Читать книгу Психологические перекрёстки. Сборник научных работ - Игорь Вячеславович Павлов - Страница 2

И. В. Павлов, кандидат психологических наук

Описаны виды агрессии и политического насилия, подробно охарактеризованы социально-психологические факторы институциональной агрессии: политическая идеология, социальные роли, вознаграждение и подражание, право на анонимность и деиндивидуализация.

Ключевые слова: агрессия, насилие, зло, социальные институты, идеология, социальные роли, дегуманизация, анонимность, деиндивидуализация, агентное состояние, эффект оружия, банальность зла, холокост.

Введение

Современный мир, представленный разнообразием культурных, экономических и политических условий жизни людей, по-прежнему сталкивается с феноменом институциональной агрессии и локального политически мотивированного насилия. Вспышки такой агрессии периодически повторяются в различных регионах с пугающей исторической точностью, что позволяет говорить о существовании устойчивых и, в некотором роде, универсальных социально-психологических факторов, лежащих в основе данного феномена.

Политическое насилие и институциональная агрессия

Традиционно агрессия рассматривается как социальное поведение личности или группы, имеющее деструктивную направленность в отношении других лиц и групп. О. А. Гулевич [4] определяет агрессию как поведение, нацеленное на причинение ущерба другому живому существу, не желающему подобного обращения; С. Милгрэм [9] интерпретирует агрессию как импульс или действие, направленное на причинение вреда другому организму. Р. Чалдини [12] похожим образом описывает агрессию как поведение, нацеленное на причинение вреда другому, указывая на следующие ее особенности: а) агрессия является внешней формой поведения, которое может быть связано или не связано с внутренним эмоциональным состоянием; б) данное поведение является преднамеренным и целенаправленным; в) содержанием цели является причинение вреда другому индивиду. В научной литературе встречаются и более специфические понятия, обозначающие феномен агрессии, например, понятие «зло» (К. Лоренц, Ф. Зимбардо и др.). Ф. Зимбардо [6] предлагает следующее определение данному понятию: «Зло – это осознанный и намеренный поступок, совершаемый с целью нанести вред, оскорбить, унизить, дегуманизировать или уничтожить других людей, которые ни в чем не виноваты; использование личной власти и авторитета системы для того, чтобы поощрять людей или позволять им совершать подобные поступки от ее имени». Если агрессия или осуществляемое зло имеют в своей основе политическую мотивацию, для обозначения данного явления используется понятие политическое насилие. Л. Я. Гозман и Е. Б. Шестопал [3] выделяют разные виды такого насилия в зависимости от того, кто является субъектом насильственных действий (индивид или группа), и степени структурированности насилия. Структурированное насилие осуществляется по определенным правилам, неструктурированное насилие не имеет четко установленных правил, более спонтанно и непредсказуемо. Авторами описано 4 вида политического насилия, исходя из предложенных критериев.

Индивидуальное неструктурированное насилие охватывает широкий спектр форм поведения людей, направленных на причинение вреда другим лицам и не обусловленных четкими правилами, нормами, законами: разбойные нападения и мародерство, бытовое семейное насилие и др. Убийство школьного учителя Самуэля Пати в пригороде Парижа 16 октября 2020 года 18-летним мусульманским юношей по религиозным соображениям – один из наиболее недавних и печальных примеров такого насилия. Индивидуальное структурированное насилие осуществляется лицами, имеющими более привилегированное положение и права, в отношении лиц с менее привилегированным положением и меньшими правами, находящихся в зависимости от первых. Историческими примерами данного типа насилия являются действия рабовладельца в отношении раба, сюзерена в отношении своего вассала. Для таких действий характерно то, что они обусловливаются определенными нормами, правилами и законами того или иного исторического этапа и/или основаны на разделяемой идеологии неравенства. В современной действительности к данному типу насилия иногда относят действия полицейского в отношении нарушителя, которые носят законный характер и являются соизмеримыми нормам и стандартам правоохранительной деятельности.

Коллективное неструктурированное политическое насилие направлено против официальной власти, примерами чего являются восстания, бунты, движения сопротивления, которые сопровождаются причинением вреда другим людям и группам, как правило, представителям власти, защитникам и сторонникам определенного политического режима. Следует отметить, что не все протестные движения сопровождаются проактивными агрессивными действиями. Проявляемая в определенных случаях агрессия может иметь реактивный, т. е. защитный или вынужденный характер. К коллективному неструктурированному политическому насилию, на наш взгляд, можно отнести и терроризм, осуществляемый, как правило, группами людей по политическим и/или религиозным мотивам. В случае, когда терроризм поддерживается определенными социальными (религиозными) институтами, такое насилие приобретает черты структурированности.

