Читать книгу Философский детектив - Игорь Сотников - Страница 2

– Знаете ли вы, о чем я сейчас хочу вас спросить? – у входа в амфитеатр преградил дорогу очередной группе желающих стать зрителями, один их самых известных своей вредностью и занудством софист Зенон, который в своё свободное время, которого, к сожалению, у него было вполне предостаточно, подрабатывал здесь билетером.

– Нет, – даже если бы знала, всё равно так ответила бы Антиоха, на полном серьёзе культивирующая девственную чистоту.

– Неужели, вы не знаете, что лгать нехорошо? – как всегда борзеет этот прозванный китайцем Зенон, чья повернутость шеи, таким же образом, рулит им и его мыслями.

– Конечно, знаю, – совершенно не понимая, что за наезд, ища поддержки у своих друзей, Антиоха, смотря на Елену и на этих, как дело дошло до обилечивания, ставших совсем не героями Парадокса и его кореша эфеба Гения, которые явно не блещут талантами, а имеют лишь шиш за душой.

Правда, насчёт Гения, в виду его недавнего прибытия из дальнего пограничного гарнизона, в котором он как военнообязанный гражданин нёс свою двухгодичную службу, скорее всего, можно было сделать исключение. Ведь после несения службы не сразу легко влиться в мирскую жизнь с её местными, ещё не совсем ясными для его понимания обычаями.

– Но именно об этом я и собирался вас спросить, а вы ответили, что не знаете, – по расплывшейся улыбке Зенона стало понятно, что он, поддев Антиоху, сумел добиться своей пакостной цели.

– Ах, ты, бородатое мурло, – по данному заявлению Гения, сопровождающемуся, по очень юридическому мнению Секста Помпония, оскорблением действием, стало ясно, что Антиоха всё-таки заблуждалась на счёт его героизма и что он тот ещё герой.

– Он знает одну из именных загадок Сфинкса, – насторожились, услышавшие это умозрение Гения, находящиеся рядом с Зеноном братья-софисты.

– Помогите! – обратил свой крик о помощи к своим собратьям по логическому искусству взятый в оборот Гением Зенон.

Гений же, схватив вредного Зенона за бороду, продолжал нещадно крутить ему уши. Ведь Зенон в своё время, когда Гений был совсем маленьким, не раз ловил его без билета и сам драл уши этому зайцу.

– К Зевсу обрати мольбы, – только посмеивались в ответ братья-софисты, не терпящие своих первейших конкурентов.

Но вот, кажется, Зенон изловчился и, укусив Гения за руку, заставил его для начала сожалеть о таком неосторожном распускании рук, а после того как подсечкой уронил его на ступеньки, изо всех сил бросился бежать прочь.

– Ах, ты, падла, – отряхнувшись от пыли, вне себя от злости Гений бросился вдогонку за Зеноном.

– Ну, этот универсальный ответ уже никого не удивит, – братья-софисты от осознания своего всезнания вновь обрели свою всеважность.

Гектора ж, в бегстве преследуя, гнал Ахиллес непрестанно,

Словно как пес по горам молодого гонит оленя,

Словно во сне человек изловить человека не может,

Сей убежать, а другой уловить напрягается тщетно,

Так и герои: ни сей не догонит, ни тот не уходит, – тут же нашёлся один из местных поэтов-рапсодов, который воспел эту погоню.

– Пусть побегают для моциона, – Елена зевнула и, взяв за локоть почему-то раскрасневшуюся Антиоху, направилась внутрь амфитеатра.

«Наверное, это следы от стычки с Зеноном», – ошибочно подумал, как всегда странно себя ведущий Парадокс, имеющий свои виды на Антиоху, который, вместо того чтобы быть на месте Гения и догонять этого Зенона, вовсе не торопится его догонять, а как всегда лишь пользуется моментом.

– Что ж, посмотрим на этот вопль козлов, – выйдя на переходную площадку, Елена принялась осматривать уже присутствующих в амфитеатре зрителей.

– А самых первейших козлов поставили на входе, – выведенная из себя, всё не может успокоиться Антиоха.

– И не говори, – заметив в одном лице постановщика и сценариста сегодняшнего представления трагика Софокла, Елена, испытывающая необъяснимую дрожь и тягу ко всему трагичному и, всего вероятнее, желающая занять своё подобающее ей почётное место на сцене, очень внимательно изучает эту уже становящуюся легендарной сценическую громадину, чья протекция, пожалуй, позволит ускорить ход продвижению её таланта.

