Читать книгу Агробление по-олбански - Ильдар Абузяров - Страница 8

На следующий после приезда Жана день у меня поселился еще один, на этот раз канадец, красавец брюнет в отличие от маленького, кривоногого, рыжего, широколицего Жана.

Прямо с порога он заявил:

– Ищу все, что связано с одной женщиной. Ее зовут Александра. Вы, кажется, с ней дружили. Это правда?

– Зачем вам это, ребята? – спросил я, когда мы выпили по банке безалкогольного пива «Эфем Пилсенор».

– Тебе трудно понять, ты знал ее живой, – сказал Жан.

– А я вообще видел ее только на фотографии, – в сердцах признался Рауль.

Рауль родился в городке Олбани, что на северо-востоке США. Там же пошел в хоккейную школу. Затем их семья перебралась в центр Новой Англии – Бостон, штат Массачусетс. Затем по экономическим причинам в городок Сент-Албанс. И в конце концов в Новую, или Английскую, Колумбию, что в Канаде. В прекрасный прибрежный Ванкувер. На родину всех великих канадских вратарей. По крайней мере, последних из могикан – Бродо и Руа.

В 13 лет на льду хоккейной школы в Ванкувере против Рауля применили силовой прием. Перелетев через резко нагнувшегося игрока и бордюр, Рауль ударился о пластиковые сиденья. Потерял несколько зубов, получил серьезные травмы черепа и грудной клетки. Впрочем, он довольно быстро пошел на поправку, но кости грудной клетки срослись неправильно, теперь у Рауля, по его словам, рос горб не только сзади, но и спереди. Женщин Рауль избегал, стеснялся, с хоккеем завязал. Но любил смотреть и на женщин, и на большой спорт.

– Вот это да! – воскликнул Жан. – Я полицейский, а ты, значит, из новоколумбийского картеля.

– Кто это? – удивился Рауль.

– Это Жан, – представил я француза, – но ты давай не отвлекайся. Рассказывай дальше.

Нужно было выбирать профессию, и Рауль решил стать спортивным обозревателем. В колледже Рауль учился на сейсмолога, и судьба забросила его на Аляску исследовать последствия землетрясения, разрушившего Анкоридж. Там, на Аляске, Рауль устроился работать в местную газетенку, но у него возникли проблемы с законом. Он был выгнан за журналистское расследование дела о вреде, который компания «Бритиш Петролиум», разрабатывая нефть в тундре и на шлейфе, наносит природной среде обитания алеутов.

– Картель – это мафия. – Жан ходил кругами. – Колумбийский картель – кокаиновый кокон всемирной мафии. Но даже он бессилен против БиПи.

Тут по течению реки Миссисипи возникло одно ЧП. Ураган «Катрина» повернул воды «Миссис БиПи» вспять и полностью разрушил Новый Орлеан. Бушу и США срочно потребовались добровольцы, и Рауль, вставив в магнитолу диск с Диззи Гилеспи и Эллой Фицджеральд, отправился на помощь родине джаза. Труба Диззи Гилеспи звучала как тонущий котенок. А Луи Армстронг хрипел так, будто наглотался холодной воды. После посильного вклада в спасение утопающих, чувствуя себя уже отчасти героем, Рауль вернулся на родину в Канаду – в Монреаль. Там он подтянул французский и устроился в редакцию популярного местного журнала – «Формула-1».

Как-то осенним канадским утром, сидя за своим рабочим столом, Рауль открыл старый спортивный еженедельник, ища фотографию Имолы, и увидел ее. Это была черно-белая фотография с крытой арены «Олимпия штадион». Девушка, задрав футболку, показывала всему свету свою грудь. Под фотографией стояла подпись некоего Яшика – явно славянское имя.

С тех пор Рауль уже не мог забыть ее глаз. Инстинктивно в спорт-баре или у себя дома на диване он уже не обижался на операторов, когда те вместо матча показывали болельщиков. Он был им благодарен.

