Читать книгу Гранд-отель «Европа» - Илья Леонард Пфейффер - Страница 6

1

Я познакомился с Клио по недоразумению. Тогда еще я жил в Генуе. Она – тоже, притом всю жизнь, если не несколько поколений, но тогда я еще об этом не знал. Я отправился в Палаццо Дукале на публичную лекцию по истории Генуэзской республики времен крестовых походов. Мне была интересна эта тема, и я уже немного ее исследовал, когда писал свой генуэзский роман La Superba, но пошел я туда не поэтому. Если ходить на все, что тебе интересно, не останется ни одного свободного вечера. Не то чтобы мне безумно хотелось скоротать вечерок в домашней обстановке, просто дело принципа.

На самом же деле я отправился в Палаццо Дукале потому, что лекцию должна была читать довольно известный англо-итальянский историк Дебора Дримбл. Я ее знал. Несколько лет назад, когда я только переехал из Нидерландов в Геную и она еще преподавала в местном университете, у меня завязался с ней (и с достойными ее бюста инициалами) короткий непритязательный роман, оборвавшийся после ее трудоустройства в английском университете. Я потерял с ней связь. Должно быть, эта полногрудая и когда-то вполне себе осязаемая тень из моего прошлого не устояла перед искушением приехать с лекцией в родной город. Я решил, что мои воспоминания оправдывают попытку восстановить контакт, хотя бы на один вечер – как говорится, в память о старых добрых временах.

Однако, когда на трибуне в полупустом Зале большого совета появился пожилой джентльмен в белом воротничке и пустился в рассуждения о католических ценностях, у меня закралось робкое подозрение, что я ошибся и что ночь придется провести не так, как я надеялся. Слева, на расстоянии двух стульев от меня, сидела красивая женщина, тоже пытавшаяся совладать с разбитыми ожиданиями. Я еще раньше ее приметил, но, всецело поглощенный тоской по прошлому, не обращал на нее особого внимания. Она наклонилась ко мне и шепотом спросила, состоится ли лекция о крестовых походах. Она и в самом деле была необычайно красива. Я ответил, что сам пребываю в неведении. Пошушукавшись с пожилой дамой слева от нее, у которой оказался программный буклет цикла лекций в Палаццо Дукале, она, по-видимому, все выяснила.

Я вопросительно на нее посмотрел.

– Вчера, – прошептала она, – лекция о крестовых походах была вчера.

– А сегодня о чем?

– О будущем католических традиций.

Я поморщился.

– Меня, пожалуй, не очень интересует это будущее, – сказала она.

– Фу, – согласился я, – сплошное прожектерство. Меня – тоже нет.

Я набрался храбрости. Сглотнул. Будь что будет. И выпалил.

– Могу ли я пригласить вас куда-нибудь выпить?

За все годы, что я к тому времени прожил в Италии, я усвоил, что подобные ей красивые итальянские женщины неприступны и неприкосновенны. Ее красота была настолько очевидна, что я никогда не смог бы ею обладать. Я был уверен, что мое невинное или кажущееся невинным приглашение она отвергнет с высокомерной улыбкой. Но, к моему удивлению, она согласилась.

2

Она заказала «Негрони сбальято» и сказала, что ее зовут Клио.

– Как музу истории.

– Да, я проклята.

– Вы не производите такого впечатления.

– Мало того, что меня, будто хватающего ртом воздух утопающего, всякий раз погружает под воду соленого моря прошлого моя фамилия, так мои расчудесные родители еще умудрились дать мне имя, провозгласившее историю моим главным источником вдохновения. Насколько проклят может быть человек?

– Какая же у вас фамилия?

– Когда-нибудь я вам, возможно, расскажу.

То, что она уже начала откладывать ответы на мои вопросы на гипотетические следующие встречи, я воспринял как доброе предзнаменование и многозначительно улыбнулся.

– Что тут смешного?

Я сделал извиняющийся жест.

– Впрочем, вы правы, – сказала она. – Было бы смешно, если бы все это не было так грустно. Вы иностранец. Откуда вы? Из Германии? Нидерланды. Тоже хорошо. Не имеет значения. Вы приехали из цивилизованной страны, где есть экономика и где молодые люди могут кем-то стать. Что вы думаете об Италии? Дайте угадаю. Дивная страна, вкусная еда, солнце в лицо, красивые женщины и вся эта архитектура. «Дольче вита». Я права? А теперь позвольте вам рассказать, какова Италия на самом деле. Хотите короткую или длинную версию? Короткая версия тоже длинная.

Знаете, кто я по профессии? Вы уже, наверное, догадались. Благодаря своей фамилии я воспитывалась в доме, доверху наполненном старыми картинами, на интерес к которым меня обрекло мое имя. Я искусствовед. Казалось бы, в Италии мне самое место, ведь здесь больше искусства, чем где бы то ни было. Половина мирового культурного наследия находится в этой стране. И все это необходимо изучать, сохранять, защищать и оценивать. Чем я и занимаюсь. К тому, что я сейчас пытаюсь сказать, хочу добавить, что я профессионал в своем деле. У меня диплом с отличием, докторская степень, специализация, все в ажуре. Несмотря на то что со своей фамилией я могла бы без особых усилий пристроиться на хорошо оплачиваемую, незаметную должность в банке или судоходной компании моего дяди, я больше десяти лет упорно трудилась и билась как баран о ворота будущего, чтобы стать тем, кем хотела. То была напрасная трата времени и сил.

С моим образованием я должна была работать профессором или куратором крупного музея. Однако эти должности заняты другими людьми с другими фамилиями. Путь в собственный университет я отрезала себе сама, коль скоро отказалась целовать задницу научному руководителю, укравшему результаты моих исследований и опубликовавшему их под своим именем, не говоря уже о других университетах, где я не училась и где у меня образовался непреодолимый разрыв по части целования задниц с теми, кто там учился. В вашем языке есть такое выражение: «целовать задницу»? Неважно, вы понимаете, что я имею в виду. А знаете, когда министерство в последний раз объявляло о приеме заявок на вакансии в национальных музеях? Двадцать три года назад. Тогда почти десять тысяч высококвалифицированных искусствоведов подали заявления, чтобы трудоустроиться на три сотни должностей музейных смотрителей.

Мне еще повезло, ибо я чудом нашла работу по специальности. Я работаю в аукционном доме «Камби» в замке Маккензи. Звучит, наверное, волшебно, но это не так. Знаю, мне грех жаловаться, но ничего не могу с собой поделать. Ведь у меня там на столе отнюдь не каждый день появляются Караваджо и Рембрандт, если вы понимаете, о чем я. У меня и стола-то нет. В своем сказочном замке я занимаюсь по преимуществу скарбом усопших генуэзцев. Вожусь со старым барахлом покойников. Вот оно, проклятие моего имени. Вы не представляете, сколько стариков в этой стране и сколько старого хлама они собирают. Неудивительно, что эта страна засорилась, как сточная труба, где налипшая вонючая грязь затрудняет свободный проток.