Коллективное структурированное политическое насилие осуществляется группами и социальными институтами: полицией, армией и иными официальными или неофициальными провластными силовыми структурами, организациями, группами – добровольными дружинами и движениями (например «титушками», боевыми гражданскими отрядами, надсмотрщиками и помощниками охраны в трудовых и концентрационных лагерях). Такое насилие является санкционированным и одобряемым официальной властью, направлено на устранение реальных или мнимых угроз государству и представителям власти, а также той части народа, которая поддерживает данную власть, оно обусловливается и оправдывается гласными или негласными нормами и законами, господствующей политической идеологией, может приобретать разные формы и масштабы: от насильственного подавления «силовиками» народных протестов до организованных войн с другими народами и геноцида в отношении других этнических групп. Достаточно абсурдным, но психологически грамотно описанным примером такого насилия являются события художественного произведения Жака Коломбье «Досье 72» [8], построенные вокруг попытки представителями власти разработать и внедрить в общество законопроект, согласно которому всех граждан пожилого возраста следует подвергать эвтаназии в целях экономии бюджета государства на их содержание. В качестве примера коллективного структурированного насилия из реальной жизни можно привести случай 2017 года целенаправленного избиения палками до смерти полицейскими Саудовской Аравии двух задержанных на вечеринке мужчин-пакистанцев, одетых в женскую одежду. Документальные свидетельства еще более масштабного и организованного коллективного насилия, которое продолжается и в 21 веке над политическими заключенными в КНДР, описаны в книге Блейна Хардена «Побег из лагеря смерти» [2].

Социальные институты, прямо или косвенно осуществляющие коллективное структурированное насилие, как правило, организованы по иерархическому принципу и представляют собой не просто организации, а иерархические системы, располагающие достаточными для поддержания и оправдания насилия ресурсами. Поэтому данный вид политического насилия можно рассматривать в качестве институциональной агрессии, которая в литературе так же определяется как агрессия, инициируемая и/или поощряемая социальными институтами, обычно проявляемая в межгрупповых конфликтах, межэтнических столкновениях и войнах [5]. Американские социальные психологи Д. Арчер и Р. Гартнер [1] для обозначения такого насилия используют понятие легитимное насилие, подчеркивая тот факт, что оно санкционируется и легитимизируется государством. Авторы описывают ряд особенностей легитимного насилия: а) оно является результатом приказов, которые рождаются в иерархических организациях и приводятся в исполнение «людьми в форме»; б) каждый акт насилия оправдывается необходимостью достижения какой-либо важной и «благой» государственной цели; в) для обозначения насильственных действий в государственной идеологии и официальном дискурсе в СМИ используются заместительные понятия, которые не вызывают прямых ассоциаций с агрессией (например, вместо понятий «избиения, пытки, убийства и убитые» используются понятия «подавление, наказание, жертвы, человеческие потери, пострадавшие»). Добавим, что такое насилие с процессуальной стороны представляет собой более сложный феномен в сравнении с индивидуальными формами насилия: субъектами и инициаторами институционального насилия являются социальные институты, однако исполнителями являются конкретные индивиды и малые группы, выполняющие распоряжения и приказы, исходящие из данных социальных институтов от соответствующих должностных лиц. Это затрудняет не только определение меры ответственности каждому – и косвенному, и прямому агрессору за совершенное насилие, – но и осознание ответственности за совершаемые действия самими агрессорами.

В виду обозначенной сложности феномена институциональной агрессии мы предлагаем все многообразие его социально-психологических факторов рассматривать на нескольких уровнях: институциональном, групповом и личностном. Факторами, действующими на институциональном уровне, являются: разрабатываемая и распространяемая социальными институтами идеология; создание и распределение социальных ролей между конкретными агентами социальных институтов (гражданами и должностными лицами); правила, регулирующие поведение индивидов и групп согласно идеологическим императивам и выполняемым социальным ролям; система вознаграждений идеологически правильного ролевого поведения; право на анонимность и вытекающая из нее деиндивидуализация. Факторы, относимые к групповому уровню: тип и структура социальной группы; нормативное и информационное влияние в группе; другие групповые характеристики (уровень развития группы, гомогенность, сплоченность, стиль лидерства и руководства группой). Личностными факторами являются авторитаризм или авторитарный тип личности; переживание фрустрации; механизмы переработки личностью социальной информации и механизмы психологической защиты; особенности эмпатии, самооценки, нарциссизм и другие состояния и характеристики личности. В данной работе подробнее рассмотрим факторы верхнего уровня – институционального.