– Допустим, Ахиллес бежит в десять раз быстрее, чем черепаха, и находится позади нее на расстоянии в тысячу шагов. За то время, за которое Ахиллес пробежит это расстояние, черепаха в ту же сторону проползет сто шагов. Когда Ахиллес пробежит сто шагов, черепаха проползет еще десять шагов, и так далее. Процесс будет продолжаться до бесконечности, Ахиллес так никогда и не догонит черепаху! – ошеломлённый этой внезапной своей догадкой Зенон вдруг замедляет своей бег и, уверенный на все сто в истинности этой своей апории, не спеша продолжает свой ход.

Но Гений ещё не знает всей верности этого нового, хоть и виртуального, но всё же аксиомального закона, и поэтому каждый его шаг приближает его, нет, не к знанию, а всего лишь к этой земной незначительности, Зенону.

Что и говорить, трудно и часто некомфортно жить во времена зарождения всего и вся, когда законы мироздания только ещё витают в облаках и не вступили в свою действенную силу. Ещё нет ни аксиом, ни постулатов, на которые можно было бы опереться в своем доказательстве правоты. И даже яблоки всё так же продолжают спокойно падать, не найдя для себя подходящих, глубоко анализирующих голов, которые подсказали бы, ну хотя бы тому приверженцу Дионисия, что чашу с вином не следует ставить на самый край балюстрады. И что, несмотря на непридуманный закон всемирного тяготения или же его игнорирование, он всё же продолжает вас тяготить, взывая к этой чаше, которая, не чувствуя устойчивости своего положения, отклонилась от заданного ей положения и, устремившись вниз, сообщила о своей налитости ничего не подозревавшему и предпочитавшему плоскостные отношения Евклиду.

– Что за на… хотел было, крепко выразиться Евклид.

Но тут он заметил обращённые на него взгляды, так любящих его комментировать своих последователей Паппа и Порфирия, последний из которых к тому же очень последовательно ищет повод объявить о его непоследовательности в отстаивании принципов геометрии, так что Евклид резко тушит в себе гнев и после вопроса Паппа «Поризмы?», отрицательно мотает головой, заявляя: «Нет, сочинение «περὶ διαιρέσεων (О делении)». И уже когда Папп и явно не поверивший ему Порфирий, предложив ему обратиться за помощью к медику («К Архимеду, этому италийцу? Да никогда! – истекая кровью, отверг эту немыслимость Евклид. – Я никогда не признаю, что аналитический способ решения задач, на котором настаивает этот математический гуру Архимед, более практичен, чем графический!» – Евклид аж побагровел, вспомнив своего идеологического противника на этом математическом фронте, где у каждого из них была своя, бесчисленная для противника, но все как на пересчёт для самих глав партий Евклида и Архимеда, когорта их последователей, которые, между прочим, не гнушались выяснять свои отношения и в кулачном бою), получили отказ, то они, решив предоставить Евклида самому себе, отвернулись от него и вновь обратились в зрителей.

И вот только тогда лишь Евклид, своим хитоном обтёр свою гладкую поверхность головы и, несмотря на имеющиеся у него доказательства невозможности пересечения прямых, решил, что он ещё пересечётся с тем, кто, таким образом, выразил свою параллельность по отношению к нему, в чём мы, исходя из выше представленных соображений, можем даже не сомневаться.

Кроме того, и право, пока что тоже находится в своём зародышевом, формирующемся состоянии, и на данный момент всем рулит обязанность, обязуя тебя быть, если не героем, то, по крайней мере, гражданином, чьи права, между прочим, ещё надо доказать. В общем, на каждом шагу тебя ожидают условности и не очерченности границ, переход через которые грозит тебе как минимум гневом богов. Ну а когда нет твердых основ видения мира, то первые уважительные места занимают либо те, кто имеет длинный язык, либо же те, кто приводит аргументы в качестве кулака. И лишь когда будет выстроена (всего вероятнее, с помощью того же кулака) вся правовая система, то уж тогда-то и можно будет спокойно вздохнуть и, следуя установленным правилам, регламентирующим жизнь, будучи ничем неограниченным, кроме этих рамок, целенаправленно плевать куда следует. Ну а пока что идёт не шуточная борьба за право устанавливать эти правила игры, без которых сложно для себя представить прогрессивное развитие человечества, которое из-за своей неразумности, просто нуждается в своих, как избранных, так и по своему исключительному праву людских поводырях.

– Установи свои правила игры, введи свои правовые рамки и уже после этого, можешь спокойно пожинать, теперь уже точно твои плоды и лавры, – пророчествовал первый мифический стратег, который так и не удосужился сообщить своим потомкам, на каком основании, именно им установленные правовые нормы, имеют приоритет перед всеми другими («Право сильного – чем не аргумент», – эхом свободных Афин отдаётся в ушах демагогов).