Это настоящая трагедия. Мне сейчас за тридцать, лучшие годы моей жизни, и я должна прыгать от радости, что нашла паршиво оплачиваемую работу усовершенствованной секретарши аукциониста, который станет мультимиллионером, потому что я придумываю для него провенанс и ни в коем случае не разоблачаю подделки, в то время как у меня нет ни малейшей перспективы сделать карьеру, не говоря уже о надежде когда-нибудь найти работу в другом месте. Я в тупике. Знаете, каждый день, занимаясь никому не нужным антиквариатом, я ощущаю запах гнили, разложения, застоя и смерти. Это и есть запах Италии.

Она сделала большой глоток «Негрони сбальято». Я не осмеливался с ней спорить, да и возможности такой у меня не было, потому что как истинная итальянка она считала необходимым продолжать развивать мысль, которая и так уже была предельно ясна.

– Италию душит прошлое. Неудивительно, с такой-то богатой историей. История внушает вам представление о том, что нужно слепо следовать традиции. Страной правят традиции. Вы не можете даже изменить рецепт спагетти «Вонголе». Ваш обновленный рецепт спагетти «Алле Вонголе» – это неправильный рецепт. Инновации считаются ошибками, угрозой устоявшимся ценностям. По сути, Италия по-прежнему феодальная страна. Система основана на внутренней связанности и солидарности кланов. Ваше положение в обществе определяется принадлежностью к группе, объединенной кровными узами, дружбой и взаимными одолжениями. Если хотите сделать карьеру, вы зависите от расположения и покровительства родственников и друзей, которым вы обязаны оказывать услуги в обмен на их помощь. Факт наличия у вас профессиональных умений и знаний никого в этой системе не интересует. Это совершенно несущественно. Раз уж я устраиваю вас на работу в своем банке, мне все равно, разбираетесь вы в финансовых вопросах или нет. Зато я могу быть уверена в вашем понимании того, что вы у меня в долгу и что я могу попросить вас закрывать глаза на сомнительные трансакции, проводя их без лишнего шума и позволяя мне, в свою очередь, оказывать услуги более высокопоставленным лицам, способным посодействовать моему карьерному росту. Вам от этого только лучше. Мы оба в выигрыше. Если одна рука моет другую, они обе становятся чистыми. У вас, на севере, возможно, называют это коррупцией, подразумевающей ситуацию, когда несколько гнилых яблок в корзине заражают свежие, здоровые плоды. Но это не так. В Италии мы производим не виноградный сок, а вино. Гниение и брожение составляют основу процесса. То, что вы именуете коррупцией, является фундаментом нашей системы.

Кстати, этот фундамент имеет историческую подоплеку. Крайне важно осознавать, что на протяжении большей части своей истории Италия находилась под управлением иностранных государств. Начиная с Ренессанса и до середины девятнадцатого века полуостров по преимуществу подчинялся испанскому королю и Габсбургам. Это я сейчас лишь кратко резюмирую, но речь идет о том, что многовековой опыт иностранного господства обусловил глубоко укоренившееся недоверие к власти. В ДНК у итальянцев записано, что от государства не приходится ждать ничего хорошего, а центральную власть следует скорее воспринимать как врага, нежели как друга. История научила итальянцев полагаться исключительно на себя. Вот они и стали объединяться в сплоченные группы, зиждущиеся на кровных узах и дружеских отношениях, дабы обеспечить себе защиту, не гарантируемую государством, и защиту от самого этого государства. Отсюда ведут свое происхождение различные формы непотизма и фаворитизма, а также мафия.

Объективно говоря, у нас отнюдь не плохая система. Логичная, согласованная и эффективная. Ваша система, с нашей точки зрения, холодная и эгоцентричная. Нам кажется бесчеловечным, что вы не можете оказать помощь своим друзьям и родственникам без того, чтобы вас не обвинили в коррупции. Но если недостаток вашей системы в том, что каждый предоставлен самому себе, то наша система не позволяет нам достичь чего-либо собственными силами. Что-то уметь в этой стране вовсе не означает кем-то стать. Я знаю, о чем вы думаете, Джулиан.

– Илья.

– Илья. Извините. Вы думаете, что я рисуюсь. С такой фамилией, как у меня, не пристало жаловаться на систему, в которой фамилии перевешивают достоинства. Будь я полным профаном, я бы с вами согласилась. Но поскольку я восстала против системы, освоив специальность, вместо того чтобы сидеть сложа руки, полагаясь на свою фамилию, и проиграла, то я ненавижу эту систему и эту фамилию. Понимаете? Вы киваете, но вы не понимаете. Не до конца. Как иностранец вы никогда не проникнитесь отчаянием итальянского застоя во всех его трагических гранях. Но я вас не виню.

Позвольте мне сказать еще кое-что. Я далеко не единственная, кто чувствует себя заложником непотистских традиций темного прошлого, вцепившихся в эту страну мертвой хваткой. Высокообразованные молодые итальянцы повально бегут отсюда к вам, на север, в поисках счастья. И знаете, что по этому поводу говорит Франческини, наш министр образования и культуры? Он утверждает, что это успех. На прошлой неделе он как раз выступал по телевидению. Тот факт, что толпы молодых высокообразованных итальянцев работают за границей посудомойщиками, он расценивает как свидетельство качества итальянского высшего образования и собственной политики. Его мало за это повесить за яйца, не так ли, этого паскудника? Вместо того чтобы модернизировать университеты и музеи, создавая возможности для самореализации таким, как я, он в течение двадцати трех лет не опубликовал ни одной вакансии даже на должность смотрителя. К слову, сотни тысяч молодых итальянцев с их непревзойденным итальянским образованием эмигрируют не потому, что мечтают заниматься развитием отсталого севера, и не потому, что хотят расправить крылья и в погоне за приключениями убежать от надоевших материнских спагетти. У них просто нет иного выхода. Ибо родная страна не дает им шанса. Понимаете, как это больно? А потом еще тот, кто их прогнал, провозглашает их успех на чужбине своей личной заслугой.

Знаете ли вы, что эмиграция в результате утечки мозгов превышает иммиграцию всех беженцев в лодках, вместе взятых? Италия опустошается. Остаются лишь плохо образованные лохи, не осознающие потребности в переменах, пока их футбольная команда побеждает на турнирах, пожилые, которым уже ничего не хочется менять, и я. Ecco[3]. Такова ситуация. У вас есть вопросы?

