Читать книгу Палиндром - Игорь Сотников - Страница 7

Запись вторая. Выражающая основной посыл и эмоции Маккейна, где всплески помутнения разума и рассудка, со своими прояснениями, которые преследовали его столько дней и ночей, что без тошноты о них и не вспомнишь, были обычной его реальностью. И как результат, его нестерпимое желание найти выход из этого положения, то есть из каюты и при этом не только в гальюн (?).

«Я понял значение выражения: «Мыслю и делаю дальше, чем вижу»… И теперь я не завидую тем, кто не столь дальновиден как я…………

Туман, как сдаётся мне, – а сдаётся мне с каждым разом всё хуже и хуже, и всё больше не в масть, – взял нас в свои мутные тиски и, окутав нас со всех сторон, уже лезет нам в голову и мысли, затуманивая наш рассудок и разум. Но наш туман в голове, несмотря на то, что он стоит везде и вокруг, не идёт ни в какое сравнение с тем туманом, который заместил всё здравомыслие и стоит в голове капитана. И при этом он не просто стоит, а он им напускается.

И пока в капитанской рубке будет находиться этот пресловутый капитан Мирбус, нас не ждёт ничего хорошего, кроме туманных перспектив. И я, от одного упоминания чьего имени, бросало в холодную дрожь всех без исключения тиранов и диктаторов, обязательно найду способ противодействовать его тирании, и положу всему этому единоначалию конец. Но на этот раз я буду действовать умнее и не полезу на рожон».

Маккейн, находящийся в непонятном для себя положении на полу и в себе или не в себе, что и не разберёшь, и в ещё более малопонятном для себя и для всех пассажиров корабля статусе, – а то, что ему до посадки на корабль обещали, вызывает теперь одну только усмешку, — сформулировав в своей голове более-менее отчётливую мысль, которая была своевременно, по мере возникновения вписана в его вахтовый журнал на нейтронных носителях, помещённых в одну из ячеек его памяти, что отвечает всем требованиям безопасности, решил попытаться в реальности осуществить задуманное – хотя бы для начала оторвать свою тяжёлую голову от пола.

Что, как оказывается, не так просто сделать, когда ты привык лежать и в твоей голове столько тяжёлых мыслей, которые не просто утяжеляют твою жизнь, а буквально притягивают тебя к Земле, или в данном случае к полу каюты. И, если ты непременно хочешь оторвать свою голову от Земли или от ковра, используемого вместо подушки, то тут выход только один — необходимо немедленно избавить свою голову от всех этих тяжёлых и не дающих подняться мыслей. К чему и приступил Маккейн, принявшись избавляться от этих своих тяжёлых мыслей. Которые как вдруг выяснилось и услышалось, были не только тяжеловесны, а они содержали в себе столько нецензурной скверности и пошлости, что не мудрено было понять, почему Маккейна так плющило и прибило к полу.

— ЁмаЁ…..Охренеть не встать! — Маккейн так невероятно многоуровнево, до чего же непристойно выразился (чего даже сигналом не запикать, и пришлось уточнять – точки ставить), что он сам поразился тому, на что он способен в мгновения своего умопомрачения. — За это, наверное, меня девки и любят. — В улыбке прояснился лицом, обрадованный Маккейн. — Как брякну какую-нибудь непристойность, то ни одна, даже самая благочестивая, настоянная настоятельницей на монастырских речах послушница, не может устоять перед такой реалией жизни и начинает прислушиваться ко всему мною сказанному. А как прислушается, то даже не просит, а требует от меня показательных объяснений, что всё это значит. И при этом не только на словах, а ей необходимо, убедительнейшим образом продемонстрировать доказательства того, что всё мною сказанное, существует на самом деле. А что я могу сказать и поделать в ответ, как единственное, сказать: «Пойдём в келью, покажу», – а затем поделать.

И Маккейн за всеми этими своими рассуждениями, а по сути, выбросами из себя всего лишнего, ненужного, и не заметил, как оказался в полушаге от своего подъёма на ноги — он сумел добраться до кровати и присесть на неё. Что, в свою очередь, вдохновило его на дальнейшие мысли, которые на этот раз касались более приближенных к нему вещей. Он решил порассуждать о морской болезни, которая так неожиданно свалила его с ног. К чему он, не то чтобы не был готов, а он совершенно не ожидал от себя такой аномальной слабости и отсутствия иммунитета к такого рода болезни.

А Маккейн, как и многие из тех людей, кто принимал себя за решительного человека, в значении того, что он всё для себя и для многих решает, считал, что морская болезнь, это уж точно не для него, и уж кого-кого, а его она точно никогда не коснётся. – Морская болезнь, это уж точно не про меня! – как и всякий решительный и знающий себе цену человек, говорил про себя, не про себя, а вслух и буквально про себя Маккейн. Но до чего же всех этих, знающих себе цену решительных людей удивляет, когда они, вывернутые все изнутри наизнанку, ставятся на колени перед унитазом или тошнотными позывами перекидываются туловищем через борт, оказываются в положении поставленных перед фактом своей настоящей действительности людей – они всего лишь самые обычные люди, которым свойственно всё тоже самое, что и самому среднестатистическому человеку.

А всё это, для всех этих, считающих себя за не таких как все людей, нестерпимо и больно осознавать. И само собой, этот факт действительности ими воспринимается только в штыки и никак иначе. А иначе, как они смогут жить, ведь они так обычно жить не умеют и не приспособлены к такому тяжкому для себя труду. И они скорей умрут, чем будут жить обычной жизнью простых людей. А вот за кого-то пострадать и побороться за их права, то это они могут.

Так что нет ничего столь уж сверхъестественного и удивительного в том, что Маккейн был крайне удивлён и озадачен таким положением вещей и творящимся безобразием со своим организмом, который так неожиданно и непредсказуемо для него себя повёл – воспротивился ему и определённо подвёл его под… А вот под что, то это об этом Маккейну ничего не было известно, как и то, сколько он в таком изолированном от всех положении провёл времени здесь, в каюте, наедине со своими тошнотворными мыслями и их выходками.

– И ни одна падла обо мне не вспомнила, и не зашла ко мне поинтересоваться, как у меня здоровье и вообще, как у меня дела. – Маккейну, перед лицом которого всплыли лица тех, кто просто обязан был проведать его, – да тот же генерал Томпсон, который два раза всплыл перед его глазами (теперь становится понятным, к кому относилась эта выразительная несдержанность со стороны Маккейна), – и у него от такого нестерпимого отношения к себе, даже закололо в области сердца.

Но Маккейн крепкий орешек и он умеет мобилизоваться в трудные для себя минуты. И ему только дай смочить лицо под краном и он вновь будет готов освежать этот мир своими мыслями и новообращениями. Тем более период акклиматизации к местным условиям вроде как подошёл к концу. И его хоть ещё немного и покачивало, но судя по тому, что он почувствовал в себе голод во всех степенях своего значения, то он теперь, после того как он принял душ, был полностью готов выйти в люди.

– Остаётся узнать одно, – переодевшись во всё чистое и новое, глядя на себя в зеркало и поправляя на шее галстук, обратился к самому себе Маккейн, – узнать, сколько времени я здесь пролежал в одиночестве. – Здесь Маккейну в зеркало опять привиделся генерал Томпсон, отчего Маккейн преобразился в гневного господина Маккейна, который при первой же возможности, не даст спуску этому, дискредитировавшему в его глазах генералу, бросившему его на произвол самого себя.

После того как только Маккейн погрозил Томпсону в зеркало кулаком, он перешёл из туалетной комнаты в отсек своей каюты, приспособленной под небольшой рабочий кабинет. Здесь он вытащил из встроенного в стену шкафа средних размеров дипломат и, поставив его на рабочий стол, принялся ощупывать свои карманы на предмет присутствия в них шифрованных ключей от этого носителя стратегических секретов.

Но судя по побледнению лица Маккейна, его поиски оказались безрезультатными, и он, оторопев от смутных и страшных предчувствий, вдруг в один момент рушится на приставленный к столу стул (он когда работал с секретными документами, не имел привычки садиться – кто знает, что может случится в следующий момент, и не придётся ли во всю прыть бежать с этими секретами). Но Маккейн в таком разориентированном положении находится совсем недолго и вид лежащего перед ним на столе дипломата, вкупе со стоящим на столе будильником, приводит его в чувства. И он, вдруг осознав, что только что переоделся в другой костюм, подрывается с места и несётся в туалетную комнату. Где в снятой одежде и находит всё, что ему нужно, чтобы открыть этот полный секретов дипломат.

