Читать книгу Спящий всадник - Илья Асриев - Страница 3

Голая Вероника – любовная сцена в будуаре – сомнения чувствительного Ансельма – нескромная прогулка по ночному городу – эстетическое разочарование – ночная дуэль – следственная суматоха – практичный совет доброго полицейского чина – решимость Ансельма и своенравное поведение газетного листа – обожжённый доктор

Картина составила неспешное предисловие ко сну, и я, пробираясь через бесконечное преддверье, мог разглядывать её сколько угодно. Убаюканный бесконечностью предисловия, я едва не заснул – такие предварительные головоломки характерны для моих снов, мелководных вначале, но постепенно достигающих глубины порядочного омута, уже опасного даже для многоопытного сновидца. Каменный пол галереи обладал свойством запоздалой гулкости, т.е. мои собственные шаги отзывались не сразу, а с явной задержкой, причём звучали откуда-то сверху, хотя я могу поклясться, что клетчатый пол и подошвы моих башмаков находились точно внизу. Я слышал, что эхо было неестественно длинным – признаюсь, я впервые услышал эхо, подвывающее самому себе. Обнаружив в зеркальном тупике идущую сзади обнажённую Веронику, я вздохнул облегчённо – пугающие завывания были всего лишь акустическим казусом, образованным мраморным шероховатым полом, крепкими подошвами башмаков, уютным шлёпаньем ночных туфель Вероники по её же пяткам и учащённым дыханием всех персонажей сна, включая и Ансельма, покинутого в опустевшем будуаре в самом начале галерейного зала. Я сделал вид, что не вижу преследования – отличная уловка, помогающая перескочить в какую-нибудь другую перипетию сна, минуя два-три наиболее неудобных поворота. Хитрость не принесла плодов, и Вероника продолжала идти за мной, понемногу ускоряя шаги. Мы вошли в будуар – конечно, тот же самый, из которого она появилась с минуту тому назад. Ансельма в будуаре уже не было, и только его тень, частично рождённая моим пристальным вниманием, постепенно рассеивалась за краем занавески, но уже совершенно исчезла к тому моменту, когда я повернулся к Веронике лицом – довольно сложный маневр, учитывая тесноту будуара и непредсказуемость лунатических движений, искусству которых обитатели снов обучаются как-то вдруг. Стоящая передо мной голая Вероника смотрела поверх моего плеча – отличная возможность вставить небольшую реплику. Мои воспоминания, несомненно, совершенно приличны. Пересказ неудобного сна требует от меня развязности, смелости и специального эпистолярного опыта – ничего такого у меня нет. Ещё не поздно отделаться двумя-тремя намёками и перескочить дальше, к более безопасным эпизодам, но я рискну. Я ставлю на кон собственное умение передавать действительные, а не вымышленные события, своё знание слов, какими люди описывают свои восторги, а также будущую репутацию Вероники. В случае, если внутренности сна будут представлены мной вульгарно, ей вряд ли удастся оправдаться недоказанностью своего участия – временно исчезнувший Ансельм отлично годился на роль отложенного до поры свидетеля. Проще было бы пересказать для начала наш разговор – но хитрый сон содержал одно лукавое условие. Он не передавал звуков, кроме описанного выше эха шагов, так что разговора, пригодного для пересказа, не было. Я протянул руки к плечам Вероники, и она перевела взгляд на моё лицо – пожалуй, уже никакие отступления не представлялись возможными. Глухонемой сон, в точном соответствии с неисповедимыми путями природных компенсаций, обладал отлично разработанной способностью передавать прелесть прикосновений – мои пальцы, ещё не встретившись толком с плечами Вероники, подробно ощутили изумительную гладкость её кожи, точно отмерянное тепло, исходящее от её уютного тела, и легчайшую дрожь, пробегающую по её шее, т.е. всё то, что обычно остаётся незамеченным, когда дело происходит наяву. Мои руки двигались плавно, преодолевая внезапную упругость будуарного пространства, и я вынужден был приложить усилия, чтобы прикосновение, наконец, состоялось. Коснувшись голого женского тела, я не почувствовал грубого возбуждения, какого можно было ждать от персонажа жанровой сцены – напротив, я ощутил умиротворение, тихий восторг и настойчивую нежность. Это было настоящим предвкушением, уже вполне осязаемым моими чуткими пальцами. Я отдал бы последний миг жизни за то, чтобы немедленно коснуться губами вашей груди, сказал я беззвучно, точно следуя строгим правилам сна, и Вероника, глядя на мои губы, рассмеялась – вернее, от её неслышного смеха мне досталась только мимическая часть. Возможно, она умела читать по губам, и мне стоило сказать что-нибудь ещё, т.к. произнесённая ранее банальность сработала лишь частично, и я вдруг стал бояться того, что могу быть вышвырнут из этого сна за свою медлительность или робость – такие неожиданные пробуждения случались со мной и раньше, принося с собой облегчение и разочарование, смешанные в пропорции, прямо зависящей от содержимого исходного сновидения. Но тогда я ни за что не пожелал бы проснуться, и готов был сделать что-то такое, чего не позволил бы себе в других, более неспешных обстоятельствах – я заключил Веронику в объятие, пылкость которого была несколько преувеличена из-за моего испуга быть изгнанным из многообещающего будуара. Я так явно ощутил, как груди Вероники коснулись моей груди, как если бы сам был голым, и вдруг увидел свои обнажённые руки, обнимающие её узкие плечи – и ужас сковал меня с головы до ног. Будучи несколько не в себе, я представил вдруг, что обнимаю Веронику, находясь совершенно без всякой одежды, но в башмаках, подвывающее эхо от которых