На той фотографии рядом с девушкой сидела пожилая фрау в форме национальной сборной Франции. Рауль поднял на уши всю Федерацию канадского спорта, обзвонил всех друзей, знакомых журналистов и французские корпункты.

Спустя полдня он уже знал, что пожилая женщина – фрау Биттерпаб – известный немецкий специалист по художественной и спортивной гимнастике, тренировавшая сборную Франции. Еще через час он добыл номер ее телефона.

– Алло! Фрау Биттерпаб?!

– Не Биттерпаб, а Биттерпа. Я олимпийская чемпионка по гимнастике.

– Фрау Биттерпаб! Добрый вечер… Я, собственно…

– О, это прекрасная, прекрасная девочка, такая светлая, такая чистая. Она вселяла большие надежды. Мне ни разу не попадались дети с такими данными. Еще пару месяцев тренировок, и она покорила бы весь мир. Но несчастный случай, несчастный случай, сорвалась с перекладины. Открытый перелом правой кисти, открытый перелом левой кисти.

И каждый день про перелом правой, перелом левой кисти. Такое впечатление, что у фрау Биттерпаб был закрытый перелом двух полушарий сразу. Или стресс!

– Но я все равно звонил ей, – продолжил Рауль. – Я расспрашивал о каждой мелочи, сказал, что готовлю специальный репортаж. Просил выслать кассету с записями соревнований и тренировок.

Александра с ленточкой, Александра с обручем, Александра с булавами, Александра подкидывает высоко в небо мячик. С неба в ответ сыплются-крошатся, похожие на крошечные булавинки, капли грибного дождя.

– Я звонил фрау Биттерпаб каждый вечер, – повторил Рауль, – просил рассказать хотя бы еще что-нибудь, пока она не дала мне ее адрес. Я взял билет на самолет и вылетел в Париж, но, как оказалось, слишком поздно.

Внимательно смотрел сначала на одного, потом на другого: два сумасшедших – ни больше, ни меньше. Рауль – высокий, худощавый брюнет в бордовой водолазке под строго-клетчатой рубашкой и шерстяных брюках, Жан – маленький, крепенький, с русой бородой на широкоскулом лице. Что еще? Джинсы, плотный свитер. Голубая шерсть и голубые глаза. Твердая ткань и твердый взгляд. Бахрома и голос с хрипотцой. Вполне нормальные ребята. Но мне почему-то стало их жаль.

Влюбиться в образ – этого я никогда не мог понять. Все равно что влюбиться в Джона Леннона или мопед в шестнадцать лет. Я хотя бы пытался жить с нормальной живой женщиной. А эти – не мужики, а трусы. И зачем я их пустил в свою квартиру? Может, они не мужики вовсе?

От таких мыслей у меня на лбу выступила испарина. Пробил жар.

Чем ближе к вечеру, тем становилось хуже. Простуда. Вновь прорвался кашель.

– Пойду лягу, – прохрипел я.

– Хватит хныкать, – посоветовал Жан, – не расслабляй булки. А то могут намазать вареньем и криво насадить.

– А может, тебе малинового варенья? – интересовался сердобольный Рауль. – Или вишневого? В вишне аспирин!

– Мне нужна таблетка. Большая, растворимая. Чтоб шипела, как змея.

– Таблетки вредны. Терпи так.

– Знаю. Но не могу. – Помолчав, я добавил: – Что я, враг самому себе, что ли?

Я лежал. Меня мучили видения. Девочка в белом платье. Сидит на подоконнике. К ней подходит Эрик.

Похороны.

Кто умер?! Кого хоронят?!

Рушится Эйфелева башня.

Кладбище! Кто-то высокий стоит у свежей могилы с цветами. Кажется, Рауль.

Гроб как ванна. Пожилая женщина нагибается и поправляет руки покойной или покойного. Лица не видно.

