Читать книгу Синица за пазухой. Рассказы и новеллы о войне и не только - Ильдар Ханифович Гайнанов - Страница 6

Было это на самом деле или не было теперь уже трудно сказать. Эту историю в различных вариантах я слышал несколько раз, и каждый раз по-разному. В траншее на передовой, в тылу на переформировании, в госпитале. Одни рассказывали её со смехом не таясь, даже со злорадством вперемешку с гордостью (странная смесь, не правда ли?), другие шёпотом и с оглядкой. Одни кратко излагали суть, другие смаковали детали, причём каждый раз они были разными, сюжет тоже сильно отличался. Однако же сравнивая их между собой можно отбросить в сторону их различия как народное творчество, оставив на месте совпавшие факты, и, применив здравый смысл, попытаться максимально приблизиться к первоначальному сюжету, если, конечно, вся эта история изначально кем-то не выдумана.

– Ну, нет, такого не могло быть! – воскликнет солдат-окопник, – Чтобы лейтенант, да майора! Да за такое сам знаешь что будет! Перед строем, чтоб никому не повадно было! Приговор зачитают – и прощай, Маня!

– Ну, это ты загнул! – повозочный недоверчиво прищурится, выдохнув струю махорочного дыма и сплюнув себе под ноги.

– Чистый свист! – усмехнётся капитан-артиллерист, взглянув на тебя с сожалением.

– Ври-ври, да не завирайся! – отмахнётся санитар.

– Вот у нас тоже начштаба такая сука была, его бы как пропавшего без вести оформить, а мы навытяжку, как мальчишки… – вздохнёт младший лейтенант и злобно раздавит сапогом окурок.

– Чумной! – выносит свой вердикт полковая братия и крутит пальцем у виска.

Так что правда это или выдумки, плод чьего-то разыгравшегося воображения или чья-то несбыточная мечта установить уже не удастся никому. Пройдёт время, закончится война, и если кто-то и останется жив из тех, кто её слышал и передавал из уст в уста, то всё равно её забудет как байку, как мимолётно услышанное и тут же вылетевшее из головы за малозначительностью. Да мало ли что на войне было?

Передовая – это тебе не тыл. И даже не прифронтовая зона. Каждый, кто сюда попадает, долго к ней привыкает. Если, конечно, не убьют сразу и не ранят. Здесь свои порядки и законы. Во-первых, лопату в руки и всю ночь окапывайся, если привели на новое место. Глубоко не рой, во время бомбёжки контузит и засыплет – всё, приплыли. Самая лучшая глубина – по грудь. Или хотя бы по пояс. Вместе с бруствером как раз будет. Если щель отрыл, то в следующую ночь копай ходы сообщения, пулемётные гнёзда, потом землянку, отхожее место, зимой нору в стене неплохо заиметь, там и теплее, и ветра нет, и никакой снаряд не страшен. Никто не знает, сколько тут просидеть придётся. Может, день-два. А, может, и полгода. Так что копай, не ленись. Смерть ленивых любит. И не высовывайся наружу без надобности. У них тут всё пристреляно, кругом снайперы и пулемёты. Во-вторых, спи, пока дают. На марше привал – падай где стоишь и спи. В этом деле каждая минута дорога. Если ты не на часах, не с поручением, ничем не занят – спи. Пользуйся моментом. Потом поспать не дадут. У стратегов свои планы. В-третьих, не толкайся, когда старшина хлебово раздаёт, он всем поровну разделит, у него рука набита, а как своё получишь – ешь всегда всё сразу, на потом не откладывай. Кто знает, что через минуту будет. Может, немец сейчас обстрел начнёт и тебя убьёт, обидно умирать не доевши. В-четвёртых, на посту не спи. Немцы могут затемно подкрасться к нашей траншее, навалиться гурьбой, схватят 3-х – 4-х солдат – и обратно. Кто будет виноват? Ты. Что за это полагается? Сам знаешь, не маленький. В-пятых, трофеи никому не отдавай, ни с кем не делись, это всё твоё законное. Перочинный ножик или портсигар можно на буханку хлеба у старшины поменять, фонарик – на 3, а часы – так вообще на 5. Захватили немецкую траншею – оружие их не трогай, оно тебе без надобности, первым делом по блиндажам пройдись, перетряси там всё, у них консервы и шнапс наверняка припрятаны. Трупы обыщи, пока другие это за тебя не сделали. Короче много тут различных тонкостей, притрёшься – усвоишь. И не ной, что сапоги велики, не по размеру, и шинель висит как на вешалке. Ничего ты в окопной жизни не понимаешь! Осень придёт, снег повалит, а начальство и не думает вас в валенки и телогрейки переодевать. Что будешь делать? А так вторые портянки намотал, на дно окопа присел, ноги под шинель, руки в рукава поглубже – и порядок. Сиди, махрой дыми. А если бы шинелька по размеру была, замёрз бы на хрен! Вот то-то! Всему вас, молокососов, учить надо!

Лейтенант (поскольку фамилию его до нас народная молва не донесла, то будем его называть просто – лейтенант) был на фронте уже 5 месяцев и потому считался опытным боевым офицером.

– Подумаешь, 5 месяцев! – воскликнут некоторые, – Разве же это срок? В училищах вон по 4-5 лет учат и желторотиков выпускают, а тут всего ничего!