– Ладно, для начала (Στοιχεῖα) и поверхностного взгляда будет достаточно, – заявил Евклид и тем самым вернул нас к Гению.

А между тем Гений, находясь в неведении такого поразительного открытия Зенона, можно сказать, прослыл невежей и, не обращая внимания на научно-обоснованную невозможность его подобных действий (видимо, без публикации и получения патента на своё открытие, само открытие, в определенных несогласованных случаях, не имеет, не то что юридической силы, но даже игнорируется самой реалией жизни), совершил, по апории Зенона, невозможное, и догнав его, с разбегу приложился ногой к одному его месту. После чего тот, поднятый вверх этим ускоряющим ударом, унёсся в кусты и как следствие этого соприкосновения, где-то примерно с месяц, не мог и помышлять о запории. Сам же Гений не стал помышлять о дальнейшей судьбе Зенона и с чувством выполненного долга, направился обратно ко входу в амфитеатр.

– Гений, мы здесь, – заметив вернувшегося героя, Антиоха, к неудовольствию Парадокса, помахав тому рукой, выказала свою зоркость.

Гений, заметив этот приветственный взмах рукой, дабы проявить свою галантность, ну а когда имеешь в кармане неистраченную на входной билет пару лепт (финансирующий нынешнее представление хорег не пожмотился и выдал малоимущим, в которые поспешили записаться все Афинские скряги, денег на входной билет), то так и тянет на что-то подобное. Так что, не было ничего удивительного в том, что Гений, мигом прикупив пару пакетиков фиников, без которых представление теряет свой вкусовой интерес, принялся поспешать, чтобы присоединиться к своим друзьям и подругам.

– А ты, я смотрю, не зря бегал, – корыстность Елены возьмет да и прорвется через её сладкие, даже для фиников уста.

– Спасибо, – только и сказала немногословная, но очень выразительно глазастая Антиоха.

– А мне? – не получив ничего, удивлён такому миропорядку получения сладостей Парадокс.

– Ну ты и Парадокс, – вместо «хамло», слишком уж снисходителен к своему другу Гений, успевший воспользоваться этим не воодушевлением Парадокса и занять место рядом с Антиохой и тем самым выдавить того на самый край ложа, к проходу.

– Кто это? – заметив эти движения Антиохи, из ложа элитариев задался вопросом находящийся здесь инкогнито, римский легат Цилус, прибывший сюда, в эту цитадель демократии не просто так, принять участие в ежегодных празднествах, проводимых в честь бога виноградарства Диониса – дионисиях, а имея к тому же ещё свою тайную миссию, на который счёт он, будучи прижимист, пока что старался не распространяться.

При этом он был не прочь совместить полезное с приятным, которого, судя по всему, можно было ожидать не мало. Ведь всё-таки, когда вино рекой течёт, то это всегда подразумевает заманчивые продолжения, а тут ещё праздник на несколько дней, так что Цилуса при его талантах, которые так и жгут его ляжку, ждёт не то что не мало, а даже то, что его бездушие распожелает. Правда, при этом, не нужно слишком забываться, к чему он склонен в слишком сильном подпитии, возлежа на разных ложах, а следуя тайному предписанию, с которым он был направлен сюда из Рима, в плане культурного заимствования, начинать изыскания достойных представлять, как себя, так и ту науку или род искусства, о котором, как опять же он считает, этот представитель, имеет больше всего представления, чем он. Ну а как только он отыщет этих достойных мужей, то в последующем, их можно будет представить перед культурным сообществом Рима. Для этого Цилусом и были наняты из близлежащей к Греции среды, по его мнению, объективно незаинтересованные лица, критянин Минос, грайк Филон (расистски прозванный Грайком). Ну и плюс ко всему, чтобы быть не слишком оторванным от местных реалий и не прослыть слишком пристрастным или же просто, если что, было бы на кого все спихнуть, один из местных – эллин Это'т.

– Кто-кто? – не проявив внимательность, опять тормозит его проводник по злачным местам критянин Минос.

– Да вон та прелестница в чудной накидке, с вьющимися белыми локонами, – восторженно проговорил Цилус, тем самым чуть не вызвав в Миносе желание оттошниться.

– Не понимаю, что они все в ней нашли? – Минос, бросив взгляд на Елену, удивлён и одновременно не удивлён закономерности поведения, по римским меркам, прилежного семьянина Цилуса.