Эта ваша прекрасная Италия стала, по существу, домом отдыха для отживших свой век престарелых. Роскошный, залитый солнцем сад, где, опираясь на руку сенегальской домашней прислуги и еле волоча ноги, они прогуливаются меж цветущих лимонных деревьев и вспоминают Средневековье – время своей молодости, когда любовная песня менестреля, казалось, длилась вечно, но уже ничего не ждут от будущего. Беременная женщина встречается здесь редко и воспринимается как чудо, сопровождаемое воркующими, надтреснутыми от недоверия голосами и ощупываемое морщинистыми руками. В скрипучих старческих возгласах слышится порой и сострадание, ведь решение растить ребенка в стране, где нет будущего, столь же смело, сколь и нелепо. Ключевые позиции занимают надутые, самовлюбленные бароны, появившиеся на свет задолго до изобретения интернета. Своей напыщенностью они беспощадно растаптывают юношеское безрассудство, называемое устремленностью. Тот, кто, исполненный ложной надежды на академическое образование, по глупости впустую растратил на него свою молодость, но все же догадался выучить два слова по-английски, пытается поскорее отсюда слинять, пусть даже в Лондон жарить гамбургеры, что считается завидным карьерным достижением, ибо приносит лучший заработок и открывает более широкие перспективы на будущее, чем какая бы то ни было должность в Италии. Оставшиеся, вроде меня, – самые что ни на есть неудачники. Мы выбрали неправильное направление. В стране, где все повернулись спиной к будущему, мы пытаемся разглядеть на горизонте путеводную звезду, но видим лишь темные очертания ухмыляющихся рож, заслоняющих нам дальние просторы.

Она снова отхлебнула «Негрони сбальято».

– Это была короткая версия, – сказала она. – Длинная версия будет дополнена бесконечным списком попыток, предпринятых мною, дабы вырваться из тупика, и бесповоротно саботированных людьми, не заинтересованными в каких бы то ни было изменениях или событиях. Впрочем, довольно обо мне. Расскажите теперь о себе.

3

– Я думаю, что ты красивая, – сказал я.

Прекрасно помню эти свои слова. То была правда, пусть и неуклюже выраженная. Если поначалу меня тронули маленькие размеры ее одежды, длина чулок под юбкой, высота каблуков и взгляд, придающий ее нарочитой элегантности оттенок безразличия, то, слушая ее рассуждения, я подпал под чары ее темных, сверкающих в летнюю ночь глаз и страстности, с которой танцевали ее лицо и руки, будто в ночном клубе ее души вспыхнуло клокочущее, дразнящее танго, требующее от окружающих тотальной капитуляции. В тот момент я был не в состоянии облечь свои чувства в слова, ибо всецело был поглощен созерцанием того, с каким издевательски беспечным видом она, выговорившись, закинула ногу на ногу, и теперь, когда она превратилась в призрак из прошлого, терзающий мою память, мне наверняка придется удалить записанный выше пассаж, если я соберусь перевоплотить свои заметки в книгу, как стилистически перегруженный и выспренный. Но факт остается фактом. Сначала я увидел красивую танцовщицу, а потом она начала танцевать. И с каждой секундой становилась все более неотразимой.

То, что я тогда сказал правду, разумеется, не означает, что я поступил разумно. Ей, конечно, не стоило обижаться на искренний комплимент, но обрушившаяся на меня пламенная исповедь заслуживала, возможно, более содержательного ответа. Поэтому моя реакция могла и должна была ее оскорбить. К тому же благодаря моему признанию ей не составило бы труда безвозвратно зачислить меня в категорию, куда зачисляются все мужчины, и я бы упустил свой шанс симулировать понимание и сочувствие в попытке заставить ее поверить, что волею судеб она встретила того единственного мужчину на земле, который не обратил внимания на формы ее тела. В тот момент, однако, терять мне было нечего, ибо я по-прежнему был твердо убежден, что женщина ее калибра мне не светит. По крайней мере, я мог похвастаться, что раз в жизни сказал поистине красивой женщине, что она красива. Это был максимум, на который я мог рассчитывать и который в любом случае больше никто у меня не отнял бы.

Я уже приготовился к ее насмешке, но она восприняла мой комплимент без всякого энтузиазма, как если бы слышала его уже сто раз.

– Никогда не облекай комплимент в форму мнения, – сказала она. – Гораздо элегантнее преподнести его в качестве неоспоримого факта.

– Ты права. Но ты просила меня рассказать о себе.

– Верно. И уверена, что ты в состоянии поделиться со мной более интересными мыслями, нежели своим мнением обо мне.

– Позволь мне, в свою очередь, поблагодарить тебя за комплимент.

– Я лишь ответила на твой.

– Не стоит, – сказал я. – Это вообще не комплимент. Это бесспорный факт, который я замаскировал под собственное мнение. Добавлю, что, возможно, я и в самом деле мог бы рассказать о себе всякую всячину, но в этот момент для меня нет ничего интереснее и занимательнее, чем то несравненное впечатление, которое ты на меня производишь.

Она рассмеялась. Я не шучу, она рассмеялась. Мне так и хочется поставить восклицательный знак от переполняющей меня радости. Этот бой я еще не проиграл, потому что она смеялась, – черт меня подери, если это неправда.

– Мне от этого не легче, – сказала она.

– От чего?

– Оттого, что я красивая. Это не помогло мне кем-то стать.

– Зато легче мне.

Она снова улыбнулась. Теперь мне следовало быть начеку, чтобы после второй удачной шутки вдруг не уверовать в успех своей тупиковой миссии и не утратить дерзость. Я посмотрел на нее. Это подействовало. Я снова растворился в ее исполненном превосходства взоре, высмеивающем любую надежду на победоносную стратегию.

– И что же такого красивого ты во мне находишь? – спросила она.

– Ты красиво танцуешь.

Она наклонилась, взяла меня за руку и устремила на меня свой взгляд.

– Пытаешься со мной заигрывать?

– Я бы не осмелился.

– Жаль. Мне кажется, ты в этом мастак.

– В бесперспективных начинаниях я проявляю себя лучше всего.

– В таком случае не стану говорить, что, по-моему, ты тоже неплохо танцуешь.

– Настоятельно не советую.

– Может, лучше вернуться к предыдущей теме нашего разговора? – спросила она.

– Да.

– Каким ты видишь свое будущее?

– А ты сейчас не слишком торопишь события?

