Читать книгу Мелочи о мелочи - Илья Либман - Страница 6

Однажды Мелочь стояла в очереди на отдачу каких-то деловых бумаг в каком-то ведомстве на Дровяном переулке. Точнее сказать это не сама очередь, а предочередь, потому что все в том ведомстве обедали. Перед Крохой стояли три похожих друг на друга женщины и вели разговор между собой. Мелочь своим знаменитым жестом как бы нечаянно отодвинула прелесть своих волос и услышала разговор примерно с середины. Вы, конечно, скажете, что можно понять из разговора незнакомых людей, да еще не с начала его, а с середины, плюс/минус 2 слова – да ничего, но у Крохи было обратнопоступательное чувство воображения. По простому это выглядит примерно так. Вы пишете какое-то слово или даже его половину и отдаете это Мелочи, которая не только заканчивает ваше слово, но и приставляет спереди и позади другие слова, из которых получается именно то, что вы имели в виду. Этот замечательный феномен и называется теперь в прикладной парапсихологии термином «обратнопоступательное чувство воображения». И все благодаря Крохе.

Все это началось очень давно, когда сама мелочь была еще и сама очень мелкой и носила не длинные волосы без ничего, а голубой шелковый бант на голове на середине ничего. Старшая Крохина сестра рассказала ей считалочку, которая звучала так: раз, два, три, четыре, делим, делим на четыре, умножаем на четыре, получается четыре. У Мелочи от такой считалки произошло что-то разрывное в белокурой головушке, и даже бант сам по себе развязался. Она могла брать любую цифру, приставлять к ней любые знаки и другие цифры с обеих сторон, потом ставить знак “получается” и писать правильный ответ. Папаня очень загордился своей Мелочью и хотел взять ее к себе на завод – помогать производству, но маманя сказала, что завод от нее никуда не убежит, а сначала надо отвести ее к детскому доктору, чтобы тот определил, чем ребенок хворает. Детский доктор, естественно, ничего определить не смог, потому что у него из медицинского оборудования были только плоские палочки для осмотра горла от скарлатины или какой-нибудь там ангины и градусник с невидимой никому кроме него ртутью. Еще у него был маленький резиновый молоточек, но им он ничего не забивал, а так просто махал им в воздухе перед глазами, а потом с размаху лупил по коленям. Доктор и в тот раз выполнил свой долг и использовал все подсобное оборудование на Крохе, но диагноз так и не определил. Зато он дал мамане направление к взрослому доктору, чтобы тот попробовал разобраться, что собственно неправильно с Крохой.

Взрослый доктор был оснащен намного лучше – у него на голове было зеркало с лампочкой для заглядывания в ушные и другие полости, много блестящих трубочек, похожих на свистки, кипящие в кастрюле шприцы на всякий случай и буквы на стене разных размеров. Взрослый доктор, впрочем, был много умнее детского: он для начала, чтобы не спугнуть никого, решил позадавать вопросы. Но вовсе не Крохе, а мамане. Интересовался, кто из ее родственников, чем болел в детском возрасте, особенно налегал на дедушку. Маманя не знала об этом много и ничего конкретного не отвечала, но доктор писал об этом быстро и много. Потом он перешел к вопросам о папане. И здесь ему утешительного ничего не сказали. И только после этого он обратился к Крохе и почему-то на «вы». Мелочь была в недоумении с его этим дурацким «вы» – она крутила головой, пытаясь понять, к кому еще кроме нее он обращается. Но никого в кабинете больше не было, кроме мамани, которая стояла у окна с платочком в руке и тихонько всхлипывала. Кроха поняла в конце концов, что отвечать придется ей одной, ведь кроме нее никого и не было, и отвечала обо всем что знала и чего не знала. Напоследок прочитала все цифры на дверях во всех рядах и сказала, что им пора домой – у нее медведи с утра не кормлены – могут кукол переесть. Уколов Мелочи делать в тот раз не стали, просто прописали рыбий жир и прогулки. Мелочь и так это все принимала. Мамане доктор сказал, что это возрастная аномалия, которая может пройти после полового созревания. Мамане от таких прогнозов стало и вовсе плохо, и она допила все, что там еще оставалось в графине.

А Мелочь себе росла, как и все остальные. Была очень задумчивой на уроках. Ей писали в дневник, что она отвлекается. Она, конечно, отвлекалась по полной программе не хуже других. Только разница была в том, что когда учительница ее спрашивала, что она только что сказала, Мелочь ей говорила не только, что та сказала, но и то, чего еще не успела сказать. Учительницам это не слишком нравилось, и они ей писали замечания. Мелочь тогда была абсолютно уверена, что у них тоже есть аномалия на почве полового созревания, просто была не готова им это сказать.