Ну а как только этот полный секретов дипломат открыт, то Маккейн так его приоткрыто открывает, что не имеется никакой возможности заглянуть в него внутрь – Маккейн в деле собственных секретов сверхосторожный человек, и даже если в комнате или в данном случае, в каюте, никого кроме него нет, он всё равно всем собой закроет дипломат, и через него в дипломат не заглянешь. – У стен есть не только уши. Поверьте мне, я знаю, что говорю. – Многозначительно покачивал головой Маккейн, ведя через микрокамеру скрытое наблюдение за каким-нибудь не столь осторожным человеком, как он.

Правда иногда Маккейн давал волю своим эмоциям, из-за чего, если за ним велась скрытная слежка, можно было сделать некоторые догадки насчёт его хода мыслей и соображений. И тут присутствует ещё одна правда – Маккейн к большому сожалению его врагов, был слишком эмоционален и оттого его было сложно прочитать и вычислить то, что он замыслил. А всё потому, что он на всё, вне зависимости от знака события, реагировал одинаково – смущающим слух крепким словцом и резко импульсивно.

– Вот чёрт! – в один из моментов, Маккейн вдруг громко и резко чертыхнулся, и тут же более чем жёстко захлопнул крышку дипломата. И тут, если бы за Маккейном велась скрытая слежка, что вполне возможно, а он никогда не станет исключать такой вариант к нему отношений со стороны окружающего мира (Маккейн на этот счёт более чем подозрителен и мнителен – он можно сказать, в этом деле ипохондрик), люди ведущие за ним наблюдение могли бы предположить, что Маккейн чем-то прищемил свой палец, раз он так чертовски порывист по отношению ко всему окружающему. Что может быть и так, а может и вовсе не так, и, пожалуй, никто бы никогда так и не узнал, из-за чего так расстроился Маккейн, если бы он на этот раз не сделал словесную утечку (все другие виды утечек, которыми он так вокруг себя радовал все эти аномальные дни, уже порядком надоели).

– Никакой связи! – с перекошенным лицом, через прикушенный зубами торчащий палец во рту, пронзительно выразился Маккейн. После чего он опять садится на стул и начинает судорожно соображать над новыми, только открывшимися обстоятельствами. – Это, или диверсия, или что-то в технической службе недоучли. – Еле слышно пробубнив, Маккейн вновь тянется руками к дипломату, приоткрывает его крышку, смотрит в его глубину на что-то совсем неведомое и невидное со стороны, и тем более не поймёшь, что это такое, когда не знаешь, что там такое находится.

– Что-то мне подсказывает, что во всём этом капитан замешан. – Потемнев в ярости лицом, помыслил Маккейн. – У него, наверняка, есть все технические возможности, для того чтобы глушить любые внешние сигналы. Вот он и глушит. И теперь мы окончательно находимся под его информационным колпаком. И он будет дозировано, в нужных ему количествах и качестве, подкармливать нас информацией из внешнего мира. Пока … – Маккейн от переполнившей его злобы не смог закончить эту свою мысль. Но это было необязательно делать, она итак выразительно читалась по его безумному лицу.

Но вот Маккейн успокаивается, после чего закрывает секретный дипломат на шифрованный ключ, убирает дипломат в другое, более надёжное место – на свою кровать, под матрас – и, окинув взглядом свою каюту, направляется на выход. Где его ждёт первый, и не пойми с каким знаком сюрприз – с внешней стороны, на ручке двери, висит табличка «Не беспокоить». Что вызывает нескрываемое на лице Маккейна затруднение в понимании того, каким образом появилась эта табличка на его двери. Как он помнил, то он не помнил, чтобы он вешал такую табличку себе на дверь (хотя он с собой на корабль брал точно такую же табличку).

А так как здесь, на корабле, вряд ли пользовались такими табличками – здесь всё же не гостиница – то получается, что только он мог повесить эту табличку себе на дверь. И тогда вполне объяснимо то, что его никто не беспокоил своим вниманием к его здоровью и всему остальному. Что с одной стороны – его мнение учитывается – как бы удовлетворяет его, но с другой – а вдруг с ним случилось что-нибудь из ряда вон выходящее (понятно, что не то, какое выходящее с ним произошло) – совсем его не устраивает, во всём этом чувствуется лицемерие и прослеживается людское равнодушие к чужой судьбе.

– Вот сдох бы я там от обезвоживания, то этот Томпсон только руками развёл, и с упорством человека уверенного в своей правоте, заявил бы, что я сам просил и даже настаивал на том, чтобы меня не беспокоили. Вот я и не побеспокоил. – Маккейн чуть не задохнулся от своего возмущения на этого Томпсона. – Я тебя так не побеспокою, падла, что своих не узнаешь. – Сорвав табличку с двери, Маккейн бросил её на пол и хорошенько, хоть и бесполезно потоптавшись на ней, выдвинулся по направлению ресторана. Правда поначалу он хотел так неожиданно навестить генерала Томпсона, чтобы тот в пал в кому, но видимо за время своей болезни он потерял много сил и поэтому визит к этому подлецу Томпсону, был отложен им до худших для этого генерала времён.

При этом всё в нём говорило о том, что сейчас время обеда. И Маккейн в этом не ошибся, ресторан, сколько себя в нём помнил Маккейн, как всегда был наполнен людьми и приятной для глаза сутолокой. При этом, судя по всему и присутствующим в ресторане лицам, все только и ждали, когда к ним присоединиться, так надолго пропавший с глаз долой Маккейн, и поэтому присутствующие в ресторане люди, без него не начинали свой обед.

Правда так подумал только Маккейн (но таковы все люди, они склонны преувеличивать свою значимость для незнакомых и знакомых людей), тогда как, судя по своеобразному шуму, который всегда стоит в такого рода заведениях, всё же кто-то уже взял в свои руки столовые приборы и пробовал с них на вкус сегодняшние блюда. Впрочем, когда Маккейн появился в ресторане, то этот шум в один миг вдруг затих, что в свою очередь даже увеличило кульминационный эффект появления Маккейна.

Ну а когда ты на званый обед являешься в числе самых последних (со всей уверенностью пока что нельзя сказать, что Маккейн был самым последним), да ещё особую пикантность моменту придаёт ваш последний знаковый уход, с последующей вашей пропажей на достаточно долгое время, то по другому на вас и не могут смотреть при этой новой встрече – как только с удивлением – и с чем он явился, не запылился, – и нескрываемым любопытством – ну-ну, посмотрим, что он скажет в своё оправдание.

Маккейн же останавливается в дверях, чтобы с одной стороны зафиксировать всеобщее внимание на себе (он, что ни говори, а любил находиться в центре внимания) и с другой стороны, чтобы осмотреться по сторонам и попытаться понять, что могло за время его отсутствия здесь измениться.

И первое, на что и на кого за этим что наткнулся Маккейн, так это был капитанский стол, который по своему капитанскому праву занимал самое лучшее, центральное место в ресторане, рядом со сценой, где по вечерам можно было потанцевать, а когда и послушать выступление музыкантов.

Ну а на капитанский столик, всегда и в данном случае, любо-дорого посмотреть. Всё на нём и за ним радует глаз, окромя только сидящего во главе него капитана Мирбуса, который даже не изменился в лице, когда Маккейн появился в дверях. И он как излучал довольство, а, по мнению многих, понятно, что завистников, самодовольство, так и продолжал его излучать, свысока глядя на Маккейна. Впрочем, их, этих мнительных насчёт капитана людей, тоже можно понять, всем ведь хочется оказаться на месте капитана, в распоряжении которого всегда лучшие блюда, и не только те, которые находятся на столе, но и те, которые сидят за его столом.

Так с левой от капитана стороны, сидит столь лучезарная в своей яркости блондинка под впечатляющим именем Атлантида, что даже приходится щуриться и время от времени пропускать лишнее внутрь и мимо себя, глядя на неё. Ну а справа от него присела на край стула шатенка, с не менее интересным именем Атлантика, и своим очаровательным видом радует глаз всех тех, кто посмотрит на неё, за исключением разве что только блондинки, которой мешает радоваться капитан Мирбус, перегородивший для неё своим лицом все виды шатенки. Впрочем, ей этого и не надо, как, в общем, всем сидящим людям за капитанским столом, она, как и другие люди за этим столом, заняты только одним – они не сводят своего восхищённого взгляда с капитана Мирбуса и, заглядывая ему в рот, с придыханием ловят каждое им сказанное слово.