Я действительно так и сказал. Слово в слово. Понятия не имею, откуда во мне взялась эта смелость. Обычно я не очень хорошо танцую. Чаще всего я изо всех сил стараюсь быть в танце ведущим, словно пытаюсь произвести арест. Моя гибкость и легконогая удаль, несомненно, проистекали из того факта, что я заранее решил уступить ей пальму первенства, следовать за ней и не ожидать от танца ничего, кроме танца. Если бы так было всегда, если бы это могло когда-нибудь повториться. Я мог бы написать об этом стихотворение.

– Я хочу написать о тебе стихотворение, – сказал я.

– Я должна тебе позировать?

– Знаешь, когда я жил в Нидерландах, я собирался повесить объявление: «Поэт ищет обнаженную модель». Но так и не повесил. То была просто шутка. Фактическое ее воплощение принесло бы только разочарование.

– Это тебе так кажется.

– Если расценивать твой ответ как предложение, – сказал я, – то я все больше убеждаюсь в том, что мы были правы, мало ожидая от будущего католических ценностей.

– Пойдем. Ты далеко живешь? Ты пишешь пером или на старомодной печатной машинке? Такие люди, как мы, не интересующиеся будущим, само собой, не пользуются компьютерами. А ты хороший поэт? Я хочу, чтобы было похоже.

4

В прошлом, на лекциях и публичных интервью в Нидерландах, меня так часто спрашивали, почему я стал поэтом, что в какой-то момент я придумал стандартный ответ: «Чтобы соблазнять женщин, разумеется». То был идеальный семантический стоп-сигнал, пока однажды бдительный журналист не задал мне вдогонку логичный вопрос: «И как, получается?» С того момента мне пришлось искать новый стандартный ответ.

Если бы сейчас я мог написать письмо самому себе в более юном возрасте, то охотно удивил бы рассказом о своем первом свидании с Клио. Руководствуясь этим письмом, мое молодое «я», безусловно, добавило бы к тому стандартному ответу, что и стихи для этого сочинять в общем необязательно. Достаточно просто слыть поэтом. Ведь то стихотворение о Клио я так и не написал.

Когда, преисполненная благородства, она вдруг очутилась в моей засаленной каморке, логове холостяцких фантазий, вся моя бравада съежилась до размеров судорожной инвентаризации имеющихся вариантов. Все подходящие стратегии сводились к спиртному. У меня в заначке была бутылка. Я принялся ополаскивать стаканы. Она спросила, где можно переодеться. Я чересчур громко рассмеялся ее шутке и указал на ванную комнату.

Ее отсутствие дало мне время разыскать штопор. В результате он оказался там, где ему полагалось быть. Потом обломалась пробка. Второпях я вкрутил штопор в оставшуюся половину пробки и извлек ее из бутылки. Наполнил стакан, пальцами выудил раскрошенные остатки пробки. Поскольку полотенца под рукой не было, я быстро вытер руки о брюки. Она все еще была в ванной и, к счастью, не видела моего дилетантизма. Одним глотком опустошив стакан, я разлил содержимое бутылки в оба стакана с таким видом, будто только что ее откупорил. Во рту застряла крошка от пробки. Я бросился было к раковине с намерением выплюнуть крошку, как тут Клио вышла из ванной.

С вечера нашего знакомства вплоть до расставания меня не покидало чувство, что она всегда на шаг меня опережала. Стоило мне чего-то захотеть, как она уже все организовала. Когда во мне только назревало умозаключение, она уже давно к нему пришла. Если я пытался проявить инициативу, она заранее ее отклоняла. Она, без сомнения, вела меня в нашем танце. В те моменты, когда я все-таки в этом сомневался или, по крайней мере, в том, нравилась ли мне моя роль ведомого, я воскрешал в памяти тот первый вечер, когда она вышла из ванной, и все сомнения улетучивались сами собой.

Ибо она была обнаженной – в том смысле, что разделась догола. Она оставила лишь чулки, увенчанные кружевной оборкой на бедрах, знакомые мне исключительно по фотографиям в интернете, и туфли на высоком каблуке. Больше на ней ничего не было.

– Ты разве не искал обнаженную модель? – сказала она. – Или ты по-прежнему убежден, что придуманная идея лучше ее воплощения в жизнь?

Что мне было на это ответить? Я проглотил крошку от пробки. И мысленно пожалел, что уже поставил бокалы с вином на стол, иначе из чистого благоговения мог бы театрально выронить их из рук. Это был бы идеальный ответ. Она была не просто обнажена, но к тому же безупречно сложена, как статуя эпохи Возрождения. Немы слова для описания ее красоты. Так больше женщин не лепят, подумал я, – объективно эстетичными, как Дафна, столь страстно желанная Аполлоном, или застигнутая врасплох купающаяся Диана, как греческая богиня или муза. Ее можно было легко описать и в менее поэтических терминах – как модель, бесстыдно позирующую на длинных порнографических ногах, с узкими девичьими бедрами, миниатюрной аппетитной попкой и соблазнительной маленькой грудью, полной и сочной, как вишни.

Прильнув губами к ее рту, я погладил теплую мягкую бронзу ее бедер, и вдруг с ужасом осознал, что уже целую и ласкаю ее и что ей это, очевидно, нравится. Она оказалась такой хрупкой, что почти растаяла в моих алчущих руках. Пока я упивался своим богатым открытиями путешествием по патине ее скульптурных форм, она извлекла из штанов мой член и легким летним ветерком провела по нему своей невыносимо маленькой ручкой. Я подумал было, что должен что-то сказать, дабы усилить космическое значение сего момента, но тут она меня отпустила, развернулась и оперлась одной рукой о кухонный стол в красно-белую шашечку. Чтобы развеять любые сомнения в своих намерениях, другой рукой она снова ухватилась за мой член у себя за спиной и направила его ко входу во влагалище. Затем пристроила освободившуюся руку рядом с другой на клеенке, наклонилась еще немного вперед и с безошибочным чувством ориентировки вытолкнула ягодицы мне навстречу. Я скользнул в нее, как пистолет в кобуру. Это был секс. Я осознал, что мы и в самом деле занимаемся сексом. Ее бедра двигались в медленном, тягучем ритме танго, и я предоставил ей вести этот танец. Кухонный стол поскрипывал. Она не издавала ни звука. Мне же мешал ремень в полуспущенных брюках. Пока я обдумывал способ его ослабить, она, глубоко вздохнув, кончила. И упала на стол.

– Извини, – сказала она.

Я взял ее на руки, точно выбившегося из сил олененка, и уложил в постель. Разделся, лег рядом и обнял ее. Она заснула у меня на плече. Всю ночь с широко раскрытыми от неверия глазами я согревал ее тело.

– И часто ты это проделываешь? – спросила она, проснувшись на следующее утро.

