Читать книгу Вилла на Виа Палермо - Илья Либман - Страница 2

Глава первая

Я просыпаюсь, когда красная цифра из пятерки готова превратиться в шестерку, а ты спишь, выставив острую лопатку из-под одеяла, а над нею – груда волос. Привычка вставать ни свет ни заря все еще со мной, и я использую ее соразмерно с обстоятельствами и желаниями.

Сегодня никаких особых обстоятельств нет, так что можно было повернуться на другой бок и поспать еще. Если бы не желание.

Я все еще не привык просыпаться не один. Это отнимает пару секунд, чтобы понять, что все теперь по-другому.

Я еще ни к чему не привык, хотя прошло уже больше 2х месяцев.

Ты смеешься надо мной в дневное время, когда я отвечаю на телефонные звонки по-английски, а в ночное время не всегда легко понять, что со мной происходит. В ночное время ты спишь, или как ты говоришь – отсыпаешься за хронический недосып многих последних лет.

Ночник-лягушка дает достаточно света чтобы увидеть твой полураскрытый кулачок. В начале ночи он держал край одеяла, чтобы не сползало со спины, но ты заснула, одеяло сползло, а он остался делать вид, что работал всю ночь.

Я нежной змейкой просовываю руку к твоему бедру.

Ты поворачиваешься на спину и закидываешь руку поперек лица, но одной рукой двоих губ не перекрыть. Они сведены в ровную дырочку, готовые к осторожному, предрассветному свисту. Я жду, что будет дальше. Ты продолжаешь спать.

Я пытаюсь улечься в похожую позу – одна нога согнута в колене и образует треугольник с другой, вытянутой, а рука прикрывает половину лица. Если мы так долежим до рассвета а потом вместе проснемся, то в потолочном зеркале увидим наше отражение, напоминающее синхронный лежачий танец двух фигур.

Но до рассвета мне не дождаться: я дотягиваюсь до резинки на твоих ночных боксерс. Она нависла виадуком над чуть впалым животом.

Раздается предрассветный свист, и мы оба замираем на долгую секунду.

По сигналу мы поворачиваем головы друг к другу для обозрения.

Твой день начинается с жалобы: «В этой дурацкой пижаме в ширинке вшиты 3 перламутровые пуговицы, которые вовсе и не пуговицы, а так – 3 кусочка перламутра с дырочками для нитки, но с такими острыми краями, что мне снились дурацкие сны, и я порезалась».

Ты протягиваешь мне руку прямо к губам и глазам, чтобы у меня была возможность убедиться, что твой сон был вещим.

И в самом деле на твоем указательном пальце есть свежая царапина.

Я осуждающе смотрю на царапину и говорю слегка треснувшим со сна баском: «Это не должно повториться. Если ты прямо сейчас дашь мне пижаму, я обезврежу ее навсегда, а если не дашь, то могу сделать то же самое, как говорится, на теле заказчика».

– Как так на теле? А что же будет тогда со мной?

– Что будет, то и будет. Я бы не стал загадывать, а то получится как и в прошлый раз…

Наше пробуждение все это время начинается с одной и той же игры – кто засмеется первый, тот и проиграл, а победитель может делать все, что обычно делают победители.

Надо заметить, что мы оба бескорыстные борцы за правду и не поддаемся никаким искушениям и компромиссам, включая случайную щекотку.

Ты преуспеваешь в этой игре гигантским шагами. Мне становится грустно, что больше не могу так легко выигрывать.

Это значит что-то размагнитилось между нами, или я потерял важное качество.

Но с другой стороны мне радостно, что теперь я проигрываю тебе с таким разгромным счетом, что мне не успокоиться от смеха минут пять, если ни дольше. На второй минуте моей смехорамы ты начинаешь улыбаться и невинно спрашивать: «Что я такого сказала?» Такой вопрос вдогонку, заданный правильным тоном, сметает меня опять на колени».