– Как будто его слова чем-то качественным отличаются и лучше наших слов. – До кипения внутри себя возмущались всё те же завистники, глядя на то, как вздыхают сидящие за капитанским столом дамы, стоит только капитану Мирбусу что-нибудь им самое пустяшное сказать. – Да он всего лишь факторизировал, что сегодня погода хорошая. А дамам за его столом уже стало жарко от этих его слов, и они принялись приоткрываться перед ним. У, гад ползучий. – От видов такой несправедливости, творящейся за капитанским столом и на глазах всего зала, темнели разумом едоки, начиная вести себя несколько вызывающе и запамятливо – они начинали в разной степени приличия нарушать правила этикета и поведения за столом, путаться руками, хватая не в те руки ножи и вилки, более чем требуют правила приличия задерживать свои взгляды на том, на чём не стоит долго задерживаться, и до неприличия низко опускать свои взгляды… Нет, не в ответ на чей-нибудь взгляд, а наоборот, выступая подстрекателем ответного недоумения стоящего во взгляде на них.

При всём, при том, каждый из находящихся в ресторане людей, несмотря на то, что у него внутри всё так кипело при виде такой несправедливости, ничего так страстно для себя не желал, как получить от капитана Мирбуса приглашение за свой стол – Мирбус время от времени, исходя из только ему известных причин, посылал кому-нибудь из пассажиров приглашение за свой стол. Так что у каждого пассажира имелся свой вполне реальный шанс оказаться за столом капитана, где он мог вкусить всё тех же яств и кушаний, которые подавались и за его стол, поговорить с капитаном о делах насущных и волнующих себя вещах («Сколько футов под килем?», – почему-то многие именно с этого вопроса начинали свой разговор с капитаном – что и говорить, стереотипное мышление), и всё это в настоящей близости от столь очаровательных капитанских спутниц, что как раз и придавало особенный вкус всем этим кушаньям и значимость самым пустяковым разговорам с капитаном на такой тет-а-тет.

На этот же раз, гостем за капитанским столом оказался… Обомлевший Маккейн глазам не мог своим поверить: «Какого чёрта?!» (правда, он что-то такое подспудно уже подозревал), – собственной персоной, сам генерал Томпсон. Впрочем, генерал Томпсон, надо отдать ему должное, тоже не сразу смог своим глазам поверить, когда в дверях ресторана, так неожиданно для всех и в особенности для него, появился Маккейн. Отчего всё это время не скрывавший своего веселья и, не убиравший со своего лица улыбки Томпсон, в один момент замер в одном немигающем в сторону Маккейна положении и, держа в одной руке вилку с нанизанным на ней куском мяса, а в другой, приготовленный для одухотворения себя внутрь бокал с шипучим напитком (бокал между тем оказался в таком приграничном положении, что из него вот-вот могло вылиться всё его содержимое прямо на брюки генерала Томпсона), теперь не смел, да и не мог пошевелиться.

Ну а вздрогнувший при виде Томпсона Маккейн, сразу же для себя сделал далеко идущие выводы насчёт этого ренегата Томпсона – пока он, верный сын своего отечества, в неравной борьбе противостоял местным морским условиям, эта падла Томпсон, заведя здесь сомнительные знакомства, вовсю предавался (от слова предавать) удовольствиям. – Будет крайне интересным выяснить, – размыслил про себя Маккейн, пронзительно глядя на Томпсона, – откуда у этого мутного генерала Томпсона, появился иммунитет к морской болезни. Сдаётся мне, что генерал Томпсон не до конца был честен с нами. И у него однозначно имеются белые пятна в своём прошлом. – Маккейн, всё для себя решив насчёт Томпсона, презрев Томпсона напоследок, отвёл от него свой взгляд и принялся обходить своим взглядом другие столы.

Ну, а чтобы разобраться, что творилось и происходило за другими столами, то тут без хотя бы поверхностного знания тех лиц, кто за ними находился, невозможно будет разобраться в происходящем. В чём, в чём, а в том, кто, зачем и по какому-такому поводу находился здесь, и что из себя представлял, Маккейн был более чем нужно осведомлён. Он всё-таки был одним из тех, в чьих руках находилась полная информация о количественном и качественном составе их миссии, во главе которой, правда, не афишируя себя, как серый кардинал, стоял именно он, а не какой-то там капитан Мирбус, в чьи задачи входило всего лишь обеспечить доставку их ограниченного контингента в указанное место (так думал Маккейн).

В какое же место они направлялись, то это пока что огромный секрет. И даже капитан Мирбус не знает его, и он информируется о дальнейшем маршруте следования по мере прибытия своего флагманского корабля на промежуточный пункт назначения.

Когда же Маккейн бросил свой взгляд в сторону общего зала, где за своими столиками, согласно условиям размещения прописанных в их туристических картах сидела разного рода и вида публика, которая с виду ничем особым себя не выдавала, то там по всей его видимости, как будто ничего не изменилось, и все те, кто его интриговал и сколько-нибудь интересовал, находились на своих, строго прописанных в картах их размещения местах.

– Группа технической поддержки здесь. – Начал мысленно загибать пальцы на руке нахмурившийся Маккейн, проводя визуальный осмотр присутствующих в ресторане лиц. – К ним у меня есть вопросы. – Сделав памятливую зарубку на носу, Маккейн перевёл свой взгляд на следующий стол, за которым сидела достаточно пёстро выглядящая группа людей.

И если задаться вопросом: «Что всех их объединяет и возможно ли такое?», – каким не стал себя утруждать Маккейн, по причине знания всех ответов на все вопросы, то единственное, что приходило на ум при виде этих, всех вместе взятых и посаженных в одном месте, да ещё и за одним столом, таких, даже не беззаботно выглядящих, а не утруждающих себя ничем и в том числе так выглядеть господ по жизни (это их философия или кредо по жизни) – ни в чём и никогда себя не утруждать – их всех вместе собрал такой же как и они, ни в коей мере, ни в чём не утруждающий себя господин.

И этот ни в коей мере не утруждающий себя господин, не счёл нужным раздумывать над тем, как, и, исходя из каких критериев и специализации, размещать все эти разнообразные в своём умственном развитии лица. А он, бросив на всех их один единственный, поверхностный взгляд – он само собой считает себя за крайне глубокомыслящего интеллектуала, которому одного взгляда достаточно, чтобы понять, какая всё-таки сволочь стоит перед ним – сразу о них всё понял – если мера всему человек, то мера всему неимоверному и безмерному, как раз эти апломбические люди (к стоматологам они не имеют никакого отношения, кроме разве что зубов) – и записал их в единый реестр, самонасыщенных собой людей. После чего и усадил их всех за один стол.

– Если уж от такого рода напасти не избавиться, то пусть она хотя бы не распространяется и находится в одном, ограниченном собой месте. Да и так легче их будет отслеживать. – Подытожил свой взгляд на этих апломбических людей, идеологически близкий им сотрудник службы размещения, ни в коей мере себя не утруждающий господин, под незнакомым для них и для многих именем. Чем он и пользовался вовсю, размещая гостей лайнера «Аполлон», как ему и капитану Мирбусу заблагорассудится.

Хотя всё-таки, в вопросе размещения этой категории гостей лайнера, на этот раз не всё так было просто. И службе размещения всё же пришлось отталкиваться от рекомендаций организаторов этого круиза, которые по каким-то своим внутренним соображениям, заранее всё за службу размещения решили и расписали, кто, где и с кем должен сидеть. Что, впрочем, совсем-совсем не расстроило ни в коей мере не утруждающего себя господина, когда это предписание полностью отвечало его идеологическим установкам. Да и к тому же всё так удачно совпало, что и организаторы этого круизного тура, практически один в один мыслили как он – чтобы по настоящему узнать, кто ты на самом деле есть, нужно макнуть тебя в собственное де… Я. Что как раз и достигается нахождением достаточно долгое время в ограниченном собой круге идейно близких людей.