– Нет, – тихо ответил я. – Это был первый раз.

– Для меня тоже.

Мы не смеялись, потому что не шутили. Я поднялся сварить ей кофе. Два полных бокала вина стояли нетронутыми на разделочном столе. Все выглядело так же, как перед отходом ко сну, но уже ничто не было прежним. В ванной она оделась. И снова превратилась во внешне неприкосновенную стильную итальянку, с которой я познакомился накануне вечером.

Она поцеловала меня в губы.

– С тебя стихотворение, – сказала она.

– Ты сама стихотворение.

Она рассмеялась.

– Нет уж, поэтик. Так легко ты не отделаешься.

Пока я все это записываю, поражаюсь тому, насколько точно первый вечер и ночь с Клио запечатлелись на кинопленке моей памяти. Я мог бы рассказать об этом фильме сотнями разных способов, но в голове крутятся максимально четкие кадры, не содержащие лакун. Мне больно о них говорить. Заново переживая тот шелковый вечер и бархатную ночь ради этого повествования, я неминуемо прихожу к неумолимому выводу, что счастье мое безвозвратно кануло в прошлое. Нам уже никогда не вернуться туда вместе. Чем искреннее я стараюсь передать его очарование, тем мучительнее осознаю, как много потерял.

По правде говоря, я размышлял над тем, как избавить себя от этой пытки. Историю, которую я хочу здесь поведать, можно было бы, в сущности, вместить в шесть предложений. Я встретил Клио в Генуе. Влюбился. И, судя по ее словам, она ответила мне взаимностью. У нас завязался роман. Она была недовольна своей работой, и, когда ей предложили место в Венеции, она согласилась. Поскольку я был влюблен и полагал, что мы счастливы, то решил отправиться с ней в Венецию. Вот и весь рассказ. Столь схематичное изложение содержания книги я повесил над столом в своем номере в гранд-отеле «Европа». Этой информации было вполне достаточно, чтобы объяснить мой переезд из Генуи в Венецию. В чем, собственно, и заключалась одна-единственная цель данной главы.

Однако, перебирая в памяти несколько последующих эпизодов из наших отношений, которые мне скрепя сердце придется раскрыть (возможно, тогдашняя боль смягчит боль нынешнюю), я понимаю, что будет трудно донести до ума и сердца читателя причины, по которым я, несмотря ни на что, остался с Клио, если не высветить в моей истории волшебство того первого вечера и ночи, волшебство, которое она излучала в моем воображении, когда я все еще надеялся ее удержать. А когда, в конце концов, я буду вынужден рассказать о том, как оставил ее и Венецию и как очутился в этом отеле, я не смогу передать всю глубину своего раскаяния и горя, если сначала не посвящу несколько страниц моему счастью, пусть воспоминание о нем лишь умножает мою печаль.

В тот первый вечер ко мне закралась нелепая мысль, что я встретил любовь всей моей жизни. Сейчас, когда я пишу об этом, после всего, что случилось, я по-прежнему так думаю. Любовь моей жизни поросла быльем. Несмотря на аллитерацию, я вынужден предать бумаге это ужасное заключение. Не хочу, подобно отелю, в котором я остановился, и континенту, в честь которого он назван, прийти к выводу, что лучшие дни мои миновали и что в будущем мне не уготовано ничего другого, кроме как жить собственным прошлым.

Музы в греческой мифологии – это дочери Мнемозины, олицетворяющей память. Клио, нареченная именем одной из девяти муз, теперь и для меня стала дочерью памяти, ибо только при помощи воспоминаний я способен ее воскресить.

5

Наш первый совместный вечер стал началом на удивление естественного продолжения. В мировой истории все выглядит на редкость просто. Любое историческое происшествие расщепляет время пополам. В соответствии с железным законом причинно-следственной связи все дальнейшие события основательно, красноречиво и поучительно отличаются от предшествующих. Реальная жизнь, исходя из моего опыта, зачастую оказывается более строптивой и беспорядочной. Я многократно сталкивался с тем, что исторические события в моей собственной жизни не желали подчиняться законам историографии, что причина, словно не запускающийся тарахтящий бензиновый двигатель, вообще не приводила ни к какому движению, не говоря уже о последствиях, и что новый период через какое-то время снова чертовски напоминал предыдущий. В мировой истории такое тоже случается, но об этом, как правило, умалчивают. Неудачные исторические моменты – это моменты, о которых потом никто не говорит. Стоит ли изумляться, что все продолжают верить в причину и следствие?

Впрочем, на этот раз все происходило как полагается. Возможно, благодаря своему имени Клио умела писать историю, но факт заключался в том, что ее божественное появление имело продолжение и что после той первой ночи все изменилось. Она осталась, хотя я искренне не понимал, чем это заслужил, и исторический момент нашей встречи стал водоразделом между эрой без нее и во всех отношениях кардинально иной эрой с ней.

Период нашего совместного пребывания в Генуе был, пожалуй, самым упоительным. Клише требует, чтобы в подкрепление сказанного я добавил: и беззаботным. Но все было скорее наоборот. В этом-то и заключалось его очарование. Я был настолько ошеломлен тем, что она сочла меня достойным близости, и поражен незаслуженной привилегией обрести женщину ее калибра, что мыслил своим долгом и задачей неизменно превосходить самого себя и задним числом завоевывать то, что она столь легкомысленно и опрометчиво мне даровала. Меня переполняли горячечный восторг и возбуждение, я был внимательным, наблюдательным, деятельным и живым. Потребность дотянуться до чьей-то высоты может задать направление человеческому существованию. Беззаботность – это для курортных романов, интрижки с секретаршей после новогоднего фуршета или посещения тайских борделей на старости лет. Легкодоступная плоть навевает скуку, поскольку лишь льстит самолюбию и тешит самомнение. На здоровье, однако никакая большая любовь, достойная этого названия, не бывает беззаботной. Любовь без страха потерпеть фиаско – это не любовь, а развлечение или борьба с одиночеством. Лучше она человека не делает, а мир – и подавно.

Яркий гардероб, в котором Клио непринужденно порхала вокруг меня, первым обратил на себя мое внимание. Мне нельзя было детонировать с ее внешним видом. Я лихорадочно накупил в «Писсимбоно» костюмов, сшитых на заказ рубашек и шелковых галстуков фирмы «Финолло». По собственной инициативе я даже посетил парикмахерскую. А когда однажды она упомянула существование мужского косметолога, то, глубоко вздохнув и проглотив собственные предрассудки, записался на прием. Ради литературного сравнения я уже вознамерился сказать, что, когда меня припудривали на ложе из розовых лепестков, чувствовал себя подобно викингу, попавшему в салон красоты, но в данном контексте сравнение это было явно ни к чему, ибо я действительно был викингом, попавшим в салон красоты.

