Читать книгу Собрание сочинений. Том 2. Проза - Илья Кормильцев - Страница 17

Серебристая лента сабли, отразившая солнце, заставила меня зажмуриться, и тотчас же сильный удар рассек мои шейные позвонки. Глаза открылись от нестерпимой боли, и, уже падая, я увидел, как попеременно сменяли друг друга небо, земля в застывших под ветром плюмажах ковыля и далекий горизонт, ощетинившийся фигурами конников. Все это таяло, гасло, теряло отчетливость с каждым оборотом летевшей вниз головы. Перед тем, как потерять сознание, я почувствовал несуразный страх, оттого что могу попасть под копыта лошадей. Я очнулся от дикой жажды и нестерпимой боли в шее. Сильная потеря крови ослабила ясность моего рассудка, и первым делом я попытался встать на ноги. Но очевидный неуспех попытки отрезвил меня и вернул к печальной реальности. Я лежал на правой щеке и, скосив глаза, мог видеть пустоту пониже подбородка, заполненную только травой и более ничем. Может показаться странным, что я не испытал естественного в подобной ситуации потрясения, не пел, не кричал как безумец, не обращался к Богу в благодарных молитвах; более того, я внешне ничем не проявил своих чувств. Очевидно, потеряв тело и вместе с ним сердце, я лишился хотя и не самих чувств, но потребности в их излиянии.

Нельзя сказать, чтобы я не был рад, но радость мою омрачал ряд невзгод и лишений, которые мне, лишенному конечностей, предстояло испытать. Ясность рассудка, свойственная головам, потерявшим туловище, не позволяла питать иллюзий на этот счет.

Прежде всего, меня мучила жажда, вызванная долгим боем и не менее длительным забытьем под палящим солнцем. Однако эта потребность была легко преодолена, поскольку в пределах досягаемости моего языка находился след конского копыта, наполненный влагой от вчерашнего дождя. Освежив заветревшие, запекшиеся губы, я перевел дыхание и начал думать, как удовлетворить хотя и численно уменьшившиеся, но не ставшие от этого менее властными нужды. Пока я думал, сильный порыв степного ветра толкнул меня и поставил вертикально. От неожиданности я открыл рот, и это движение нижней челюсти заставило меня покачнуться, так что я с трудом удержал равновесие. При этом я заметил, к своему удовольствию, что продвинулся в результате на добрый дюйм. Я начал практиковаться и не без многих разочарований и неудач (к счастью, день был ветреным, иначе любое падение могло оказаться роковым) овладел через несколько часов передвижением при помощи нижней челюсти. Вскоре я так разошелся, что даже лихо использовал неровности местности, скатываясь с них, словно мяч.

От этих тяжелых физических упражнений у меня разыгрался волчий аппетит. Я огляделся по сторонам и увидел лежащее ничком в траве тело. Добравшись до него, я понял по одежде, что оно не так давно принадлежало мне. Не без некоторых, вполне понятных колебаний, я вцепился зубами в плоть и насытился. Ни ужас, ни философская ирония не посетили меня в этой необычной ситуации – я был голоден, и свое тело, гигиеническое состояние которого было мне, по меньшей мере, известно, оказалось лучшим выходом из положения, чем любое другое человечье или животное мясо. Насытившись, я отыскал карманы, с презрением отбросив ни на что отныне не пригодные ассигнации и уделив особое внимание папиросам и спичкам. Однако боязнь вызвать степной пожар удержала меня от попыток добыть огонь, чтобы закурить.

Солнце клонилось к закату, и в степи заметно похолодало. Оставлю без упоминания нечеловеческие усилия, затраченные на постройку жалкого подобия шалашика, но, вконец изрезав травой все губы, ближе к полуночи я все-таки устроился на ночлег и немедленно заснул. Проснувшись на рассвете, я восстановил в посвежевшей памяти события предыдущего дня и стал обдумывать, что предпринять. Местность, изобиловала пищей – мрачным наследием отгремевшей битвы, – но под солнцем она вскоре начнет портиться. Травяной шалашик – пока надежный кров от ночного холода, но надвигается осень с ее пронизывающими северными ветрами. Будучи допущенным к штабным картам, я успел хорошо изучить местность и легко вспомнил о пещерах Кара-Гур в недалеких отсюда холмах. Они могли послужить надежным убежищем от капризов погоды. Туда-то я и решил направиться. Могут спросить, неужели в столь диковинном положении у меня не нашлось времени для мыслей о провидении, Боге, судьбе, рассуждений о том, почему меня миновала смерть, но, повторюсь снова, вместе с утратой тела всякая метафизика, которая и раньше была чужда моей натуре, абсолютно перестала волновать меня. Я не оставил в мире тел ни родных, ни близких, а мое физическое состояние с потерей туловища даже улучшилось, поскольку оно определялось отныне только состоянием мозга и органов чувств, самых благородных отростков плоти. Голод и жажду я отнес на счет тех фантомов, которые свойственны ампутированным конечностям, и пришел к выводу, что со временем они также перестанут меня посещать.