Идеология как фактор институциональной агрессии

Первым значимым фактором институциональной агрессии является идеология, представляющая собой систему убеждений и установок, обусловливающих восприятие индивидами друг друга сквозь призму групповой принадлежности (принадлежности к ингруппе, т. е. к «своим» и аутгруппе – к «чужим»), мотивирующая взаимодействие между представителями данных групп с точки зрения реальных или мнимых различий между ними. В наиболее утрированном виде такая группоцентристская идеология направлена на формирование представлений о той или иной категории людей (например, не согласных с политическим режимом сограждан; представителей этнических, сексуальных или иных меньшинств, других народов и вероисповеданий) как о врагах и источнике угроз. Ф. Зимбардо [6] по этому поводу писал, что «если властвующая элита хочет уничтожить враждебное государство, она обращается к экспертам по пропаганде, которые разрабатывают программу ненависти. Что может заставить граждан одной страны настолько возненавидеть граждан другой, чтобы начать их изолировать, пытать и даже убивать? Для этого нужен «образ врага» – психологическая конструкция, глубоко укореняемая в умах граждан страны с помощью пропаганды, которая превращает других людей во «врагов». Образ врага – самый сильный мотив для солдата, он заряжает его оружие патронами ненависти и страха. Образ страшного врага, угрожающего личному благополучию граждан и национальной безопасности страны, заставляет матерей и отцов отправлять сыновей на войну и позволяет правительствам расставлять приоритеты по-новому, заменяя орудия труда орудиями убийства». С. Милгрэм [9], подчеркивая роль идеологии в мотивации повиновения индивида деструктивным приказам, предупреждал: поставьте под контроль то, как человек интерпретирует свой мир, и сделаете значительный шаг к контролю над его поведением.

Идеология, дегуманизирующая ту или иную категорию людей, является наиболее деструктивной. В этом случае представители аутгруппы воспринимаются субъектом как неравные членам ингруппы, как менее привилегированные, в крайних случаях – как менее достойные жизни. По мнению А. Кемпинского [7], чувство вины у индивидов, связанное с совершенными военными преступлениями в отношении других людей, например, в отношении евреев нацистской Германии, уменьшается или полностью исчезает, ибо трудно его иметь в отношении предмета, т. е. дегуманизированного, опредмеченного человека. Когда представители социальных институтов публично и уничижительно характеризуют определенную категорию людей (например, называют участников мирных политических протестов в Беларуси в 2020 году «овцами», «тунеядцами», «крысами», «дрянью», или, как это было в нацистской Германии, приравнивают евреев к свиньям, обозначают узников концлагерей номерами, лишая их имён), происходит публичная дегуманизация, нацеленная на снижение эмпатии в отношении них как у рядовых граждан, так и у исполнителей насильственных действий – военных, полицейских, охранников. Эмпатические тенденции в меньшей степени проявляются в адрес людей, которые субъектом восприятия – потенциальным агрессором – относятся к категориям, противоположным собственной категории (категории, к которой индивид относит себя путем самокатегоризации) и/или к менее статусным. Эмпирические исследования подтверждают роль дегуманизации в повышении уровня агрессии [6] и снижении уровня эмпатии в отношении дегуманизируемых людей даже на самом элементарном уровне – уровне эмпатической сенсомоторной реакции [10]. Нередко дегуманизация сопровождается абстрагированием от жертв насильственных действий и их обезличиванием, когда они характеризуются идеологами не как индивидуальные личности, а как некая абстрактная масса («народец», «стадо», «марионетки»). Повиноваться деструктивным приказам и совершать насилие становится легче, как отмечает Р. Сапольски [10], если жертва представляется агрессору какой-то абстракцией. Летчик, который без малейшего волнения нажатием кнопки умерщвляет тысячи человек, писал А. Кемпинский [7], может заплакать по поводу утраты своей любимой собаки. Тысячи людей для него – абстрактное, собака – конкретное.