– Запомни… – в один из моментов своей крепкой забывчивости, а что поделать, если градус сегодняшнего употребления требовал повышенного внимания, Цилус, сунул свой палец в лицо Миносу.

И к своему, как и Миноса удивлению, попал при этом ему точно в ноздрю, в которой до этого момента находившаяся и не дававшая проходу воздуху зеленая малоприятность, получив это подкрепленное силой указание, тут же вдавилась и, пройдя в горло Миноса, сейчас же им была проглочена. Заметив эти глотательные движения Миноса, Цилус принял их за выражение внимательного почтения и, дабы не упасть в грязь лицом, что при его состоянии не то что было весьма вероятно, а уже не раз им было проделано, так что на смену зелёной пробке в ноздре Миноса, очень пахнуще обосновалась иная, очень знакомая своей несваримостью, субстанция:

– Только по римским рамкам и критериям, я буду жить и оценивать! И если что-то меня будет не устраивать, то, значит, будем либо менять, либо же переименовывать, – чуть не сорвал резьбу в ноздре у Миноса, слегка споткнувшийся и почти не упавший разволновавшийся Цилус. – Всё исключительно будет находиться в нашей юрисдикции, и никак иначе. Ты меня понял?! – поставив в тупик случайного прохожего, оттолкнувший (уже проехали) неинтересного собеседника Миноса Цилус, не сводя своего невидящего взора с этой, ясно, что мелкой субстанции, очень твердо дал ей понять, что он всё на это думает.

– Да это Елена! – после этой небольшой отвлеченности на своё мыслепровождение, ответил Минос.

– Та самая? – слишком восторжен этот Цилус.

– Ага, – только на это и соблаговолил вовсю плюющийся Минос, нетерпящий подкаблучников.

– А это кто с ней такой, слишком, по-моему, самоуверенный? – заметив, как Елена смеется над остротами Парадокса, Цилус, знающий множество анекдотов, над которыми Елена могла бы ещё не так укатываться в его отдельной палатке, наполнился праведным гневом.

– Да это Парадокс, – не считая того важной частью существенности жизни, Минос махнул рукой на него.

– И она с ним?! – ошарашенно задумался Цилус. – Вот это парадокс.

– Видишь того, в белой тоге? – с другой стороны трибун, почти на одном уровне с занимающими ложе Цилусом и Миносом, незаметно указывая на них рукой, попытался указать на них оратор, имевший за собой не только крепкий голос, но и небольшую поддержку в качестве ремесленного бизнеса по изготовлению светильников («Из искры возгорится пламя» – слишком ясен для далеких умов девиз, выбитый на входе в его мастерскую), Гипербол, обращаясь к грозе всех местных аристов, низкородному ратнику Терситу, по неким странным, очень тёмным обстоятельствам находящемуся с ним в одной лодке. А ведь на столь сложный тандем с Терситом, на которого многие аристократы имели не только зуб, но и свои выражения:

Только Терсит меж безмолвными каркал один, празднословный,

В мыслях имея всегда непристойные многие речи,

Вечно искал он царей оскорблять, презирая пристойность,

Все позволяя себе, что казалось смешно для народа.

Муж безобразнейший он меж Данаев пришел к Илиону:

Был косоглаз, хромоног; совершенно горбатые сзади

Плечи на персях сходились; глава у него подымалась

Вверх острием и была лишь редким усеяна пухом. —

не просто так, можно было решиться. Так что, видимо, эти странно-тёмные обстоятельства однозначно имели под собой политическую подоплёку (у каждого видного политика в своём активе должна быть своя, хоть какая-нибудь, да легенда), о чём, впрочем, уже сами за себя говорят эти наветы аристократической партии, не гнушающиеся ничем и переходящие к прямым оскорблениям. Тогда как отсутствие горба, кривых ног и прямота зрения Терсита, в полной мере опровергает эти информационные атаки состоящих на зарплате у царей и непонятно куда смотревших памфлетистов.

– Это всё Агамемнон. Строит против меня свои козни, – для прямолинейного Терсита не является секретом, кто является тем тайным кукловодом, стоящим за всеми этими наездами на него. И он, не терпящий недомолвок, всегда готов найти в своём противнике какую-нибудь погрешность и иносказательно или прямо облечь её в истину. – Он и имя себе придумал такое неудобоваримое, аж язык сломаешь пока выговоришь, лишь для, того чтобы все обращались к нему Ваше Величество.

Эти, бросающие тень на видность олигархии, речи Терсита заставляют поперхнуться вином всех слышавших их эллинов (которые до этого считали, что виной всему вино, своим действием сковывающее их словесность, а как оказывается, вот оно в чём дело), а самого Агамемнона – тем, что покрепче.

