, конечно, способствует, но вот чтобы всё накопившееся в душе вывалить рядом с этим же золотом на трактирную стойку, да ещё перед каким-то стариком, которого вся округа давно уже за полудурка держит… Но после вопроса деда трактирщик схватил со стойки кувшин вина и не прерываясь весь его вылакал; вот прямо взял так, да и залил его в себя, только что не закусил кувшином этим. А потом перевёл дух и начал говорить. И говорил очень долго, будто выпитое вино обратно из него словами пошло.

Начал он с того, что еды никакой и правда нет, разве что в подвале колбаса да окорок небольшой остались. И вина очень мало, бочонка он дать не сможет, пару фляг только. Лепёшек, правда, в достатке, но это только потому, что дочь их сама печёт, а за мясом, птицею, вином и крупами обычно зять ездил, но он уже вторую неделю с постели не встаёт, вот и придётся поутру трактирщику самому за припасами отправляться, и заведение на день-другой закрывать. Потому что не на дочку же трактир оставлять, когда та с мужем своим неотлучно сидит. Так что, пусть уж старик не серчает, но потчевать его особо нечем.

Трактирщик после признался, что пока он это всё говорил, в голове неотступно зудела мысль, что если вот сейчас подхватить из-под стойки дубину, да наотмашь дать деду по уху… Много ли ему, старому, надо-то? Одного удара хватит. А потом – в бочку из-под вина его, их сейчас много стоит пустых в подвале. А золотишка в мешке, должно быть, немало – вон, как дед им разбрасывается. А спросит кто, то я и знать ничего не знаю. Какое золото?! Какой дед?! Не знаю я никаких дедов-золотов! Да и не хватятся его, кому он нужен-то? И не видел никто, как старик в трактир заходил… разве что этот его внук, что за дверью сейчас торчит, под дождём… Но мальца-то двумя пальцами придавить можно, это вообще не забота никакая…

Едва трактирщик о внуке вспомнил, как почудилось ему, будто тот прямо через стенку за всем наблюдает. Словно внимательный и пристальный взгляд его ледяным потоком проникает сквозь каменную кладку. И показалось вдруг, что холоднее вокруг стало, как будто сырой заоконный воздух заполнил помещение трактира. Хозяин, до этого говоривший без умолку (чтобы заглушить мысль о дубине, золоте и пустой бочке для старика), запнулся и зябко повёл плечами. Холод проникал ему в самую грудь, стискивая ледяными пальцами сердце, пробуя его на ощупь: а что, если сжать посильнее?.. И показалось даже, что огонь в лампах как-то уменьшился, сник и потускнел, а тени по углам помещения и под столами сделались гуще, мрачнее, подобно открывшимся вдруг провалам в чёрную бездонную пропасть, где что-то хищное лениво ворочалось во сне.

Никогда ничего трактирщик не боялся. Он и в одиночку на пятерых грабителей выходил, и верх одерживал. Да и сам по малолетству да глупости на дорогах в Криарском лесу прохожих порой беспокоил. А сейчас он уже не просто сробел или там смутился – страх, самый настоящий страх охватил его. Будто и в самом деле уже видел он пронзительный взгляд внучка дедового, будто вéками своими ощущал исходящий от него колючий холод, вымораживающий и лицо, и сами мысли даже. И настоящий, живо и по-глупому радостный взгляд старика у стойки от чего-то делал струящуюся сквозь стену мерзлоту более неприятной, более опасной – смертельно опасной. Словно кто в костёр охапку сухого хвороста подбросил. Только вот костёр тот не грел, нет – мёртвой стужей от него веяло.

– Нечем мне тебя угостить, – выдохнул трактирщик, отодвигая ладонями подальше от себя золотые самородки и с содроганием наблюдая за вылетающим при этих словах изо рта его паром.

– Да есть же! Есть! – весело возразил дедок, подталкивая золото обратно. – Окорок давай неси, лепёшек давай, и вина тоже, сколько не жалко! И хватит! А то мне всё равно много не унести, а с внучка и вовсе помощник никакой – помер он у меня давно.