Так сильно я не смеялся со времен смены расшатанных молочных зубов на постоянные, когда моя маманя от имени и по поручению школы просила меня сделать глубокие отпечатки зубов в сырой картофелине. Это было необходимо для моего перехода во 2 класс.

Ты говоришь мне, что еще до конца не проснулась, ничего не хочешь делать, включая снимать пижаму.

Я делаю лицо усердного бобра из рекламы детской зубной пасты, натягиваю себе на лоб фонарик для ночного чтения, а на руки – резиновые перчатки проктолога и щелкаю ими, как принято среди врачей этой специальности.

Ты делаешь задумчивое лицо и говоришь, что революцию нужно делать чистыми руками, а не в латексных перчатках, что не боишься моих отпечатков пальцев ну ни капельки.

Я ныряю под одеяло, но не нахожу там ни перламутровых пуговиц, ни пижамы, к которой они должны были быть пришиты. Я нахожу там другое: листок бумаги со словами «Подательнице сего документа велено быть полюбленой сеюминутно и безошибочно…»

Я смеюсь и в который раз оказываюсь на лопатках.

Мы попали на эту виллу случайно, потому что должны были остановиться в обыкновенном и полупустом в это время года Bed & Breakfast.

Мы даже оставили там наши вещи и задаток за комнату. Ты относишься с подозрением к таким местам, потому что считаешь, что они сродни мотелям с почасовым постоем и могут быть хороши только для разовых любовных встреч, но никак уж не на долгий срок.

Все мои аргументы и факты о том, что половина семейной Англии именно так и отдыхает в летнюю пору разбивались об твой барельефный лоб, как волны об утес.

Мы вошли в нашу комнату, и тебе сразу не понравилось, что в ней неестественно много травяных запахов. Ты так и сказала, что пахнет как на складе Herbolife. Однако, это не помешало нам дружно запрыгнуть на кровать. Она была беззвучной и упругой. А потом мы решили пройтись по городу.

Я не был в этом городе долгое время, но помнил его и какой странной была моя жизнь тогда.

Как и все маленькие города на побережье Ладисполь впадал в зимнюю спячку уже в сентябре. Для горячих итальянцев сентябрь – уже почти зима. Местные жители редко выходят на пляж, несмотря на теплый воздух и море.

На центральной площади все было как и много лет назад. На разбитых скамейках под платанами сидели чистенькие худощавые старички и читали об очередном экономическом падении своей страны.

Ты держала меня за руку и, как говорят собаководы, тянула. И я следовал. Когда мы проголодались, я предложил зайти в одно кафе, в котором так никогда и не побывал когда-то, а только мечтал. Ты сказала, что мы только приехали, и у нас будет достаточно времени, чтобы посетить все эти заведения, что очень скоро мы будем помнить все трещинки в кафеле туалетов и настенную живопись на их стенах. Мне все еще никак не привыкнуть к тебе материальной: к твоим словам и поступкам, привычкам и виду. Иногда я говорю себе, что девочка, с которой я так долго общался на инете, вовсе не ты и даже не твоя посланница, а кто-то, кто знал тебя ту, но искажал умышленно.

Два месяца не такой длительный срок с одной стороны, но может быть и вечностью, если, например, ждешь освобождения.

Ты хитра со мной по-женски, как лисичка с петухом, которая слушала все его «ко-ко» да шарканье желтых шпор до поры – до времени.

Хорошо, что все самое главное обо мне ты знала, и мне не надо было ничего скрывать.

Я не знал о тебе ничего.

Два месяца близких отношений без вмешательства тяжелого быта или материальных проблем могут сделать чудеса.

В тот самый первый день, когда мы вышли на свет божий после удачного испытания кровати в B&B и не пошли в кафе по твоему мудрому пророчеству, а зашли к братьям в гастроном и купили многоярусный багет с разными начинками и бутылку молодой Ламбруски и двинулись к морю.

