Читать книгу Терешкова летит на Марс - Игорь Савельев - Страница 4

Иван Корогодин слишком энергично поднимал машину и вывел ее на закритические углы атаки.

Иван Корогодин – командир экипажа Ту-154, разбившегося 22 августа 2006 года в степях под Донецком. Народ летел с курортов – из Анапы.

Местные жители вспоминали аномальные грозы в те дни, они обрушивались на села грандиозными огненными сорок первыми; аномальную же жару, тоскливую тишину, в которой, наверное, пели кузнечики.

В ослепительном январе, в котором наш Павел ходил по поблекшему для него городу, как бизон в лесах – свирепо и без интереса, все газеты день за днем вспоминали августовский донецкий кошмар: МАК, Международный авиакомитет, начал публиковать результаты расследования. А ведь сколько было версий: молния, например, первый якобы случай в современной большой авиации, что звучало как первое большое и совершенно античное по форме вмешательство богов.

МАК заявил, что, огибая грозовой фронт сверху, самолет набрал слишком большую высоту – 11900. В этот день на этой высоте было нетипично тепло, минус 36 против минус 55 обычных, воздух был разрежен, двигатели задыхались, как задыхались тогда горожане.

Иван Корогодин отключил, как читали горожане, автопилот. Углы атаки и тангажа (положения самолета относительно воздушного потока) превысили допустимые значения срабатывания автомата углов атаки и сигнализации перегрузок.

Сигнализация перегрузок – вот что билось в голове отупевшей без сна Наташи, ускоренно сдававшей в то лето двойную сессию да распечатывавшей кучу американских вузовских бумажек: формулировки такие заковыристые, шрифты такие мелкие, что не всегда распознает их принтер…

Судя по графикам, с самолетом начало твориться неладное. Всего за десять секунд он набрал 833 метра высоты, и забрасывание вверх было быстрей, чем потом падение. «Это так называемый подхват, – сказал горожанам газетный эксперт. – Это конструктивная особенность Ту-154: при определенном угле атаки нарушается обтекание крыла потоком, и самолет подбрасывает…» «Туполев» встал фактически вертикально, а затем обрушился в плоский штопор – и под Донецк.

Наташа изнемогала тогда, разбираясь в многоступенчатых словесных формулах, злилась, посылала Пашу за дефицитным англо-русским словарем юридических терминов.

Экипаж при обходе зон грозовой деятельности и турбулентности допустил раскачку самолета по тангажу и вывел за диапазон углов атаки. Отсутствие контроля за скоростью полета и невыполнение указаний по недопустимости попадания лайнера в режим сваливания при неудовлетворительном взаимодействии в экипаже не позволили предотвратить…

В общем, упал (а Наташа уехала).

Обо всем этом Паша читал в первые будние дни на новой работе. Все это вырезалось из газет и собиралось в красную, каких-то прежних благородно-юбилейных времен, папку, оставшуюся, кажется, от бывших арендаторов офиса.

Читал и вспоминал неприязненно, как тогда, на опадающем редким и светлым, как лимоны, листом – рубеже лета и осени, он услышал две схожие реакции на катастрофу. Первую он слышал с трудом, потому что радио в наушниках ловило плохо, тем более Паша ехал в маршрутке, сквозь лабиринты городского центра. Передавали интервью с модным столичным диджеем, малахольным, ломающимся. Он изнемогал от звездной болезни. До Паши донеслось, обрывками: «Упал самолет… Немножко вдохновился… Стало немножко грустно за людей».

Грустно за людей.

Второй случай был с Игорем, изобретшим внеочередной сюжет. Как видно, его впечатлил любительский ролик, снятый на мобильный телефон (его купил и ретранслировал центральный канал; купил у каких-то гопников села Сухая Балка). В ролике ничего особенного: тяжелый бег, скачущие пиксели, вспышка вдали. Игоря поразило само сочетание, что вот гуляет в поле сельская молодежь, «чисто с мобилкой», и тут из неба, страшно гудящий…

Сюжет, которым Игорь с Пашей поделился, неприятнее всего был тем, что в нем что-то было, крупица, эмоция, оттенок. Близ глухой деревни падает лайнер. Наезжают туча людей, журналисты, спецы всякие. Аборигены пришиблены и собираются вечерами на тихие посиделки чуть не при керосинке. В этих молчаливых, потрясенных вечерах была какая-то неожиданная для Игоря правда.

Тем свирепей Паша разгромил сюжет. (Конечно, потому и не состоявшийся.)

Итогом деревенских сходок, по Игорю, была мысль: здесь во главе комиссии – министр транспорта, а нам дорогу к селу надо сделать. Идут с челобитной. Тот, выслушав: так я же российский министр, а вы – Украина…

Конец, собственно. Браво. Полный маразм.

Вот такой вот он – Великий Писатель, Игорь свет Александрович…

– А зачем все это собирать? – удивился теперь Паша, листая свежие вырезки в красной папке: отчеты МАК, как всегда, были обильно разбавлены редакционными советами, как не бояться летать, как дышать в полете при приступах страха, прикладываться ли к фляжке et cetera.