до сих пор блуждало по галерейным изгибам и даже заглядывало в будуар – я совершенно не представлял себе, как можно избавиться от таких добротных и тщательно зашнурованных башмаков каким-нибудь незаметным образом. Мучительные башмаки, справившись с ролью встроенного кошмара, исчезли сами собой, и не досаждали мне более – до тех пор, пока я не обнаружил их в ящике для поношенной обуви спустя год после событий в будуаре. К моменту их пыльной реинкарнации моя жизнь успела перемениться, и эти непрошеные вестники былого доставили мне несколько приятных минут – они напомнили мне о счастливой безмятежности, с какой я обнимал плечи Вероники. Рискуя прослыть фетишистом, я сохранил эти удобные башмаки, как напоминание о прекрасных мгновениях, и, должно быть, они до сих пор прячутся в каком-то углу – но мне, слава богу, уже не требуется их дружеская поддержка. Возвращаясь к описанию сна, я не могу не упомянуть тень Ансельма, которая вела себя подобно докучливому ухажёру – уже совсем исчезнув, она, тем не менее, ещё несколько раз заглядывала в будуар, и только строгое расписание сна не позволило этой тени вмешаться в события, и тем избавило меня от возможного скандала, а саму тень от взбучки, которую я запросто мог устроить для неё в том своём чувствительном состоянии. Сапожный кошмар, посетивший меня в самый разгар нашего первого объятия с обнажённой Вероникой, привёл к некоторому провалу в моей памяти – я совсем не помню, как относительно тяжёленькая Вероника оказалась в воздухе, и как её ноги цепко обхватили меня, усиливая и без того душное объятие – это ощущение излишней тесноты запомнилось мне некоторой тяжестью в пояснице, продолжавшейся несколько последующих ночей. Я с осторожностью перевёл своё объятие ниже, быстро миновал плавную неопределённость спины, вскользь пробежал пальцами по отличным, чётко обозначенным полушариям её зада, и остановил свои руки на бёдрах Вероники, придерживая их с некоторым усилием. Моё дыхание участилось от невольно выполняемой работы, и я подумал об ускорении действия – с малодушной целью облегчить своё почти акробатическое положение. Войдя в роль, я и сам оказался в воздухе, и совершенно перестал ощущать вес тела Вероники – можете мне поверить, что прелесть парения над полом только усиливается от такой приятной ноши. Не следует думать, что я, отвлечённый причудами законов тяготения, взявшими привычку капризничать именно в эротических снах, совсем забыл о цели тесного объятия – напротив, моё нетерпение и моё стремление к более удобному положению моего тела были порукой тому, что я намеревался исполнять свою роль со всей пылкостью, отведённой мне природой, и даже как-то преумножить её за счёт ресурсов самого сна, имеющего всяческие возможности для поощрения собственных персонажей. Но наше положение в воздухе, несколько чересчур упругом и одновременно каком-то ватном, мешало мне с уверенностью начать любовные действия, и тесное объятие некоторое время продолжалось без видимых результатов – я не смог бы утверждать с уверенностью, что уже проскользнул в лоно Вероники. Такие косвенные улики, как её закрытые глаза, учащённое дыхание и крепко сжимающие меня бёдра, скорее всего, ничего не доказывали, т.к. я совершенно не знал привычек своей новоиспечённой любовницы, её представлений о приличиях или особенностей её любовного темперамента – признаться, я посчитал ситуацию несколько двусмысленной, но постарался извлечь как можно больше удовольствия от нашего ангельского объятия, насколько это позволяла его удушающая теснота, сильно ограничивающая мои возможности. Я попытался поцеловать губы Вероники, но её откинутая назад голова, её улыбка, её дыхание – всё это делало поцелуй затруднительным, и даже излишним. Немного боясь уронить Веронику, я теснее прижал её к себе одной рукой, и с целомудрием постороннего исследователя стал продвигаться свободными пальцами к её лону – мне просто необходимо было убедиться в его существовании. Мои исследования были великодушно прерваны установленным ходом сна – мы, не разжимая объятий, опустились на будуарное ложе, которое оказалось точно подходящим под тяжесть наших тел, и я получил, наконец, возможность показать любовные навыки. Решив некоторое время не обращать внимания на реакции Вероники, и избавившись, тем самым, от стеснения наблюдаемого, я довёл объятие до конца – в том смысле, что моё проникновение в Веронику уже не вызывало у меня сомнений. Короткий миг хищного восторга, относящийся, скорее, к завершённому действию внутри сна, чем к прекрасной Веронике, сменился приливом спокойной радости, т.к. я чувствовал, что меня ждёт длинная и прекрасная ночь, одна из тех ночей, что выпадает нам как бы случайно, но всегда бывает подготовлена другими, менее счастливыми ночами, т.