Читать книгу Фабрика ужаса. Страшные рассказы - Игорь Шестков - Страница 5

Несколько лет назад я начал замечать, что со мной происходит что-то странное, необъяснимое. Нет, я еще не впал в маразм… хотя, кто знает.

Помню, один умный врач в популярной передаче о старческом слабоумии поучал публику так: «У каждого человека рано или поздно портятся мозги, изменяется поведение. Люди начинают дурить… Из-за курения, алкоголя, неправильного питания, загрязнения окружающей среды, стресса… и просто от старости. Но проявляется это – поначалу – у всех по-разному. Природа бьет каждого человека в его слабое место… дурак становится еще глупее, злой может стать убийцей, умный становится раздражительным, педантичным, придирчивым, ипохондрик – делается еще беспокойнее, подозрительнее… а фантазер – так глубоко погружается в свои фантазии, что зачастую не может найти дорогу назад, в реальность».

Что-то подобное начало происходить и со мной, я сделался – неожиданно для самого себя – страшно суеверным, начал загадывать… видеть вещи, которые другие не видят, мои отношения к неодушевленным предметам стали… явно ненормальными.

…

Например…

У нас в кухне рядом с кухонным столом стоят два стула. Один у окна – на нем обычно сижу я. Другой – у тумбочки с хлебницей. На нем сидит моя жена. За завтраком или обедом. Ужинаем мы обычно в гостиной, смотрим телевизор… В кухне у нас – два кухонных полотенца. Одно простое, матерчатое, для посуды, другое толстое, махровое, для рук. Полотенца эти – мы вешаем на пластиковые спинки стульев, чтобы они там сохли. Так вот… жена моя вешает полотенца произвольно, без системы. А я – вешаю простое полотенце на свой стул, а махровое – на стул жены. Для меня это очень важно! Часто захожу в кухню, чтобы проверить, правильно ли висят полотенца. Если не правильно – перевешиваю. Потому что, если полотенца висят «правильно», то «все будет еще долго-долго хорошо», а если «неправильно», то «очень плохо». Я заболею и умру. Или в наш дом ударит комета. Или начнется атомная война. И это безумие – с полотенцами – продолжается уже года три. Сколько раз я пытался уговорить самого себя перестать перевешивать полотенца – все без толку, это сильнее меня.

Еще один пример… когда я вынимаю из большой коробки пачку пипеток-баллончиков с искусственными слезами – то стараюсь брать ее из середины коробки, не отдавая никаким пачкам предпочтения, чтобы оставшиеся в коробке – не обиделись и не повлияли как-то негативно на мою жизнь. То же самое я проделываю и с карандашами и шариковыми ручками, вынимая карандаш или шариковую ручки из большой кучи карандашей и ручек, лежащей на книжной полке. И пипетки и карандаши и шариковые ручки нередко превращаются – прямо у меня в руках – в живые куколки с забавными головками и кланяются мне как старому знакомому.

А чайные ложки… да… лучше и не упоминать, во что они превращаются…

Я беру чайную ложечку из ящика – наугад… какая попадется, такую и беру. И тут же кладу ее назад и беру другую. Потому что – первую попавшуюся брать нельзя. Она испортит чай или кофе. Или укусит меня за палец. Ох уж эти первые…

Непростые отношения сложились у меня и с зимними куртками и ботинками. Я почему-то уверен, что большая зеленая куртка – у нее большая, круглая, похожая на подсолнух голова и длинные плоские ноги – меня не любит, и надеваю ее редко, только в сильный дождь… потому что не хочу причинять кислой дождевой водой вред моей любимой, синей куртке с капюшоном, улыбающейся мне так, как улыбается нам иногда проходящая мимо нас незнакомка, она заботится обо мне даже в летнее время, когда безнадежно одиноко висит в шкафу в моей второй квартире, в которую я заглядываю не часто… потому что ее почти пустое пространство способно превратить меня в яблоко. Об этом мне рассказала шарообразная люстра из матового шведского стекла, висящая во второй квартире, мой старинный шпион и соглядатай. А я люстрам верю, хотя и не всем.

С ботинками – та же история. Некоторые мне жмут, другие, наоборот, разношены и могут соскользнуть с ноги – но это не важно. А важно то, что старые коричневые полуботинки, вечные ворчуны и сторонники теории заговора, десять лет назад добились – предполагаю, что доносами и наговорами, недаром они по ночам бьют чечётку – того, что берлинский Сенат так и не дал мне писательскую стипендию. Каждый раз, когда я вынимаю их из обувного шкафа, они смеются над мной. Недобро, презрительно. И заводят разговор о стипендии…

А мои черные ботинки с прямоугольными носами – честные работяги, доброжелательные и дружелюбные. Хотя и слегка туповатые. Как и их носы. По ночам они спят и похрапывают. И видят во сне прекрасную Лигурию. Я знаю, они терпеть не могут собак, и не позволяю собакам их обнюхивать. Если собака доберется до моих черных ботинок с прямоугольными носами, то сразу же испортит их характер. Один черт знает, чем это кончится. Черт этот заперт внутри моей второй шарообразной люстры, которая висит недалеко от первой. Поэтому в ней так часто перегорает лампочка. Когда я ношу ботинки с прямоугольными носами, очень удобные и теплые ботинки, – мне приходится внимательно смотреть по сторонам, чтобы вовремя перейти на другую сторону улицы, если завижу собаку, ковыляющую мне навстречу.