Влияние идеологии становится наиболее важным в условиях неопределенности, нестабильности, приближающихся перемен. В этом случае идеология, как указывал А. Кемпинский, редуцирует неопределенность, связанную с самим фактом существования, с необходимостью выбора правильного способа поведения из числа возможных. Идеологические установки огрубляют восприятие мира и создают иллюзию его простоты, где одно является черным, а другое – белым. А. Кемпинский сравнивает идеологию с вирусом, который проникает внутрь бактерии и овладевает ее биохимической «машинерией» так, что в течение нескольких минут она начинает производить сотни новых вирусов, идентичных захватчику. Человек, как та бактерия, захваченный какой-то вирусной идеей, вначале чужой, а затем ставшей его собственной, становится готов за нее отдать свою и чужую жизни. Он утрачивает идентичность: его мысли, чувства и действия перестают быть выражением его личности, а становятся отражением структуры, принятой извне. Чем больше в человеке внутренняя раздробленность, чувство слабости, неуверенности и страха, тем сильнее его стремление к чему-то, что вернет цельность и веру в себя. Суррогатом такой цельности становится идеология, которая замещает человеку собственное «Я». Любой другой человек, не разделяющий той же самой идеи, становится врагом, мешающим предметом, который необходимо убрать со своего пути к благой цели. Такая идеология не только может направлять человека на деструктивные действия, но и избавлять его от последующего чувства вины и ответственности. Обсуждая проблему раскаяния немецких военных и граждан, участвующих в холокосте, А. Кемпинский писал, что освобождением от чувства вины, которое часто бывает тяжелее, чем кара, наложенная обществом, они обязаны именно идеологии. Добавим, что на идеологию не только можно переложить ответственность и вину, ею можно впоследствии оправдать свои злодеяния, убедив себя и других в том, что тебя ослепили, что тебе навязали неправильные чувства, мысли, представления, что тебя «обвели вокруг пальца» или «одурачили власти».

Социальные роли как фактор институциональной агрессии

Мы полагаем, что идеология не просто формирует те или иные ценности, установки, убеждения, мотивы поведения, но и привязывает их к определенным социальным ролям – например, роли чиновника, учителя, полицейского, солдата. Успешность выполнения ряда социальных ролей начинает оцениваться с точки зрения следования исполнителем роли внешним или внутренним – интернализированным – идеологическим императивам. Поэтому идеологическая подготовка военных и представителей других силовых структур, а также чиновников, является приоритетным направлением в деятельности социальных институтов. В социальных институтах, построенных по иерархическому принципу, ролевые модели поведения, объем власти, доступной субъекту, и необходимая степень исполнительности обусловливаются статусом, занимаемым человеком в данной иерархии. Самые низшие звенья системы обладают наименьшей властью и характеризуются наивысшей исполнительностью, что приглушает у человека чувство субъектности, делает его орудием исполнения любых, в том числе деструктивных и побуждающих к насилию приказов, проистекающих свыше. Низкий уровень власти внутри такой иерархической системы может компенсироваться высоким уровнем власти индивидов вне данной системы, например, рядовым полицейским в отношении задерживаемого гражданина.