День был теплым и влажным, и тяжелые облака висели низко над серой водой. Мы уселись на отполированное водой и солнцем бревно, которое лежало на том же месте, как и много лет назад. Ты отщипнула кусочек багета, пропитанного соусом, и бросила его на песок. На еду сразу двинулись ватаги муравьев из разных концов и два маленьких краба. Я предполагал, что сейчас ты скажешь, что я должен сделать что-нибудь со своей стороны. Но ты просто смотрела на мурашей и неторопливо запивала вином еду. Мы допили вино и отдали остатки багета скромным чайкам, а потом легли головами на мой пиджак, а остальным – на песок.

Ты сказала, что северные народы не знают, чего они лишены. Потом добавила, что очень скоро перейдешь через рубеж нормальности и не сможешь вернуться назад и работать как раньше. Вино разогрело и разрумянило тебя.

– Если на пляже нет кабинок, то каким образом цивилизованный человек может поменять одежду на иную – пригодную к купаниям?

– Девочка, сезон купаний закончен. Все кабинки увезли в сохранное место, но если кому-то хочется искупаться вне сезона, они могут купаться вне купальной одежды.

– Ты не бросишь меня здесь, слегка поддатую и мокрую на пляже, если вдруг карабинеры выйдут из-за холма?

– Мокрую от чего?

Ты взяла мою руку и засунула ее себе под блузку подмышку: «Во-первых я уже мокрая от пота, а во-вторых, я иду купаться прямой сейчас. Ты пойдешь со мной?

– А кто тогда будет сдерживать ряды карабинеров? Я буду следить с берега за тобой и за твоей одежкой. Мы завтра будем купаться вместе, обещаю.

– Я не умею плавать самостоятельно в такой величины водных массивах.

– Сегодня у тебя прекрасный шанс этому научиться. Я когда-то был спасателем на водах и помогу тебе в самом крайнем случае. Только не заплывай далеко – от сильного ветра у меня слезятся глаза.

– Ты издеваешься?

На тебе была одета большая вязаная кофта, а под ней – шелковая блузка с длинными ушами воротника.

Как все это могло тебя раскалить, я не мог приложить ума.

Ты посмотрела на меня со смешанным чувством и сказала, что и действительно, твоя одежда требует надзора, и мне было бы лучше держать ее в руках.

Должно быть, слияние горчичного дрессинга с вином подпустили тебе перца в кровь.

Раздетая ты была безумно хороша, когда стояла белой лебедью на черном песке среднеземноморского пляжа.

Я не торопил событий, а просто любовался тобой и жалел, что не было со мной никаких средств, чтобы запечатлеть такое для лихого времени в будущем.

Ты смотрела в прибрежную пену и придерживала растегнутый лифчик спереди.

– Может быть принять воздушной ванны будет достаточно на сегодня?

– Конечно недостаточно. Что ты мне раздеться не даешь? Я в Италии не бываю так часто, как хотела бы, и должна использовать все возможности. Ты даже не представляешь, как купаться в северных морях и озерах, когда с одной стороны почти что лед, а с другой – комары.

Ты снимаешь, наконец, свой лифчик и не швыряешь его, как другие при подобных обстоятельствах, а складываешь чашечка в чашечку и отдаешь его мне.

Без лифчика в твоих движениях и помыслах нет прежней решительности: ты медленно входишь в воду и бредешь по мелководью чинно, как птица секретарь. Из-за холма появляется человек в соломенном картузе и гигантскими наушниками на голове. В руках он держит металлоискатель. Мы бегло смотрим друг на друга. На его коричневом, как у дервиша лице, не заметно выражения радости от встречи со мной, но нет и неприязни. Он утюжит искателем черный песок, время от времени поднимая найденные металлические предметы. Крышки от пивных бутылок, монеты, часовые механизмы, кольца, серьги, браслеты, а также цепочки и платиновые вставные челюсти потенциально могут быть найдены, но мне кажется, что все эти люди с искателями уже давно нашли другое, но то, что искали. А именно, они нашли причину, по которой они могут бродить медленно по пляжу и смотреть вовсе не на волны или закат, а на раздетых женщин и девушек. Я бы никогда не смог предположить подобного, пока однажды на пляже в Нице не увидел забавный случай: пожилой мужчина с искателем, как две капли воды похожий на этого из-за холма, утюжил песок около группы загорающих девушек. Все было бы хорошо, но его не устраивало, что девушки лежали спинами кверху, и от попок в бикини мужчина так не велся, как от выгляда обнаженных женских грудей. Хитрый старикан выудил из кармана своих шертов целую горсть чего-то блестящего и незаметно метнул все это в песок поблизости, а потом, как ни в чем не бывало, прошелся искателем над своим «кладом». Искатель запищал, как полагается. Старикан встал на колени и возбужденно стал откапывать свое же добро. Загорающие девушки встали и окружили его так близко, что некоторые из них даже касались его.