– В таких случаях говорят: «Не нытьём, так катаньем». – В своё время, затраченное на подготовку этой миссии, глядя на схематичный план ресторана, где за каждым столиком были отмечены имена тех, кто за ними будет размещён, сказал Маккейн. – Это позволит нам на практике проверить верность некоторых идей и установок. – Усмехнулся Маккейн, бросив на стоящих за этим столом в тени и за разработкой всей этой операции конгрессменов, занимающих знаковые посты в государстве господ и ходящих в советниках у самого президента лица, задорный, ничего хорошего не несущий взгляд тем, на чей счёт будут проводиться эти задуманные Маккейном эксперименты.

– А их, как я погляжу, пока ничего не берёт. – Подумал Маккейн, посмотрев на тот самый стол, за которым сообразно своему взгляду на себя и на вокруг себя, как это им казалось, разместились господа все сплошь представляющие из себя и собой то, что они считают должно быть, но что не всегда соответствует действительности (это главная их характеристика). – Но что такое действительность, как не иллюзорность, которая формируется в результате борьбы различных мнений и взглядов на неё. И если наше мнение на эту реальность превалирует над всеми другими, – и не важно какими способами это достигается, – то значит реальность такова, как мы и только мы, её видим и озвучиваем. – В оправдание вашей недалёкости на их и окружающий счёт, заполняли ваше недоразвитие своим знанием эти господа интеллектуалы.

И что интересно, а им как раз не интересно и очень, до нервных коликов не нравилось, так это то, что все их идеи совсем не находили поддержки у всех остальных слоёв населения. Правда, свой отклик они у этого неблагодарного населения всегда находили. – Напредставляют себе чёрт те что, а нам всем потом расхлёбывай. – Сжимая кулаки, а не как этими свободолюбивыми господами ожидалось, награждая их овациями, сквозь скрип зубов награждало их этими откликами всё сплошь недалёкое население, которое почему-то не хочет жить на свой счёт перспективами, и ему всё подавай сегодня же, завтрак на завтрак, обед в обед и даже ужин на ужин.

Что же касается персонализации самого контингента этих свободолюбивых господ, то как бы они многовекторно не смотрели на себя и на всё вокруг, всё же тут не обошлось без своей фигуральной трещины, которая разделила этот когда-то единый и столь монолитный круг на два, отныне непримиримых и враждебных лагеря. Что пока что было не столь явно видно и ещё не до конца осознано всеми представителями этого круга, которые не могли себе позволить без улыбки посмотреть на своего идейного соратника.

А иначе ты можешь быть заподозрен, либо в отсутствии такта, раз так открыто выказываешь своё недовольство своим положением (здесь все недовольны и при этом крепятся и не бросаются в лицо такой нервной невыносимостью взгляда), либо в том, что твои зубы запущены кариесом – а это явный признак пренебрежения общечеловеческими ценностями и что ещё хуже, твоего отступления от основополагающих принципов, на которых построен и держится этот круг. Ты, падла, подверг сомнению незыблемость прав и свободы самовыражения личности человека. В котором, если ты забыл, то мы тебе кулаком в зубы напомним, всё должно быть прекрасно и ценно. А не гнило, как в твоём рту.

И трещина этого невероятного, а по сути, самого что ни на есть обычного для такого рода случаев разлома, прошлась там, где её никто не ожидал и даже не догадывался увидеть – через Линду, подругу одного из самых невыносимых в своей напористости и противности членов этого круга, месье Житницы. От которого, если быть до конца откровенным, чего в этом круге никогда не дождёшься, но всё же, никто ничего подобного ожидать и даже предположить не мог.

По поводу же этого подобного, то здесь имеется в виду то, что им может заинтересоваться особа женского пола, да ещё при этом симпатичная и далеко не дура – и такое невероятное сочетание в ней всех этих, так редко встречаемых живых качеств, и выступило в качестве катализатора этого уже назревавшего разлома. А такие разломы рано или поздно, а в данном случае, совсем не ко времени, всегда случаются, когда столь категорически разных и импульсивных людей объединяет одна лишь идея – и они, все эти высокоидейные люди, оказавшись в идейном тупике, в результате начинают переходить на личности.

Что же касается данного случая, то всё началось с самой, что ни на есть безобидной шутки, на которые был таким большим мастером (правда только по его же мнению) господин Паранойотов, с лица которого никогда не сходила улыбка; и он вообще считал себя человеком остроумным и весьма привлекательным.

И вот когда господин Житница предстал перед своими близкими по духу господами, не только с одной своей постной физиономией, на которую и смотреть никогда не хотелось, а вместе с симпатичной Линдой, то господин Паранойотов повёл себя так, как всегда себя вёл в таких случаях – и он скорей всего, по-другому и не смог повести себя иначе. Так он сразу же решил задвинуть всех самим собой и выделиться перед Линдой, блеснув своим остроумием. А вот как это у него получилось, то тут даже сам господин Паранойотов, всегда такой уверенный в себе, затруднился бы ответить.

– А я слышал, что девушка на корабле, а тем более такая симпатичная, к беде. – С достаточно красноречивым взглядом и выразительной улыбкой, проговорил господин Паранойотов, с пренебрежением ко всякой опасности, которая могла исходить от закипевшего в гневе Житницы, более чем прямолинейно посмотрев на Линду. Линда же к неприятному удивлению Паранойотова, была совсем не сбита этим его замечанием, подкрепленным столь выразительным взглядом, а она всё также хладнокровно выглядит и теперь плюс ко всему этому, начинает оценивающе разглядывать господина Паранойотова. Что для господина Паранойотова, непривыкшего к таким оценивающим себя взглядам, нестерпимо видеть. Но он ничего не может поделать, и вынужден улыбаться и ждать её недооценки себя (а вот в этом он почему-то не сомневается).

И Линда после небольшой паузы, во время которой, всё их, весьма даже немаленькое окружение, внимательно переводило свои глубокомысленные взгляды от Линды к Паранойотову и обратно, даёт свой весьма дерзкий ответ, поставивший в свой тупик всех этих многих лиц из того же числа их окружения, включая и самого Паранойотова.

– Так вы, судя по тому, что любите делать прогнозы, астролог, – так предполагая, сказала Линда, не сводя своего ответного взгляда с Паранойотова, – Хотя всё же нет. – После совсем короткой паузы поправила себя Линда. – Астрологом быть сейчас не в чести. И вы, скорей всего, синоптик. Быть им менее обязывает. Так ведь? – Задалась вопросом Линда. И хотя не до конца было понятно, к чему относился этот вопрос Линды, всё же слегка исказившийся в лице и потерявший часть своей лучезарности в улыбке Паранойотов, не стал отмалчиваться, а с какой-то прямо обидой самоутверждающе заявил:

– Я не синоптик, а эксперт! И моё экспертное мнение, между прочим, высоко и дорого ценится. К нему прислушиваются, и мои прогнозы часто сбываются.

– Ну, если между прочим, то, конечно, господин синоптик. – Ну а от такого, полного сарказма и ещё много чего содержащего в себе ответа Линды, ни один, даже самый ничтожный эксперт, не останется равнодушным. И не нужно быть синоптиком или тем же астрологом, чтобы сделать прогноз на их будущие отношения – они теперь смотреть друг друга без ненависти во взглядах не могут и не будут смотреть. Что, собственно, и привело к тому, что их когда-то столь идейно крепкий и монолитный круг, так «внезапно» для всех них, дал трещину и разделил его на два, отныне и на веки веков противоборствующих лагеря (сколько сторон конфликта, столько и противоборствующих лагерей – что не предел), которые на первых порах сформировались на самой крепкой из всех существующих основ – на ненависти.

Так те господа, кому была ненавистна позиция этого, слишком много о себе думает и позволяет, самолюбовалы Паранойотова, то они заняли сторону месье Житницы и Линды. Ну а тот, кто больше терпеть не мог месье Житницу и всё, что связано с ним, то тот выразил солидарность с господином Паранойотовым.

Но и это ещё не всё, что повлияло на такого рода решение этих свобододышащих господ. Да, кстати, что же касается самого этого окружения, то оно включало в себя кроме выше названных людей, господина Самоеда, куратора их группы, господ Поспешного и Нервозова, являющихся представителями рабочего класса, то есть они числились политтехнологами, господина Знаймса, отвечающего за информационную поддержку миссии, Бандюгетя, мало за что отвечающего, но отлично отвечающего за себя (такой ролевой человек на публике), и из самых знаковых (господа же Коконов и Гноз-самособой-ман, оттачивали своё дискуссионное мастерство там, в конце коридора), ещё один господин с тяжёлым лицом, такими же мыслями, с невероятно сложно выговариваемым именем Пас-куда. А вот куда он всех пас, то это на этот вопрос пока ещё никто не нашёл ответа.