При этом, как писал А. Кемпинский [7], трудно чувствовать себя виновным, если ощущаешь себя автоматом, слепо выполняющим приказы, автоматом, чья внутренняя система контроля заменена внешней контролирующей системой, постепенно интернализируемой в структуру собственной личности. На примере преступлений, совершенных в нацистской Германии, А. Кемпинский полагал, что совестью человека, совершающего политические преступления, – «человека Третьего Рейха» – был интернализированный приказ вождя. Следствием интернализации такого приказа является абсолютно полное отсутствие чувства вины у военных преступников: оно рождается лишь тогда, когда приказ плохо выполняется. С. Милгрэм [9] называл состояние человека, когда он «слепо» выполняет распоряжения и приказы других лиц, следуя своей роли, а не воле, воспринимая себя в качестве инструмента авторитета и власти, – агентным состоянием. Эмоциональный компонент в таком состоянии может отсутствовать как в качестве переживания чувств вины, раскаяния, разочарования в совершенных агрессивных действиях, так и в качестве переживания агрессором эмоций в адрес своей жертвы, даже, например, злости или ненависти. Благодаря работам Х. Арендт такой феномен «безразличного» насилия – насилия, обусловленного исключительно выполняемой ролью, – сегодня называют банальностью или обыденностью зла. Хорошо иллюстрируют феномен банальности зла следующие строки из произведения Дж. Оруэлла «Англия, твоя Англия» (1941) [11]: «В то время, как я пишу, весьма цивилизованные люди летают над моей головой и пытаются меня убить. Они не испытывают враждебности ко мне, как к индивиду, и я к ним тоже. Они, как говорится, “только выполняют свой долг”. Большинство из них, не сомневаюсь, незлобивые, законопослушные люди, которым и в голову не придет совершить убийство в частной жизни. С другой стороны, если кому-нибудь из них удастся разнести меня на куски точно сброшенной бомбой, он сна из-за этого не лишится. Он служит своей стране, и она вправе отпустить ему грехи». Для таких людей, писал С. Милгрэм [9], убийство как исполнение долга – это одно, а личные эмоции – совсем другое. Свои отношения с моралью они измеряют степенью, с которой их действия подчиняются приказам сверху; выполняя свою работу, они исходят скорее из административных, нежели нравственных соображений. В ряде случаев такие агрессивные действия могут и не быть лишены эмоционального компонента: он обнаруживает себя, например, в переживании страха или стыда за невыполненный или недостаточно хорошо выполненный приказ. В исключительных случаях агрессор может даже испытывать сострадание и жалость к жертве своих действий, как, например, некоторые «учителя» к своим «ученикам» в эксперименте С. Милгрэма, однако другие внешние и внутренние факторы подчинения перекрывают эти эмоции, лишая их побудительной силы.

Содержание социальной роли, определенное тем или иным социальным институтом, идеологически выверенное, может являться не менее значимым фактором агрессивного поведения исполнителя данной роли. В содержание некоторых ролей – полицейского, охранника, солдата, иногда даже учителя (как в известном эксперименте С. Милгрэма), – уже заложена возможность и право использования насильственных моделей поведения. Символами и средствами осуществления «права на насилие» являются и внешние атрибуты роли, например, милитаристская форма и оружие, которое может быть дополнительным фактором насилия. Р. Чалдини [12] описывает так называемый «эффект оружия» (weapons effect) – тенденция, в соответствии с которой оружие усиливает агрессивные мысли, чувства и действия того, кому оно становится доступным, или даже если просто попадает в поле зрения субъекта.

Когда происходит процесс интернализации человеком своей социальной роли, она включается в структуру его личности – в образ Я – и начинает руководить его действиями и поступками. Ф. Зимбардо [6] сравнивает этот процесс с тем, как актеры, исполняя роли, настолько вживаются в персонажей, что уже не осознают, где их собственное Я, а где роль. Исследователь пишет, что, как правило, такие роли связаны с определенными ситуациями, работой или функциями. Например, можно быть преподавателем, швейцаром, таксистом, министром, социальным работником. Мы играем разные роли в разных ситуациях: дома, в школе, в церкви, на фабрике или на сцене. Обычно мы выходим из роли, когда возвращаемся к обычной жизни в другой обстановке. Но некоторые роли коварны – это не просто сценарии, которым мы следуем лишь время от времени. Они могут превратиться в нашу суть и проявляться почти постоянно. Мы интернализируем их, даже если сначала считали искусственными, временными и ситуативными. При этом вначале это могут быть «просто роли», но неспособность отличить их от реальной личности может оказывать глубокое воздействие, особенно когда ролевое поведение вознаграждается. Нередко индивид не просто выполняет свою роль, а старается делать это как можно более тщательно и выхолощено, что можно проиллюстрировать на примере высказываний одного из «охранников», участника стэндфордского «тюремного» эксперимента: «В основном на мое поведение влияло чувство, хоть и неопределенное, что настоящая тюрьма – очень жестокое место, и она дегуманизирует. Я пытался соответствовать этому в рамках своей роли и полномочий…».

