Читать книгу Полночь шаха - Ильхам Рагимов - Страница 3

Тегеран. Февраль 1951

Хаджи Али Размара знал цену времени. Умея выждать и полагаясь на волю случая, он получил-таки должность премьер-министра. Впрочем, так же «скоропостижно» он мог потерять ее. Подобное уже происходило до него. И будет происходить после. В смутное время ближневосточной сумятицы легко взойти на олимп власти, но намного легче с него слететь, не говоря уже о том, что порой при этом теряется больше, чем заветное кресло премьера, – теряется здоровье, свобода, жизнь.

Но первое, что терял каждый новоявленный премьер-министр Ирана, пытавшийся по-своему сохранять стабильность в стране, так это свое собственное спокойствие. Такова была дорогая плата, а вместе с ней кара за бремя власти. А власть беспощадна к тем, кому она принадлежит.

Бывший командующий вооруженными силами Ирана генерал Размара понимал это как никто лучше. Это был человек железной дисциплины, привитой ему во время учебы во французской военной академии Сен-Сир, основателем которой являлся великий Наполеон Бонапарт. Али Размара относился к той категории личностей, которые в результате обучения в европейских академиях пытались перенять все самое лучшее из культуры других народов, не забывая традиций, истории и обычаев собственного этноса. Он осознавал пагубность политики Реза Пехлеви, который на свой солдафонский манер прививал западноевропейскую культуру патриархально-консервативному народу Персии. Отдать приказ насильно сдирать с женщин чадру прямо на улицах Ирана, оправдывая это европеизацией одежды своих граждан, мог лишь человек с низким уровнем культуры и кругозора.

Размара был политиком не из их числа, но он и не был шахом. Хотя обладал огромными полномочиями. Он пытался играть на противовесах, стараясь снизить влияние англичан, американцев, шурави и иранской религиозной оппозиции путем поощрений, запретов или незначительных уступок. Порой это вызывало удивление, реже одобрительный ропот, чаще – возгласы недовольства, как со стороны радикальных клерикалов, так и англосаксонских хозяев иранской нефти. Много вопросов, на которые было бы любопытно получить не совсем уклончивые ответы.

Журналисту «Франц-Пресс» тоже было интересно послушать премьера Размара, тем более что французская нефтяная компания имела свои виды на иранские углеводороды.

Двери премьерского кабинета были распахнуты, и в назначенное время, без опозданий журналист «Франц-Пресс» Даниель Жуллен и генерал Размара приступили к интервью. Несколько общих фраз о мировой политике, об отношениях Ирана и Франции, а потом о главном: ситуации в самом Иране, его отношениях с США, Англией, Россией, о трениях в Меджлисе и угрозах физической расправой. Вот что будоражило воображение тех, кто живо интересовался ближневосточной политикой.

Жуллен: Мсье Размара, вас считают очень неудобным человеком для ведения переговоров.

Размара: За свою жизнь я слышал много обидных слов от своих недругов, для которых единственной целью являлось оскорбление генерала Размара. Жаль, что остальное их не интересовало.

Жуллен: Некоторые считают за честь быть неудобным переговорщиком, утверждая, что это почти синоним неподкупности.

Генерал Размара считался кристально честным человеком. Презрение ко всякого рода подношениям, взяткам, ритуальным славословиям, включая склонение головы и лобзание монаршей ладони, отдаляли его от шаха и придворной свиты. Такое достоинство офицера не всегда ценится, и даже напротив – всегда приводит к склокам со стороны многочисленной толпы завистников и недоброжелателей.

Размара: Я понимаю, о ком вы говорите, но требовать справедливости для собственного народа не означает быть неудобным. У меня очень непростая ситуация, мсье Жуллен. Она требует от меня решительных действий во благо Ирана, но некоторые мои сограждане, как и ряд иностранных коллег, воспринимают мою решимость как оскорбление, подрывающее их собственный интерес. Личные дивиденды для них выше страданий миллионов людей, моих сограждан. Только я не могу понять, какие общие интересы могут быть у Белого Дома, Даунинг-стрит, 10 и таких политиков, как Абдол Гасем Кашани, ведущем свои проповеди в стенах Меджлиса так, словно он находится под куполом тегеранской мечети. Такие персоны часто путают политику с религией, и это таит в себе немалую опасность.

О своих внутренних сомнениях относительно шаха и его политики премьер-министр по известным на то причинам в своем интервью умолчал. Равно как и о личных качествах Мохаммеда Реза Пехлеви, отражающихся на его руководстве страной и на отношениях со сверхдержавами.

Жуллен: Весьма образное сравнение Меджлиса.

Размара: Иногда приходится говорить метафорами, чтобы яснее представлять всю драматичность ситуации. Многие требуют от меня национализации нефтяных концессий, не понимая, к каким бедам и несчастьям это может привести. Тысячи людей станут безработными, окажутся без средств к существованию. Они наводнят улицы, протестуя против своего бедственного положения и требуя от правительства кардинальных мер. Угроза политической и экономической изоляции усугубит социальное положение народа еще больше. Легко кричать «Я люблю Иран!», гораздо сложнее доказывать свою любовь на деле. Лжепатриотизм всегда громко слышен, но очень сложно увидеть его благие дела.