Эх, сразу видно, что никогда вы не были на передовой! Можно всю войну просидеть в блиндаже где-нибудь в 5 км от неё и ничему не научиться за это время, кроме как лебезить перед начальством да интриги плести, но на передке и неделя – срок! Особенно для офицера. И не только потому, что ему солдат в атаку поднимать. В конце-концов не каждый день у нас атаки, и даже не каждый месяц. Можно в обороне полгода просидеть, но от этого война не перестанет быть войной, немец не спит, он постоянно нашу бдительность снарядами, минами да пулями проверяет. А за оборону кто отвечает? Лейтенант. Он всегда во всём виноват и все шишки на него. Шальной снаряд попал в землянку, разнёс её в пух и прах, погиб телефонист и пятеро солдат – лейтенант не проверил маскировку, допустил хождение туда-сюда в полный рост в светлое время суток, немцы вычислили, где блиндаж. Боеприпасов нет – не надо стрелять попусту. Часовой на посту заснул и проспал отход немцев – это вообще ЧП! И в глазах солдат он – начальство, которое постоянно всем недовольно, всех материт, не даёт жить спокойно, а то и под пули, на смерть отправляет. Он как кусок железа между молотом и наковальней, сверху бьют, снизу упираются. Так что уж поверьте мне на слово, 5 месяцев – это срок! И какой! Ого-го! И было всякое за это время. И под пулями шли, деревни наши у немцев забирали назад, и в болоте, в жиже на пузе лежали, мокли, и на снегу в лесу, на лапнике спали, и под бомбами-снарядами тряслись и глохли…

Первое время наш лейтенант был ещё слишком молод и неопытен, в начальство верил, приказы исполнял беспрекословно, крутился из последних сил, однако же потом в его голову стали закрадываться всякие мысли. А так ли уж начальство право? А так ли уж компетентно? А так ли уж бескорыстно? Почему комбат никогда не руководит атакой своего батальона? Спрячется, гад, за 2 км от передовой в своём блиндаже и сидит там, носа не высунет, ждёт, когда всё закончится. И не только не руководит своими ротами, но даже и представления не имеет, что там, на передке, происходит, потому что провод сразу же снарядом перебивает, а связисты его восстановить не могут из-за плотного огня. Вот и мечется он между ранеными, которых санитары с поля боя выносят, с разными дурацкими (как им кажется) вопросами: «Что там у вас происходит? Где ваш ротный? Немецкую траншею взяли? Где связные? Где немцы?» А они смотрят на него непонимающими глазами и отмахиваются (знают подлецы, что теперь власти он над ними не имеет, теперь вон санитары и врачи над ними начальники): «Да отстань ты! Не знаю! Где-где, на передке! Там такое! Как грохнуло! Небо на землю упало и меня придавило! Где наши, где немцы – ничего не пойму! В ушах звенит, в глазах темно!» Он к другому – там то же самое, к третьему – и опять без толку. Сплюнет комбат и нырнёт в свою берлогу. Пошлёт связного – тот не вернётся. Следующего – с тем же результатом. А вечером пишет докладную командиру полка о тяжёлых потерях, о героизме солдат, о многочисленных убитых немцах (чего их жалеть?), уничтоженных пулеметных точках и миномётных батареях противника (кто проверит?) и просит подкрепления. На основании его писанины комполка пишет выше в дивизию, добавляя от себя всякую всячину, увеличивая потери немцев, приукрашивая немецкую оборону, систему огня, вскрытую в ходе боя и собственные заслуги во всём этом, одновременно прося новые маршевые роты, которые вскоре действительно подходят и пополняют бойцами поредевшие стрелковые батальоны. Никто не просит пушки и танки, потому что понимают, что это бесполезно. Их просто нет. Как и снарядов к ним. Поэтому к имеющейся технике относятся крайне бережно, она спрятана в тылу так, что никакой немец никогда её не вычислит, на передовой ей показываться запрещено да и стрелять тоже, а то ведь ненароком засечёт супостат единственную пару полковых 76-тимиллиметровых пушек да и накроет их из своих орудий, или пикировщиков вызовет. Из дивизии – в штаб армии и так дальше, на каждом этапе картинка всё больше искажается, поэтому на самом верху генералы и маршалы понятия не имеют, что на самом деле произошло в этот день в результате боя местного значения на нашем конкретном участке фронта и каковы его результаты. Единственная правдивая информация, которой они обладают – это данные о наших потерях. По ним и судят. Если боевую задачу выполнили, то неважно, сколько людей потеряли. Хоть всех. Если не выполнили, а потери небольшие, то, значит, от боя уклонились, на нейтральной полосе пролежали, струсили, а нам тут очки втираете, что в атаку ходили! Ещё одна такая атака и пойдешь под трибунал за невыполнение приказа! Если потери большие, то это лучше, можно всё списать на сильно укреплённые позиции немцев, отсутствие должной артподготовки, приплести танковую контратаку, которая якобы имела место, проявить фантазию. Кто проверит? Но если они слишком большие, то могут наказать за неоправданно большие потери, сказать, мол, не умеешь воевать, снять с должности, отправить в тыл или понизить в звании. Всё одно не трибунал. Опять же понесёт полк большие потери и отправят его в тыл на переформирование, можно отдохнуть, попить-погулять, с бабами развлечься. Так что сто раз прав был Жуков, года говорил: солдат не жалеть, бабы еще нарожают!

Всю эту суровую правду войны уже усвоил лейтенант. Везучим он оказался, других вон сразу в ротах побило, а он остался. И после переформирования уже вот месяц как живой. Ну, была контузия – не контузия, так, ерунда, полдня не слышал, да пару раз осколками зацепило, даже до госпиталя дело не дошло, медсанбатом ограничилось. В атаку как-то шли под огнём, справа и слева бойцы падают, а он как заговорённый. Из первого состава его роты в живых осталось от силы 2-3 человека, каждый день 3-х – 4-х бойцов теряем, кто ранен, кто убит, и это в обороне. Через месяц глядишь – все почти лица новые. Хотя они-то, новые, неосторожные, неопытные, быстрее гибнут, а кто уцелел за 2 недели – уже держится боле – мене, уже старожил.