– Да их там в этих белых тогах, как собак не резаных, – не скрывая дерзость в своих речах по отношению к элитарному сословию, Терсит, одетый в хламиду, не слишком разбирающийся в моде и непонимающий отличия тоги от хитона, тем самым пытается скрыть своё не видение или неведение этого ходячего любителя тог.

– Ну такой, с римским носом и орлиным взглядом, – наводящие, видимые характеристики Гипербола, ещё больше вносят сумятицу в поисковые понимания Терсита, для которого до сих пор совершенно неясны (а обращаться к знатокам идентичности евгеникам он, боясь быть заподозренным в не патриотизме, не осмеливается) отличия между римским и греческим профилем. Ну а, орлиный взгляд, по его мнению, это вещь, ко времени обретения своего достойного места под солнцем и так ко всем приходящая.

– Да они все крутят своими башками, попробуй тут определи римский нос, – слишком хитроумен Терсит.

– Да вон тот, к которому подошёл этот урод в коротком хитоне, – Гипербола уже начинает выводить из себя такая не с концентрированность Терсита.

– Какой1 этот? – опять Терсит своей простотой всех вводит в ступор, когда, не зная статусности гражданина, пытается навесить на него свои ярлыки.

Впрочем, и среди граждан, занимающих куда более высокое положение, от которых, казалось бы, нельзя ожидать подобных казусов, ан, нет, и они умудряются опростоволоситься и, не зная всех значений употребительности слова, так сказать, обрушить его на не всегда стойкие для этого умы. Так, известнейший и всеми уважаемый Аристотель, не сумел заглянуть в будущее и во всеуслышание обозвал народных политиков, демагогов, к коим себя причислял и Гипербол, простатами народа, что, конечно же, для имеющего чуткий политический нюх Гипербола, было уж слишком, после чего Аристотель и иже с ним, были однозначно записаны в стан его олигархических врагов.

– У-у-у, – загудел от такой несознательности Терсита Гипербол.

– И мне того же, – заметив бьющую через край эмоциональность Гипербола, даёт заказ виночерпию его (пока что Гипербола, но если виночерпий будет нерасторопен, то и он станет первейшим врагом не любящего недолива Никия) политический противник, нищий родом, но богатейший златыми талантами, находящийся здесь же в этом политическом секторальном месте, стратег Никий.

– И мне! – не желая ни в чём уступать какому-то Гиперболу, а тем более Никию, делает заказ видный политик Алкивиад, вождь одной из гетерий, объединившей всех тех, кто восхищался и почитал самого Алкивиада, уже с молодости сделавшего акцент на своём, часто очень много за него говорящем, имени.

– Как алкнет, то лучше уноси свои ноги, иначе увидишь ад, – как-то заплутархился в своих жизнеописаниях Сократ.

– А что такое ад? – пытаются сбить с философской мысли Сократа его злопыхатели.

– Есть вещи на этом свете, которые можно только тогда понять, лишь когда окажешься на том месте или свете, – как всегда нашёл достойный себя ответ Сократ.

Правда, и сам Сократ не всегда столь остроумен и находчив, и, надо признать, что бывали в его жизни моменты, когда он оказывался в очень видимом всеми тупиковом замешательстве. А всему виной, опять же этот своевольный его ученик Алкивиад, по странному стечению обстоятельств, застигнутый Сократом в объятиях гетеры. И если сам Алкивиад, умудрился сослаться на ошибку толкования гетерии, где, как ему сказали, его будут ждать его товарищи по социуму, то в версию Сократа, что он оказался в этом доме лишь для того, чтобы отыскать Алкивиада, практически никто не поверил. «Видел бы ты его удивленную физиономию», – без всякого уважения к чувствам своего учителя, в пух и прах разносил перед Ломброзо, эту железобетонную отмазку для жены Сократа Алкивиад, сам того не подозревая, утверждая, что яблоко от яблони не далеко падает (первый, ещё должным образом не сформулированный, закон генома человека).

– Ну что, Никий, – сделав порядочный глоток, Алкивиад решил задеть своего политического противника.

– Я уже сорок лет как Никий, – недослушав этого задиру, Никий как опытный демагог проявляет один из приемов демагогии и делает посыл к авторитету, с помощью которого пытается указать этому, ещё по сравнению с ним сосунку, преимущественность его возрастного права.

Но как и в любые и даже в самые наипервейшие времена, седина или по крайней мере председина, опять проявляет наивность, ища уважение там, где её природой не предусмотрено, в результате получая раз за разом предписание о том, что учиться никогда не поздно.