…

Перечисление всех подобных… странностей… заняло бы по крайней мере сорок страниц текста… Не хочу утомлять читателя. Расскажу только одну поучительную историю.

Пару лет назад дочь кузины моей жены от первого брака подарила нам плюшевую игрушку… северного оленя. Азиатский дизайнер этого монструозного творения, видимо, не знал, как выглядят настоящие северные олени, и не удосужился посмотреть в интернете. Поэтому Боб, как я окрестил оленя, получился похожим скорее на смесь совы и футляра для смартфона, чем на четвероногое животное, впряженное в сани Санта Клауса, развозящего подарки для детворы. Тело у Боба маленькое, зато голова – непропорционально большая и уродливая. Украшают ее плюшевые рога, похожие на кружевное печенье и огромные совиные оранжевые глаза. Очень выразительные и почти живые.

Не знаю, почему, но я сразу почувствовал, что плюшевый Боб, несмотря на его уродливость и незначительность – наш друг и спаситель, и сыграет в будущем какую-то важную роль в моей жизни и в жизни моей жены, по национальности пуэрториканки. Недаром пуэрториканцы очень уважают северных оленей.

Примерно в то же время в нашем районе участились семейные драмы и взломы квартир.

В богатых районах Берлина – в Митте, Далеме и Ванзее дома и квартиры грабят постоянно и часто. Потому что там есть, чем поживиться. У многих богачей дома – сейфы, набитые наличными, которые грабители научились выдирать из бетонных стен, фамильные драгоценности, дорогие шмотки, которые легко загнать, электроника, персидские ковры, антиквариат… Там «работают» хорошо организованные банды из Румынии, Болгарии, Чехии и других стран. А семейные драмы часто происходят из-за трудностей в разделе имущества.

К нам, в бедный, еще в гэдээровские времена построенный Марцан профессионалы заглядывали раньше редко – потому что взять у тутошнего населения нечего. И драм никаких не бывает. К тому же можно нарваться на яростное сопротивление. Но со временем ситуация изменилась. К худшему. В Берлин приехали десятки тысяч агрессивных бедняков из Ориента и Оксидента, а также из стран, которых не знают даже собиратели марок… да и многие туземцы опустились в последние десятилетие по социальной лестнице… и не прочь поживиться чужим добром.

Так что грабители, как и высокие цены на жилье, добрались и до Марцана.

…

Домушники ломали входные двери или спускались по веревочной лестнице с крыш на балконы… запугивали и связывали жильцов, в их рты вставляли кляпы, а потом, не торопясь, собирали все, что представляло хоть какую-то ценность, набивали свои огромные сумки, тачки и чемоданы и уходили. Иногда – выбивали зубы упрямцам, которые не хотели рассказывать, где хранят деньги, а иногда и зверствовали… просто так, для удовлетворения своих низменных инстинктов.

Жители Марцана укрепляли двери и окна, увлеченно занимались самопознанием, жаловались в ООН, европейскую комиссию по правам человека, в полицию и берлинский земельный парламент, пытались организовать что-то вроде добровольной народной дружины, но все это не помогло. Полиции и политикам было все равно, они были заняты рыбной ловлей, а в дружинники никто не хотел идти. Даже праворадикальные бульдоги из питомника.

Я тоже боялся, что к нам вломятся. Ни денег, ни драгоценностей у нас не было, а то, что было – семейное барахло и старенький компьютер – грабителей явно бы не заинтересовало… но я боялся физического насилия… защитить себя мы с женой не могли, оба были дряхлые и старые, оружия у нас нет.

Поэтому все надежды я возложил на Боба. На маленькую уродливую плюшевую игрушку. Каждый вечер, перед тем, как идти спать, я гладил Боба, пристально смотрел в его совиные глаза, три раза целовал в нос, один раз в брюшко и еще раз – в правую верхнюю лапу… и при этом произносил следующую мантру: «Боб, мы тебя так любим, спаси нас от несчастья, защити, помоги! Кроме тебя, никто нам не поможет!»

Я понимал, до какой степени это глупо. Но, какие бы глупости мы ни делали, в какое бы безумие ни впадали – повторение, периодичность, гармоничность колебаний сумасшествия… превращает абсурдный ритуал в некое подобие религии… Разговоры с Бобом – как церковная служба истово верующему – дарили мне утешение и уменьшали страх быть ограбленным и замученным мерзавцами.