Привык за эти 5 месяцев лейтенант и к несправедливости, она тут повсюду, на каждом шагу. Окопники голодают – тыловики жируют, интенданты приторговывают ворованным продовольствием, водкой, обмундированием, даже боеприпасами, меняют их на трофейные часики. Окопники мёрзнут – тыловики от жары маются в перетопленных избах. У окопников ни орденов, ни медалей, даже гвардейские значки не у всех, их с убитых снимают и на живых надевают, а в тылу поглядишь – все герои. Даже ППЖ начальничков ходят задрав носы и гремят медалями «За отвагу». У окопников рваные гимнастёрки и шинели с чужого плеча (старшина в медсанбате с умерших добывает), тыловики (особенно штабные офицеры) в новом обмундировании щеголяют, кожей на весь лес скрипят, подстрижены, побриты, одеколоном надушены – красота! Передовую бомбят безбожно, а единственная зенитная батарея прикрывает штаб дивизии, который и так в лесу спрятан и замаскирован, сверху не найдёшь. Зачем нужны миномётчики и артиллеристы тоже не понятно, если они никогда своим огнём пехоту не поддерживают, лупят из тыла по площадям, только зря снаряды и мины переводят. И всё бы было ещё не так обидно, если бы к окопникам отношение было уважительное, мол, мы всё понимаем, кому мы жизнью обязаны, за чьей спиной прячемся, но вы уж простите нас, грешных, таков порядок, не мы его завели, не нам и нарушать. Вы свою героическую работу делаете, честь вам и хвала, мы тоже стараемся как можем! Так нет же, отношение к солдатам на передовой самое презрительное.

«Костяк дивизии – это мы, а они – расходный материал, сегодня они есть, завтра их нет, других пришлют!»

Грязные, голодные, завшивленные, в обносках солдаты постепенно привыкают жить в грязи и холоде, стойко переносить тягости, от одной мысли о которых у тыловиков всё внутри переворачивается, привыкают к собственной ничтожности, к усмешкам со стороны тыловиков, к постоянной опасности, артобстрелам, бомбёжкам, нелепым приказам, страданиям и смерти.

А на дворе 1942-й, август месяц. Или июль? Может и июль, сути это не меняет. Немец, конечно, уже не тот, что в 1941-м, не такой наглый, но всё равно очень уверенный в себе и хорошо вооружённый. Он уже не устраивает себе выходные по воскресеньям с музыкой (раньше, говорят, немцы уже с обеда в субботу прекращали воевать, с их стороны можно было слышать патефоны, радостный смех, иногда они даже в футбол играть принимались, ну ничего гады не боялись), но по привычке воюют по расписанию и по установленному порядку. Утром подъём, завтрак, потом поковыряются в зубах и открывай, Маруся, занавес, начинается представление. Сперва прилетит пара десятков пикировщиков, отбомбятся, отстреляются из пулемётов, потом артиллерия с полчасика постреляет, потом с десяток танков, а за ними пехота, засучив рукава… Те из наших, кто умудрился выжить после такой увертюры, оглохшие и побитые по щелям и траншеям лежат, головы поднять не могут, винтовки разбросало и землёй засыпало, пулемёты в хлам… Кто в плен, кого немцы добьют, чтоб не мучился, или потому что попытался сопротивление оказать. Только сил у них теперь уже меньше, чем год назад, и потому далеко они обычно не идут. Так, продырявят нашу оборону, окружат пару дивизий и начинают их прессовать, а наши в это время резервы подгонят, дыру заткнут, фронт выровняют, и всё повторяется на новых рубежах. А где-то даже удаётся и отогнать супостата ценой больших потерь, после чего генералы и полковники радостно вешают на грудь очередные блестяшки.

Итак, лейтенант по возрасту был молод и не училище закончил, а краткосрочные офицерские курсы, но офицером считался в батальоне опытным и потому ему поручали самую тяжёлую и неблагодарную работу. Ночной бросок? Вывести солдат по карте к такой-то деревне и утром ей овладеть, пока немцы не проснулись? – Вторая рота. Пересечь шоссе, занять оборону на перекрестке дорог и устроить там засаду? – Опять вторая. Занять самый опасный участок обороны, где ни кустов, ни бугров, всё как на ладони, стреляй – не хочу? – Снова она. И никогда никакой похвалы, всё как должное, да ещё обматерят с ног до головы:

– Долго возитесь! Почему связного не прислал? Почему дальше не пошёл? Что значит приказа не было? А сам ты своей башкой думать не привык? Она тебе зачем – пилотку носить? Поднимай бойцов и через час доложишь мне о взятии деревни! Что, подступы не разведаны? А ты разведай! Пошли бойцов, засеки где у немцев пулемёты, обойди их с тыла! Мне тебя что, учить всякой ерунде? Сам соображать должен! Патронов мало? А о чём ты раньше думал? Я что, тебе патроны подносить должен? Знаю, что у тебя пулемётов нет. У меня их тоже нет, и ничего, держусь!