– Я и не спорю, – пожав плечами, улыбнулся Алкивиад, тем самым, на мгновение, дав проявить восторженность партии Никия. – Как был сорок лет назад никем, так и спустя эту давность лет, остался Никием, – в свою очередь, проявив знание демагогии, перешёл на личности Алкивиад, не имеющий равных в этих переходах на личности, доводящих последних до бесформенного состояния.

– Чьё бы хлебало болтало, а чьё бы молчало, – Никий ещё тот крепкий орешек, от внимания которого не уйдет ни один недостаток своего противника, имеющего луженую глотку.

– Наконец-то, крупицы разума посетили тебя, друг мой Никий, – Алкивиад ловко переводит стрелки. После чего осушает свою чашу и, не дав возможности оспорить этот навет на Никия, под предлогом наполнить свою чашу новой порцией чудодейственного нектара, покидает своё место, оставляя наедине, лицом к лицу, а иногда и к спине, своих соратников с недружественной, противной во всех, вплоть до природного недоразумения, смыслах этого слова партией, под предводительством этого возомнившего себя демократом Никия. И если Никий видит в этом бегстве Алкивиада его уход от спора, в котором ему ничего не светило, то сам Алкивиад пока что не видит никакой возможности уединиться и справиться с перегруженностью своего организма.

– Смотри, куда прёшь, – возмутился получивший толчок от не разбирающего дороги Алкивиада Грайк, с очевидной завистью поглядывающий на Это'та, который благодаря своему умению рассказчика, уже на какую чашу вина себе наговорил. – Зальют себе зенки, а потом прут, сами не пойми куда, – плюет в спину этому хамлу Грайк.

Это'т же, занимаясь наполненностью своей чаши, не слишком уловив суть проблемы, всё же не удержался и забаснил Грайка:

– Слушай сюда, Грайк. Жила на свете одна змея, которую люди топтали один за другим. Ну и стала она жаловаться на это Зевсу. Но Зевс ей ответил: «Укусила бы ты первого, кто на тебя наступил, тогда второй бы уже не посмел», – рассказал басню Это'т и с довольной ухмылкой принялся ждать, когда Грайк его укусит.

Грайк хотел бы согласно моменту, достойно ответить, но видя, что Это'т, пока ещё может и сдачи дать, решил, что всему своё время, и дабы не акцентировать на себе внимание зевак, уже собравшихся послушать вокруг Это'та, задался вопросом:

– Скажи Это'т, а зачем ты нанялся к Цилусу, раз тебя и так за твой язык хорошо кормят и поят? (Теперь стал понятен источник ревностной неприязни Грайка к Это'ту, в которой явно читается безраздельная любовь к халяве, на которую, по мнению Грайка, Это'т незаслуженно обрёк себя в одну харю.)

– Эх, друг мой Грайк, – количество выпитого вина Это'том, преступило определенные границы и, стерев грани между понятиями, вызвало в Это'те блаженность, которая требовала записать всех в друзья и непременно обнять весь мир. – Язык – враг мой, – всё-таки намёкливость Это'та, войдя в противоречие с первосказанным, не даёт расслабиться Грайку. – И как говорится, друзей держи рядом, а врагов ещё ближе, – Это'т задолбал уже Грайка своей иносказательностью.

– И мне одну меру, – устав ждать, когда Это'т заметит его и поделится, Грайк, достав отложенную лепту и вручив её виночерпию, решил кутнуть на все.

– Вы где пропали? – выхватив чашу из рук Грайка, запыхавшийся Минос в один заход опорожняет её и несмотря на вытаращенные глаза потрясенного до основания своей души Грайка, продолжает увещевать Это'та. – Он меня уже заманал. А я что, один к нему нанялся, что ли?! Давайте, берите кувшин ретийского, – Минос задумался, – нет, лучше два и мигом к нему!

– А деньги? – умеет всё-таки вовремя прийти в себя Грайк.

– Вот тебе обол, бери на все, – Минос не дал очухаться Грайку, считавшему, что на эту ничтожность больно не разгуляешься.

Грайк же, решив значительно восполнить упущенное, с барского плеча угостил пару раз неразбавленным себя и, так уж и быть, разочек разбавленным Это'та, чей шейный медальон из аметиста, раскрыл загадку не опьянения этого Это'та. Затем Грайк уже было собрался обратиться за следующей добавочной порцией, как Это'т, взяв его, слабеющего на глазах, в свои крепкие руки и, не обращая на его сиюминутные требования, доставил Грайка и себя к месту восседания Цилуса, который, исповедуя свой принципал во всем, очень трепетно относясь к тому, чтобы его неровня не была хмельнее его, строго и с осуждением посмотрел на них.