Так она доучилась до старших классов. Свою аномалию она использовала во всех точных науках, хотя математики не понимала и не любила. По всем предметам благодаря болезни у нее были только пятерки, так что пришлось им ей выдать золотую медаль.

Потом началась учеба в других местах. На третьем курсе какой-то маленький профессор прочитал ее курсовую работу и предложил ей заниматься теорией доисторических искусств – так гладко у нее все было расписано, что если бы те доисторические люди были живы, то могли бы сами и подтвердить.

Позже, на высших сценаристских курсах, Мелочь продолжала отличаться благодаря этому своему дару – она писала замечательные сценарии, то очень близкие к жизненным ситуациям, то совершенно замысловатые, но абсолютно фантастические, хотя и логически законченные. Ей это помогло и в высшей Академии по криминалистике – она описывала преступления как уже совершенные, так и те, которые были только на уме у криминальных элементов, с предельной достоверностью.

Метод скоростного чтения – звезда – тоже был побочным продуктом этого феномена.

Теперь вернемся к разговору трех похожих женщин – Мелочь поняла, что женщины эти принесли какие-то отчетные документы от своей организации. Она спросила одну из них, не представляют ли они какой-нибудь семейный бизнес. На что одна из них сказала, что действительно так это можно сказать, потому что они родственницы и работают при музее-квартире малоизвестного французского поэта-революционера Лабланка Лароша-Пуко, который был родоначальником их петербургской ветви, и что один из особняков на Мойке когда-то принадлежал Лабланку. К концу его жизни во всех квартирах этого дома жили его бывшие жены с детьми от него. После его смерти его квартира была превращена в музей. Позже было организовано общество ларош-пукистов – они работали в музеe в различных качествах.

Но вот в последнее время музей был обложен большими налогами, как и всякое другое коммерческое предприятие. Однако денег, вырученных за продажу входных билетов, не хватало на все расходы, их грозились расформировать, дом расселить, а саму квартиру продать с торгов. Мелочь подумала, что было бы совсем неплохо, стать хозяйкой музея-квартиры, жить в ней и устраивать там литературные среды. Она сказала тем женщинам, что очень давно мечтала познакомиться хоть с кем-нибудь из этой замечательной семьи, потому что ее бабушка была когда-то близко знакома с уже пожилым Лабланком. Женщины не были ни капли удивлены этим заявлением – Ларош-Пуко был откровенным сердцеедом до самого последнего дня своей жизни. Они пригласили Кроху на очередное заседание общества и обещали ей рассмотреть возможность ее вступления в него.

Через неделю Мелочь уже представляла петицию в какую-то городскую культурную подкомиссию о временной отсрочке платежей. Петиция была одобрена, платежи временно отсрочены, а Кроха въехала в музей-квартиру для постоянного жительства. Мелочь понимала, что если ничего не предпринимать, то раньше или позже платить все равно придется, поэтому она провела коренные изменения в ведении музейного бизнеса. Через общества любителей старины различных городов Европы она взаимообразно получила различного рода реликвии и разместила их в музее – квартире как бывшее имущество Лароша-Пуко. Под каждой из реликвий висела табличка с объяснениями. Входные билеты теперь стоили значительно дороже и продавались только на конвертируемую валюту. Благодаря расклеенным объявлениям в туалетах многих пятизвездных отелей города, иностранные туристы просто повалили в музей – все хотели видеть клавикорды, на которых неистовый Лист сочинил свою вторую рапсодию или бюро, на котором мужеподобная Жорж Санд писала письма Ф. Шопену.

Кроха принимала гостей музея очень неформально – одетая по-домашнему она приносила чай и кексы с изюмом и орешками в центральную гостиную и рассказывала всем желающим воспоминания ее бабушки о жизни с Лабланком.

Так продолжалось какое-то время. Музей-квартира прочно встал на ноги. Общество ларош-пукистов избрало ее коммерческим директором, и со многими из них она завязала настоящую дружбу.

Однако Мелочь не могла и не любила останавливаться на достигнутом – ей всегда хотелось чего-то большего и непременно нового. Оставив за собой право, пользоваться квартирой как частное лицо, она начала заниматься другими проектами.

По вечерам после закрытия музея с набережной Мойки можно было увидеть сквозь занавеску окна на 3 этаже силуэт нашей Мелочи, покачивающейся в кресле – качалке, на котором когда-то больной уже Амадеус писал свой реквием.