…

Судьба щадила нас довольно долго.

Но… однажды ночью воры сломали нашу балконную дверь и вошли в квартиру.

Мы с женой уже спали. Жена слышит неважно и спит крепко, особенно, когда ей снятся ульи с пчелами, я сплю очень чутко и слышу хорошо. А пчел – кстати – терпеть не могу.

Меня разбудили несколько неприятных щелчков и характерный, как бы зубовный, скрежет из гостиной.

Встал, накинул халат, вышел на цыпочках в коридор, нашел там ощупью тяжелую деревянную дубину, похожую на бейсбольную биту, с отпиленным концом, в гэдээровские времена использовавшуюся для утрамбовывания капусты в процессе квашения… подождал немного, прислушался, убедился, что кто-то ходит в гостиной… собирает вещички… постарался набраться мужества и разозлиться… но так и не разозлился… глубоко вздохнул и вошел в гостиную, занеся над головой свое оружие. Готов был проломить ворам их гнусные черепа.

Но в гостиной никого не было. Так мне, по крайней мере, показалось… только два пластиковых слоника, пыхтя, бодали друг друга широкими лбами на комоде.

Включил верхний свет… в гостиной все-таки был вор… один… мальчик лет шестнадцати. По виду – цыган. Кудрявый. Плохо одетый. Худой, грязный и жалкий.

Он лежал на полу, скрючившись и закрыв руками глаза, бормотал что-то на своем наречии и трясся. Рядом с ним валялась сумка для добычи. Из нее выглядывали зеленая богемская стеклянная вазочка и фигурка обнаженной негритянки из эбенового дерева. Негритянка вежливо поздоровалась и кокетливо потрясла тяжелым эбеновым бюстом.

Фигурку эту я купил с полгода назад за двадцать евро на блошином рынке. А ваза стоила и того меньше. Кто-то когда-то подарил ее жене. Цветы в нее мы не ставили, потому что она нас об этом попросила как-то после фуршета.

Недалеко от лежащего на паркете вора, на спинке кожаного итальянского кресла, купленного в Ирландии после прекращения террористической войны – восседал Боб и буравил вора своими жуткими оранжевыми глазами.

Я сфотографировал эту одиозную сцену мобильником и позвонил в полицию.

Через неделю мне позвонили из полиции и попросили прийти, чтобы подписать какие-то бумаги. Ужасно не хотелось туда тащиться… Но с немецкой полицией шутки плохи, к тому же меня терзало любопытство. Хотелось узнать, что же, черт возьми, случилось в нашей гостиной.

После выполнения всех формальностей, принятия торжественных обещаний и линейки я спросил об этом у неприветливого деревянного усача-полицейского, говорившего со мной таким тоном, как будто это я был вором-домушником, ограбившим чью-то квартиру.

Усач ядовито усмехнулся, покряхтел, как старый шкаф, и сказал сиплым голосом сифилитика: «Вам повезло. Паренек имел с собой не только ломик для взлома, но и нож с лезвием в двадцать пять сантиметров длиной. На улице его наверняка ждали дружки. Постарше и посильнее его. В соседнем доме три недели назад ограбили двух пенсионеров… а перед тем, как уйти, вспороли им животы и отрезали гениталии… Сейчас идет проверка, не ваш ли кудрявый паренек с сумочкой это сделал… Личность его установить пока не удалось. Скорее всего, он член кочующей по Европе банды румынских или молдавских цыган… Представляете, кто-то выжег ему кислотой подушечки пальцев, чтобы отпечатки не оставлял. Вы спрашиваете, что его остановило? Не знаю. Чего-то он испугался. До смерти. На допросе отнекивался и плел чепуху…»

Полицейский вздохнул, высморкался, брезгливо порылся в бумагах, открыл какую-то папку, достал из нее исписанный от руки листок и продолжил: «Цитирую перевод… Неожиданно я увидел перед собой крупного хищного зверя, ягуара… нет, пантеру, сидящую в кресле. Я хорошо разглядел ее ощеренную пасть с красными клыками и когти на лапах… Она смотрела на меня ужасными оранжевыми глазами, рычала и готова была броситься на меня и растерзать».

…

На обратном пути я зашел в магазин игрушек и купил Бобу подружку – плюшевую зайчиху китайского производства. С совиными глазами.

Когда кассирша протянула мне сдачу – мелочь и десятиевровую купюру – сердце мое ушло в пятки, потому что я увидел на ней женщину с страшным собачьим лицом, выглядывающую из романского церковного портала. Попросил кассиршу дать мне другую купюру. Кассирша недоуменно посмотрела на меня, а потом неохотно выдала мне две пятиевровые бумажки.