Я отправился в путь прекрасным ясным днем и быстро продвигался с помощью попутного ветра и нижней челюсти. Более всего меня беспокоила угроза, которая могла бы исходить со стороны степных животных и птиц, но, заметив мою растрепанную шевелюру, они в ужасе разбегались, очевидно, принимая меня за ежа или дикобраза, колючая неудобоваримость которых была им хорошо известна.

За несколько дней я без особых проблем прополз и прокатился более десятка верст, причем мои потребности в еде и пище постоянно сокращались, приспосабливаясь к уменьшившемуся количеству плоти. Не помню уже, на который день, ближе к вечеру, я услышал неподалеку шорох травы. Не обратив на него особого внимания, я продолжал свой путь, но шорох становился все ближе, и когда трава, наконец, раздвинулась, то, к своему удивлению, я увидел перед собой не суслика или сайгачонка, а другую голову, которая смотрела на меня изумленными глазами.

Это была молодая женская голова с очаровательными чертами. Преодолев первое замешательство, мы заговорили. Голову звали Евой. Мы не стали расспрашивать друг друга о нашей прежней жизни (вообще, головы очень быстро теряют интерес к своему туловищному состоянию, и вспоминать о нем считается даже неприличным; разум, который, согласно невежественным представлениям руконогих, освободившись от плотских забот должен воспарить в высоты абстрактных рассуждений, становится, напротив, очень приземленным и, если не занят решением сиюминутных проблем, погружается в молчаливое и равнодушное равновесие). Память о плоти настолько уже стерлась во мне, что близкое соседство этой очаровательной женщины не возбудило иных сожалений, кроме как об оставленном табаке и спичках, которые теперь совместными усилиями можно было бы употребить. Я объяснил Еве свой план, и она сделалась моей спутницей, поскольку сама совершенно не знала местности. Вместе, ведя немногословную беседу и обмениваясь полезными навыками, мы добрались за неделю до Кара-Гура. Проникнув в его темное устье, мы покатились по пыльным коридорам, пока во тьме не послышался гул голосов и не показалось вдалеке смутное свечение. Ева просила меня воздержаться от дальнейшего продвижения, но любопытство взяло верх, и вскоре мы очутились в огромном гроте, среди большого количества голов. Грот был освещен тускло дымившими светильниками. Навстречу нам выползла большая кудлатая голова, которую, как выяснилось позже, звали Ратмиром, и осведомилась о наших именах. Получив исчерпывающие сведения, Ратмир сказал, что мы приняты в общину, и объяснил нам наши несложные обязанности, которые сводились к уходу за наиболее дряхлыми головами и периодическим осмотрам сетей, поставленных на летучих мышей, кровь которых служила пищей тем из общинников, кто еще не расстался с прежними привычками.

Жизнь наша потекла спокойно и однообразно. Редкие беседы были связаны только с повседневными обязанностями. Головы почти не различают друг друга и устанавливающиеся симпатии эфемерны и неглубоки. Тем не менее я по-прежнему предпочитал общество Евы, и, кроме того, мне нравилась маленькая самурайская голова по имени Годзикава, которая особенно ловко выбирала сети и отгрызала головы нетопырям.

Так прошло немало однообразного времени. Я все чаще погружался в подобие сна с открытыми глазами, и мои потребности становились все более спартанскими, а чувства – несуществующими, когда в одну из неопределимых ночедней в пещере появилась новая голова по имени Леонардо.

Леонардо после обычного представления общинникам включился в наш монашеский распорядок. Однако в свободное от нехитрых обязанностей время он удалялся в самый темный угол пещеры и там шебуршал чем-то. Через некоторое время из угла, облюбованного Леонардо, стал раздаваться сухой треск разрядов и изредка восходили разноцветные дымы. Старые головы продолжали пребывать в апатии, но более свежие подкатывали в угол Леонардо и с интересом смотрели на сверкающее сооружение, похожее на электрический стул.