Жуллен: Вы против национализации нефтяных концессий, но как понять ваше решение о запрете вещания радиостанции «Голос Америки» на территории Ирана? Насколько этот шаг совместим с заботой о благосостоянии вашего народа? Не усматриваете ли вы в этом риск попасть в политическую и экономическую изоляцию? Оппоненты обвиняют вас в приверженности левым идеям и усматривают в этом угрозу нарастания коммунистического влияния в Иране, хотя очевидно, что отказ от национализации иранской нефти доказывает обратное.

Размара: Я не только запретил антисоветскую и антииранскую пропаганду, которой были напичканы программы «Голоса Америки», но еще и отозвал всех наших молодых офицеров, обучавшихся в США. Я сам прошел обучение во Франции, и такие военные академии, как Сен-Сир, ничем не уступают своим заокеанским учебным заведениям схожего профиля. Никто не может диктовать Ирану свои условия. У моей великой страны всегда найдется выбор, отвечающий ее интересам. И, поверьте, мы всегда найдем достойную замену для учебы своих офицеров. Относительно моей приверженности к левым идеям – это не более чем стремление жить в мире и согласии со своими торговыми партнерами. Хочу заметить, что Советский Союз – наш близкий и влиятельный сосед. Нас не разделяют океаны и государства. У нас общая, протяженная на многие километры граница. Мы вынуждены, невзирая на все проблемы прошлого, продолжать жить и уважать друга в пределах предусмотренных международным правом границ. Мы увеличили торговый оборот с Советским Союзом и, надеюсь, будем увеличивать его впредь. Это, может, кому-то не нравится, но экономическая выгода Ирана и его многострадального народа выше их предпочтений.

На Даниеля Жуллена этот стройный, подтянутый генерал, прекрасно говорящий на французском, произвел впечатление самое что ни есть великолепное. Своим коллегам Жуллен скажет, что за такими политиками как Али Размара будущее Ирана.

* * *

Они познакомились в Париже три года назад. И он тут же потонул в омуте ее сине-зеленых глаз… От очарования и обаяния Сораи Исфандияри не раз теряли голову великие мира сего, включая президента Джона Кеннеди. Ее красота была результатом удивительной смеси – отца Халила Исфандияри, выходца из бахтиарского племени, посла Ирана в Германии, и немецкой матери Евы Карл.

Шах был разведен, наследника-сына у него не было, и единственная дочь Шахназ, от первого брака с египетской принцессой Фавзийей, не могла по закону претендовать на иранский престол… Одним словом, все его надежды были связаны с этой, изумительной красоты девушкой, которая должна была продлить род Пехлеви еще на долгие тысячелетия шахского правления в Иране. Во всяком случае, так предполагал молодой иранский монарх.

Была назначена дата долгожданного дня бракосочетания – 27 декабря 1950 года. Но невеста почувствовала недомогание, и свадьбу пришлось отложить до февраля. Позже Мухаммед расценит это как дурной знак, предостережение свыше, что этому браку не суждено оказаться счастливым.

Прекрасная Сорая не смогла продолжить род Пехлеви. Неспособность к деторождению стала главной причиной их развода. Шах предпримет этот трудный для него шаг с чувством полной горечи…

Однако это произойдет через семь лет, а пока окрыленный любовью монарх готовился к своей второй в жизни свадьбе, получая поздравления и дорогие презенты со всех уголков мира. Ближайшие северные соседи шаха не остались в стороне от столь торжественного события: был приготовлен воистину большевистский подарок – столовый набор, украшенный черными бриллиантами. Все было передано в посольство СССР в Тегеране, с поручением Ивану Садчикову передать новобрачным самые теплые пожелания генералиссимуса Сталина и всего советского народа.

Встреча была назначена в шахском дворце Саадабад. Посла, как полагается в таких случаях, должен был сопровождать его помощник Рустам Керими, который, помимо сопровождения по дипломатическому этикету, выполнял функции переводчика советского посла.

Всякий раз при встрече с шахом Рустаму стоило больших усилий подавлять в себе внутреннюю дрожь, вызванную гневом и злобой по отношению к этому человеку. «Дипломат должен улыбаться» – твердил сам себе Керими, и ему приходилось «скалить зубы» перед этим самонадеянным павлином, страдающим патологической формой нарциссизма и мегаломании. Перед этим монстром, потопившим в крови тысячи невинных детей и женщин, земляков Рустама!..

Благо, их встречи были короткими, и шах особо не удостаивал Керими своим вниманием. Он относился к нему как к техническому персоналу, в функции которого входило доводить до сведения иранского монарха позицию советского правительства. До Мохаммеда доходили слухи, что когда-то его сестра Ашраф благоволила к этому советскому дипломату с благородными чертами и манерами, выходцу из богатой азербайджанской семьи, проживавшей до 1921 года в Персии. Но сей факт лишь усугублял отношение шаха к Рустаму. Были даже попытки объявить Керими персоной нон-грата в Иране, но МИД СССР, учитывая заслуги Керими на ближневосточном направлении, делало все возможное, чтобы не допустить выдворения ценного дипломата за пределы Ирана.