– Это тоже часть нашей работы, – загадочно парировал Максим.

Вот уже несколько дней они сидели вместе в офисе представительства – на пятом этаже якобы бизнес-центра, совершенно неинтересного куба за бортом городского проспекта. Куб изображал из себя хайтек и весь был покрыт нечеловечески синим, вырви глаз, стеклом. Когда ярко светило солнце, машины, мчащиеся по проспекту, буквально избивало сильнейшими да синейшими бликами. Не надо быть архитектором, чтобы понять, что за всем этим стеклянно-хромовым пижонством скрывается дешевка, и Паша уже тоскливо знал наперед, что окна тут не открываются, с кондиционерами швах, и лейтмотивом здешней атмосферы будет пластиковая вонь.

Оказалось чуть лучше.

С Максимом они особо не общались с тех самых пор, когда Паша был салагой и темным, полуподпольным из-за лампы вечером тощий, чуть усатый Максим показывал свой секрет. Секрет заключался в каком-то марсианском, странно розовом пятне на запястье.

– Что это? – пугался Павлик.

– Проверка на пацана! – отвечал Максим гордым шепотом и пояснял, что у них в поселке так прижигают в пацанском кругу, «бычкуют» сигарету о руку новичка, чтобы посмотреть – не вскрикнет ли, не заплачет. «В твоем возрасте», – сказал Максим, и Павлик мучительно думал, крикнул ли бы он.

Сейчас он не мучительно, но как-то назойливо думал, осталось ли у Макса это пятно, и не мог перестать коситься на обе его руки (он не помнил – какая) с безупречно выступающими манжетами.

Максим изменился очень.

Вот за таким человеком Наташа, наверное, и пошла бы на край света. Успех и целеустремленность он попросту источал. Каждое утро он вставал над столом, как капитан шхуны, с прищуром, с крепкими зубами в безупречной улыбке.

Экипаж же весь – Паша да секретарша Эля, блондинка, все как полагается. Эля была заочницей, как это ни смешно, сельхозинститута (правда, по какой-то экономической специальности), была безмятежна, играла на компе в «косынку». Однажды, когда она отсутствовала по причине экзаменов, Паша полез в ее компьютер за какими-то документами и случайно попал в чат, в котором Эля обитала. Чат безликий, созданный для озабоченного в меру молодняка, тупенько оформленный, и звалась коллега в нем «Элька-ENTER». Да уж. Чудеса оригинальности. Жаль, Максиму не рассказал. Тот бы обязательно поглумился на тему того, что «enter» – это «ввод».

Сам же офис – как офис. Над начальственным креслом Максима Паша заметил приклеенную скотчем бумажку, бланк, заполненный летящим врачебным почерком, приплюснутый фиолетовой печатью, и в каком-то не то гербе, не то лейбле, исполненном в стиле советской текстильной промышленности, Паша узнал символ радиации. А вглядевшись, узнал и украинский язык.

– Так я же ездил в Чернобыль, ну, в Припять, в смысле, – оживился Максим. Горделивая нотка. – Летом. Дорого, черт… Но двухдневная экскурсия… Прикольно!

– Ой, это же опасно! – напевно ужаснулась Эля.

– А что опасно? Ты про радиацию, что ли? Да чушь вообще. По крайней мере, два дня там можно побыть, без особого… И знаете, сколько приезжает туристов? Особенно из Европы. Им это как «адский Диснейленд», так сказал один немец, а мне проводники передали.

– Проводники? – Паше на ум пришли вагоны, поезда.

– Ну, кто там водит все эти экскурсии… Знаешь, на что это реально похоже? На Кубу. Как на Кубе заповедник всех этих «бьюиков» и «кадиллаков», так и Зона тоже такой заповедник. Я там день походил, по всем этим кварталам, подъездам, и понял, что все это уже видел на фотках, там каждый «вкусный» ракурс обсосали уже десять раз. Все эти маленькие противогазики на полу детского сада… Над ними дышать нельзя, понимаешь? – так все это охраняется, эта, типа, заброшенность… Тем более без жителей все становится какое-то жутко ветхое, там зайдешь в подъезд и думаешь, как бы все эти лестницы не рухнули, – а ведь построено тогда же, когда наши дома, даже попозже… Ну так вот. Три с половиной эффектных картинки. Все вокруг них ходят на цыпочках, табунами, и боятся шевельнуть этот чертов противогаз на полу. Была катастрофа, а теперь гламур, – и Максим порадовался внезапной мудрости.

– Гора родила мышь, – ответил Паша вслух, соображая, насколько все это правда, а насколько – «ради красного словца», и смог ли бы он шагать через детские противогазы, не содрогаясь. Ну а разве не смог бы? Действительно, после сотой фотосессии, «концептуальной», обработанной каким-нибудь модным изнемогающим гением, с придыханием: «стало немножко грустно за людей».