Сам бы я такое не догнал, но мой французский приятель, Жак Брузжак, обратил мое внимание на этот трюк.

Я подумал, что этот дедушка наверняка из другой категории, потому что пляжный сезон закончен, и ловить здесь, собственно говоря, нечего, но не тут то было: как только он заприметил длинноногую девочку на мелководьи, так сразу его искатель начал двигаться в ее направлении. Очень скоро он досеменил до линии воды. Ты увидела его и подошла. Мне с полированного бревна не было слышно, о чем вы там разговаривали, но я увидел, как мужчина нагнулся и выкопал что-то из песка. Ты стояла над ним, склоненная на широко расставленных модельного качества ногах в трусиках в горошек, и ждала. Мужчина выпрямился и буквально уперся своей головой тебе в грудь. Порыв ветра откинул твои золотые волосы. Ты толкнула его брезгливо, как приморскую нечисть, достаточно сильно – он завалился на спину на мокрый песок, а ты убежала в воду, но не далеко, а только, чтобы вода закрыла твою грудь и стала махать руками для привлечения моего внимания.

Через полчаса мы сидели в каком-то припляжном кабачке. Твои трусики лежали мокрым комочком на тарелке, а твои зубы стучали по краю второго стакана с мутноватой граппой. Я ждал, когда к тебе придет покой и тепло и вообще делал вид, что ничего особенного не произошло. Как раз в ту минуту, когда к нам с четвертой попыткой подошел официант с предложением дежурного съедобного этим вечером, дверь в кабачок открылась и вошел экскурсовод Валера. Он сильно изменился за эти годы, но его спортивный пиджак с кожаными заплатами на локтях и правом плече был вполне узнаваем. Валера был историком по образованию и дальше Италии так никуда не иммигрировал. Теперь у него было свое туристское агенство. Сам он не работал, а много путешествовал вокруг света.

После дюжины наводящих вопросов он узнал меня тоже. Мы усадили его перед тарелкой с трусиками и наконец-то заказали еды.

Через день мы въехали на его виллу на Виа Палермо, а он умотал куда-то далеко и надолго. С тех пор мы живем в его доме, поливаем цветы на его подоконниках и кормим его кошек и мышек.

За это время я собрал достаточно материала, чтобы написать солидную главу о быте и нравах, о кафе и тратториях с рекомедациями о местах постоя для книги – «Туристическое руководство по бесплановому отдыху в Италии».

Ты пересмотрела для себя массу возможностей, чем можно было бы заниматься в этой жизни, чтобы быть счастливой и чтобы от работы не так сильно уставать. По секрету от меня ты ищешь место на земле, где можно было бы прожить на $10 в день, но чтобы при этом были окна в сад и горячая вода во все дни недели.

$10 в день – это сакраментальная цифра, которая позволит нам жить вечно.

В ноябре на берегу моря жить нужно умеючи.

Мраморные полы виллы охлаждают прыть самых теплокровных.

Хорошо, что у тебя с собой были те самые знаменитые валенки, которые спасали тебя прошлой зимой. По утрам, ты как баронесса в изгнании, одетая слоями, сидишь перед телевизором и понимаешь передачи для детей на итальянском. Иногда ты даже смеешься.