А в данном случае, надо сказать, налицо были все признаки кощунственного пренебрежения к его статусу. Конечно, Цилус, имел возможность и даже обладал внутренней нравственной поддержкой к своим, однозначно справедливым действиям, заключавшимся в том, чтобы как следует взгреть этих негодников стимулом. Но видимо, Цилус, как многоопытный прохиндей, зная бесполезность их наказания в состоянии не стояния, решил не тратить на них время и, дабы сократить своё отставание от них, с помощью штрафной чаши слегка сократил этот разрыв.

– Ну, что, Это'т, можешь мне что-нибудь рассказать о присутствующих здесь? – добавив себе сладостного благополучия и немного успокоившись, Цилус не прочь послушать этого всё знающего Это'та.

– Об иных можно много сказать, но не имеет смысла говорить. О других же, имеет смысл знать, но нечего сказать.

Ответ Это'та заставляет Цилуса, решившего, что он ещё не в той стадии разумения, потянуться за добавкой.

– А поконкретнее? – после глотка потребовал разъяснений Цилус.

– Иных уж нет, а те далече, – явственные намеки Это'та на плохое зрение, на прозорливость которого благоприятно действует винный нектар, заставляют Цилуса отправить Миноса за ещё одним кувшином нектара.

Делать нечего, и Минос, чертыхнувшись для приличия, несётся за новой порцией праздничного напитка Диониса. Это'т же, между тем, всё-таки имевший язык без костей, отчего он, видимо, так сладко о нём и отзывался в одной из своих басен, называя наилучшим блюдом, поднимается на ноги и обозрев трибуны амфитеатра, которые постепенно занимались подходящими зрителями, часть из которых, следуя своему восторженному настроению или нраву, согласно весёлому характеру праздника, надели на себя шкуры козлов и овец, принялся мудрствовать:

– Ты вот, просишь меня, что-нибудь рассказать о присутствующих здесь, что, по сути, означает рассказать о вещах неодушевленных.

Слова Это'та прошли мимо ушей Цилуса, который, имея изменчивый характер, теперь вовсю наблюдал за Еленой, у которой в отличие от Это'та, было не в пример ему, на что посмотреть.

– Что и говорить, неодушевленность нынче играет, куда большую роль, чем одухотворенность, которая трудно поддается своему выражению. Тогда как неодушевленность, даёт куда больше возможности охарактеризовать вас и через неё дать вам оценку. Так сказать, предметность определяет человека и всё чаще теперь, место красит человека, а никак не он место.

Взгляд Это'та упал на одну из трибун, видность сидящих на которой, видимо, заслуживала особенного к себе внимания всякого смотрящего и, в частности, Это'та.

– Вон сидят политики, самые, по их и общественному мнению, лучшие граждане нашего полиса, которые прилюдно, как аксиому, постоянно талдычат нам, что политика – это грязное дело, в которую, между тем и тем, а, может, и вон тем, хотя, скорее всего, между строк, всегда голословного бюллетеня, идут только (в чём они себя подозревают) безгрешно чистые люди. Тогда у меня есть всего лишь один вопрос. Если они все такие чистоплюи, то тогда откуда берётся вся эта грязь?

Горячность слов Это'та, смотрящего на свои вымазанные в грязи руки, видимо взяла своё, ну а образовавшаяся сухость во рту, и во все заставила его замолчать. После чего он, бросив взгляд на ушедшего в себя Цилуса, и раздраженный таким с его стороны пренебрежением к его Это'та мыслевыражениям, схватил стоящую рядом с Цилусом чашу с вином и со всей своей мстительностью опустошил её. После этого, не желая ждать к себе внимания, перешагнул через растянувшего свои ноги Грайка и направился вверх по трибуне, дабы там найти достойных для себя слушателей.

Напряженная уединенность, никогда не оставляет после себя бесследность твоего пребывания, на которое, наконец-то, после долгих поисков обрёк себя Алкивиад, с трудом набредший на безлюдный укромный уголок, в кустах которого, он и обрёл возможность без лишних глаз, справиться с переполняющими его организм излишками. Что, в свою очередь, эмоционально отражалось на его лице, несколько философски смотрящего на мир из зарослей кустарника.

– Да сколько можно уже терпеть?! – прозвучавшая совсем рядом неожиданность, с которой обрушилась на Алкивиада эта словесная тирада, не слишком обрадовала его, заставив содрогнуться мысль, ну а сердце, в свою очередь, во всю напряженно забиться.