– Что же вы такой хмурый, Рустам? – поинтересовался Садчиков.

– Мигрень, – коротко ответил Керими.

– Таблеточку выпейте, помогает. Подарки готовы?

– В машине.

– Проверено?

– Четко, без изъянов. Блестит и полыхает – все, как любит шах.

Садчиков, улыбаясь, покачал головой. Ему были известны «возвышенный чувства» Керими к шаху, но ничего не попишешь, такова их работа – приказ партии и правительства. Сопровождать Садчикова должен был только Рустам Керими, и никто иной. А что касалось личных эмоций Рустама, то никому до этого, по большому счету, не должно было быть дела – эмоции необходимо, переводя с языка брани, прятать далеко внутрь себя.

«На дворе трава, на траве дрова» – обычно эту скороговорку Рустам проговаривал, когда сильно нервничал. Проговаривал не вслух, а так, про себя. Чтобы не выглядеть чересчур нервозным. Так он делал и сейчас, сидя в автомобиле советского посла на пути к дворцу Саадабад. Это расслабляло его и убивало время, мучительно тянувшееся, словно тягучая смола.

Он и не заметил, как автомобиль посольства подъехал к шахской резиденции.

* * *

В торжественных случаях Мохаммед всегда надевал свое парадное одеяние. Вот и сейчас он позировал перед зеркалом, важно приосанившись и поворачивая свое туловище влево и вправо. Всевозможные ордена и медали украшали его белоснежный военный мундир. Казалось, шах так и ищет повод, чтобы нацепить все блестящее и сверкающее на себя, полагая, что этим можно ослепить недругов, завидующих его венценосному великолепию. Об этом комплексе неполноценности, доставшемся ему из далекого детства, приближенные Пехлеви разумно умалчивали. Это был ни много ни мало комплекс несостоявшегося, несмотря на полученное военное образование, полководца. Сидя на игрушечном коне и размахивая деревянной шпагой, шах отдавал приказ оловянным солдатикам и тешил себя мыслью, что он великий стратег. Это был комплекс труса, чья главная битва заключалась в подавлении безоружного народа. Над головой Мохаммеда никогда не свистели пули, его «голубая» кровь не проливалась на полях сражений.

Попытки покушения на шаха и его окровавленный мундир, как результат одного из таких покушений, разумеется, в планы монарха не входили. Он не участвовал ни в одной военной кампании, которая могла указать на талант верховного главнокомандующего, его способность возглавлять армию и свой народ. Когда же его собственная безопасность ставилась под угрозу, он поступал в соответствии со своим внутренним «я» – просто давал деру. И делал это на протяжении всего своего правления неоднократно.

Теперь же он стоял, гордо приподняв орлиный нос, слушая, как посол страны, желавшей когда-то прибрать к рукам его северные провинции, с ублажающей улыбкой дарил казацкому отпрыску черные бриллианты.

«Нарядился, как новогодняя елка», – мысленно проскрипел Керими в паузе между синхронным переводом. Шах не читал его мыслей. Помощник посла был для него не более чем говорящим шкафом.

– Руководство Советского Союза, – произнес посол Садчиков, – желает вам счастья в вашем браке и просит принять в знак дружбы скромный подарок от имени нашего народа и лично товарища Сталина.

Шах многозначительно кивнул и, получив весьма «скромный подарок», произнес банальную речь, в которой сообщил, что всегда считал генералиссимуса Сталина и советский народ своими друзьями и добрыми соседями, надеясь, что это будет и впредь.

За все время встречи шах ни разу не удостоил Керими своим вниманием. Очевидное игнорирование высокопоставленного дипломата было еще одним камешком в груде комплексов неполноценности монарха поневоле.

Встреча, продемонстрировавшая во всей красе лицемерие и фальшь, была завершена. Советская делегация возвращалась к будням.

– Прямо не шах, а леденец нарядный, – усмехался Иван Садчиков, уже сидя в посольской машине.

– Еще бы. Великий шахиншах. Видали, сколько у него медалей? – поддерживал иронию посла его помощник. – Знать бы, за какие заслуги.

– Да какие у него могут быть заслуги, Рустам? Тщеславный недотепа, вот и все дела. Сдается мне, этот хиляк в мундире не дотянет до своего срока. Не по Сеньке шапка Мономаха, – со вздохом произнес Садчиков, не определив только точное время своего дипломатического пророчества.

Попав к себе в кабинет, Рустам снял с себя нарядный фрак и галстук-бабочку, сел в кресло и заснул минут на пятнадцать. Только так он мог приглушить приступы сильной головной боли, доставшейся ему лет десять назад… Толпа фанатичных иранцев разбила ему булыжником голову на одной из улиц Тегерана. То злополучное событие «увековечено» на его лице легким шрамом.