Когда работа была закончена, Леонардо объявил собравшимся головам, что они могут опробовать его новое изобретение. Первой вызвалась голова-альбинос по имени Харальд. Взгромоздившись на стул, Харальд замер в ожидании, закрыв глаза. Некоторое время ничего не происходило, но тут, к изумлению собравшихся голов, из-под век Харальда показались слезы, и собравшиеся услышали горькие всхлипывания. Встревоженные головы, несмотря на протесты Леонардо, столкнули Харальда с возвышения. Он откатился в сторону, где продолжал всхлипывать и рыдать. Некоторые, включая Еву и Годзикаву, попробовали вслед за Харальдом, но результат был одинаков. В смятении все разошлись, оставив Леонардо около его детища. Той ночью я проснулся от прикосновения чьих-то теплых губ к моим губам. Открыв глаза, я успел разглядеть быстро скрывшуюся в полумраке маленькую головку, которая, несомненно, была Евой.

На следующий день головы, невнятно шумя, столпились в уголке Леонардо. Ратмир, решительно растолкав всех, поднялся на сверкающий помост. Некоторое время он пребывал в молчании, но затем его лицо чудовищно исказилось. Он скатился с помоста и издал невероятной силы вздох, от которого потолок над Леонардо обрушился и погреб изобретателя вместе с его машиной. Ратмир же удалился во тьму. Спокойствие общины было смущено. Через некоторое время, обходя пещеру, я обнаружил Годзикаву в обществе Робеспьера и Карла. Головы, выложив на земле странную геометрическую фигуру из камушков, покачивались перед ней, мыча какие-то диковинные напевы. Годзикава заметил меня и попросил никому не говорить об увиденном, прибавив, что то, что они делают, называется «вспоминать». Вернувшись туда на следующий день, я в ужасе обнаружил три мертвых головы в луже крови, вытекшей из внезапно открывшихся шейных рубцов.

Взволнованные страшным и необъяснимым происшествием, мы пошли к Леонардо и спросили его мнения. Голос из-под камней повелел нам собрать все имевшееся у нас в виде серег и обручей для волос золото и, выйдя наружу, рассыпать его в виде дорожки, ведущей к пещере. Затем он шепотом объяснил нам и дальнейшее. Поступив, как сказал нам Леонардо, мы погрузились в ожидание. Я нервничал и спал тревожно, учитывая то обстоятельство, что Ева продолжала беспокоить меня по ночам своими странными ласками.

Наконец, ловушка сработала. В тусклом свете наших плошек мы увидели ползущего на коленях человека, который подбирал золото. Когда человек поравнялся с нами, мы выбили камни из-под острой как нож плиты, и она упала, начисто срезав голову незнакомцу. «Уй бой!» – прокричала в ужасе отрезанная голова. Тотчас же вокруг тела завязалась безобразная свалка. Катавшиеся головы кусали друг друга за уши и носы, визжали и выдирали зубами клочья скатавшихся волос. В образовавшейся сумятице мы и не заметили, как ловкая Ева умудрилась приставить свою шею к шее мужского тела, и голова тотчас же приросла. Ева вскочила на ноги и бегом покинула пещеру, оставив позади дерущиеся головы, которым не оставалось ничего другого, кроме как выть от огорчения.

Разочарование охватило нас, настолько глубокое разочарование, что мы все, кроме свежеиспеченной головы по имени Казанбай, погрузились в сумрачное молчание. Казанбай же орал, ругался грязными словами и, разузнав, наконец, кто был истинной причиной его бедственного положения, отправился к Леонардо. Поливая бедного узника невиданными ругательствами, он спросил его, чего тот, собственно говоря, добивался, поскольку в итоге голов осталось столько же, причем до остальных ему и дела нет, но вот он лично пострадал. Леонардо ответил, что он ничего не добивался, а просто хотел выяснить саму возможность обратного приращения. Теперь же он будет думать дальше. Уязвленный Казанбай сказал, что у него нет времени ждать, пока всякие профессора думают, и попытался разобрать завал, чтобы укусить Леонардо, однако только сломал о камни один из верхних резцов и, плюясь кровью и богохульствуя, удалился.

Наступили тягостные времена. Головы, потеряв покой, бродили по пещере, собирались группами и о чем-то шептались. Я, потрясенный поступком Евы, не участвовал в их разговорах и потому упустил тот момент, когда в центре этих сборищ все чаще и чаще стал оказываться Казанбай. Проснувшись как-то раз, я увидел, что все молодые, подвижные головы собрались у выхода из пещеры под предводительством Казанбая. Одна за другой они выкатывались наружу, в морозное, снежное, зимнее утро, и катились по снегу, оставляя глубокую борозду, пока не скрылись за дымкой начинавшейся поземки. «Стой, – закричал я уходившему последним Харальду, – куда вы?» – «На завоевание мира, на завоевание тысяч и тысяч туловищ!» – «Но это безумие, вы не справитесь с руконогими, да вы просто погибнете в снегах, Казанбай – лжец и болтун!» – «Я знаю», – просто ответил мне Харальд, его бесцветные ресницы задрожали и, решительно толкнувшись челюстью, он выкатился из пещеры.