В твоих руках постоянный стакан с глинтвейном и надкусанный свежий фрукт. Мы завели себе знакомых. Они живут на соседней улице в доме, пристроенным к пекарне. Они пекут 3 дня в неделю, а все остальное время заняты исключительно собой, как и мы. Именно это качество жизни нас и свело вместе однажды, когда мы были последними посетителями какого-то коммерческого места, и не хотели никуда уходить.

Мы танцуем латино-американские танцы по четвергам и поем итальянский вариант бип-боп на благотворительных обедах приблизительно раз в неделю.

Ты научилась готовить поленту и есть ее не хуже других. А я собираюсь написать о тебе что-нибудь интересное и поучительное для других в духе «Жизнь 12 цезарей».

Иногда мне кажется, что ты бледнее, чем должна быть счастливая девушка твоей стати после выпитых глинтвейнов или до них, и я зацеловываю тебя до цвета помытых поросят, и потом мы занимаемся другим приятным делом, пока один из нас не начинает умирать с голоду.

Я по-прежнему считаю, что это было твоим большим упущением не рассказать мне о всех твоих умениях и достоинствах в наш самый первый день знакомства – как много времени мы потеряли и кровушки друг дружке попортили.

Но не всегда у нас так здорово между собой. Иногда мне звонят из штатов. Если разговор ведется на русском, я стараюсь выйти из комнаты, чтобы не быть допрошенным с пристрастием позже.

Ты не следуешь за мной, но между нами что-то обрывается на время.

Я не пытаюсь форсировать события, давая какие-либо объяснения, потому что объяснения не что иное, как форма оправдания и не заслуживает моего характера.

Давно уже решил, что мне не следует оправдываться даже за убежавшее молоко. Оправдание, так или иначе, не уменьшает и не отменяет его возможную причину, но вносит ненужный раздор во внутренний мир человека. Я не говорю об ошибках, которые караются законами или моралью. Таких ошибок за мной не числится.

Несмотря на твое молчание я понимаю, что речь в нем идет обо мне.

Тебя достают сомнения, делаешь ли ты правильно для себя, находясь со мной сейчас здесь.

Я знаю несколько беспроигрышных приемов, как вывести тебя из ступора, но пользуюсь только одним из них. Он самый безобидный.

Как трубка мира. Я приношу на кухню эмалированное корытце, которое до нашего вселения на виллу было врыто в клумбу для чисто декоративных целей. Дело в том, что наружная сторона его представляет из себя охоту на кабана, выложенную мозаикой. Не нужно обращаться к экспертам, чтобы понять ее аутентичность, а поэтому и ценность. Просто историк Валера пользуется своими знаниями и другими привилегиями, чтобы обладать подобным. Мы нашли такое его отношение к искусству зажравшимся, откопали корытце и отмыли до чистоты посуды и держали в нем белье для стирки. Это немногим лучше, чем использовать его зарытым.

Я наливаю в пустое корытце горячей воды, посыпаю ароматических кристаллов и вываливаю туда же упаковку водорослей для омовений.

В воде они из скукоженных распускаются дивными подводными букетами. Потом я подношу к корытцу стул с тобою на нем.

Ты не сопротивляешься, но это вовсе не знак прощения или поощрения, а скорее равнодушия к моим выходкам. Ты говоришь себе, что точно так же он (я) добивался своего и с другими: если не было корытца, то был гамак, если не было гамака, то был белый шелковый парашют или вообще алые паруса. Но после алых парусов другая славная мысль приходит к тебе: не так важно средство, а важно внимание, которое уделено только тебе. Разве против такого стоит возражать?