Лейтенант был молод, но уже достаточно опытен для того, чтобы понять, насколько сложным было их положение. Четыре дня назад их перебросили на этот участок фронта, где они сменили другой полк, понёсший большие потери и отправленный на переформирование. Уходя старлей – предшественник показал лейтенанту по карте и на местности где находятся немецкие позиции, опасные участки, сектора обстрела, пожал руку и пожелал успеха. Все знают, для чего перебрасывают войска. Никогда солдат не отправляют в наступление там, где они оборонялись, где им известна немецкая система огня. Разве пойдет солдат в атаку голой грудью на пулемёты? Да он перелезет через край окопа и, согнувшись, засеменит, внимательно следя за немецкими пулемётными гнёздами и краем глаза ища укрытие, куда при первых же выстрелах плюхнется и будет там лежать до темноты. Поди проверь, живой он или мёртвый? А потом потихоньку выберется к своим, как раз когда старшина хлебово в термосе принесёт. А вот в новом месте – совсем другое дело. Здесь ещё никто из солдат не умирал на глазах у товарищей и потому им кажется, что и опасности особой нет. Бегут солдаты и не боятся. Авось и до немецкой траншеи добегут, и немца побьют. Чего только на войне не бывает? Ну а прижмёт их немец пулемётным огнём, побьёт минами и снарядами – тоже хорошо. На то она и война, чтобы солдаты гибли. Главное – показать, что полк воюет, потери несёт, в обороне не засиживается. А солдат новых пришлют. Этого добра у нас хватает.

И вот сегодня они провели такую незамысловатую боевую операцию.

– Чего тут мудрить! Сперва артподготовка! А потом встали и побежали! Немец трус, увидит как вы на него дружно с криком несётесь – в штаны наложит. Бросит позиции и сбежит! А пушек и миномётов не бойтесь. Пока он будет по телефону сообщать, пока артиллеристы стволы по координатам будут наводить вы уже к ним в траншеи залезете!

Артподготовка была не больше минуты. Пара десятков снарядов разорвались в районе немецких позиций. Ни одного попадания. Брёвна по воздуху и клочки немецких шинелей не летали. Однако же это послужило сигналом для немцев и они успели занять свои боевые места, повернуть орудия и подготовить миномёты к бою, и стоило нашим стрелкам покинуть окопы и пробежать тридцать метров, как они одновременно открыли огонь из всех стволов. Рота потеряла больше половины состава. Легкораненые с наступлением темноты выползли сами, тяжёлых вытащили на носилках санитары, убитые остались лежать. Лейтенанту опять повезло. Снаряд разорвался у него за спиной, осколки полетели в сторону нашей траншеи, его взрывной волной отбросило вперёд, он упал в какую-то воронку и там лежал, пока немцы не перестали стрелять. Вечером комбат ему устроил разнос.

– Ты где был? В воронке отлёживался? У тебя приказ взять немецкую траншею! Ну и что, что пулемёты бьют! На то они и пулемёты, чтобы бить! Ты должен был бойцов в атаку поднять и выполнить приказ или умереть! А ты даже не ранен! Столько снарядов на вас истратили! И всё зря! Завтра с остатками своей роты возьмешь траншею без артподготовки! Снарядов у меня для тебя больше нет!

Лейтенант сидел в окопе, прислонившись к стенке и курил. У него давно назревал конфликт с комбатом. Типичный штабной офицер, майор, пройдоха и карьерист, месяц назад сменивший погибшего предшественника. С тем тоже не всегда ладно выходило, но он был вменяемый. Операции готовил, людей бессмысленно не губил, к мнению ротных прислушивался. Но этот – конченный урод. Три класса церковно-приходской школы и младшие командирские курсы. Его ровесники уже давно дивизиями командуют, а он всё никак в подполковники не выбьется. Вот и старается, из кожи вон лезет. Или, может, разжалованный за что. Никого не слушает, на всех орёт, всё больше матом. Зато перед начальством, говорят, на цыпочках ходит, и с того боку, и с этого зайдёт: «Чего изволите? Высоту взять? Это мы мигом. Немцев выбить? Завтра сделаем!» А тут такая осечка! Снаряды истратили, полроты потеряли – и никакого результата!

Махорочный дым тонкой струйкой устремлялся вперёд, огибая противоположную стену траншеи, и медленно поднимался вверх, растворяясь среди многочисленных звёзд, мерцающих в высоте как застывшие в полёте трассирующие пули. Что же делать-то? Неужто видит он их в последний раз? Неужели завтра они в это же время снова будут равнодушно светить вниз, а он будет лежать, уткнувшись носом в землю, никому не нужный, холодный и бесчувственный?

Только сейчас ему пришла в голову мысль или он давно её вынашивал – это осталось за кадром. История об этом умалчивает. Бывают в жизни каждого человека такие моменты, когда злость, страх и отчаяние соединяются в нём в один жгучий узел и злость одерживает верх над остальными. В этот момент человек решается на такое, на что он в своём нормальном равновесном состоянии никогда бы не решился. Даже в очень возбуждённом состоянии и то навряд ли. Человека надо долго мучить, унижать, глумиться над ним, его надо довести до крайней степени ожесточения, и тогда, может быть, он на это пойдёт. На такое, что бы ему никогда и в голову-то не пришло раньше. В этот момент, момент решимости и бесстрашия, удали и безразличия к своей дальнейшей судьбе, в тебя как будто входит что-то снаружи, бес как будто вселяется. Мир дрогнет в этот самый момент, как будто тебя слегка встряхнули, или это сам мир встряхнулся от неожиданности?

– Посмотрите на него! Чумной! В него бес вселился! Он ненормальный! Он вам всем сейчас такое устроит! Спасайтесь кто может!