Школьная перемена. Кто-то подкрался сзади и целует меня в щеку.

Моя благоверная берет в рот у Эрика.

– Не боись, – говорил Жан, – все будет чин-чинарем.

Он жует чипсы.

Рауль купил бумажный пакет апельсинов и целлофановый пакет бананов. Бумажных на вкус бананов.

– Так меня лечила мама, – говорит Рауль. – Стоило мне только заболеть, как мы вылетали в Испанию, на курорт. Она ведь была испанкой.

– Кто? Болезнь?

– Нет, мама!

– Давай, давай, рассказывай, – не сдавался Жан. – У меня папа был австралиец. Абориген.

Хотел скрыться в море подушечных перьев, не получалось. Лопатка обжигалась словно язык, на которую попадала горчица. Держи желтую карточку, – ставил мне на спину горчишник Рауль, когда я, поворачиваясь к нему спиной, прятал лицо в подушке, словно тот австралийский длинноногий провинившийся футболист, – получи и распишись. Все под музыку Штрауса.

Жан, словно факир, подпалил проспиртованную ватку, выжигая напалмом воздух в округе. Заставлял принять проспиртованные мензурки на грудь.

– Французскими духами растирай! – требовал я. У меня тогда было серьезное предубеждение. Мне казалось: банки – с огурцами для закуски. А они, оказывается, еще и для здоровья, и для косметики.

Затем меня накрывали скомканными газетами. Народные методы парижских бомжей. В хорошо пахнущей свежей типографской краской, выстиранной и поглаженной газете я вычитал, что основными ингредиентами домашнего запаха являются ароматы стирального порошка, поджаренного хлеба, духов или освежителя воздуха.

Двенадцать процентов определяют запах цветов. Десять – запах вчерашнего ужина. И совсем чуть-чуть – остывший кофе.

Я посмотрел на свой остывший кофе и снова скомкал газету. Если от тебя ушла жена, в твоей квартире пахнет только дерьмом. Дерьмом и лекарствами.

– Коляда де вита, – меланхолично повторяет Рауль, нюхая букет сирени. Он рвал его в палисаднике под соседними окнами.

Жан принес огромный арбуз.

– Как ты его дотащил? – спросил Рауль.

– Очень просто, одной левой.

Коляда де вита. Жан кладет мне на лоб смоченный платок. Фрукты абсолютно безвкусны. Я пытаюсь пить воду, но меня трясет словно при качке. Фруктовый сок вяжет язык, как выжатая персиковая тряпка.

– Коляда де вита, – эту фразу Жан подцепил у Рауля.

Сирень не пахнет. Арбуз тоже. Разве только чуть-чуть, как море. Я встаю с кровати, шатаясь, подхожу к столу и залезаю в арбуз сначала носом, а потом всей пятерней чувств и пальцев, выжимаю красную плоть-мякоть в стакан. Делаю арбузный свекольник. Пытаюсь пить. В результате кроваво-сладкие видения.

Я подвожу чужую женщину. Жену друга Эрика. На машине.

А если я произвожу на нее впечатление? Просто подумалось.

А через минуту мы сидим в кафе, и она шепчет мне на ухо, как соскучилась по мужу, и вдруг во всеуслышание заявляет: – Буду пока работать проституткой.

Я держусь за блюдце, пью чай. Блюдце – это баранка – руль. Все постоянно меняется. Я чувствую в руках мужскую твердость. Кручу ее как мне вздумается.

А в это время друг едет в поезде. Я смотрю на него с другой стороны окна. Мчусь на машине параллельно поезду. Бросаю разочарованные взгляды то на друга, то на попутчицу, что сидит в кафе.

– Как ты думаешь, – спрашивает меня моя одноклассница Александра, – кто на свете всех сильнее?

Так я болел. Но как-то утром почувствовал себя лучше. Сел на подушку. Обычно я на ней лежу. Мне захотелось говорить. Но сначала пить воду. Разве может быть что-то вкуснее обычной воды?