е. может рассматриваться чем-то вроде награды за долгое безропотное терпение, за прошлую неудачливость в таких делах, и за тот риск, которому мы подвергаем себя в поисках счастья – возможно, именно надежда на такие особенные ночи и поддерживает в нас непрочные рефлексы. Если бы сон не был немым, то именно в этот миг должна была зазвучать музыка – до финальных фанфар было ещё далеко. Несколько обстоятельств, которые я был не в силах изменить, исподтишка пытались помешать мне насладиться Вероникой так, как я бы мог сделать это при полном уединении – я имею в виду довольно яркое освещение будуара, немного театральное поведение тени Ансельма, временные отключения сил притяжения и прочее, включая моё собственное желание хорошо исполнить мою роль. Будучи полноправным и важным персонажем сна, я, тем не менее, оставался наблюдателем – эта удобная форма участия в событиях, предназначенных для публики, но в случае с будуаром, когда всё происходящее томилось на самой грани приличия, такая двусмысленность приводила к большим неудобствам. Попросту говоря, я сам смущал себя собственным присутствием, как будто точно знал, что мне предстоит держать неизбежный ответ за своё поведение – обычное дело, когда строгая, отлично натасканная дуэнья, а именно многолетняя привычка к наблюдению за собой, подаёт реплики в самый неудачный момент. Слава богу, что я ни в малейшей степени не мог заподозрить в актёрстве саму Веронику, иначе сон закончился бы мгновенно, при первом же фальшивом вздохе, при ничтожнейшей телесной лжи, при любом легчайшем жесте, который мог бы быть истолкован как пантомимический трюк. Но Вероника не давала мне никаких поводов к подозрению – напротив, вспоминая на следующий день весь сон от начала и до конца, я посчитал, что она вряд ли была даже полноценным персонажем, т.к. её роль, лишённая реплик, с ограниченными движениями тела и с неопределённой длительностью пребывания в будуаре могла быть истолкована в том же смысле, что и роль любой другой декорации этого сна, необходимой для действия, но остающейся неизменной при смене действующих лиц. Это досадное предположение о возможной, пусть и вынужденной, неверности Вероники отравило мне вторую половину дня, следующего за сном, и я всерьёз решил было вычеркнуть его из своих воспоминаний, как событие излишне тревожное и даже вредное, и только моя врождённая деликатность, моя вера в презумпцию невиновности в адюльтерных делах и моя героическая расчётливость дружно остановили меня в самый последний момент, когда пламя забвения уже готовилось пожрать мучительное тепло лона Вероники и спасительную прохладу её дыхания – вместе со всем тем, с чего начиналась эта история. Ограниченное участие Вероники, её некоторая отстранённость от сюжета сна и её невнимание ко мне – всё это могло быть выдумано мной позже, с мелочной целью оградить себя от ненужных обязательств, от возможной будущей привязанности к её непрочному фантому, и от тех слов, которые мне хотелось ей сказать. Возможно, под влиянием наступающего блаженства я был бы довольно косноязычен, но в определённые моменты даже невнятное бормотание, исходящее от самого сердца, звучит достаточно благозвучно – всё дело тут в точно подобранных интонациях. Упомянутое мною блаженство не просто ловкий оборот речи или преувеличение – я впал в то редкое состояние, когда проклятые шипы внешнего мира, так щедро украшенного поддельными преувеличенными цветками, уже не могли дотянуться до моих чувствительных нервов. Я погружался в нежнейшую обволакивающую бездну, с удивительно точно подобранным количеством тепла, с обитыми тончайшим шёлком стенами и с легчайшими вибрациями поверх успокаивающей неподвижности – и капризное сопротивление этому погружению, судорожные попытки спастись, природная трусость и страх перед возможными последствиями, всё это постепенно становилось неважным, покорно уходило прочь, в какое-то второстепенное ответвление той же бездны, что медленно и неуклонно поглощала меня самого. Но и в этом моём состоянии, так явно отдающем каким-то первобытным внутриутробным уютом, я не утратил способности наблюдать за собой – с тем неудобством, что острота моего зрения размывалась миллиардами химических хищников, атакующих мой счастливый мозг, или то, что бывает вместо мозга в головах у подобных мне удачливых сновидцев, которым выпадают такие замечательные ночные приключения. Мои объятия были совершенно искренни, мои поцелуи были нежны и страстны, мои телодвижения были целомудренны и настойчивы – одним словом, я прекрасно справлялся с тем утончённым, почти балетным дивертисментом, что достался мне как бы случайно, но с каким-то далеко идущим умыслом, который ещё предстояло разгадать, но в другое время и при других обстоятельствах. Прелесть этого далёкого сна, сильно приукрашенная моей благодарной памятью, ведёт меня в тупик бесполезного многословия – собственно говоря, я пытаюсь сказать совсем простую вещь. Я наслаждался телом Вероники, но не придавал большого значения тому, что это было именно её тело. С некоторым смущением я берусь предположить, что мог бы не заметить подмены, будь она сделана достаточно аккуратно – в одну из тех пауз, когда я достигал дна упомянутой бездны, и отвлекался на некоторые усилия, необходимые для подъёма наверх, с единственной целью продолжить великолепное падение. Несомненно, Вероника служила украшением сна, она была прекрасна и т.д., но справедливости ради замечу, что за один неполный день, проведённый мной в городе, я вижу десятки женских лиц, не уступающих лицу Вероники в притягательной силе, и сотни женских тел, живописность которых не может быть скрыта хитро сшитыми одеждами, и эти тела вполне могут быть куда более совершенны, чем тело Вероники, и кто знает, не было ли бы моё блаженство ещё более полным, будь у меня совершенно свободный выбор – представляю, в какую постыдную вакханалию был бы превращен мой целомудренный сон такой предполагаемой свободой. Но и без того я побывал на самом верху блаженства – в моём случае затасканное указание на вершину выглядит предельно точным. Это была лишь эмоциональная вершина, т.