Чтобы не создавать впечатления, будто меня интересует исключительно внешность, я старался развивать многочисленные инициативы, которые прежде изрядно меня утомляли, если не считать дорогостоящих набегов на лучшие рестораны города, что, по сути, и составляло наиболее успешную мою инициативу, хотя бы потому, что Клио везде принимали и угощали как знакомую заведения. Мы совершали долгие прогулки по городу, который так хорошо знали и который открывали заново, глядя на него глазами друг друга. Мы состязались в поединке лучших историй про каменные мостовые переулков средневекового лабиринта. Она почти всегда побеждала, но я легко сносил поражение, ибо гордость за возможность появляться с ней на людях делала меня великодушным. Я был готов набрасываться на прохожих, если они на нас не смотрели.

Но самым неиссякаемым источником желаемого отсутствия беззаботности был ее темперамент. Очень скоро я обнаружил, что у нее было собственное непререкаемое мнение и что благородное происхождение не мешало ей откровенно его выражать, особенно при ударе молнии раздражения. Причем по самым ничтожным поводам, таким как, скажем, туристы, затрудняющие проход к собору на площади Сан-Лоренцо. Это меня успокаивало, ведь таким образом я убеждал себя, что ее недовольство мною тоже касается мелочей. И все-таки мне было не по себе, когда это случилось впервые, да и в дальнейшем тоже. Мне следовало предвосхищать эти вспышки ярости, но ее непредсказуемость не облегчала мою задачу. Пример? Впереди еще множество примеров. В контексте наших сказочных доисторических времен мне приятнее высветить позитивную сторону ее горячего средиземноморского характера, превращавшую ее в бесподобную любовницу. Иногда я и в самом деле себя спрашивал, чем я ее заслужил.

По моему настоянию мы ходили в музеи Страда Нуова. Вихрем она проносила меня по залам Палаццо Россо и Палаццо Бьянко. Мастерски владея предметом, она на бегу излагала мне всю историю искусства на основе выставленных работ, перед коими благоговела не больше, чем перед кухонной утварью у себя в квартире. Ее интересовали технические аспекты живописи. Сами же артефакты в ее представлении были чуть ли не лишними или в любом случае несовершенными визуализациями этих аспектов. Не стоило уделять им повышенное внимание. Она отмечала хитрости и огрехи в картинах Ван Дейка, Пиолы, Строцци и Гверчино, как если бы они были ее современниками и близкими знакомыми, за карьерой которых она придирчиво следила. Она жила в том времени. Там она чувствовала себя как дома.

Как-то раз мы оказались перед знаменитой картиной Караваджо в Палаццо Бьянко. «Се человек». Понтий Пилат с циничным выражением лица показывает нам, народу, требующему распятия, полуобнаженного Иисуса в терновом венце, со связанными руками и опущенным взглядом. Тюремщик с повязкой и пером на голове до странности бережно снимает багряницу с плеч Иисуса. Клио защитила диссертацию по Караваджо. Опубликовала несколько статей о его творчестве и надеялась когда-нибудь (в свободное от работы время) завершить посвященную ему монографию. Все это я уже знал и попросил ее растолковать для меня знаменитый шедевр.

– Понимаешь, Илья, у этой картины есть проблема. Честно говоря, я вообще не уверена, что это Караваджо.

– Поправь меня, если я ошибаюсь, но, по-моему, это главная жемчужина музея.

– Знаю. Поэтому никогда не смогу опубликовать свои сомнения. Меня линчуют.

– Если единственный Караваджо в Генуе окажется подделкой, местные музейщики этого не переживут.

– Не единственный.

– В Генуе же только одна его картина? Разве не так?

– В любом случае не эта.

– Что же с ней, по-твоему, не так?

– Говори потише. Она слишком явно написана в стиле Караваджо.

Я усмехнулся.

– Подобное возражение можно было бы выдвинуть против всех моих книг.

– Ошибаешься, – сказала она. – Настоящее мастерство не бросается в глаза. Взгляни на перо тюремщика. Вроде бы типичный для Караваджо элемент, он повсюду пишет перья, но это перо уж очень нарочито здесь присутствует. Оно не сочетается с головным убором и чересчур тщательно выписано. То же самое относится и к веревке, впивающейся в запястья. На редкость искусно выполненная деталь, но тем самым она привлекает к себе внимание. И отвлекает от сюжета. Кисть явно замешкалась в этой части холста. Понимаешь, что я имею в виду? У Караваджо подобные детали более эфемерны, интернализованы в мысленный образ, как если бы картину прикрывала вуаль, как у Вермеера.

– А техническая экспертиза картины разве никогда не проводилась? – поинтересовался я, чтобы спросить что-нибудь умное.

– Музей не разрешает. Это уже о чем-то говорит. Они чуют недоброе.

– Ты тоже чуешь недоброе?

Она непонимающе на меня посмотрела.

Я указал на табличку, сообщавшую, что туалеты находятся наверху.

Она сильно сжала мою руку, и вуаль возбуждения накрыла ее лицо, словно она уже интернализовала мысленный образ.

– Только не здесь, – прошептала она, – меня здесь все знают.

– Здесь никого нет.

Никого и вправду не было. Генуя – нетуристический город. Музей был вымершим. На лестнице мы встретили одного-единственного смотрителя. Он попытался отправить нас по предписанному музейному маршруту. Складывалось впечатление, что эта скромная задача требовала от него максимального напряжения интеллектуальных способностей.

– Кадровая политика Франческини, – прошептал я.

Клио едва сдерживала смех. Она заверила смотрителя, что получила разрешение на альтернативный маршрут, и потянула меня в противоположном направлении, оставив его позади в экзистенциальном замешательстве.

Я закрыл за нами дверь туалета. Она едва дала мне возможность запереть его на замок. Ее язык уже был у меня во рту, а рука – в моих штанах. Мы набросились друг на друга, как два голодных льва – на кусок мяса. Я задрал ей юбку. Она спустила до щиколоток мои брюки. Ограниченное пространство не позволяло разыграть эстетичную сцену. Она толкнула меня на унитаз и, когда я там устроился с устремленным вверх членом, максимально откинувшись на спинку бачка, расположилась надо мной, широко расставив ноги, как мужчина, собирающийся отлить в свое удовольствие. Ее трусики, оказавшиеся прямо у моего лица, я, чтобы не возиться, разорвал одним рывком и швырнул в угол. Точно поясом, обернув юбкой талию, она опустила свое влажное лоно на мой член. Я просто констатирую факты. Общественный туалет – не место для изощренных метафор. Я обхватил ее стройные мускулистые бедра, она зажала мне рот рукой, словно собираясь меня изнасиловать, и, как сорвавшаяся с цепи наездница, бешено и почти агрессивно поскакала на мне верхом. Мы настолько ясно осознавали, как низко пали, занимаясь животным совокуплением в сортире крупнейшего музея города, что оба единым духом кончили в гробовой тишине.