– Расскажи, какой она была?

– Не морочьте мне голову, – чуть не захлебнулся я.

– Каждый раз, когда я закрываю глаза, мне снятся трупы, тысячи трупов, снятся убийцы, насильники, но потом вдруг вспомню ее лицо, и кажется, что невинно убиенные со всего мира не стоят этой смерти. – Жан говорил спокойным, ровным голосом.

В силу профессии Жан не доверял женщинам. Ему все чаще приходилось иметь дело с проститутками, клептоманками-наркоманками, мужеубийцами. Впрочем, одолеваемый сексуальным недоеданием, Жан не брезговал ни теми, ни другими, ни третьими. Не брезговал, но и не целовал от всего сердца. Ни то, ни другое, ни третье. Ни даже четвертое место.

С детства Жан зачитывался Монтенем, и многочисленная родня пророчила ему факультет философии в Колледж-де-Франс, но Жан неожиданно предпочел школу полиции. Вышел на шоссе от Сен-Жю-ан-Шасе до Парижа, поймал машину – и в путь. Никто не догадался, что к такому неординарному шагу Жана как раз подтолкнула любовь к философии.

В городке Сен-Жю-ан-Шасе, где он родился, в нескольких километрах к северу от Парижа, он так и не столкнулся со своим идеалом. Тогда-то у него и сложилось впечатление, что все белые женщины живут в Бельгии. Это его успокоило. Но так получилось, что однажды он повстречал уже мертвую Александру. Вся его жизнь перевернулась. Ее уже было не вернуть самым нежным поцелуем.

– Ладно, скажу вам: она была самой неприметной среди девочек в классе. О ее спортивных успехах мы ничего не знали. То есть знали, но вели себя так, будто не знали. Чтоб не зазнавалась. В общем, не обращали на нее внимания.

– А почему она выбрала именно тебя?

– Не знаю.

– Может?..

– Идите к черту.

– Посмотри, – Жан достал из борсетки выпускную фотографию нашего класса, – посмотри, фломастером обведена лишь твоя голова – словно нимб.

Я пристально посмотрел на него, не издевается ли. Вроде нет. Ну не дурак?

– Да, я был святым, за это она меня и любила.

– А что это за значок у тебя на груди?

– Значок ленинской армии.

– Что это значит?

– Это значит, что я принадлежу к ленинской армии. Ведь меня зовут Ленар – Ленинская армия. И еще это значит, что я ненавижу буржуев и Антанту.

– Кто такие буржуи? – спросил Жан.

– Это мы с тобой, – сказал Рауль, – как и Антанта.

– А-а, – протянул Жан.

– Может, у нее были какие-то друзья или родственники? – задал словно бы риторический вопрос Рауль.

– Отец у нее умер рано. От рака. Мы тогда не понимали, что это такое – потерять отца в детстве. Про мать она никогда ничего не рассказывала. Наверное, ее не было.

– Как не было?

– Да, – ударил я себя по лбу. – Несуразицу сказал.

– А дальние друзья?

– Что «дальние друзья»? – засмеялся я. – Теперь ты несуразицу сказал.

– Да просто друзья, – влез Жан.

– Не помню, не знаю. Я с прошлым порвал.

– Я так понял, не было у нее никаких друзей?

– Всем друзьям поотрывали головы еще в жаркие деньки русской буржуазно-криминальной революции.

– Сам ты Антанта!

На самом деле мне нечего было им сказать, потому что большинство впечатлений я терял. Например, когда мне в первый раз вырвали зуб мудрости. Подцепили щипцами и вырвали к ядрене-фене. Из-за заморозки я не чувствовал боли. Только на секунду почувствовал соседний зуб, служивший упором.

Потом я шел домой, харкал кровью в зеленые листы мать-и-мачехи и подорожника.