– Согласен. Пора уже кончать с этой перебродившей гадостью, – ответ невидимого собеседника, своими намерениями, слишком пугающе страшен для сжавшегося в комок и напрягшегося Алкивиада.

– Сколько можно, бездеятельно смотреть на эту демократическую сволочь? – Прозвучавший практически в ухо Алкивиаду голос, заставил ёкнуть его сердце, и он, вспотев, всё-таки бросил свой взгляд по сторонам, но кроме веток кустарника, ничего приглядного видно не было, и Алкивиад немного перевёл дух.

– Что ж, пора уже идти на радикальные меры и втоптать их в говно! – Алкивиад ошарашен этой ближайшей перспективой, которую выказывает чрезмерно агрессивный второй собеседник.

– Я тебя понимаю, но ты же знаешь, что спешка плохой советчик. – Алкивиад полностью согласен с первым, очень здравомыслящим, собеседником, с которым, если бы не эти затруднительные обстоятельства, стоило бы за чашкой вина пофилософствовать.

– Давай уж сначала, с помощью Диогена раскачаем эту демократическую лодку, что, надо отдать ему должное, у него очень даже неплохо получается. И, я думаю, в скором времени это позволит дискредитировать демократов, отчего они уж не смогут сдержать свою злость и где-нибудь, на чём-нибудь да сорвутся. Ну а уж мы, получим неплохой предлог обвинить их в нетолерантности, что, в конечном счёте, позволит нам одним ударом разрубить этот гордиев узел.

«Копипастер!» – услышав это знакомое изречение в устах первого собеседника (автором изречения однозначно был его друг Александр, который уж сильно наловчился в завязывании различных геополитических узлов), воспылав от гнева, проскрипел сквозь зубы Алкивиад, признав за собой ошибку в том, что он слишком поспешно обвинил этого первого собеседника в мудрости.

– Олигархия или на крайний случай тирания – вот что нам поможет, – ответил второй и после небольшого раздумья добавил, – ну а что с другими будем делать? – всё-таки второму, диалогически настроенному собеседнику, всё неймётся, и подавай ему всё прямо сейчас.

– О них можешь не беспокоиться. Для кого-то нет слаще обола, а кому и сладкая гетера, всегда направит его политические очи в нужное русло, – уж очень сладкоречиво произнёс все эти предложения первый собеседник, и у второго, как и у случайного подслушивателя Алкивиада, при словах «сладкая гетера» закрутило в животе и потекли слюни.

После этого Алкивиад, признав, что этот первый собеседник всё-таки не так глуп и знает, что предложить, вновь поменял своё суждение о первом на другое, диаметрально противоположное.

– Ладно, хорош облизываться, – эта произнесённая первым собеседником фраза, скорее всего, была направлена ко второму собеседнику, Но Алкивиад, представляя себе сладкоголосую гетеру, занимался тем же, что и второй, облизыванием, поэтому, естественно, он не мог не принять сказанное на свой счёт, отчего тут же вспотел и испугавшись, что на этот раз не остался не замеченным, сжавшись в комок, уселся в самый низ под себя.

– Пошли, – довершил свою фразу первый.

Ну а судя по тому, что шаги начали удаляться от этого места сидения Алкивиада, он так и остался незамеченным для них, тогда как последний присядочный маневр Алкивиада, стал очень заметен для него, усевшегося в контактную близость с тем, чем постоянно поливают своих недоброжелателей наряду с помоями другие недоброжелатели, и чем, конечно же, он, не смотря на свою страсть к информированию окружающих, не мог похвастаться.

Но Алкивиад, не смотря на такую свою оплошность, не собирается обтираться и отсиживаться, что в перспективе грозит различными последствиями для носов окружающих, когда просто незамедлительно необходимо узнать, кто же там за кустами вёл такие возмутительные разговоры. И он, не смотря на все эти свои претерпевания, как бьющая в нос вонь отхожего места, бьющие по рукам и по его красивому лицу ветки кустарника, для которых, как оказывается, не существует лицевых различий, Алкивиад всё-таки выбирается из этого кустарникового массива, где, не обнаружив на дороге никого живого, в сердцах выдохнул и после небольшого раздумья, видимо, придя к определенной мысли, злобно посмотрел в предполагаемую сторону, где могли скрыться эти заговорщики. После чего собрался с духом и потрясывая кулаком, выразив то своё, что он надумал, от души, правда, только про себя, заорал: «Спартиаты»!