Словно благопристойные супруги, вступившие в брачный союз после посещения музея, мы рука об руку шли по залитой солнцем виа Гарибальди. Мы вежливо попрощались со смотрителем на выходе. И пожертвовали разорванные трусики в коллекцию музея. Она приходила в такое возбуждение оттого, что разгуливала по городу без трусиков, а я – оттого, что об этом знал, что, вернувшись домой, мы тут же как оголтелые снова занялись сексом. Это банальности, я понимаю, но все банальности становятся реальностью, когда ты влюблен. Вероятно, я должен извиниться за сей поток сознания и слишком тщательную прорисовку деталей с риском отвлечь внимание от канвы повествования, но факт остается фактом: в то время мы оба были безрассудно счастливы. Мы наполняли наши дни приключениями, а по вечерам долго и обстоятельно беседовали о разном, в том числе о нечаянности нашей встречи.

– Если бы ты, как и я, не перепутала даты, – сказал я, – мы бы, возможно, никогда не встретились.

– Если бы тебя и меня больше интересовало будущее, а не прошлое, – сказала она, – мы бы остались слушать лекцию, чинно сидя рядом, и не сказали бы друг другу ни слова.

Я рассказал ей о Деборе Дримбл, размерах ее груди и о том, что все происшедшее было еще более случайным, чем она могла себе представить.

Она не улыбнулась. И тогда я решил спросить:

– Чем я, собственно, тебя заслужил?

Она молчала. И смотрела вдаль. А потом сказала:

– Заслужить друг друга нам еще предстоит. В этом вся прелесть.

6

Настал день, когда она взяла меня с собой на работу. Замок Маккензи я знал хотя бы потому, что всегда путал его с замком д’Альбертис. Но то был замок с высокой башней и видом на Принчипе, построенный в конце девятнадцатого века мореплавателем с трагической судьбой Энрико Альберто д’Альбертисом. Для мореплавателя он родился слишком поздно. Почти все уже было открыто. Неосвоенной оставалась лишь внутренняя часть Папуа – Новой Гвинеи. Он снарядил лодку и поплыл вверх по течению реки в джунгли. Как бы утверждаясь в собственном героизме, он во весь голос распевал на носу лодки оперные арии. Если аборигенам это не нравилось, он кидал им в головы бруски динамита. Ничего выдающегося в этих джунглях он так и не обнаружил. Вернувшись домой, в Геную, он построил себе ностальгический средневековый замок с видом на море, оборудованный опускными решетками в крепостных воротах и оборонительными зубчатыми стенами. На террасе он поместил статую Колумба, своего кумира и источника вдохновения. Ведь его путешествие было продиктовано не столько стремлением открыть что-то новое, сколько желанием быть похожим на мореплавателей прошлого.

Замок Маккензи, где располагался аукционный дом «Камби» и где работала Клио, представлял собой миниатюрную версию вышеописанного замка и был возведен примерно в то же время на Муради-Сан-Бартоломео над Пьяцца Манин, на дороге, ведущей из Кастеллетто в Риги. Его украшала высокая и узкая квадратная ажурная башня, сооруженная в средневековом флорентийском стиле с реминисценциями из Палаццо Веккьо на Пьяцца делла Синьория флорентийским архитектором Джино Коппеде для британского библиофила и знатока Данте, Эвана Джорджа Маккензи, сколотившего состояние на страховом поприще.

До сих пор мне не приходилось бывать внутри, что задним числом оказалось упущением. Монументальная, пышно декорированная мраморная лестница под арками, поддерживаемая колоннами с витиеватыми капителями, вела в лабиринт темных залов, включая тронный зал и комнату с самым большим камином, который мне когда-либо доводилось видеть. Лестница и залы были с пола до потолка набиты скульптурами, картинами, гобеленами, люстрами, чучелами животных и охотничьими трофеями, доспехами и алебардами, моделями кораблей, резной мебелью, старинными книгами, рукописями и картами, биноклями, секстантами и компасами, маятниковыми часами, распятиями и Мариями, строительными чертежами катапульт и осадных башен, золочеными кубками, сервизами, канделябрами, черепами, книжными сундуками, иконами, грамотами, стеклянной посудой, заспиртованными рептилиями, шинуазри, ракушками, гербами и мумиями кошек. У меня складывалось такое впечатление, что я расхаживаю по цветной версии замка Ксанаду Чарльза Фостера Кейна в черно-белом фильме Орсона Уэллса. Отличить историческую коллекцию замка от предметов, выставленных на аукцион, было невозможно. Клио сказала, что ее босс не считал нужным делать это разграничение.

– Я помню, что ты весьма снисходительно отзывалась о своем рабочем месте, – сказал я, – но за тебя можно только порадоваться. Это волшебное место.

– В мире слишком много вещей, – сказала Клио.

– Это не вещи, это воспоминания.

– В мире слишком много воспоминаний. Слишком много хлама, пыли и слишком много преград. Но ты прав. Место волшебное. Коппеде знал толк в своем деле.

– Я научился разглядывать замки у родителей, – сказал я, – ребенком, на каникулах во Франции. Только замки считались замками, если были и впрямь древними. Только если в них жили настоящие рыцари. От замка девятнадцатого века вроде этого я в детстве, в силу своего воспитания, отворотил бы нос. Таким я был тогда маленьким снобом. Мысль о том, что ценность имеют только старинные вещи, внушалась мне с младых ногтей.

– В этом ты не одинок. Бизнес-модель моего босса целиком и полностью основана на этой предпосылке.

– Это, наверное, у нас, европейцев, в крови. Подобное мышление характерно для жителей Западной Европы. Проклятие Старого Света. Нигде в мире больше так не думают. Там терпеть не могут старый хлам. Японцы, унаследовавшие старый дом, сносят его, чтобы построить новый. Арабам старые города кажутся грязными, а у русских исторические улицы ассоциируются с нищетой и экономической стагнацией. Однажды здесь, в Генуе, я встретил австралийскую туристку и…

– Ты тоже с ней спал?

– Почему ты спрашиваешь?

– Просто интересно.

– Ответ «нет». Извини, что разочаровал тебя. В любом случае она была в Европе впервые и испытала культурный шок. По ее словам, ей ни разу не приходило в голову, что все эти сказочные атрибуты вроде замков могут существовать в реальной жизни. История не представляет для нее особой ценности, как для нас, для нее это абсолютно чужеродный, бесполезный элемент из другого измерения.