к. иллюстративное содержимое моего сна было довольно однообразным, и состояло, в основном, из подробно описанного мной тесного объятия, из нескольких моих безуспешных попыток изменить положение наших тел, из однообразных обоюдных движений и из двух-трёх поцелуев, которые мне более или менее удались – один из них пришёлся в грудь Вероники, и я с некоторым бахвальством вспоминаю о проявленной мной гибкости шеи и изворотливости спины. Сторонний наблюдатель вряд ли извлёк бы для себя что-то новое в смысле изощрённости любовных ласк из описанного будуарного эпизода, но будь он способен оценить степень и накал чувств, то, скорее всего, он проникся бы ко мне завистью – разумеется, если бы он был подходящего пола. Я с благодарностью вспоминаю этот сон, но кое-что отравляет мои воспоминания, т.к. пробудившись уже почти полностью, уже покидая будуар, уже вовсю подталкиваемый в спину твёрдой рукой утренней торопливой жизни, уже наяву услышав собственный стон и тысячеголосое бормотание пробудившегося города, я клянусь, что краем сонного зрения, уже утратившего волшебную ночную остроту, увидел, что Вероника продолжает раскачиваться в воздухе, прикрыв глаза и обхватив ногами мою исчезающую тень, или тот заменитель тени, что обычно применяется в снах, и как будто совсем не собирается прекращать свою роль – признаться, несмотря на подступающую досаду, я посчитал такое положение удобным на тот случай, если мне ещё доведётся вернуться в этот замечательный во всех отношениях будуар. На её лице не было никаких следов разочарования или удивления, ничего такого, что указывало бы на моё исчезновение – а ведь я не только был причиной её ночного счастья, но и полноправным владельцем сна – вместе с предысторией, возможными последствиями и продолжающей висеть в воздухе Вероникой. Именно её показная безучастность, отнесённая моим задетым самолюбием к моему же исчезновению из будуара, и заставляет меня считать это ночное происшествие безрезультатным, несмотря на мою зримую утреннюю готовность продолжить сновидение наяву – в том, разумеется, случае, если подмена некоторых персонажей и главных декораций не была бы чересчур заметной. Теперь я готов признать, что кое-что в этом моём сне отдавало выдумкой – к примеру, подробно разглядывая картину вечером следующего дня, я не мог не заметить, что пропорции тела Вероники были сильно искажены моим спящим воображением, и мне вряд ли удалось бы так долго держать на весу настоящую Веронику, учитывая размеры её невидимого мне зада и полноту отлично прописанных на картине бёдер. И ещё, пожалуй, меня подзуживало любопытство, и мне, с каким-то лукавым простодушием, присущим, по моим наблюдениям, скучающим от безделья отставным сыщикам или чрезмерно занятым директорам второсортных платных школ, хотелось спросить Веронику, а хорошо ли я справился с отведённой мне ночной ролью, и этот совершенно бессмысленный вопрос вертелся передо мной некоторое время, мешая мне приступить к обязанностям наступившего дня, и так уже сильно отодвинутого предшествующей длинной ночью. Но постепенно, через какой-нибудь час после завтрака, зуд любопытства стих, и я похвалил себя за то образцовое благоразумие, с которым я наотрез отказал самому себе в такой очевидной возможности выудить ответ на мучавший меня вопрос, как возвращение в сон с помощью снотворной таблетки. И чтобы покончить с этим сном, в котором я, похоже, готов барахтаться бесконечно, я скажу, что и лицо Вероники, и сама она, и запах её волос, и вкус её кожи, и её неслышимый мною голос, и всё прочее – всё это несомненно подходило для обезличенных чувственных наслаждений, для изощрённых и продолжительных ласк, для прекрасного счастливого времяпрепровождения, и я мог бы понять это без всякого сна, будь я хоть немного опытнее в таком деле. Я не хочу заронить сомнение в способности Вероники к настоящей близости, когда физическое тесное объятие чудесным образом превращается из неудобного обстоятельства в необходимое условие волшебной алхимической процедуры, рождающей совершенно новое существо из двух исходных тел – обычный результат окончательного слияния двух предварительных масс в одну, уже вполне достаточную для волшебства. Я уверен, что прекрасная Вероника была задумана художником как идеал, а это, конечно, подразумевает утончённость и возвышенность, проявляемую таким идеалом в любовных делах, и сомнения тут, скорее всего, во мне самом. Скоропалительность нашего будуарного приключения, моя эмоциональная скованность и звуковые странности сна – всё это помешало мне предстать перед Вероникой в лучшем свете, т.е. блеснуть теми своими способностями, которые могли быть проявлены мной в том случае, если бы я был представлен ей по всей форме. Например, её вполне могли бы заинтересовать мой поверхностный, но вполне добродушный взгляд на мир, или мои собственные суждения об этом мире, или даже моё безобидное враньё, которым я непременно украшал любое своё знакомство, имеющее какие-то любовные перспективы. Через два-три свидания она вполне могла бы привязаться ко мне настолько прочно, что моё исчезновение из будуара уже точно не осталось бы незамеченным – возможно, на её лице проявились бы растерянность или грусть, и я допускаю, что Вероника могла бы заплакать от такого моего неучтивого поступка. Именно её слёзы, выдуманные мной как месть за обидное предположение о моей собственной второстепенности в будуарной сцене, могли бы быть достаточным подтверждением моего успеха – любовные удачи, выпадающие нам в снах, редко перекочёвывают в дневную жизнь. Я готов был позавидовать тому счастливцу, на которого падёт настоящий выбор прекрасной Вероники – удивительно, но такая зачаточная зависть сильно преувеличивала прелесть ночного инцидента, а также приукрашивала лицо и тело Вероники, и через некоторое время, посвящённое самоистязанию, я уже готов был поклясться, что люблю