Майор сидел в своём блиндаже. На столе карта, едва освещённая болезненным светом гильзы-коптилки, на краю – телефон. Настроения никакого. Даже трофейный коньяк не помогает. Приказ батальон не выполнил, оборону немецкую не прорвал, понёс потери и врага насторожил, сейчас немцы поди подвозят дополнительный боекомплект и подтягивают резервы на всякий случай. Завтра с рассветом наверняка пришлют пикировщиков и хорошенько обработают наш передний край, чтобы обескровить пехоту. А вот у него, у майора, резервов нет. В ротах по 40-50 человек. Несколько станковых и ручных пулемётов. Миномётная батарея. А начальство жмёт, начальство давит, им результаты подавай. На них тоже давят. От них тоже ждут. В этом случае самый лучший выход – побыстрее дострелять своих стрелков и уйти в тыл на переформирование, только вот где гарантия, что с передка снимут? Сейчас с пополнением хуже стало, маршевые роты всё реже, иногда штрафников присылают, те старательные, за снятие судимости под пули лезут не задумываясь, но в ближайшее время их не предвидится. Ну хоть приказ по дивизии дадут в оборону перейти. Большие потери личного состава – самый для этого веский аргумент. Если окопников на передке не останется, то немцы ведь могут и фронт прорвать. Тут уж не до результатов!

Короче так. Завтра кладём пехоту, останется в ротах по 15-20 человек, пишем рапорт, что так мол и так, немецкая оборона на нашем участке сильно укреплена, батальон понёс тяжёлые потери, бойцов в строю осталось очень мало, прошу дать пополнение и усилить артиллерией и танками, а также привлечь авиацию. Это шутка юмора такая. Тонкий намёк на толстые обстоятельства. Пополнения не ждут, артиллерия у нас вся на пересчёт, танки – на вес золота, авиацию нашу даже старожилы никогда не видели, поэтому начальство поскрипит зубами и даст приказ перейти к обороне. А для неё, для обороны, много не надо. По 20-25 солдат в каждую роту добавить и все дела. Где их взять все знают, медсанбат почистить от легкораненых, тыловиков прочесать. Человек 40-50 авось наберём. Плюс разведвзвод в траншею посадим. Это еще 15. Через пару недель маршевая рота подойдёт. Продержимся. Главное крайним не оказаться.

Майор плеснул в кружку из пузатой трофейной бутылки и выпил не торопясь, не как водку или спирт, а маленькими глоточками, смакуя. Коньяк – редкий трофей, ценился он высоко, поэтому удовольствие надо растягивать. Эх, не завидна участь комбата! Начальство в трубку орёт, всё больше матом, им-то что, наорали, пригрозили, а работать ему! Ему воевать, высоты и деревни брать, города и сёла. Вся ответственность, весь фронт на таких вот как он, майорах, держится! Стрелкам всё по барабану, им бы пузо набить да выспаться, ротные – откровенные саботажники, всё норовят отлынить, уклониться от боевых действий, всех приходится пинать и воевать заставлять. Лично проверять, по траншеям ползать под пулями и снарядами. За месяц он целых 2 раза ходил с проверкой. «Ну показывайте мне, где тут у вас немец сидит! Откуда он, стервец, пулемётами вас обрабатывает, кланяться заставляет? Что-то молчит он сегодня. Или, может, врёте вы всё мне? Живёте тут как у Христа за пазухой, спите целыми днями напролёт, в окопах отсиживаетесь, а мне донесения пишете, что из-за артобстрела головы не поднять. Да у меня там возле моего КП куда как опаснее! По…рать выйти нельзя, дальнобойные лес с глиной перемешивают, а у вас тут тишь, да гладь! Знаю я вас, прохвостов, насквозь вижу!» А эти ротные совсем обнаглели. Никакого уважения к вышестоящему начальству, к старшим и по званию, и по годам. Вякать ещё что-то пытаются, возражать. Ваше дело команды выполнять, думать как боевой приказ выполнить, а не умничать тут. В штрафной роте умничать будешь, молокосос. Чего уставился? Эх, разжаловать бы тебя да во взводные засунуть, да нет у меня пока тебе замены. Как придёт – спишу к чёртовой матери. Даже не во взводные, а в рядовые. А что? Наберёшься ума, научишься приказы выполнять, там поглядим.

Майор допил коньяк, поставил кружку на стол, вышел на открытый воздух. Проверил часового, закурил. Здесь, вдали от передовой, можно курить ночью не прячась, отсюда передний край не видно. В воздухе пахнет сыростью, к утру туман ляжет, небо ясное, завтра жарко будет. И в прямом, и в переносном смысле. Надо выспаться.

Толчок в бок. Ещё один. Кто-то схватил за лицо, сжал нос. Свет от трофейного фонарика прямо в глаза в упор. После темноты ослепнуть же можно. Что за дела? Кто такое себе может позволить? Неужели особисты? За что? Что он такого сделал? Мысль скачет в наполовину проснувшемся мозгу, в виски стучит, отскакивает в затылок. Ну точно особисты. НКВДшники. Они по ночам свои жертвы собирают. Теперь всё. Прощай карьера. А, может, и свобода. А, может, и… Нет, только не это… Да за что же? Ну, потеряли вчера половину людей, в первый раз что ли? Я же написал всё в рапорте. Я не виноват. Оборона у немцев здесь сильная, все квадраты пристреляны. Как без потерь обойтись? На то она и война, чтоб потери были. Дайте мне пушки и танки, помогите авиацией и я через неделю в райцентре буду!

– В чём дело, товарищи? – голос дрожит, холодный пот.