– Европа погрязла в ностальгии, – сказала Клио. – А в этом замке – к тому же в подержанной ностальгии. Ибо уже тогда, в далеком прошлом, замок был выражением ностальгической тоски по еще более давним временам. Эван Джордж Маккензи, спроектировавший и построивший замок, обожал Данте. Какие-то люди рождаются не в том теле, он же родился не в том веке. Единственным местом, где он чувствовал себя как дома, была Флоренция эпохи Данте. Современная же ему Флоренция уже несколько столетий не была его Флоренцией, что причиняло ему боль, вот он и выбрал себе историческое место, где стояла древняя городская стена Генуи, и флорентийского архитектора, дабы воскресить свое оплакиваемое Средневековье. Ныне же его мечта о прошлом сама стала антиквариатом, а его средневековая новостройка занесена в список исторических памятников.

– А это пристанище возведенной в квадрат ностальгии служит местом продажи старых вещей, расхватываемых под влиянием все той же ностальгии.

– Историю Европы можно описать как историю ностальгии по истории.

– В этом суть Возрождения, – сказал я.

– В этом суть всего, – сказала она.

7

Она носила фамилию Кьявари Каттанео, и я понял, что это значит, в тот памятный день, когда она познакомила меня со своими родителями. На ней были узкие кожаные брюки из бутика «Патриция Пепе», закрытые черные замшевые туфли на высоком каблуке, короткое меховое пальто мшисто-зеленого цвета «Алан Голья», кольцо, браслет, крупные серьги геометрической формы от «Сильвио Джардина» и солнцезащитные очки «Прада». Я пришел в темно-синем костюме марки «Биелла», мшисто-зеленой рубашке «Камичиссима» (купленной в тон ее пальто) с перламутровыми запонками, зеленых ботинках «Мелвин и Гамильтон» с желтым узором и желтыми шнурками и при шелковом галстуке «Финолло» в широкую диагональную полоску темно-зеленого, желтого и цвета фуксии с перламутровой булавкой. Было воскресенье.

– Мы опять в музей? – спросил я, пока мы под руку вышагивали по виа Гарибальди.

– Почти.

– Проказница.

Однако уже перед Палаццо Турси, между вико-делла-Кьеза-деллаМаддалена и вико-Дьетро-иль-Коро-делла-Маддалена, мы добрались до места назначения. Перед нами стоял Палаццо Каттанео Адорно.

– Твои родители живут здесь?

– Палаццо был построен между 1583 и 1588 годами Лаццаро и Джакомо Спинолами. Впоследствии он перешел в собственность нашей семьи.

Она позвонила в дверь:

– Это я.

Массивная входная дверь гулко открылась. Своды атриума были декорированы фресками с изображением сражений.

– Тавароне, – сказала она. – Он расписал пол-Генуи. Это военные успехи Антониотто Адорно. Он был дожем Генуи в четырнадцатом веке. Участвовал в завоевании Кипра, а также в нескольких войнах с мусульманами в Тунисе и на Ближнем Востоке. Фрески, разумеется, были созданы гораздо позднее, в 1624 году, если не ошибаюсь. К тому времени славные дни Антониотто стали древней историей. Пошли, нам на второй этаж.

– Пиано нобиле, – сказал я.

– Называй как хочешь.

Широкая мраморная лестница была устлана ярко-красной ковровой дорожкой, латунные перила – начищены до блеска.

У дверей нас встречала мать Клио, миниатюрная хрупкая женщина, вся в жемчужно-сером, от волос до костюма и обуви. На шее блестело жемчужное ожерелье.

– Так, – сказала она, – значит, это он. И вправду настоящий викинг. Ладно, заходите.

Я протянул ей шоколадные конфеты «Виганотти», купленные мною по настоянию Клио. Она взяла их, не поблагодарив.

– «Виганотти», – сказала она. – Мой любимый шоколад. Ты хорошо его проинструктировала, Клио. Продолжай в том же духе. Кофе?

Пока варился кофе, Клио показала мне дом.

Просторная гостиная с высокими окнами, выходящими на виа Гарибальди, была украшена потолочными росписями в том же стиле, что и фрески в атриуме.

– Это тоже Тавароне? – спросил я.

– Молодец, Илья, – сказала Клио. – Может, из тебя еще и выйдет толк. Это историческая встреча Антониотто Адорно и папы Урбана VI в Генуе.

– А нашу историческую встречу тоже отобразят на потолке?

– Для начала я бы на твоем месте немного похудела, Илья. Представь, как ты будешь выглядеть там, на высоте и в невесомости.

– Зрители поймут, что благодаря тебе у меня вырастают крылья.

Стены были увешаны десятками темных старинных картин в тяжелых позолоченных рамах. По словам Клио, большинство их являли собой произведения генуэзской школы, дополненные считаными работами венецианских и ломбардских художников на религиозные и мифологические сюжеты. Суровый пожилой мужчина оказался портретом предка кисти Ван Дейка. На серванте в серебряной рамке стояла фотография одетой в черное матери Клио, пожимавшей руку папе Иоанну Павлу II. В столовой висели натюрморты и бытовые сцены художников фламандской школы. Посередине лоснящегося дубового стола красовалась бронзовая скульптура лошади.

– Джамболонья, – сказала Клио.

Серебряные подсвечники Вирджилио Фанелли. Коллекция была богаче, чем во многих музеях.

– А что это за полотно?

Я указал на изображение угрюмого молодого человека в библейской одежде, с деревянным посохом, облокотившегося на ветхозаветную скалу. Картина была написана с выразительным применением светотени и, судя по всему, представляла собой большую ценность, поскольку занимала центральное место над камином.

– Наверняка кто-то из учеников Караваджо, – выпалил я наугад. И по-видимому, оказался не так далек от истины, ибо Клио многозначительно улыбнулась.

– Неплохо, – сказала она. – Теоретически ты прав. Только в данном случае картина принадлежит кисти самого мастера.

– Это Караваджо?

– Единственный в Генуе. Иоанн Креститель. Но я убеждена, что это одновременно и автопортрет. Караваджо был одержим Иоанном. Он часто отождествлял себя с ним. Самый интересный пример, пожалуй, – это изображение обезглавливания Иоанна, которое висит в одноименном соборе на Мальте. Караваджо подписал его кровью Иоанна. Написанная красной краской лужа крови плавно перетекает в подпись, сделанную той же красной краской.

– Я хотел бы его увидеть, – сказал я.

– Я тоже никогда не видела оригинал этой работы.