Ну и вот насчёт того, что ещё повлияло на этих господ в выборе своей стороны, – и не потому, что она была им пространственно ближе, хотя и не без этого, – то многие из тех, кто занял сторону месье Житницы и его острой на язык подруги Линды, а по современному, партнёра, после того как к господину Паранойотову прилипло данное ему Линдой прозвище «синоптик», сами того не ожидая, решили проявить осторожность и не лезть на рожон её такого острого языка, который, как выяснилось на примере того же Паранойотова, может принести столько, если не бед, то, как минимум, неудобств.

Так кто-то, и здесь даже не нужно гадать кто, когда итак всё ясно, взял и распространил среди команды корабля информационный слух об имеющей место, такой прозорливой сверхспособности господина Паранойотова. И теперь ему страсть не давало покоя, достаточное для того чтобы вывести его из себя, придирчивое отношение к нему со стороны офицерского состава команды корабля, и особенно со стороны судового боцмана, трёхпалого Роджера. И если со стороны офицеров корабля, в основном поступали предложения шутливого характера, – теперь я себя чувствую спокойно, и если компас и все навигационные приборы выйдут из строя, то мы всё равно не пропадём, ведь теперь среди нас есть человек, читающий по звёздам, и который обязательно нас проведёт по поясу Ориона и не даст заплутать по млечному пути, – то вот с суровым на решения боцманом Роджером, было не всё так просто и, пожалуй, местами очень и очень страшно, когда с ним встретишься один на один в каком-нибудь безлюдном помещении корабля. Каких здесь, на корабле, как оказывается, было полным полно.

А этот боцман, трёхпалый Роджер, не просто выглядел ужасающе страшно, а что уж скрывать, кровь в жилах иногда стыла от ходящих здесь о нём слухов. – Этот трёхпалый боцман Роджер, с некоторых пор, после того как потерял второй палец на своей руке, – иногда бывает, что всё против тебя и приходится жертвовать какой-то частью себя, чтобы искупить вину перед сильными мира сего, – решил больше так не рисковать и проявить благоразумие по отношению к себе – теперь за него жертвовали частью себя другие люди. – По самому строжайшему секрету, кто-то, теперь и не вспомнишь кто, из-за спины господина Паранойотова поделился с ним этой жуткой тайной. И чтобы Паранойотов не сомневался в том, что это истинная правда, и не дай бог, захотел пошутить на этот счёт, этот кто-то, положив на спинку рядом с ним стоящего стула свою руку, продемонстрировал на своей руке отсутствие двух пальцев. И пока господин Паранойотов онемел, впав в умственный ступор, этот кто-то, хриплым голосом ужаснул Паранойотова новой вестью.

– И теперь он выбрал тебя. – Из глубин себя, так страшно для Паранойотова произнёс эту весть неизвестный. Отчего у Паранойотова в глазах всё затуманилось настолько сильно, что он мало что мог видеть. А когда всё-таки этот туман рассеялся, то рука с тремя пальцами и сам неизвестный, уже исчезли, что можно было подумать, что всё это ему привиделось. Чем и хотел себя успокоить Паранойотов, если бы вдруг на его глаза не попался сам боцман Роджер, который вдруг решил прогуляться по палубе вместе с какой-то дамой – но господина Паранойотова на эти уловки не поймаешь, он отлично видел, как боцман, кидает в его сторону многозначительные и свирепые взгляды.

Но что же всё-таки этому боцману было нужно от господина Паранойотова и что ему столь не полюбилось в этом всегда улыбчивом господине? Хотя на второй вопрос ответ очевиден, если принять во внимание суровый вид боцмана, на котором и не увидишь и тени улыбки. И, понятно, что боцман, как человек сугубо серьёзный и любящий всякий порядок (на это намекала его должность), не мог себе позволить терпеть такой веселый непорядок на своём и на каком чужом лице. А вот Паранойотов мог, и так сказать противопоставлял себя всему установленному здесь на корабле порядку, который поддерживал он, боцман (ну и частично капитан и старший помощник).

Правда, как вскоре выяснилось, то здесь не всё так просто и боцман не только имеет свои нетерпеливые взгляды на Паранойотова, – если бы только так, то боцман давно бы их решил, выкинув этого улыбчивого господина за борт, – а боцман, так сказать, имел в своём шкафу пару скелетов, и не только буквальных.

А всё дело в том, что боцман, по причине своего служебного положения, был крайне недоверчивым к людям человеком и в тоже время ищущим доверие человеком. При этом ему, как должностному лицу, от чьего поведения зависел порядок на борту корабля, – а за всеми корабельными бунтами всегда стояли серые корабельные кардиналы, боцманы (и это аксиома), – не свойственно было проявлять мягкость и чувствительность к окружающим. К тому же он, с одной стороны был до крайней меры расчётливым человеком, а с другой, до доверчивости наивным. Даже говорят (а это по другой версии), что когда он после ночной вахтовой смены недосчитался пару матросов, – а он всегда сводил свои счёты на пальцах своей руки, – то он для того чтобы свести дебет с кредитом (что он видимо ночью и делал с пропавшими матросами, с какими у него были какие-то мутные дела), взял у кока тесак и в эмоциональном порыве отрубил у себя пару пальцев на руке, заявив, что теперь, наконец, всё сходится.

– Как я помню, на вахту заступало столько матросов, сколько у меня было пальцев на руках. Так что всё верно. – Глядя на бледную, как смерь вахтовую смену, прохрипел боцман Роджер, по чьим брюкам стекала кровь, скапывающая с его отныне трёхпалой руки.

Но эта история из того же из ряда тех страшных морских легенд, которые так необходимы тем же боцманам, для укрепления их слова и дисциплины на корабле. И теперь даже самые безбашенные матросы, наслышанные о столь крутом нраве боцмана Роджера, сто раз подумают, прежде чем сослаться на глухоту и не выполнить команду этого столь страшного в своём гневе боцмана. Который, если сразу же тебя не отправит за борт кормить рыб, – у неисполнительных и нерадивых матросов, если они не хотят исправляться, выход с корабля только в одну сторону, за борт, – то до контузии засвистит их в свою дудку.

Но время идёт своим чередом и даже боцманы не вечны на своих корабельных местах и человеческих сердцах. Что также относится и к боцману Роджеру, которому теперь, в преддверии выхода на заслуженный отдых, захотелось навести порядок и в собственной жизни, до которой ему всё времени не хватало. В общем, ему в последнее время порядком надоело своё одиночество, и он захотел его изменить на не одиночество. А так как боцман Роджер был человеком более чем благоразумным, то он решил в этом направлении действовать, не как бог на душу положит, тыча пальцем в небо, а на основе предварительной подготовки, со строгим расчётом – привлечь себе в помощь знатока по этим звёздам.

И трёхпалый Роджер, как самый информированный человек на корабле (и даже капитан столько не знает), прослышав, что среди пассажиров корабля присутствует человек, умеющий читать будущее по звёздам, увидел в этом знак свыше. – Я было собрался на выход, а он как раз здесь появился. – Сделал вывод из всего случившегося боцман Роджер, и с этого момента господину Паранойотову больше ни минуты не чувствовалось спокойно.

Ведь боцман Роджер был всегда до крайней степени придирчивости требовательным к окружающим, а что уж говорить о том, каким он становился дьяволом, когда дело касалось упорядоченности своей жизни. Так что господину Паранойотову тысячу раз нужно было подумать, прежде чем вставать на путь конфронтации с Линдой. Из-за чего он теперь денно и нощно вынужден страдать и мучиться от столь повышенного внимания к своей персоне со стороны боцмана Роджера, который всё-таки встретил его в самом безлюдном месте на корабле, и крепко так, кулаком в живот, дал ему трёхдневный срок на составления полного астрологического прогноза на своё будущее, – надеюсь, ты, мурло, понимаешь какого, – с удовлетворяющим все его вкусы и предпочтения, подбором спутницы жизни.