– Вставай, падла, на выход! Без вещей!

Хорошо, что без вещей. Значит, вернут обратно. Странно, голос знакомый. Значит, наши особисты. В спину упирается что-то твёрдое, металлическое. Пистолет. Или автомат. Допрыгался. Ничего не вижу. Ослепили демоны своим фонариком. Не споткнуться бы на ступеньках. Вывели наверх, глаза постепенно привыкать начали, но всё равно фиолетовые круги в сиреневом тумане. В спину толкают. Да иду я, иду. По лицу хлещут сосновые ветки, это значит, что ведут на передовую, в сторону тыла их нет. Странно, зачем? Что там нам с особистами ночью делать? Подъём в горку, потом спуск в овраг. Ну, точно, на передок идём. А, может, это фашисты? Наши перебежчики – диверсанты? И фонарик-то ведь немецкий был. Часового сняли, меня в плен взяли, сейчас через линию фронта переведут – и прощай, Родина! Был комбат – стал военнопленный. Впрочем, и у немцев служить можно, говорят. Они вон постоянно листовки с самолётов сбрасывают, к себе зовут, мол, накормим – напоим – спать уложим, песенка ваша всё равно спета, так что уж лучше сами добровольно переходите на нашу сторону, эта листовка является пропуском… Мы, конечно, разъясняли бойцам, что врёт немец, на доверчивость нашу надеется, но мы тверды в нашей вере в партию и победу и не допустим измены, а кто попытается перейти на сторону врага, тот получит пулю, но кто же знает, как оно там на самом деле… Никто же оттуда не возвращался. Может, на самом деле толковых офицеров ценят и на должность ставят. Снабжают их лучше наших точно. И обустраивают по полной. Посмотри на немецкий блиндаж и сравни с нашим. Это же никакого сравнения! У них он в полный рост, 4 наката, по бокам двухярусные нары застелены соломой, сбоку кусок жерди прибит, чтоб во сне с нар не упасть, стены – сосновый сруб, под потолком висит чудо-печка стальная, дров почти не тратит, горит медленно, всю ночь тепло, даже окно со стёклами имеется рядом с дверью, а дверь какая! У нас не в каждой избе такую найдёшь! Толстые еловые доски, ровно напиленные и аккуратно сбитые. Из автомата не прострелить. А у нас после немецких не блиндажи а смех один. Землянка, она и есть землянка. Ни разогнуться, ни согнуться, ни ноги протянуть! Всё полусидя, полулёжа, вечно в темноте, вход плащ-палаткой завешен, зимой дует – не согреешь. Печь – бочка железная, дров уйма уходит, и всё без толку, сыро, со стен льёт прямо на вырубленные в них лежанки, потолок в 2 наката из тонких брёвен, почти жердей, всё наспех, на скорую руку делается, а вдруг завтра уходить, так зачем тогда стараться? У них блиндажи и позиции готовят инженерные части с помощью спецтехники, а у нас сами пехотинцы, а им лень. Немцы заранее выбирают свои позиции повыгоднее, организованно отступают на них, если надо, землёй не дорожат, берегут людей, воюют за счёт техники и неограниченного запаса боеприпасов, а наши вечно окапываются в болотах и на равнинах перед немецкими рубежами, всё как на ладони, стреляй – не хочу, людей кладут без счёту, а технику прячут в тылу на всякий, хотя бывает что и теряют по-глупому без толку. Из боеприпасов только патроны да гранаты. Да и тех мало, экономить приходится. Гранаты часто трофейные, своих не хватает. Потому и не отвечают наши стрелки на немецкую пулемётную пальбу и артобстрелы. А экипировка? Сравни их пехотинцев и наших, всё то же самое, опять никакого сравнения. У них новенькие френчи, личные вещи в ранцах, с собой всегда запас еды, фляжка на боку, на ногах кожаные сапоги по размеру, а в карманах сигареты, зажигалки, на руках у каждого второго часы. У нас офицеры без часов ходят, а у них солдаты с часами! Им-то они на что? Про фонарики с цветными стёклами, портсигары, перочинные ножи я вообще молчу. Все сытые, сволочи. Обжираются французскими консервами и макаронами с мясом, шнапсом запивают. А у наших кроме котелка, кружки и ложки в вещмешках ничего. На сапогах и ботинках подмётки летят, их солдаты телефонными проводами приматывают, чтоб не отвалились. Некоторые из шин подошвы вырезают. Два раза в день жидкую баланду хлебают с чёрствым хлебом.

А офицеры у них – ну просто загляденье. Обшиты с иголочки, на боку в кобуре «Вальтер» или «Парабеллум», не чета нашему «ТТ», бьют без промаха, отдачи почти нет и не клинит их. Чистые, выбритые, подстриженные. И это командиры рот на передовой! Какие же тогда штабные офицеры? И раз у них служат русские (вон же ведут меня), то, может, и мне удастся договориться?

Тем временем зрение к майору вернулось, он смутно видел тропинку, ведущую сквозь чащу и сопровождавших его троих людей. Одеты вроде по-нашему. Ну оно и понятно. Диверсанты же. Странно, идём прямо в расположение второй роты. Может, на развилке свернём? Нет, не свернули.

– Иди, иди, не оглядывайся! – опять тот же знакомый голос.

На ротного похож. На лейтенанта. Внезапная догадка вспыхнула и обожгла. Ну, нет! Этого не может быть!

– Стой! Кто идёт?

– Свои!

Ничего себе. Свои!