И только теперь я подумал о Петре и море. Интересно, если море вытекает из лунки вырванного зуба, а потом некоторое время скапливается за щеками. Болтается. А потом хоп – плевок, буря.

Кажется, один из моих плевков тогда угодил в шляпку белого гриба, и я пожалел, что оставил вырванный зуб в урне. Пусть в крови, а все-таки белый.

Однажды я обратил внимание на то, что у нас в городе весной красят белой краской почти все деревья, кроме берез. Тополя, клены, дубы – почти все деревья. А березы не красят. Зато зачем-то красят серые фонарные столбы.

Кстати, когда я сильно болел, мне постоянно виделись эти накрашенные столбы, я шел, шел мимо них, будто столбы были верстовые. Я шел навстречу белому яркому пятну. Тогда-то мне и приснился мой страшный сон.

– Ну, была такая девочка Александра Филипова. Маленькая такая. На физкультуре стояла вторая с конца, как маленький столбик-чпок-филипок. Такую можно зашибить одним щелбаном. Ну, ходили слухи, что она ко мне испытывает симпатию. А однажды она подтянулась больше меня на соревнованиях. Потом извинялась. Мы знали, что она занимается гимнастикой. Но все равно мне было обидно. Невыносимая пытка. Ну, не знаю я!

– А что ты знаешь?

– Да дурой она была! Задавала все время какие-то странные вопросы. Кто на свете всех сильнее, кто на свете всех умнее.

– И что ты отвечал?

– Я думал, она надо мной издевается. Ведь она только что подтянулась больше всех в классе. Не хватило ума нормально ответить.

А может, рассказать им про учебу, чтобы отстали. Про свою соседку по парте. Хотя – это была не Александра.

Листы из тетради

Неожиданно для себя он обнаружил, что проявляет интерес к белокурой сокурснице.

Весь вечер он с вожделением думал о ее юной груди, голубых глазах и белой заячьей коже. Ее соски не могут быть иного цвета, чем глаза: они столь же прекрасны и выразительны, думал он, голубые… Но с другой стороны как к ней подойти, как это сделать? Мы совершенно разные люди, она чистая, как родник, как голубой стог сена. Это так сложно – сговориться с ней, чуждым миром, понравиться. Так сложно.

Сон разрешил все трудности. Ему снилось, что они сидят рядом, над чем-то смеются, друг с другом заигрывают. И вдруг она в своей радости и нежности прижимается к нему пухлыми губками, касается… Как все, оказывается, просто, нет ничего проще – сблизиться с белокожей девушкой с губками…

Утром во время лекции он очутился за одной с ней партой: просто подошел и сел, выбора не было. Соприкасаясь с ней локтями, он пытался вспомнить, была ли у них во сне интимная близость.

И даже с помощью любовных стихов французских поэтов он пытался припомнить хоть один момент, хоть один толчок…

Вдруг она красными чернилами начала рисовать на белоснежнейших листах шикарнейшего и дорогущего издания стихов незамысловатый орнамент с цветочками. Так и надо, так и должно быть. Только любовница может позволить себе такую экстравагантную выходку.

Получился какой-то красный вензель. Экстраинтимный вензель в самом уголке. Похожий на лифчик вензель. Он заглянул в вырез летнего сарафана и увидел полные белые груди, обтянутые розовым узором бюстгальтера. От того, что кожа была слишком белой, розовый цвет казался скорее алым.

Он был совершенно удовлетворен. А его книжка теперь просто не имела цены; кладя ее на полку, он думал о голубых сосках ее глаз, которые достались только ему. Орнамент.

Может, показать им шикарное издание французских поэтов с красным вензелем. Пусть перечитают стих, поищут тайный смысл. Тем более Жан давно крутится у книжной полки, но из-за французской деликатности не решается спросить. Рембо, Верлен, Аполлинер, Гильвик. А я бездарность. Мне нечего им сказать.