Что-то общее и правда было, едва брезжило. До знакомства с красной папкой Паша и не обращал внимания, как смакуют в газетах авиаужасы, как бравируют словечками из профессионального жаргона летчиков вкупе с самыми эффектным деталями последнего полета живых людей. И будущий пассажир, сидя с газетным листом в стеклянной громаде аэровокзала (в руках картонка посадочного талона – не потерять, в башке жиденькое эхо объявлений – не прослушать), холодея, совсем как гость Чернобыля, корвалолово хочет: еще, еще!

Пытаясь загрузить себя по уши, по-стахановски обрушивая пласты памяти, мыслей, чувств, Павел в первые дни являл миру невиданный энтузиазм и даже пару предложений шефу высказал. Например, вспомнились слова Максима, что в город к ним гоняют самолеты со сплошным бизнес-классом. И страдания несчастных волейболистов, которые не умещались в кресла и понуро торчали в проходе, как подвешенные для копчения рыбины. Волейболистов – в просторные кресла «АРТавиа». Пусть летают только этой компанией. Заключить договоры с их клубами. Чего проще. Наверное, если оформлять карты клиентов на всех игроков, то скидку можно сделать…

– Нет, – сказал Максим, слушавший увлеченного Пашу с отстраненным, чуть даже сочувственным взглядом. – Скидки мы не делаем (если бы и захотели – Москва не позволит). Да и вообще… Спортсмены не клюнут, я это точно знаю. У нас практически втрое дороже, чем у конкурентов на линии. Спортклубы на это не пойдут. Да им просто спонсоры впаяют нецелевое расходование, и все. Сейчас там с этим жестко…

– Но втрое дороже! – кто за эти деньги будет у нас летать?

– Лета-ают, – с шикарной, купеческой интонацией протянул Максим. – У нас, брат, не сто процентов, конечно, но заполняемость хорошая… Фактически все самые обеспеченные люди города – у нас.

Паша почувствовал себя двоечником на уроке экономики.

– А дело тут вот в чем. – Учитель упивался этой ролью. Взял красную папку и потряс ею. – В этих самых статейках. Ну, точнее, в самих катастрофах, аварийных посадках бесконечных… Уже до чего дошло: я всю жизнь летаю, но вот осенью полетел в Египет, и я сижу и жопой чувствую эти десять тысяч метров, жевать не могу толком… Люди, которые делают реальные какие-то дела, не могут не летать, страна-то у нас большая. Но многие из них боятся. И за полную, абсолютную безопасность, по сути – за гарантию, они готовы не то что втрое, – в десять раз переплатить. Ферштейн?

– Как-то не очень, – признавался Паша. Хотя фантастики тут нет, думал он далее. Если новые самолеты… Какой-нибудь сверхопытный экипаж… И все-таки…

– И все-таки! Что значит «абсолютная гарантия»?

– Это значит только то, что наши клиенты знают: наше воздушное судно не может пострадать. Никогда. Ни при каких обстоятельствах, – отчеканил Максим.

– Как так?! Кто может дать такую гарантию? С чего, откуда?! А если… я не знаю… ураган?

– Павлик, ты не кипятись, – с приглушенной насмешливостью осадил Максим: его учительство и тон Совинформбюро закончились. – Сам скоро все поймешь. Ты пока вот посмотри, как мы с Элечкой работаем… Да, Элечка? Дадим мальчику мастер-класс? – И непристойно загоготал.

Мастер-классов, однако же, не было. Иногда приходили клиенты: мужчины средних лет, иногда с женами. Максим увивался. Мужчины заполняли бланки, отвергая предложенную ручку, получали пластиковые карты клиента – билеты здесь без этого не продавались, что было, наверное, аналогом этакого британского, этакого джентльменского клуба. Паша смотрел чуть с иронией… Мужчины действительно выкладывали приличные суммы, иногда это были наличные, и если случались пачки пятисоток, то они мертвенно розовели на срезе, как лучок. А пятитысячные купюры Паша видел и вовсе впервые, а роскошная блондинка Эля бесхитростно утверждала, что они «цвета дерьма».

Вечерами он все-таки уставал и плелся домой под сутулыми фонарями. Поднимался ветер, фонари мелко трясли головами в огненных снопах метели, назидательно. Звонил мобильник.

– Ты куда пропал? – нарочито дурашливо вопрошал Игорь.

– Очень много работы, – ледяным тоном отвечал Паша. Обиды его сплавились в странный клубок, он вроде обижался и на Игоря, и на себя… И на Наташу?

– Заходи ко мне? Пива попьем, – Игорь срывался и на вовсе жалкую интонацию.

– Я устал сегодня. – И Паша нажимал «отбой», даже не прощаясь…

Во дворе рычала раненая «Волга», и надо было помогать выталкивать, взмокая под шарфом. Но это-то чушь. Вытаскивать себя за волосы гораздо тяжелее.