Веронику – слава богу, я отлично знал цену собственным клятвам. Конечно, в силу своей житейской опытности, я слышал о необходимости вранья в любовных делах – такие приёмы, как изысканные спиралевидные метафоры и круто уходящие вверх гиперболические комплименты, отлично годятся в любовных признаниях, и никому не приходит в голову осуждать пылкого ухажёра, смело сравнивающего несколько округлённое лицо своей возлюбленной с таинственной луной. Такое враньё никому не причинит вреда, и его следует признать не только разрешённым, но даже необходимым, как бывают необходимы приправы к привычным кушаньям – в некоторых странах издают специальные брошюры с отличным выбором словесных оборотов, пригодных для соблазнения и дальнейшего удержания жертвы. Счастливцы с отлично отлаженным, вполне здоровым организмом, с великолепно действующей циркуляцией гормонов, с чистым сознанием и приличными фантазиями могут обойтись без преувеличений, но я, в силу своей чувствительности, никогда не мог обходиться в любовных делах без самодельных, но абсолютно искренних преувеличений. Воображение людей, обходящихся без вранья, я сравнил бы с учителем риторики, подающим образцы затасканных реплик с большими, удобными для усваивания материала, паузами, тогда как воображение человека чувствительного – это сумасшедший дирижёр, размахивающий целой тысячей талантливейших рук перед пустой оркестровой ямой. Но сила безумного мастерства представленного нам дирижёра бывает такова, что места за пюпитрами вдруг сами собой начинают заполняться таинственными химическими субстанциями, и воодушевлённый маэстро каким-то невероятным усилием ещё увеличивает скорость и размах своих движений – тут важно не перестараться. Кстати, смирительная рубашка морали всегда находится у меня под рукой – к примеру, свободы моего собственного воображения хватало лишь на то, чтобы представить себе Веронику, оправдывающуюся за свою рассеянность в будуаре, расточающую преувеличенные комплименты моим достоинствам и клянущуюся мне в любви и верности, но уже недоставало на продолжение действия, т.е. я совершенно не мог представить себе, что я буду делать с такими клятвами потом, к примеру, через пару недель. Всё это говорило о моей недостаточной готовности к настоящей близости с Вероникой, что не мешало мне мысленно требовать от неё всяких знаков внимания – будем считать, что ископаемые останки младенчества в моей душе всё ещё подавали требовательный голосок. Пожалуй, всё это было слишком сложно для меня, так что даже сейчас, вспоминая собственные воспоминания, я чувствую себя немного большим резонёром, чем мне бы хотелось – легко впасть в сентиментальную болтливость, рассуждая о женской любви. Перейдя от болтовни к холодной констатации, я утверждаю, что однажды увидел лицо Вероники на картине в далёком своём детстве, после несколько раз видел его вновь при разных обстоятельствах, и наконец увидел его окончательно – в том смысле, что картина принадлежала мне по праву наследства. Мои поиски этого лица на ночных улицах, мои обманчивые удачи и мои вечные промахи – всё это, пожалуй, обычное дело для праздного и несчастливого человека. Я утверждаю, что лицо Вероники не вызывало у меня особенных эмоций, вроде эротического оживления, дружеской привязанности, эстетического восторга или гуманитарного сочувствия – это лицо делало все перечисленные эмоции ненужными, так как при взгляде на него, даже совсем мимолётном, внутри меня возникала прозрачная бездельная безмятежность, с легчайшим, но очень отчётливым порнографическим душком, и такой взгляд вызывал странное удовольствие, какое бывает у человека, глядящего в долину с верхушки ненужной ему горы, но вполне удовлетворённого таким своим положением и не желающего думать над тем, каким таким ветром его сюда занесло, и каких усилий будет стоить ему неизбежный в будущем спуск в обыденность. Увлекательный сон, или увлекательное воспоминание о сне, или увлекательный рассказ о воспоминаниях – всё это отлично отвлекло меня от других, ни таких приятных воспоминаний. Мало найдётся охотников умышленно выставлять себя в неприглядном виде – именно об этом и пойдёт речь. Я был уверен, что в самых сложных состояниях моей души сумею найти способ удерживаться в рамках приличий, но действительность оказалась таким беспощадным экзаменатором, что я, пожалуй, провалил испытание – я не выходил из комнат по несколько дней, отговариваясь выдуманным недомоганием, которое постепенно переставало быть выдумкой. Я стал бояться своих ночных прогулок, и тому были причины почти что криминального свойства. Поздним вечером одного ничем не примечательного дня я предпринял свою обычную прогулку – город, начисто вымытый коротким истерическим ливнем, выманил меня из квартиры, и я ступал прямо по лужам, в которых вдребезги разлетались отражения фонарей, и сырой воздух, перемешанный с мельчайшей водяной пылью, кружился вокруг меня всякими причудливыми водоворотами, подгоняемый опоздавшим ветром, злым от собственной нерасторопности. Деревья, чёрные от воды, были покрыты невесть откуда взявшимся золотым светом, и совершенно пустые улицы раскачивались в такт его мерцанию, и упомянутый ветер играл на чёрных ветвях тонкую, пронзительную мелодию – расчувствовавшись от живописности происходящего, я отчетливо сожалел о своей неспособности как-то удержать эту мимолётную партитуру. Мне оставалось пройти два-три квартала из половины намеченного мной пути, когда я увидел впереди себя фигуру женщины, скупо освещённую фонарём, и от этого непрочного света её тень, крадущаяся вдоль стен, то съёживалась