Я снимаю с твоих ног носки-перчатки, где у каждого пальчика вывязано свое выражение лица, и медленно, чтобы тело привыкло к неожиданному теплу, опускаю твои ноги в корытце. Ты все-таки спрашиваешь про телефонный звонок. Я говорю, что звонил сын, что он мне завидует с моим бездельем в Италии. Ты интересуешься, что же он предлагает тебе делать. Я говорю, что он предлагает мне поставить радио-маяк: если я помру, то он будет об этом знать и позвонит куда следует, чтобы меня положили на время в холодильник, и тело не разложилось, пока он не прилетит за ним.

Ты спрашиваешь про него: каким он был в детстве сыном.

Я говорю, что послушным. Ты заразительно смеешься: «Like father like son».

От твоего смеха в корытце образуется зыбь. Твои ноги проворно залезают в букеты водорослей, ты жмуришься от удовольствия.

Я сижу на стульчике для чистки и зашнуровывания обуви и начинаю заниматься твоими ладошками. Ночная царапина все еще видна розовым штрихом.

Крем Nivea для обычной кожи может быть использован и для тебя.

Ты мне рассказываешь, как работа и только работа спасала тебя от меня все эти годы.

– Меня от тебя не спасало ничего. Во время приливов наших отношений я чувствовал себя, как оборотень в полнолуние.

– Как оборотень себя чувствует в полнолуние, можно спросить?

– Очень хорошо чувствует, если собирается встретиться с девочкой волчишкой или с угрызениями совести, если приходится кого-то безвинного задирать.

– А ты как себя чувствовал – оплакивал бедныю овечку?

– Нет, я несся на стрелку с девочкой волчишкой сероглазой и клыкастой.

– Я, что ли, тебе выглядела клыкастой?

– Ты мне выглядела абсолютной.

– А сейчас как выгляжу?

– А ты сама как думаешь?

– Я думаю очень по-разному, потому как, хотя я и умная, но и нерешительная в тоже самое время. Ты не помнишь, у нас есть свежие огурцы в холодильнике или все съелись?

– Помню, что были сегодня утром. А в чем дело?

– Мне пахнет огуцом, и хочется его поесть.

Ты сидишь в полуподагрической позе над корытцем: распахнутый халат с чужого плеча ниспадает тяжелыми крыльями над раздвинутыми ногами, а под ним маечка в горошек, сестра легендарных трусиков, а под ней нет ничего. При виде твоего пупка и ниже мне не хочется идти за огурцом.

Ты держишь руки, как хирург до операции – кистями вверх и говоришь мне, что так долго находиться ногам в водорослях опасно: ты можешь превратиться в хвостатую русалку. Я понимаю, что уже бесполезно бороться с желанием, но делаю вид, что все идет своим чередом – вытираю твои ноги.

– Как же огурец?

– Огурец может и подождать. Я был в очереди первый.

Я обнимаю тебя под халатом и слышу, как ухает твое сердце прямо мне в щеку через упругую грудь. Мы идем, покачиваясь, как двое раненных одной стрелой, в сторону дивана и, едва достигнув его, согласованно падаем.

От твоих волос пахнет чем-то церковным. Ты понимаешь мой немой вопрос и говоришь, что это культовые духи «Gothic», что ты вычитала в журнале «Thrashers», что их стоит носить во время отдыха у моря, потому что в сочетании с запахами соли и ветра они имеют магическое действие на мужчин.

Халат около дивана замер недостроенной юртой. Я держу твои ступни, как два теплых и мягких утюжка на своем лице.

– А что если к нам сейчас кто-нибудь зайдет, а я совсем не одета. Вот будет история.

Мне трудно на это чем-нибудь ответить из-за арки твоей левой стопы.

– Мы всегда можем сказать, что я не совсем здорова или, что ты меня так любишь, что ночей нам не хватает.

Это одна из форм твоего ухода от действительности: ты все еще боишься называть некоторые вещи своими именами и рядишь их клоунами и клоунессами. Я надеюсь, что когда-нибудь это пройдет.

– Когда идешь к женщине и определенными намерениями, будь пожалуйста побритым, синяя борода.

Ты берешь мою руку в свою и мокаешь ее, как в горячий букетик нежных водорослей…