– А иначе. – Грозно посмотрев на подогнувшегося в коленях Паранойотова, сказал боцман Роджер, доставая из кармана кителя завороживший взгляд Паранойотова предмет. Который при ближайшем рассмотрении оказался небольшими песочными часами. Что, естественно, немедленно вызвало у Паранойотова крайней степени желание поинтересоваться у трёхпалого Роджера: Какого хрена, он носит такие часы при себе? И неужели он, на своей боцманской службе, не заработал хотя бы на электронные часы? – Свои дорогущие часы Паранойотов благоразумно не стал показывать. А то мало ли что. И кто знает, не сведёт ли с прямой дорожки Роджера его зависть, которая непременно возникнет при виде его дорогущих «Ролексов».

Но Паранойотов не успел всеми этими вопросами задаться, и не потому, что он пока находился в тисках страха и сопровождающего его поглупления и онемения, которое компенсирует этот умственный упадок, который поражает даже самых беззаботных людей, когда к ним вот так, в тёмном корабельном переходе являются такие склонные к насилию люди, а он не успел потому, что трёхпалый Роджер сам всё доходчиво объяснил.

Так трёхпалый Роджер внимательно посмотрел на Паранойотова и, косвенно указывая на часы в своей руке, сказал. – Надеюсь, что тебе не нужно объяснять, что это такое. – И хотя трёхпалый Роджер, на этот раз был вполне верен насчёт своих догадок по поводу Паранойотова, всё-таки самому Паранойотову, несмотря на то, что ему действительно не нужно было объяснять, что такое находилось в руках Роджера, всеми фибрами своей души хотелось поступить вопреки надеждам Роджера и выказать себя полным невеждой. Но он опять не смог этого сделать, и так и остался в своих и глазах Роджера человеком знающим, что есть такое песочные часы.

Трёхпалый Роджер тем временем продолжает. И он говорит. – А раз так, то твоё время пошло. – После чего он, не сводя своего взгляда с Паранойотова, вытягивает перед собой ладонь левой руки, затем второй, трёхпалой рукой, в которой находились часы, перевернув их песком вверх, ставит их на ладонь вытянутой руки и внимательно, вместе с Паранойтовым смотрит на то, как песок начинает высыпаться вниз. И, наверное, Паранойотову сейчас нужно было бы не смотреть на то, как песок его (!) времени убывает на его глазах. А ему, если конечно, ему ещё жизнь дорога, следовало бы немедленно броситься отсюда в бега, хотя бы к тому же капитану, и рассказать тому, как его третирует и ужасает боцман. Но Паранойотов, как будто его заворожил этот ссыпающийся песок, ничего не может с собой поделать, и он стоит как вкопанный на месте и смотрит на эти часы.

Ну а трёхпалый Роджер, скорей всего, отлично знал о таком магическом свойстве своих часов, и оттого он совсем не удивляется такому его поведению, и только время от времени бросает на Паранойотова любопытные взгляды. Когда же песка в часах осталось совсем ничего, Роджер вдруг перебивает ход мысли Паранойотова и что плавное, течение песка его жизни. – Чем хороши песочные часы, так это тем, что их можно на время остановить и по желанию, даже повернуть вспять. – Сказав это, Роджер нажимает на… Теперь-то становится понятно, для чего на сужающейся горловине часов находилась эта перегородка. В результате чего проход для песка перекрывается, и часы вроде как замедляют свой ход до нуля. После чего Роджер переворачивает часы, смотрит на Паранойотова и открывает соединительную горловину часов. И теперь песок времени посыпался в обратную сторону.

Трёхпалый Роджер вновь обращает своё пристальное внимание на Паранойотова, и после фиксации взгляда на нём, спрашивает его. – И чего ждёшь? Хочешь, чтобы часы времени потекли в обратную сторону? – После чего не став ничего больше добавлять, так звучно свистнул в свою дуду прямо в ухо Паранойотову, что когда Паранойотов пришёл в себя, лёжа на полу, то этого страшного боцмана уже не было.

И первой, понятно, что не обдуманной и слишком поспешной мыслью Паранойотова, было его желание обратиться за помощью к своему куратору Самоеду, который выступает исполнительным лицом их команды, и в ведении которого находится всё обеспечение их группы, от информационного, до финансового. Но хорошо, что здравомыслие до него дошло быстрее, чем он дошёл до каюты Самоеда – ему, пожалуй, не поверят и только поднимут на смех.

– Знаю я их, как облупленных. Им бы только позубоскалить на чужой счёт. – Остановившись у каюты Самоеда, подумал Паранойотов и остановил занесённую для стука в дверь руку. – Да и скорей всего, не поверят. И скажут, что я всё придумал, чтобы набить себе цену. А делиться это последнее, что от них можно ожидать. Вот же подлецы. – Так на этом и оставил себя Паранойотов, отправившись к себе в каюту изучать карту звёздного неба, по которой ему в течении отведённого трёхпалым Роджером времени, если он, конечно, ещё своей жизнью дорожит, предстоит составить астрологический прогноз на беззаботное будущее боцмана.

Впрочем, господин Паранойотов и сам много чего сделал, чтобы от него отвернулось столько идейно близких к нему лиц. И тут виновата даже не его тошнотворная улыбка до ушей, от которой всех давно уже подташнивает, а что уж говорить о том, что здесь на корабле, эта тошнота наполняет горло, но эта его, до самой крайней степени самоуверенность в своём экспертном мнении, которое, опять же только по его мнению, является чуть ли не истиной последней инстанции – а как иначе понимать эти его слова: «Моё экспертное мнение, между прочим, высоко и дорого ценится. И мои прогнозы сбываются» – прямо-таки делает из людей степенных и благоразумных, совсем других, с полярным знаком людей.

– Я бы тебе, гад, сказал, где я видел таких экспертов. – После заявления Паранойтова о том, какой он весь из себя ценный эксперт, в один момент переменился в лице редко отвечающий за себя и за свои слова, очень близкий ко всякой экспертной кухне, господин, а может и не такой уж и господин, в общем, лицо гражданской наружности, и сам эксперт во всех областях, Бандюгеть.

– Он меня когда-нибудь до белого каления доведёт. – Как всегда в нервном истощении и с перекошенным от злости лицом, передёрнулся господин Нервозов, слыша экспертное мнение этого и не пойми кто таков, Паранойотова. Но это была вполне нормальная и привычная реакция этого нервного господина, который иначе и не мог реагировать на чужие экспертные мнения.

Тем не менее, Паранойотов не остался в одиночку в своём противостоянии с месье Житницей и Линдой, и на его сторону встало достаточное количество аналитически подкованных господ из этого экспертного сообщества, для того чтобы создать предпосылку, если не для победы, то, по крайней мере для баланса сил; и всё благодаря его умению расставлять нужные акценты (ещё одно хорошо, так это то, что господин Паранойотов никому не сообщил о давлении на себя со стороны боцмана, а иначе бы он точно остался один в изоляции – против трёхпалого Роджера выступить уж точно смельчаков не нашлось бы). А господин Паранойотов всего-то обратил уточняющее внимание близких ему по духу свободомыслящих и также дышащих господ, на невыносимо тусклое и с трудом перевариваемое ими лицо месье Житницы.

– Разве вы хотите, чтобы вас с этой физиогномической непривлекательностью ассоциировали? – господин Паранойотов для начала, этим своим заявлением сбил с толку колеблющихся, а затем приметив на их лицах первые признаки подступающей к горлу морской болезни (никто из них не показывал виду, что их терзает такого рода непереносимость морской качки, и все они, как могли, всё больше сидя, держались на ногах), добил их расшатанное сознание тем, что назвал настоящую причину того, почему их так мутит. – И разве вам неизвестен первый закон диалектики – количество со временем переходит в качество. Вот вам и в горло ничего не лезет, потому что не перевариваемая физиономия месье Житницы, уже вот где стоит. – Схватив себя за горло, очень убеждающее проговорил Паранойотов.

Ну а когда на глаза убеждаемых господином Паранойотовым господ появился месье Житница, то эти слова Паранойотова обрели свою очевидную зрелость. Всем им до такой нестерпимой тошноты стало плохо при виде Житницы, что когда они вернулись обратно за стол из туалета, а кто-то, как например, господин Гноз-самособой-ман, из подсобного помещения, куда его споткнула его близорукая жизнь в толстенных очках, то отныне все их симпатии находились на противоположной от Житницы стороне.