Майор пригляделся к человеку, произнёсшему это слово. Ну, точно! Лейтенант! Вот сука! Совсем охренел! Да я тебя в бараний рог скручу! Да я с твоей ж…пы кожу сдеру и на стенку повешу! Да я…

– Иди, сказал! И помалкивай!

Опять в спину дуло упёрлось. Ну, погоди у меня, ненадолго твоего спектакля хватит, стоит тебе отвернуться, как я в кусты и обратно, вызову охрану, особистов и всё. Конец тебе.

Лейтенант тем временем спрыгнул в траншею, за ним майор, сзади ещё двое с автоматами. Это был ординарец лейтенанта и ещё один боец из первого состава. Это были преданные, верные, свои люди, они видели, как майор систематически бессмысленно посылал солдат на смерть, в то время как лейтенант всячески старался их уберечь. Они понимали, что утром их ждёт смерть почти наверняка и приняли план лейтенанта с ухарским удовольствием обречённых людей. Ах, ты так, сука? Ну, погоди… Никто из роты больше не был в курсе происходящего и появление майора на позициях они восприняли как инспекцию начальства перед атакой. Майор шёл набычившись, поглядывая по сторонам, и никто не знал, что он на самом деле высматривает, как бы сбежать, все думали, что он проверяет готовность роты к бою.

Тем временем светало. Темнота стала постепенно отступать, обнажая очертания горизонта, кустов, деревьев на нейтральной полосе. Траншея начала оживать, появился старшина, разлил по котелкам хлебово, раздал буханки. Солдаты молча и жадно ели. Майору тоже налили похлёбки, он понюхал и отказался.

После завтрака лейтенант собрал командиров взводов.

– Сегодня на рассвете нам приказано взять немецкую траншею, – начал лейтенант. – Артиллерии не будет. Может, оно и к лучшему. Нейтральную полосу пройдём тихо. Вещмешки с котелками оставить в траншее. Осмотрите каждого солдата, ни у кого ничего не должно греметь. Каждому выдать по 2-3 гранаты и 3 горсти патрон. Автоматчики пойдут впереди. В каждом взводе ручной пулемёт. Идти медленным шагом и тихо. Не разговаривать. В 100 метрах от немецкого переднего края залечь. Доложить о готовности связными. Проползти вперёд на максимально возможное расстояние. По сигналу зелёной ракеты подняться и быстрым рывком овладеть передней немецкой траншеей. Приказ ясен?

– Ясен!

– Выполнять!

Взводные разошлись по своим взводам. Некоторое время было тихо. Солдаты всматривались в туман на нейтральной полосе. Светало всё сильнее. Надо выдвигаться, скоро станет совсем светло, можно опоздать.

Майор крутил головой, исподлобья глядя на окружающих, солдаты сторонились его. Сзади как на привязи ординарец и ещё один.

«Что, сволочи, задумали? Уж не собрались ли они и меня с собой к немецким окопам взять? Ну, точно, в спину автоматом тычет, пошли, мол! Хоть бы оружие какое дали! Ну, ничего, сейчас катавасия начнётся и я сбегу. Им за мной не углядеть».

Солдаты шли гуськом, медленно переступая с ноги на ногу, старательно обходя воронки от взрывов. Каждый взвод своей колонной. Так меньше вероятность быть обнаруженными, подорваться на мине, наступить на сучок и все на виду, никто не потеряется. Каждый шаг казался последним. Сейчас их увидят и начнётся… Треск пулемёта разорвёт тишину, в строй солдат ворвётся свинцовый вихрь и косой скосит беззащитных людей. А остальных добьют миномёты и пушки. Сердце бешено стучит в груди, живот крутит, колени дрожат от волнения и страха.

Немцы перед рассветом обычно переставали пускать ракеты и постреливать из пулемётов трассирующими, вот и теперь было тихо. Как будто нет войны. Как будто кругом мир, а война – это только кошмарный вчерашний сон. Туман скрывал ужасную картину последствий вчерашнего боя, раскиданные по полю трупы солдат, многочисленные воронки, и запаха немецкой взрывчатки почти не ощущалось, пахло травой и грибами.

Тем временем идущий впереди ротный остановился, обернулся и знаками показал, мол, рассредоточиться. Солдаты, согнувшись и на карачках, отходили в разные стороны, кто влево, кто вправо, затем ложились на землю. Майору ординарец знаком показал, мол, ложись, и он лёг.

«Так, внимательно следить за этими двумя. И постепенно отползать. Как только выстрелит ракета, развернуться и ползком обратно!»

Но отползти не получалось. Ординарец находился всё время сзади, тыкал в бок стволом, заставлял ползти вперёд.

«Вот гнида! Ну, погоди у меня! Зальёшься ты горючими слезами! На коленях о пощаде просить будешь!» – майор злобно оглянулся на ординарца лейтенанта и второго солдата. Лица их были спокойны и сосредоточены. – «Неужели мне вместе с ними в немецкую траншею бежать придётся? Ну нет, сейчас начнётся бой и всё перепутается, тут-то я и сбегу! Главное – под немецкий пулемёт не попасть. Надо будет в какую-нибудь воронку забраться».

Но воронок как назло не было. Солдаты подползли близко к немецкой траншее, сюда не падали снаряды, немецкие артиллеристы боялись накрыть своих.

10 метров. Ещё 10. И ещё. Остановились. Из второго и третьего взводов приползли связные, получили указания и отползли обратно. Минуты ожидания тянулись мучительно долго и, казалось, никогда не кончатся. Туман постепенно рассеивался, сквозь него проступали смутные очертания немецкой траншеи. Подозрительно тихо.

