Читать книгу Черная с серебром - Илья Плохих - Страница 2

Расплескался возле ног

одуванчиков желток.

Дребезжанья ловит ухо

мельтешащих пчёл и ос.

Я слыву эстетом нюха.

Я имею чуткий нос.

Чудный зверь на задних лапах

из породы городской,

я пришёл сюда на запах!

Как сомнамбула какой.

Среди дремучих темнохвойных

лесов лишайниково-мховых,

для нас чужих и незнакомых,

изба на ножках курьих, стройных.

Изба на жёсткой хвое рыжей

при разности зимы и лета

всегда защищена от света

еловых лап тяжёлой крышей.

Над перекошенною дверью

облезлые рога оленьи,

при всяком ветра дуновенье

она скрипит щемящей трелью.

И если вы в неё войдёте,

дав дань натуре любопытной,

средь всякой утвари нехитрой

легко сковороду найдёте:

большая, медная, литая,

она начищена до блеска,

стоит в углу, у печки, веско,

маняще, матово мерцая.

Пройдя с опаскою, неслышно,

записку на столе прочтите:

«Хозяйка ненадолго вышла.

У ей к вам просьба: подождите…»

Среди летних дорог

иногда под дымок

и колёс вековую пластинку

островком невзначай

проплывёт иван-чай,

в чай дорожный мешая горчинку.

И уже через миг

нас ведут напрямик —

пусть дорога уносится дальше —

прямо в память мосты —

луговые цветы

за вагонным окошком,

как раньше.

Эти встречи редки.

Обгоняя гудки,

мы надолго теряемся где-то.

И цветы всякий раз

тихо смотрят на нас

с колокольни короткого лета.

Приезжай – будет много открытий.

Нам найдётся, о чём говорить.

Отличается бутень от сныти,

как от дудника бутень и сныть.

Заполняют пустое пространство

борщевик да раскидистый вёх.

Приезжай. В это вольное царство

принимают любых выпивох.

Серп не жал, и коса не косила,

не свирепствовал триммер-упырь.

Красота эта – славная сила.

Атакует кудрявый купырь

шахты точек, когда-то ракетных,

позаброшенных в здешней тиши.

Красота эта – радость для бедных?

Не приедешь? Тогда не пиши.

Это – северное лето.

Это – северные люди.

Никакого в нём секрета.

Никакой в них новой сути.

Так же склонно к скорой смуте

небо бледно-голубое.

Та же жизнь по амплитуде

от мольбы до мордобоя.

Берёза пуглива.

Берёза такая трусиха!

Жила бы счастливо,

но всюду ей чудится лихо.

Подует чуть резче,

и речка нахмурится рябью —

она уж трепещет,

кляня свою психику

бабью.

Смастерю-ка я шкатулку из капа,

из берёзового чудо-нароста,

Кропотливо смастерю, не с нахрапа,

как бы ни было мне это непросто.

С пониманием текстуры и крапа,

всей природной красоты-красотищи

смастерю-ка я шкатулку из капа.

Для себя, а не продать чтоб за тысщи.

Не столяр, да и в резьбе ни бельмеса.

Только чувствую: должно получиться.

Результатом моего интереса

будет тонкая такая вещица.

И когда-нибудь насчет этой штуки

дочка скажет для меня дорогое:

«Золотые у отца, мама, руки.

Зря про них ты говорила другое».

Между Сендегой и Томшей,

между Корбою и Мерой[1]

мир объят насквозь промокшей

атмосферой, серой-серой.

Дробь по крышам, по железу.

Огороды – как трясина.

Я в нутро к тебе не лезу

на крыльце у магазина.

Встали на краю пучины,

два неспешных остолопа,

рассуждаем про причины

наступившего потопа.

Ты твердишь – американцы.

Я в ответ – китайский спутник.

Отряхнёт от капель пальцы

на крыльцо восшедший путник.

Он к нам – не без уваженья.

На ногах – сырые кеды.

Но не будет продолженья

оборвавшейся беседы.

Охотничьею сукою

лесною стороной

хожу-брожу-аукаю,

переходя на вой.

Хожу-брожу, с гадюками

целуюсь возле нор,

с кикиморами-глюками

вступаю в разговор.

И странностью замеченной

слывёт среди зверья

тот факт, что человечиной

не пахнет от меня.

Ночью волк на светило молится,

излагая заботы вслух.

И луна для него – как Троица.

К основному инстинкту глух,

волк рискует семьёй и логовом,

но нездешнему всякий раз

вновь поёт о своём, о волковом,

и с прицелом в иконостас,

не имея, как люди, рученек,

мордой тянется. И зане

всякий волчий святой и мученик

умиляется в вышине.

Меж кромками леса и поля зажатый,

опёрся на посох усталый вожатый.

Косматые щёки, косматые брови.

Одежда – простая, и нет на ней крови.

И взгляд его светел, и бор за ним сводчат.

Да только никто быть ведомым не хочет —

ни древние бабки, ни малые дети.

И мне говорили: «Постойте, не верьте!»,

заметив, что зову вожатого внемлю.

А может, и вправду вернуться в деревню?

Я всем там чужой, и душа моя рвана.

Но, может быть, рано? Может быть, рано.

У себя в Щелыкóве[2] Островский любил

выпиливать лобзиком, удить на живца

и выпивать со столяром Иваном Соболевым,

но погрязал в литературной подёнщине:

строчил «на гора» либретто,

переводил комедии как соавтор – одну за одной…

Не дождавшись требуемого числа страниц,

из омута уходила заскучавшая щука.

Под грай устраивающихся на ночлег галок,

вдохновлённый закатом в Николо-Бережках,

друг-столяр допивал припасённую водку.

Фотография известной актрисы

зарекалась мечтать о вычурной рамке.

Он, вроде, и умер-то за работой…

Всё как водится – без бешеных денег.

Дела согнали или совесть,

звала родня издалека…

И вот уже купает поезд

багряно-серые бока

в ночных ветрах, его пьянящих.

Колёсный счёт диктует сны.

В окне черны луга, и чащи

по-настоящему черны.

Ни костерка, ни звёздной крошки.

Так пусто, что не по себе.

И вдруг – фонарик у сторожки

на покосившемся столбе.

Мелькнул – и снова тьма пустая.

Но ведь не так уж и далёк.

Столб, провод, лампочка простая.

А вот гляди-ка: огонёк.

За тучей слышен самолёт.

За лесом – трасса.

Ты говоришь, что там живёт

другая раса.

Вчера в болото вмёрзла гать.

Кружатся хлопья.

Ты говоришь – им там плевать