И вот такая противоречивая публика и собралась за одним из столов, куда после капитанского стола перевёл свой взгляд Маккейн. – Хотя цвет и выражения невыносимости друг друга на их лицах, мне уже нравится. – Вслед за первым замечанием сделал второе Маккейн. И он бы пошёл дальше, как в своих наблюдениях, так и в глубину ресторана – впереди, вон сколько было места и столов для его наблюдения, если бы к его полной неожиданности, да так для него незаметно, вдруг прямо перед ним не возник тот, кого бы его глаза не видели – сам капитан Мирбус.

И не успевает Маккейн, как следовало бы среагировать на это его появление, – в полном своём хладнокровии, не моргнув глазом, посмотреть на этого капитана, – как его рефлексы нервной оторопью выдают его с потрохами (а что тут поделаешь, если его не свежесть дыхания потрохов, никакими зубными пастами не перебьёшь, пока не поешь), как капитан Мирбус с улыбкой на всё своё лицо, призывно обращается к нему.

– Сэр, а мы уже за вас начали волноваться. – Заговорил Мирбус. – Так долго вы нас не радовали своим присутствием. И мой первый помощник не даст соврать, что я даже несколько раз порывался послать за вами. – Мирбус махнул рукой в неопределённую сторону, что теперь и не поймёшь, кто его первый помощник. Что может привести к необратимым, крайне опасным и ведущим к беспорядкам (а может и бунту), с нарушением дисциплины процессам. Ведь на место первого помощника столько охотников из числа команды и не только. И после таких туманных заявлений капитана, позиция первого помощника уже не видится столь крепкой, и некоторые особо горячие головы из числа близко стоящих к первому помощнику офицеров, могут и рискнуть раньше времени.

– Но как я сейчас вижу, все мои тревоги, к огромной радости оказались беспочвенны, – но это не удивительно, мы ведь в море, – усмехнулся капитан Мирбус, – и вы в полном порядке. – Маккейн же в ответ посмел себе не только не понять шутки Мирбуса, но и не поверить всему им сказанному.

– Брешет, подлец, прямо в лицо, и не краснеет. – По своему поводу усмехнулся Маккейн. Что капитаном Мирбусом был воспринято как должный ответ на его остроумие. Ну а раз Маккейн, как выясняется, не такой уж и надутый индюк, как о нём отзывались самые близкие к нему люди (кто эти люди, Мирбус, как человек умеющий держать тайны, никогда не расскажет Маккейну), и умеет слушать и оценить остроумие другого человека, то, пожалуй, он заслуживает того, чтобы его пригласить за капитанский стол. Что тут же и озвучивает капитан Мирбус.

Ну а Маккейн, не какая-нибудь там девочка, которая счастья своего и будущих удобств не видит и не понимает, и её нужно уговаривать, чтобы она не отказывалась от ожидающего её счастья, и он сразу же даёт своё согласие капитану, который, по мнению Маккейна, с этого и должен был начинать свой разговор с ним.

После же того как приглашение Маккейном было принято и он был даже представлен находящимся за капитанским столом людям, где некоторые из них, а в частности генерал Томпсон, почувствовал себя, не то что не в своей тарелке, а гораздо хуже – на раскалённой сковороде под принципиальным взглядом Маккейна (когда твой непосредственный начальник мучается у себя в каюте от обезвоживания, ты, падла, здесь жируешь) – то перед ним через Мирбуса встал вопрос, куда же его усадить.

Что дело совсем не простое, как кажется на первый взгляд. И здесь, как на том же приёме у какой-нибудь королевской фамилии, очень многое имеет значение при твоём расположении за столом. А вдруг ты, к примеру, с тем или иным лицом не расположен лицом к нему сидеть (а другим, сами понимаете каким местом, запросто) и тогда что, мордобитие или как минимум, разговор на повышенных тонах и скандал. Так что тут нужно многое учитывать, в том числе и политические пристрастия и блоковый статус этих сидельцев за столом. Ведь окажись рядом друг с другом люди крайне противоположных точек зрения, да хотя бы ту же стоящую перед ними индейку, где один из них полный вегетарианец, который и видеть не хочет и не может таких мясных блюд перед собой, а другой наоборот, его от всего этого мясного с руками не оторвёшь, то, что тут будет, даже представить для пищеварения желудков обоих страшно. Один подавится слюной, тогда как другому встанет горлом кость под ненавидящим взглядом давящегося слюной вегетарианца.

Правда за столом капитана Мирбуса, с краешку всегда стоял отдельный стул, специально предназначенный им для экстранеординарных случаев, которые он сам и провоцировал на то, чтобы они возникали – Мирбус взял себе за удовольствие и заодно, за привычку, приглашать за свой стол, окромя только гостей (слово «гость», капитаном Мирбусов по-своему особому принципу трактовалось), какого-нибудь интересного для него человека, который возбуждал у него аппетит к веселью (насчёт же всего другого аппетита, он никогда не жаловался, а тут же на месте менял кока, списывая с корабля провинившегося кока прямо сразу – и хорошо, если корабль в этот момент находился где-нибудь на причале, а иначе коку подчас не суждено было до дому доплыть из открытого для всех моря или океана).

Но на этот раз Мирбус посчитал, что Маккейн нуждается в более дружественной атмосфере, а это значит, что сидеть с краю за столом не для него. И капитан Мирбус, ещё раз, вместе с Маккейном обвёл взглядом сидящих за капитанским столом людей, чтобы в ком-то усомниться, а в ком-то наоборот, обрести на его счёт надежду.

И если сидящие за столом представительницы прекрасного пола, те же Атлантида и Атлантика, полностью к себе располагали, и здесь рядом с ними любой, даже самый привередливый тип, только его посади рядом с ними, почувствует себя в самом прекрасном расположении духа, то насчёт других господ, расположившихся за капитанским столом, такого уж точно не скажешь. И судя по их более чем внимательным к Маккейну физиономиям, то они, как минимум, согласны терпеть такое соседство рядом с собой, и то в случае если их об этом сам капитан Мирбус попросит (а так даже и не выговорить тех слов, которые они готовы отпустить в адрес этого, что за чёрта из табакерки, Маккейна).

А за капитанским столом, кроме уже перечисленных прекрасных особ и одного более чем хмурого генерала Томпсона, находились не просто члены капитанской команды и другого рода важные и влиятельные господа, а все эти господа и одна обладательница уж очень проницательного взгляда дама, с зачёсанными назад чёрными, как смоль волосами, так сказать, являлись той опорой для капитана, без которой он бы не смог осуществлять руководство кораблём.

Так среди присутствующих здесь за столом членов его команды, самыми знаковыми фигурами были: судовой врач, в войсковом, а не должностном звании, капитан Кубрик, что, а именно это его капитанское звание, вызывало столько двусмысленных и путанных ситуаций (капитан Мирбус иногда был готов лопнуть от возмущения, когда слышал, что этого Кубрика путали с ним, но он ничего не мог поделать с этим Кубриком – Кубрик был слишком важное лицо на его корабле и с ним в открытую лучше было не спорить, залечит до смерти), а также первый помощник капитана (понятно, что капитана Мирбуса, а не Кубрика – теперь ясно, почему Мирбус так про себя негодовал, когда люди так насчёт этого дерзкого Кубрика ошибались), лейтенант Сталкер, чей молодцеватый и бодрый вид говорил о многом таком, о чём при капитане лучше не распространяться.

И, наверное, не нужно объяснять, почему капитан Мирбус сразу же отсёк этих влиятельных лиц из числа тех, к кому можно было бы подсадить Маккейна (у них и так забот полон рот, и зачем их ещё чем-то нагружать). Так что вполне понятно, что Мирбус даже на мгновение не остановил на них своего взгляда. – Только посмотри на них, так тут же сглазят. – С этой мыслью Мирбус перевёл свой взгляд на занимавших рядом с ним свои места, Атлантиду и Атлантику. Чей прекрасный и цветущий вид в очередной раз порадовал его, и он, пожалуй, наверняка порадует и Маккейна, несмотря даже на его вступление в засушливый период своего возраста. Но Мирбус пока не решился идти на такие жертвы и поэтому посчитал разумным, оставить всё как есть за этой частью стола. После чего он переводит свой взгляд на сидящих на правом краю стола господ не внятной и всё больше серой внешности, чья выверенность и отточенность во взглядах на всё вокруг, прямо-таки режет взгляд и даже слух.

– И это не вариант. У них слишком ограниченные взгляды на окружающее и коридор решений слишком узок. Так и гляди, порежут друг друга. – Делает вывод Мирбус, оставив этих узколобых господ наедине с собой, чтобы перевести свой взгляд дальше, в сторону. Где он наталкивается на даму с дюже проницательным и стальным взглядом, зовущейся мадмуазель де Сталь.