Обратный процесс – четкое отделение своего Я от выполняемой социальной роли, что позволяет индивиду при необходимости переключаться с одного на другое, определяя меру своей ответственности за совершенные действия источником этих действий: собственной личностью или исполненной ролью. Если ответственность перекладывается на выполняемую роль, от которой индивид может временно или окончательно дистанцироваться, одновременно он дистанцируется и от ответственности, сопряженной с выполнением данной роли. Эсэсовец, сняв мундир,– писал А. Кемпинский [7], – мог снова стать «порядочным» немцем, особенно если его не мучило чувство вины, так как то, что он делал в лагере, вытекало не из его воли, а из воли фюрера. В этом случае ответственность перекладывается на того, кто эту роль создал, наполнил содержанием и требовал ее исполнения. Как считает Ф. Зимбардо [6], индивид не просто отказывается от ответственности за свои действия, возлагая ее на роль, но и убеждает себя в том, что данная роль чужда его истинной личности. Такой феномен хорошо иллюстрируют слова другого «охранника» стэнфордской «тюрьмы»: «Некоторые или даже многие «заключенные», казалось, считали нас настоящими садистами или очень властными людьми и думали, что наши роли были просто прикрытием, скрывающим истинную сущность нашего поведения – то ли от них, то ли от нас самих, то ли и от них, и от самих себя. Но я совершенно уверен, что, по крайней мере, относительно меня это было не так».

Социальное научение

Не меньшее значение имеет вознаграждение и подкрепление ролевого поведения и соответствующих ему действий и поступков, в т. ч. агрессивных. Механизмы формирования агрессивных моделей поведения путем подкрепления и подражания описаны в теории социального научения (А. Бандура). Д. Арчер и Р. Гартнер [1] описывают роль данных факторов в формировании агрессии путем подражания институциональному военному насилию, выяснив, что в послевоенное время в государствах, участвовавших в войнах, возрастает количество убийств, совершаемых гражданскими лицами в отношении друг друга (в данном случае речь идет не о гражданской войне, а фактически о бытовом насилии). Исследователи объясняют это тем, что насилие во время военных действий становится моделью для подражания среди населения. При этом копирование насильственной модели поведения подкрепляется тем, что военное насилие, которое является образцом подражания, санкционируется и одобряется государством, в результате чего начинает восприниматься гражданами обычно победившего государства в качестве своеобразной социальной нормы, а военная победа становится дополнительным вознаграждением, ассоциирующимся с результативностью такого способа решения проблем и конфликтов.

В информационном мире источником моделей насильственного поведения являются медиа. Их роль в актуализации и/или поддержании институциональной агрессии заключается в определении насилия как допустимой меры, оправданной идеологией и определенными обстоятельствами. Во время политического кризиса в Беларуси в конце 2020 года ряд государственных средств массовой информации («ОНТ», эфир от 04.10.2020) публично озвучивали мнения некоторых жителей Минска, возмущенных регулярными протестными демонстрациями. Эти граждане дегуманизировали оскорблениями протестующих сограждан, косвенно призывали к применению силы для разгона демонстрантов, а в отдельных случаях («Беларусь 1», публикация видеозаписи эфира 16.10.2020) без какой-либо правовой и нравственной оценки транслировали угрозы насильственной расправы недовольных протестами граждан над демонстрантами. В результате у аудитории данных СМИ формируется лояльное отношение к насилию, применяемому силовыми структурами и гражданами в отношении протестующих сограждан, т. к. такое насилие или призывы к нему: а) не получают в СМИ четкого осуждения; б) прямо или косвенно вознаграждаются (например, фразой главы государства, адресованной представителям силовых структур, применяющих чрезмерное и необоснованное насилие в отношении протестующих: «Ребята, спасибо вам! Вы красавцы!»); в) исходят из легальных и официальных источников информации. Так, например, в недавнем интервью Ю. Караев, экс-министр внутренних дел Республики Беларусь, будучи главой МВД, публично заявил: «Моя работа прежде всего в том, чтобы до каждого районного милиционера донести: твоя жизнь, будущее твоих детей и счастье твоей жены зависят от того, насколько ты быстро и решительно выхватишь оружие и определишь, что тебя уже убивают, а ты все еще пытаешься их уговорить» (видеозапись интервью от 28.10.2020 г.). По сути, речь идет о публичном одобрении и даже призыве использовать правоохранителями оружие в ситуации неподтвержденной угрозы жизни, в то время как основными пострадавшими от насилия (в т. ч. погибшими) по данным независимых СМИ и правозащитных организаций являются демонстранты и случайные гражданские лица, а не милиционеры. В целом агрессивная риторика официальных представителей власти и должностных лиц создает благоприятное информационное поле для восприятия насилия как допустимой и эффективной меры решения конфликтов. В качестве еще одного примера можно привести слова начальника главного управления по борьбе с организованной преступностью и коррупцией МВД Республики Беларусь Н. Карпенкова: «Если, не дай Бог, что-то случится с командиром или с руководителем, с нашим братом по оружию – мы таких бандитов живьем брать не будем» («бандитами» он называет граждан, выходящих на протесты и защищающихся от чрезмерного насилия со стороны силовых структур). Данные слова можно интерпретировать не только в качестве угрозы силовой расправы, но и как косвенное объявление о намерении применять смертную казнь в отношении нарушителей в досудебном порядке. Добавим к этому слова главы республики, сказанные публично во время выступления перед силовыми структурами: «Если кто-то прикоснется к военнослужащему, я уже замечание делал генералам, он должен уйти оттуда как минимум без рук» – и получим картину одобрения военного насилия над гражданами на высшем уровне руководства государством.