книзу, пригибая голову к самой панели, то вытягивалась вверх, почти достигая невидимых крыш, и становилась от этого вовсе без головы – голова тени терялась там, куда не достигал свет от экономно устроенного городского освещения Отчётливый звук её каблуков, отбивающих таинственный ритм, привёл меня в неописуемое волнение – я явственно услышал стук собственного сердца, и предчувствие удачи вспыхнуло в голове, опускаясь ниже, к сердцу, и затем ещё ниже, так что я почувствовал что-то вроде желудочного спазма, попутно сжимающего всего меня, но не настолько сильно, чтобы я не смог ускорить свои шаги, постепенно перейдя на почти неприличный бег. Силуэт женщины, которую я взялся преследовать, был, пожалуй, несколько показным – крепкая спина переходила в тончайшую талию, затем следовали широкие бёдра, подчёркнутые особым покроем юбки, напоминающей перевёрнутый с ног на голову винный бокал, затем уже шли ноги, крепкие выше колен, но постепенно утончающиеся к низу, где невероятно высокие каблуки исполняли свою тревожную пародию на стук моего сердца, и всё это находилось в постоянном, точно выверенном движении, не дающем моим глазам разглядеть фигуру женщины как следует. Мои шаги, невероятно быстрые для ночной прогулки, должны были её как-то насторожить – я чувствовал, что она слышит их отзвук. Но разделяющий нас кусок улицы, изменчивый в силу разнообразия сопутствующей архитектуры, никак не хотел сокращаться, и в этом была какая-то пространственная ошибка – я шёл много быстрее её, и в обычном, математическом смысле, должен был настигнуть женщину не менее минуты тому назад, но по прежнему был так далёк от цели, что едва мог различить грань, где её настоящее тело переходило в смутную тень, и это преследование затянулось настолько, что я перестал узнавать места, по которым мы шли. Как-то вдруг почти исчезли фонари, и мне приходилось довольствоваться скудным светом, исходящим из окон тех домов, где обитатели ещё не отошли ко сну, и я несколько раз терял беглянку из виду – только стук её каблуков наводил меня на верный след. Наконец, я окончательно упустил её – я стоял посреди незнакомой мне улицы, по одну сторону которой лепились низкие второсортные постройки, а по другую стояли какие-то фабричные силуэты, с картинными трубами, с чугунной решёткой когда-то величественных ворот, с пустыми оконными проёмами, заколоченными кое-где кусками всякой строительной дряни, оставшейся от каких-то прошлых времён. Положение было так нелепо, что я рассмеялся, гоня страх, досаду, разочарование и трезвую мысль, что добираться домой придётся уже в полной темноте и при отвратительной ветреной погоде – вымученный смех разбудил небольшое эхо, живущее меж фабричных труб, переполошил нескольких окрестных собак и немного привёл в чувство меня самого, и я уже было собрался окончательно уходить, на глазок определив верное направление, но тут заметил знакомую тень в покосившейся арке, ведущей во двор старого купеческого дома. Арка, особенно чёрная на фоне серой стены, выглядела довольно тревожно, и моё благоразумие подало некий знак, что-то вроде намёка – я ещё вполне мог бы уйти незамеченным, ступая на носках и задерживая дыхание, и уже после, миновав два-три поворота, перейти на быстрый уверенный шаг, каким обычно пользуются запоздалые прохожие из неробкого десятка. Но моя обычная нерешительность вынудила меня замешкаться и ещё раз вглядеться в арочный проём, и мои глаза, соревнуясь с проснувшимся воображением, извлекли из чёрноты арки ещё более чёрный мерцающий чулок и совершенно белую руку, вскинутую вверх, в застывшем жесте, то ли приветственном, то ли зазывающем – участь моей прогулки была решена окончательно. Я сделал несколько шагов по направлению к зовущей меня руке, и увидел, что в глубине двора горят какие-то огни, и вдруг расслышал обрывки разговоров и треньканье простой музыки, и даже уловил какой-то совсем бытовой звук, вроде плача младенца или воплей ссорившихся обывателей – похоже, я набрёл на одну из тех скромных гостиниц, которыми когда-то славилась эта часть города, и остатки которых ещё попадались в проходных дворах, в странных кривоватых проулках, и в таинственных полуподвалах обыкновенных домов, входы в которые могли быть расположены где угодно, даже за несколько кварталов от самого дома, и такие архитектурные фокусы отлично привлекали постояльцев наряду с копеечной ценой ночлега. Я остановился, прислушиваясь к обнаруженной чужой жизни, и женщина, стоящая у стены, тихо засмеялась – этот смех, обрамлённый окружающей темнотой, старыми стенами и пятнами света на чёрном зеркале брусчатки, был несколько театральным, нарочито успокаивающим, и явно зазывным. Её лицо было скрыто полутьмой, царившей в пространстве арки, но я на всякий случай вгляделся повнимательней – к счастью, это лицо ничего мне не напоминало. Я посчитал, что женщина достаточно молода и хороша собой, и даже похвалил себя за настойчивость, с которой предпринял это ночное преследование, т.к. приключение, начавшееся с невинной прогулки, обещало вырасти в нечто большее, и мне уже вовсю представлялись такие подробности, как едва заметный запах серы в моей спальне, а также хорошо развитый гибкий хвост и аккуратные пикантные рожки, которыми будут украшены мои завтрашние воспоминания. Не желаю ли я развлечься, спросила меня женская тень, опуская белую руку, которой она опиралась на стену, и я тут же решил выставить себя опытным посетителем подобных мест – я тщательно прочистил горло и сплюнул со всей полагающейся в таком деле небрежностью, скрывая этим мою скованность или даже робость, вполне понятную в тёмных обстоятельствах. Как-то незаметно зашла речь о цене услуг – я совершенно не помню, чтобы я дал ей понять, что принимаю предложение, но и без этого она умело свела разговор к деньгам – признаться, я не силён в торге, так что можно сказать, что цена была просто назначена, и не показалась мне большой, т.