Лейтенант дал время связным на возвращение и передачу информации взводным, после чего поднял вверх ракетницу и выстрелил. Хлопок – и дымная струя с огненным зелёным наконечником пронзила небо как заклятого врага. Солдаты, истомившиеся в ожидании её, тем не менее подпрыгнули на земле, как будто от неожиданности, но больше от волнения, вскочили на ноги и побежали вперёд. Сейчас забегают фрицы по траншее, поднимут гвалт, офицер начнёт что-то кричать, потом заработает немецкий пулемёт. Он вот там, слева. Миномёты здесь уже не страшны. По своим они бить не станут. Секунда бега, вторая, третья… Почему они молчат? Что задумали? Может, они ждут нас уже давно, издали заприметили, все цели распределили и поджидают, когда мы подбежим поближе, чтобы уж наверняка? Четвёртая секунда, пятая… Невыносимая тишина. Уж лучше бы начали стрелять, упал бы сейчас в воронку, голову пригнул, всё лучше, чем в упор, без промаха. Очередь распорет грудную клетку, кровавые ошмётки полетят в разные стороны вперемежку с клочками одежды… Шестая секунда, седьмая… Нет, только не в грудь и не в живот… Давай уж лучше сразу в голову. Вспыхнет в глазах огненный шар, заиграет вселенная цветными кругами, ни звуков, ни боли… Поднимет меня в яркое фиолетово-синее небо и полечу я, лёгкий и свободный, в дальнюю даль, где нет ни войны, ни свирепых вшей, ни голода, где все счастливы и рады друг другу… Восьмая, девятая… Вот уже бруствер немецкой траншеи в тридцати метрах от силы. Всё. Если сейчас начнёт стрелять, все ляжем. Раненые в плен попадут, отсюда не уползёшь. Тяжёлые будут стонать сутки-двое, медленно и мучительно умирая. Ну давай же уже, не томи душу! А то мы сейчас прыгнем к тебе на голову и прикладами разобьём её вдрызг! Короткими автоматными очередями порвём твой френч, штыками исколем! Десятая, одиннадцатая, двенадцатая… Неужели в траншее нет никого? Неужели сбежал немец? Не веря своему счастью солдаты продолжали бежать вперёд, взбираясь на пригорок, вот первые прыгнули вниз, за ними следующие, вот последние, самые неповоротливые, медлительные и запыхавшиеся…

Траншея была пуста. Немного отдышавшись и придя в себя, солдаты расползлись в разные стороны, принялись проверять блиндажи, пулемётные и миномётные гнёзда, боковые ответвления, подходы, одиночные окопы. Немцы ушли недавно. Может быть час назад. Может и полчаса. То-то тихо под утро стало. Они снимались с мест, собирали снаряжение, оружие, личные вещи. Интересно, почему отошли? Впрочем, это неважно. Важно, что траншея теперь наша и без потерь. Эх, знать бы вчера, что немцы отойдут, сколько бы жизней сохранили!

Лейтенант и майор сидели напротив друг друга на немецких ящиках из-под мин и курили. Майор прищурившись разглядывал лейтенанта и обдумывал как лучше его казнить. Лейтенант как будто не догадывался о чём думает майор, спокойно курил и посматривал по сторонам.

– Ну, лейтенант, теперь тебе крышка. Сейчас я посажу тебя под арест, напишу рапорт, вечером сдам особистам. Готовь завещание.

– Пиши, – спокойно ответил лейтенант, – Всё расскажи, как было. Что часовой твой заснул на посту. Что взяли тебя без шума. Что шёл ты спокойно как баран на скотобойню, даже не пытался сопротивляться, сбежать там или ещё чего. Небось за диверсантов нас принял? Думал, что в плен попал? Шёл и обдумывал что и как немцам про наши огневые позиции рассказывать? Как жизнь себе сохранить? А, может, даже и обрадовался? Давно бы к немцам сбежал, да всё случая не было, а тут свезло так свезло! И вроде как не виноват – в плен попал. Расскажи как в атаку под конвоем шёл, как в штаны наложил, пока до немецкой траншеи не добежал, 2 раза сбежать пытался, да ребята пинками и прикладами тебя обратно разворачивали. Как в блиндажах шнапс искал. Да ты же станешь посмешищем не только всего нашего полка, но и всей дивизии! Тебе в спину телефонистки и медсёстры хихикать будут! Посмотрите, это тот самый майор! Да что вы говорите? Неужели тот самый?

Лейтенант сделал затяжку, медленно выдохнул. Майор смотрел на него не отрываясь, на лице его отражался целый спектр чувств и мыслей. От животного страха до животной же ненависти. Если смешать 7 цветов радуги, то получится белый цвет. А что получится, если перемешать всё в голове майора? Что отразится на его лице? Вряд ли оно будет белым. Чёрно-коричневым станет оно.

– Я тоже напишу рапорт, – продолжал тем временем лейтенант. – Как ты утром перед рассветом сам пришёл в расположение второй роты, как лично руководил атакой, как в числе первых ворвался в немецкую траншею… Орден обеспечен, очередное звание и новая должность. А что? Командиры полков нам во как нужны!

Майор глубоко затянулся и выдохнул вверх. Потом повернул голову и посмотрел на лейтенанта долгим ненавидящим взглядом.

Всё получилось как сказал лейтенант. Майора представили к награде, в дивизию ушло ходатайство о досрочном присвоении ему звания подполковника.

А вот лейтенант после того случая недолго провоевал. Шальная пуля убила его. Злые языки говорили, что прилетела она с нашей стороны.