«Помер!..» – гулко отдалось в голове трактирщика, и ясно уже было, что не ослышался он и не померещилось ему; и ещё сильнее сжалось сердце, будто словами этими вогнал дедок в него толстую ледяную иглу. И от иглы этой воздух вокруг будто бы наполнился холодным и влажным туманом, пронизанным едва слышным звоном хрустальных колокольчиков. Никакого тумана и звона на самом деле, конечно, не было; загляни в трактир посторонний кто – ничего бы и не заметил. Но сам трактирщик дальше словно плавал уже в этом тумане, не очень хорошо различая окружающее, едва слыша звуки сквозь повисший в ушах и набирающий силу звон, и не очень даже понимая, что он сейчас делает.

Он после с трудом мог припомнить, как очутился в погребе, да как окорок с крюка снял; как упихивал его в мешок, да как совал в другой лепёшки; как фляги наполнял вином – хорошим, неразбавленным, для себя припасённым. А в руках всё время деревянный ящичек мешался, куда трактирщик выручку складывал, и где теперь восемь золотых самородков в два ряда лежали, что аж крышка не опускалась. И ещё всё время боялся трактирщик, что дед про молоко вспомнит – ведь хотел же он прежде молока-то. Но потом сообразил трактирщик, что молоко дед хотел для внука, который в ту пору болел, а если внук сейчас помер, то и не надо уже молока ему. И от этой догадки на миг легче стало трактирщику, на один короткий миг – пока не вспомнил он, что умерший внук-то здесь, рядом, за стеною, на улице, под дождём стоит, и наблюдает.

А дедок всё благодарит да кланяется. Но каждый раз, как он взгляд на трактирщика поднимает, мелькает в глазах его что-то такое, что так просто и не объяснишь даже. Ну, как будто жалеет он трактирщика почему-то, сочувствует ему вроде бы, и хотел бы даже помочь, но что-то останавливает – то ли скромность, то ли боязнь настырным показаться, то ли… то ли торчавший на улице внучок…

И только когда старик все припасы на себя нагрузил, в последний раз поблагодарил поклоном и развернулся к дверям, что-то он, видать, решил для себя. Потому как замер на месте, глянул через плечо и тихо так спрашивает:

– Зять-то сильно ль болеет?

И по тому, как он это спросил и какие глаза у него при этом были, ясно делалось, что ответ ему хорошо известен. И трактирщик это тоже понял, потому лишь вздохнул глубоко, да рукой махнул. И вот, между прочим, как только дед о зяте больном речь повёл, так туман загадочный мигом вокруг трактирщика растаял, звон тоскливый в ушах исчез, а ледяную иглу из сердца его словно вынули. Так что каждое следующее слово он слышал очень отчётливо и накрепко всё запомнил, даже взгляд старика и голос его.

– Внучок-то мой тоже болел сильно, – печально продолжал дед. – Болел-болел, а потом и помер. И зять твой обязательно помрёт. Долго болеть будет, очень долго, но всё одно помрёт. Так ты… это… помнишь же, как я отсюда в прошлый раз с теми двумя уходил? – дед снова вернулся к стойке и, понизив голос до шёпота, повторил: – Помнишь?

– Ну? – так же шёпотом ответил трактирщик. Он вдруг очень ясно вспомнил ту ночь, и как два исчезнувших путешественника вместе с дедом этим исчезали в дождливой тьме, и как он сам вместо вина воды хлебнул, а затем выплеснул её вслед…

– Вот-вот! – страстно зашептал дедок, хватая трактирщика за руку. – Вот-вот! Водой и плесни! Только дождливой ночи дождись. И рядом с хворым непременно будь, в одной комнате. А в кружку-то прежде монетку серебряную опусти, и водицу прямо с ней и выплесни. Да и позови меня-то, чтобы я знал, что нужен, а не что это балуется кто-то. А я уж приду и уведу его с собой. Я же поводок, я это умею. Внучкá, правда, увести не успел; видишь, какой он теперь? Но ничего, помогает мне чуток. А зятя твоего, если меня вовремя позовёшь, уведу, да. Ему там хорошо будет, чего ему тут страдать-то? И самому страдать, и других мучить… Только позови меня, а дальше я уж сам…