к. примерно равнялась цене приличного ужина в ресторане средней руки. Понимая, что я вот-вот прикуплю совершенно неведомый мне товар, я предпринял попытку изменить положение в свою пользу – позвольте, сказал я, позвольте мне точно узнать качество предлагаемого товара, а то не вышел бы кот в мешке, или ещё хуже, вроде товара залежалого и никуда не годного. Слово товар, произнесённое мной дважды, окончательно растопило лёд недоверия, вполне обычный между покупателем и продавцом, и женщина предложила мне положить мою руку на её грудь, чтобы убедиться в первосортности предложения. Но я не поддался на эту её уловку, зная, что любое моё прикосновение может быть расценено по совершенно неизвестному мне дополнительному прейскуранту, и предложил ей показать мне своё тело – естественно, по частям, т.е. соблюдая осторожность и общественные приличия. Она безропотно обнажила грудь – похоже, в её представлении это совершенно ничего не стоило. Я мельком взглянул на белое пятно предполагаемой груди, и высказал своё одобрение ничего не значащим хмыканьем. Но вот хотелось бы взглянуть ещё на другие ваши прелести, сказал я так развязно, что сам удивился свободе своего тона, и эта добрая женщина, не говоря ни слова, повернулась ко мне спиной, удачно сместившись немного в сторону, точно на окраину светового пятна, образованного далёким, но любопытным уличным фонарём. Она опёрлась плечом о край арки, и стала тянуть свою юбку вверх – медленно, осторожно и неуклонно, так что я заподозрил в ней определённые навыки. Прошу вас, позвольте мне самому, сказал я негромко, особенно не рассчитывая на успех моей просьбы, но женщина послушно оставила край юбки и опустила руки, чуть отстранив их от тела, чтобы мне удобней было предпринять задуманное. Я почувствовал, как меня растрогала её предупредительность, и тут же решил, что добавлю кое-что к той сумме, о которой нам предстояло сговориться – я уже не сомневался, что затеянное развлечение стоит своих денег. Некоторое время я простоял, глядя на её спину, на её талию и на её ноги, потом взялся за край лёгкой, приятной на ощупь, юбки, и слегка потянул его вверх, стараясь не касаться тела женщины – время для этого ещё не пришло. Я, следуя своей привычке растягивать предвкушение, даже отступил на полшага назад, и случайно отпущенный мной подол колыхнулся в таким обречённом, бессильном падении, что я некоторое время не в силах был коснуться его вновь. Наконец, я подцепил ткань концом трости, и попытался приподнять импровизированный занавес, но скользкий подол трижды срывался с крючка, оставляя меня с неразрешённым стеснением в груди, с тлеющим неприличным вожделением и со слезящимися от напряженного ожидания глазами. Пожалуй, так мы провозимся с этим до утра, сказала владелица подола нетерпеливым тоном, и я, ухватив трость поудобней, одним движением задрал край юбки вверх, к самому её плечу, и отстранился немного назад, пытаясь разглядеть все подробности её строения – для этого мне пришлось наклониться ещё ниже и чуть подтолкнуть её в сторону фонаря легчайшим касанием свободной руки. Я чувствовал сильное возбуждение от собственной решимости и от запаха её простых духов, и уже принялся так отчётливо мечтать о коротком ночном счастье, так что чуть было не допустил промах – я собирался опустить трость и высказать своё полное удовлетворение от увиденного, но неожиданный порыв ветра качнул непрочный остов фонаря, и тот засветил намного ярче, словно ветер стряхнул с него пыль, застилавшую половину света, и я смог увидеть зад женщины так отчётливо, как если бы освещение выставили специально – этот зад был несколько плосковат, имел форму скорее трапециевидную, чем округлую, и был густо покрыт гусиной кожей озноба, вызванного прохладой дождливой ночи, видимым отсутствием белья и незаконченным торгом. Признаться, то, что я увидел, не имело ничего общего с ванильными ягодицами изумительно правильной формы, копирующей внешнее совершенство какого-нибудь редчайшего плода, вкус которого я воображал себе мгновение назад, и который уже считал своей законной собственностью. Я с некоторым недоумение склонился ниже, ещё не веря своим глазам, которые могли быть как-то обмануты пятнистой темнотой, поощряемой разгильдяйством неустойчивого фонаря, и провёл так некоторое время, не решаясь прервать агонию собственного разочарования. Вдруг случилась какая-то мистическая банальность – я так долго смотрел на озябший зад своей ночной подруги, что он, повинуясь давнему пророчеству, принялся в ответ глядеть на меня. Кроме того, этот зад выглядел смущённым, т.