– Мадмуазель де Сталь не стоит лишний раз беспокоить. – Подумал капитан Мирбус. – Хотя она была бы рада себя побеспокоить. – Мирбус отводит от мадмуазель де Сталь взгляд, затем пробегается своим взглядом ещё по нескольким лицам и, не найдя среди них достойного лица, которое соответствовало созревшим в его голове требованиям и задачам, останавливает свой взгляд на генерале Томпсоне. – А это, пожалуй, то, что нужно. – Подводит итог своему наблюдению Мирбус, и к так и знал Томпсона, усаживает Маккейна рядом с ним.

Ну а Маккейн даже рад такому выбору Мирбуса – ему не нужно будет терзаться в ожидании возмездия, и можно будет прямо сейчас начать воздавать по заслугам этому предателю Томпсону. И Маккейн сразу же, не откладывая в долгий ящик свои намерения насчёт этого подлейшего из генералов, так крепко садится на свой стул, что раздавшийся из под него треск в результате такой его присадки, жутким эхом отдался в голове Томпсона, всё отлично для себя понявшего – сейчас Маккейн будет так жёстко его подсиживать, что ему усидеть на своём месте, во всех смыслах этого сочетания слов и его должностных значений, будет крайне сложно сделать.

И только он об этом подумал, как эта мысль острой болью отдалась в его ноге, на которую, судя по всему, каблуком своих тяжёлых ботинок вонзился Маккейн. Отчего генерал Томпсон не сдержался и рефлекторно дёрнулся в сторону Маккейна, где на него с выразительной улыбкой смотрел Маккейн. – Прошу прощения генерал, – сладко ему улыбаясь, проговорил Маккейн и, не сводя с генерала своего яростного взгляда, добавил, – не затруднит вас, подать мне вон тот салат. – И, конечно, генерала Томпсона, на которого сейчас обращены все взгляды за столом, ничего такого не затруднит сделать, даже несмотря на острую боль в ноге и на то, что в результате этого давления на его ногу, он не может сдвинуться с места. А ведь тот салат, на который указал Маккейн, между прочим, находится довольно далеко. И чтобы до него дотянуться генералу, ему придётся проявить чудеса эластичности своего тела.

Но генералы в минуты большой опасности для своей чести, часто проявляют чудеса героизма и немыслимой ловкости для их, что уж поделать, зажиточного вида. Так и генерал Томпсон, сумел так вытянуться в себе, что ему и без своей приподнятости с места, удалось дотянуться руками до указанного Маккейном блюда. Что непременно было оценено этим возмездным Маккейном, который перехватывая из рук генерала Томпсона салатницу, очень уж иносказательно поблагодарил генерала. – Благодарите генерал природу, которая наградила вас такими длинными руками. Для которых я, можете не беспокоиться, обязательно найду применение. – Сказав это, Маккейн накладывает себе немного салата, затем возвращает салатницу генералу и на время снимает тяжесть своего нахождения на его ноге. После чего генерал Томпсон может перевести дух, но только на то время, пока Маккейн отвлечён этим салатом от своих злобных мыслей насчёт него.

Ну а как только Маккейн слегка насытиться, то генералу Томпсону стоит ожидать новой на себя атаки. Так что пока Маккейн не обращает на него своего внимания, генералу Томпсону было бы неплохо что-нибудь придумать такое, что могло и дальше отвлекать от него Маккейна. Что пока сложно придумать, в виду того, что самый значительный за этим столом человек, капитан Мирбус, который уж точно мог привлечь всю злобную внимательность к себе со стороны Маккейна, который, как отлично знал Томпсон, терпеть не мог, когда кто-то своим центральным положением затмевал его значение, сейчас отсутствовал за столом. А всё дело в том, что Мирбус, усадив Маккейна за стол, не пошёл на своё место, а куда-то отлучился. Что и открывало широкие возможности для агрессивных действий Маккейна по отношению к Томпсону.

И они, как часто говорят в таких случаях, не заставили себя ждать. И только стоило генералу Томпсону повести себя неосмотрительно – он в поиске капитана Мирбуса покрутил по сторонам своей головой – как он уже пойман Маккейном. – Куда крутишь головой. – Придвинувшись к Томпсону, прошипел ему в ухо Маккейн. – Сбежать хочешь? – захрипел все мысли Томпсона Маккейн, что тот, если он, что и хотел сказать в своё оправдание – да тоже «нет» – то оглохнув на одно ухо, сейчас и этого сказать не мог.

Ну а Маккейн продолжает на него морально давить. – Что молчишь, обдумываешь, как лучше претворить в жизнь свои задумки. Ладно, подскажу. Чтобы я тебе не смог помешать осуществить свой план побега, то возьми вон ту бутылку со стола, – Маккейн кивнул в сторону стоящей перед ними бутылки, судя по её виду, а этикетки на ней не было видно, то из под того напитка, которыми подчивают гостей в радостных случаях хозяева, – и как следует врежь мне по голове ей. – Маккейн, сделав это предложение, принялся не сводимо смотреть на Томпсона, смотрящего в сторону этой бутылки, стараясь уловить на его лице физические выражения его чувств.

Но видимо Томпсон в генералах ходил всё же не за просто так, и ему дослужиться до генерала позволило то, что он не раз смотрел в глаза встречному ветру, который до боли резал глаза и часто запускал в них песок. Так что ему было совсем не сложно противостоять взгляду Маккейна, который хоть и испускал из себя столько злобы, и от него несло свежесьеденным салатом, что невероятно противно (а вот когда он лежит в салатнице, то он так не пахнет), но это всё ему нипочём и он выдерживает на своём лице хладнокровие.

Что совсем не может устроить Маккейна, который даже вновь захотел надавить на Томпсона всем собой. Но Маккейн не любил повторяться – ещё решат, что я штампист – и он делает Томпсону предложение, которое должно того побудить к каким-нибудь действиям.

– Есть сомнения. – Говорит Маккейн. – Понимаю. Полная бутылка хоть и тяжеловесна, но не так опасна для головы, как пустая. Поэтому предлагаю тебе для начала налить мне из неё в бокал. А потом, когда отвлекусь от тебя на бокал, то ты можешь исподтишка, как это ты всегда делаешь, нанести мне удар бутылкой по голове. – А вот тут генерал, услышав от Маккейна такие насчёт себя жёсткие и до чего же подлые предположения, хотел было возмутившись, отреагировать, но Маккейн резко пресёк эти его поползновения на свою нервность.

– Живо наливай. – Низким голосом, так резко проголосил Маккейн, что руки Томпсона сами потянулись за бутылкой, прежде чем он осознал, что сейчас делает. А как осознал, то уже бокал Маккейн им наполнен, а сам Маккейн уже даже его поднял и, подмигнув ему, приложился ртом к бокалу. Правда при этом он всё же боковым зрением поглядывает на Томпсона, который с растерянным взглядом смотрит одновременно на Маккейна и на бутылку в своих руках.

– А может действительно на всё плюнуть и единственный раз в жизни поступить так, как велит сердце. – Крепко сжав в руке бутылку, через призму её отражения, Томпсон посмотрел на Маккейна, допивающего их бокала его содержимое. И теперь уже и не узнать, до чего и до каких трагических действий мог досмотреться Томпсон, не появись рядом с ними официант, прикативший за собой тележку, с которой на них смотрела в бумажном исполнении пресса, о существовании которой они, да и многие на корабле, уже и позабыли. И тут уже без вариантов – вид прессы в едином порыве заставляет этих господ обо всём позабыть и требовательно поинтересоваться у официанта: Что это всё значит?

Ну а официант в ответ включает простодушного дурачка, что больше всего они и умеют делать, и разыгрывает на своём лице недоумение, с которым он и даёт, явно ему вложенный в уши капитаном ответ. – Наказ капитана. – Говорит официант и, не успевают Маккейн или хотя бы Томпсон, возмутившись, поинтересоваться у него, какой, такой ещё наказ и на каких, таких основаниях, капитан посмел так себя вести по отношению к ним, как официанта и след простыл. И теперь Маккейну и Томпсону, держащих боковым зрением друг друга под контролем и, смотрящих на тележку с прессой на ней, ничего другого не остаётся, как самолично разбираться с этой тележкой.