Я остался один, совсем один. В испуге и отчаянии я кинулся к мудрому Леонардо в его каменную гробницу. Ослабевшим от голода голосом тот попросил меня сдвинуть камни, но, быстро обнаружив, что сил моих недостает, я направился вглубь пещеры к легендарным древним старцам, таким как Меноптах и Замолкс, от которых в нашей памяти остались только имена. Вскоре я увидел в тусклом рассеянном свете эти мрачные громады. Я обратился к ним с мольбами, но безмолвие было мне ответом. Рассвирепев, я вцепился в щеку ближайшей изначальной головы, но зубы мои лязгнули по твердой поверхности. Это был камень. Ужас охватил меня, когда я понял, что ждет меня, когда мои телесные чувства окончательно угаснут и разум останется в своем безразличном одиночестве. Обливаясь слезами, я вернулся к милому Леонардо. Так я провел немало времени у его смертного ложа, пока он посвящал меня все слабеющим от жажды и голода голосом в итог своих размышлений.

Голова, сказал Леонардо, может вернуться к телу, только если лишит это тело его первоначальной головы. Я назвал это законом справедливости. Это великий закон, и он не знает исключений. Мертвое тело с непреднамеренно отсеченной головой здесь не поможет. Уже почти шепотом он описывал мне изобретенную им колесницу с приводимой в движение от колес каруселью, оснащенную косами на концах оглобель, которая, мчась через поле битвы, должна косить головы, обеспечивая достаточное количество туловищ для тех, кого зловещий рок их лишил. Но как же так, возражал я, что же будет с новыми головами, лишенными тел. Я не знаю, слабея, бормотал Леонардо, но, очевидно, у задачи нет иного решения. Может, кто-нибудь знает, какие более достойны, может быть… Голос его затих на невнятном хрипе… Не знаю, сколько времени я провел, оплакивая смерть Леонардо, но однажды в просвете подземного хода появилась Ева, которая, облив меня слезами и покрыв поцелуями, поместила в теплый мешочек с дырочками для дыхания и унесла с собой.

Я живу, как певчая канарейка в большой просторной клетке. Прутья ее не ограничивают мою свободу, но служат просто для того, чтобы не свалиться со стола. Не описать всего, что сделала для меня добрая моя, любящая Ева. Она подкупала служителей моргов и анатомических театров, спешила на места кровавых убийств и катастроф, но все эти безуспешные попытки только повергали ее в большую печаль. В отчаянии она стала искать для меня хотя бы мужское тело, согласная уже на противоестественную любовь, только бы быть рядом со мной, полноценным и стоящим на земле ногами.

Ее ночные слезы не раз чуть-чуть не исторгали из моих губ слова закона, открытого Леонардо, но я не желал вовлекать бедняжку в грех человекоубийства.

Вчера она пришла особенно печальной, не хотела сперва отвечать на мои расспросы, но затем, расплакавшись, призналась, что повстречала на улице Харальда. Гордый шел тот по улице и нес свою голову на плечах какого-то туловища, ранее, видно, принадлежавшего цирковому карлику. Заметив Еву, он пугливо кинулся в темный проулок и скрылся с дьявольским проворством. И вот, сегодня ночью, пока я спал, она ушла, и я вижу, что в комнате не достает большого мясницкого ножа, который обычно лежал на подоконнике. Часы уже пробили полдень, а ее все нет. Если она вернется невредимой и с добычей, я, конечно же, не устою перед соблазном возврата к нормальному человеческому состоянию, перед надеждой осчастливить мою Еву ночами человеческой любви. Слегка изнасиловав свое сознание, я сумею убедить себя, что я более достоин носить свою голову на этих плечах, чем их прежний обладатель. Нет, я не питаю иллюзий, я забуду все пережитое с легкостью…

Но иногда, лежа в постели, согретой ее теплом, я буду просыпаться в холодном поту, вспомнив в ночном кошмаре о тех неприкаянных головах, которые все еще бродят по свету в поисках добычи. Чтобы замолить свой грех перед Господом мне останется лишь одно – унести с собой в могилу секрет изготовления колесницы Леонардо.

Около 1990