е. обладал какими-то мимическими способностями, позволившими ему подавать мне знаки. Казалось, что этими знаками, каким-то невероятным образом дошедшими до моего сознания, её зад хотел оправдаться передо мной за свою нелепость, за свою давно утраченную свежесть, и за ту убогую цену, которая могла быть за него назначена. Видите ли, он требовал от меня сочувствия. Но я был слишком сильно разочарован, и возможное сочувствие на миг поддалось законному возмущению – этого мига вполне хватило, чтобы вспыхнувшее в моём оскорблённом мозгу бешенное пламя лизнуло тёмный мир покосившейся арки, приютившей заключительный акт ночного приключения. Предательство, совершённое задом этой женщины по отношению к моему нежнейшему воображению, было тем более мерзким, что сопровождалось липким эмоциональным попрошайничеством, призванным совершенно лишить меня способности к защите. Ещё не веря в подлинность собственной руки, я влепил этому обманувшему меня заду отменную оплеуху – звонкую каким-то особенным ночным звоном, от которого рассыпались на мельчайшие осколки все трогательные предвкушения, непрошеное возбуждение, сочувствие и проклятое любопытство. Темнота, удобно укрывавшая мир, мгновенно вывернулась наизнанку, и стало так светло, что я смог увидеть опасность – тень неслась из глубины двора, всё устройство которого теперь было видно совсем ясно, и пятнистая кожа лица бегущей тени была как на ладони, и толстая палка, летящая сама по себе, была роскошного вишнёвого цвета, и стук башмаков выдавал их цену. Оскорблённая проститутка вцепилась мне в плечо, норовя ткнуть в мои глаза растопыренной ладонью – подлый приём тёмных подворотен, который не удался ей лишь по чистой случайности. Я ухватил её за волосы, отдирая от себя, и отпрыгнул в сторону с совершенно звериной предусмотрительностью – вишнёвая палка, разрезав воздух, ухнула в стену. Сумев, наконец, освободиться от хвата мстительной женщины, я выполнил роскошный пируэт, с поворотом всего тела на одной ноге и с особым, точно отмерянным шагом в сторону, позволившим мне прочно опереться на вторую ногу и сделать отличный фехтовальный замах. Я ловко огрел нападавшего негодяя тростью по затылку, отчего тот охнул, отскочил от меня и завалился куда-то вбок – путь к бегству был открыт. Я бросился прочь так резво, как только позволяли скользкие камни мостовой, и уже успел свернуть за спасительный угол какого-то достаточно укромного здания, как трость, выскользнув из торопливой руки, покатилась по брусчатке с предательским рассыпчатым стуком, выдавая направление моего бегства. Эта утерянная трость, снабжённая некими инициалами, впоследствии едва не стала причиной моего разоблачения, и только холодная решительность, с которой я отказался признавать эту трость за свою вещь, не позволило разбирательству набрать ход. Нелепые обвинения, выдвинутые против возможного владельца трости, были вовсе нешуточными – дело могло закончиться разорительным денежным штрафом, или даже тюрьмой. Под угрозой возможного суда я признал, в конце концов, что трость принадлежала мне, но уверял, что она была украдена у меня как раз накануне той ночи, когда некий муж, вступившийся за честь своей жены, был почти что изувечен нападавшим – запутанная история, ставшая совершенно непроходимой после моей ловкой выдумки о несуществующем воровстве. Полицейский сыщик, специально выделенный для этого дела, не чурался театральных эффектов, и я несколько раз примечал его, бродящим вокруг моего дома, причём в разной одежде и даже со следами грима на лице – дважды он прикидывался бродячим торговцем всяким хламом, один раз предстал в образе пьяного прохожего, якобы спутавшего ворота, и ещё как-то, поздним вечером, я увидел его долговязую фигуру, склонившуюся к мусорной корзине, в которой он ковырял той самой подозрительной палкой, выуживая ею всякие бесполезные мелочи. Я решил, что мои вечерние прогулки следует прекратить на время, и проводил часы перед сном, сидя в глубине балкона и наблюдая за жизнью хлопотливой улицы, сам оставаясь совершенно незаметным для случайных прохожих и неслучайных соглядатаев. Но окончательно отсидеться мне не удалось, и я был вызван в полицейское управление специальной телеграммой, в которой указывалась совершенно смехотворная причина такого внимания ко мне – в ней сообщалось, что заявленная мной пропажа обнаружена, и мне следует без промедления получить её в таком-то номере и у такого-то чина. Ночью, следующей за вручением телеграммы, я не сомкнул глаз, обдумывая каждое слово, которое мне предстояло произнести, и к утру у меня были отличные заготовки на случай любых, самых неприятных, вопросов. Я решил, что буду прикидываться умалишённым – конечно, не окончательным сумасшедшим, который не может отличить дверь от окна, а эдакой слегка свихнувшейся университетской крысой, что путает день с ночью, шляпу с ботинками, и увесистую затрещину с дружеским шлепком. Встретивший меня сыщик был настроен по-домашнему благодушно, и не стал отрицать, что прибегнул пару раз к маскировочным приёмам, знакомясь с местом моего обитания, и мы вместе посмеялись над его мусорной выдумкой, которая казалась ему особенно ловкой уловкой – честное слово, он выразился именно так. Трость, которую он попытался всучить мне с далеко идущими сыщицкими планами, сиротливо осталась лежать на его столе – я смотрел на неё равнодушно, насмешливо дёргал плечом всякий раз, когда настойчивый сыщик вновь и вновь указывал на вырезанные на ней инициалы, и сдался, наконец, с большим достоинством. Я повторил всю эту чушь с украденной у меня тростью, и в тот самый момент, когда гончие сыщицкие глаза, вполне довольные удачным концом погони, уже нацеливались в самое моё сердце, я предложил ему взятку – приличную, надо сказать, сумму денег. Дело тут же завертелось с некоторым даже удальством – буквенные совпадения были списаны на теорию вероятностей, лживые свидетельские показания полетели в прожорливый казённый камин, подготовленная солидная взятка юркнула в пиджачный сыщицкий карман и наше расставание с сыщиком было таким дружеским и окончательным, что его прощальные слова остались вроде бы незамеченными мной, но как-то зацепились, прижились и всплыли поздним вечером, уже перед самым сном. Повидал я всякого человеческого сора