Система правил и дисциплина

Еще одним из факторов институциональной агрессии может стать наличие системы жёстких правил, которым должно подчиняться поведение участников потенциально конфликтного взаимодействия: например, охранников и заключенных, полицейских и протестующих, учителей и учеников (напомним, что еще в 19 веке порка учеников учителями в школах была не только оправдана теми или иными педагогическими идеологиями, но и широко распространена, являясь одной из форм институциональной агрессии). Такие правила служат внешними нормами, которыми можно оправдать и рационализировать многие формы поведения, в т. ч. и агрессивного. Создание таких правил, часть которых нередко являются избыточными, нерациональными и направленными не столько на поддержание порядка, сколько на демонстрацию власти и осуществление сверхконтроля, приводит к выраженной формализации и механизации роли агрессора. С одной стороны, правила направляют агрессивные действия, например, правило, разрешающее охраннику или представителю силовых структур применять физическую силу и оружие в определенных ситуациях. С другой стороны, нарушение правил, установленных для потенциального объекта агрессивных действий, провоцируют насильственные действия в его адрес. Это может быть нарушение тех или иных правил поведения заключенными тюремного учреждения или трудового лагеря, правил поведения учениками или членами религиозной секты (например, секты «Храм народов», США-Гайана, 1955-1979, или колонии «Дигнидад», Чили, 1961), участниками митинга или массового протеста. Такие правила не просто санкционируют агрессию, но и оправдывают ее, потому что агрессор считает, что его действия соответствуют установленным для его роли правилам и/или направлены на предупреждение возможных нарушений данных правил. Есть вероятность, что поэтому в авторитарно управляемых сообществах и социальных группах жесткая дисциплина, построенная на нерациональных и избыточных правилах, и высокий уровень политического насилия так тесно переплетаются. Некоторые правила, считает Ф. Зимбардо [5], действительно необходимы для эффективной координации социального поведения, например, когда аудитория слушает выступление оратора, водители останавливаются на красный свет, и никто не пытается пройти без очереди, но многие правила лишь защищают власть тех, кто их создает или следит за их соблюдением. «Концентрационный лагерь научил меня одному: ненавидеть дисциплину и порядок», – цитирует А. Кемпинский [6] слова одного из бывших узников концлагеря «Захсенхауз» профессора Яна Мёдоньски. Стремясь смотреть на проблему порядка и дисциплины глазами тех, кто прошел через концлагеря, А. Кемпинский пишет, что трудно оспаривать верность приведенных выше слов, ведь стремление к порядку и дисциплине достигло там апогея чудовищного абсурда.

Анонимность и деиндивидуализация

Право на анонимность и вытекающая из нее деиндивидуализация представляют собой еще два фактора, обусловливающих как возможность возникновения институциональной агрессии, так и масштабы ее проявления. Влияние ситуационных сил в виде правил и ролей на поведение агрессора возрастает, считает Ф. Зимбардо [5], когда используются униформа, костюмы и маски – все это маскирует обычную внешность, что, в свою очередь, способствует анонимности и уменьшает личную ответственность. Множество как исторических, так и эмпирических исследований подтверждает, что деиндивидуализация способствует насилию, вандализму и воровству как среди взрослых, так и детей, особенно когда ситуация способствует антиобщественным и насильственным действиям. Р. Сапольски [8] отмечает, что, если в каких-то сообществах перед сражением воины подгоняли свой внешний вид под стандартный образец (например, используя маски, нанося боевую раскраску на лицо), они демонстрировали более высокий уровень агрессии и жестокости в отношении своих врагов, нежели воины тех культур, которые не трансформировали и не маскировали свою внешность перед сражениями. Разнообразные методы деиндивидуализации использовались в первом случае, по мнению исследователя, не для того чтобы жертва потом не смогла распознать агрессора, а для «морального отрешения» человека от совершенного им насилия. Добавим, что использование ритуальной военной одежды и маскирующего декора не только служит такому «моральному отрешению», но и подчеркивает исполняемую в данный момент индивидом социальную роль, способствует временной идентификации с ней и последующему разотождествлению с данной ролью по завершению действий, когда военные маски снимаются, мундиры вешаются в гардероб, а вчерашние убийцы возвращаются к своей привычной повседневной жизни. В современных культурах и обществах по-прежнему используются подобные методы деиндивидуализации, а социальные институты нередко предоставляют исполнителям насильственных действий исключительное право на анонимность. Так было в 1968 году в Чикаго, когда полицейские перед нападением и избиением безоружных людей, протестующих против войны США с Вьетнамом, намеренно скрыли значки с персональными номерами и именами. Так происходит во время разгонов протестующих людей в городах Беларуси в августе-ноябре 2020 года, когда «силовики» появляются на улицах без опознавательных знаков, с лицами, скрытыми балаклавами и шлемами.

Заключение

Описанные факторы институциональной агрессии находятся в плоскости социальных институтов, обусловливают общий нормативный, информационный и смысловой контекст действий, которые могут быть квалифицированы в качестве агрессивных или потенциально стать таковыми. Отдельный индивид, будучи конкретным субъектом насильственных действий, одновременно является социальным элементом, представляющим интересы государства и соответствующих социальных институтов. Поэтому, анализируя насилие, периодически происходящее на улицах современных городов, которое совершают представители власти и правопорядка, выполняя авторитарные, а нередко и преступные приказы, трудно не согласиться со Стэнли Милгрэмом, который, подводя итоги своим многолетним исследованиям феномена подчинения и агрессии, писал, что в данном случае мы наблюдаем отказ человека от своей человечности, и этот отказ является неминуемым после того, как человек подчиняет свою индивидуальность институциональным структурам.

Литература

1. Арчер, Д. Жертвы мирного времени : влияние войны на стремление населения к насилию в мирное время / Д. Арчер, Р. Гартнер // Общественное животное. Исследования ; под ред. Э. Аронсона. – СПб. : прайм-Еврознак, 2003. – Т. 2. – С. 44–61.

2. Блейн, Х. Побег из лагеря смерти / Х. Блейн. – М. : Эксмо, 2015. – 352 с.

3. Гозман, Л. Я. Политическая психология / Л. Я. Гозман, Е. Б. Шестопал. – Ростов н/Д : Феникс, 1996. – 448 с.

4. Гулевич, О. А. Социальная психология / О. А. Гулевич, И. Р. Сариева. – М. : Юрайт, 2015. – 452 с.

5. Жмуров, В. А. Большая энциклопедия по психиатрии / В. А. Жмуров. – М. : Джангар, 2012. – 864 с.

6. Зимбардо, Ф. Эффект Люцифера. Почему хорошие люди превращаются в злодеев / Ф. Зимбардо. – М. : Альпина Нон-фикшн, 2019. – 740 с.

7. Кемпинский, А. Экзистенциальная психиатрия / А. Кемпинский. – М. : Совершенство, 1997. – 320 с.

8. Коломбье, Ж. Досье «72» / Ж. Коломбье. – М. : Этерна, 2013. – 320 с.

9. Милгрэм, С. Подчинение авторитету : Научный взгляд на власть и мораль / С. Милгрэм. – Москва : Альпина нон-фикшн, 2018. – 316 с.

10. Сапольски, Р. Биология добра и зла. Как наука объясняет наши поступки / Р. Сапольски. – М. : Альпина нон-фикшн, 2019. – 766 с.

11. Оруэлл, Д. Лев и Единорог. Эссе, статьи, рецензии / Д. Оруэлл. – М. : Московская школа политических исследований, 2003. – С. 96–125.

12. Чалдини, Р. Социальная психология. Пойми других, чтобы понять себя! / Р. Чалдини, Д. Кенрик, С. Нейберг. – СПб.: прайм-ЕВРОЗНАК, 2002. – 256 с.