Читать книгу Казбетский рынок, легенды, рассказы - Илья Риф - Страница 2

– Если вы говорите, шо Боря Колумбек торговал "Примой" из-под полы, то вы ничего не знаете за Колумбека! Я уже работал здесь, на нашем рынке и сторожем, и дворником, когда Боря только родился. И уже тогда все знали папу Хаима, и я за всех все знал! Роза, надои-ка мне еще черпачек! – протянул пустую пивную кружку старый Хаим.

– Виля, будь ласкавый, красненького, дебеленького передай!

– Так вот! – продолжал папа Хаим, отрывая от огромного красного рака клешню. – За Борьку Колумбека я все знаю, потому-что родила его в сорок пятом, перед самым Новым Годом, Анька Зиберова, что жила через забор от моей покойной мамаши Евы Израилевны; манки ей небесной с рыбой и икрой!

Вернулся я как раз в то лето сорок пятого с Дальнего востока, где всю войну прослужил на границе, за которой японцы сидели. Демобилизовался, значится, по ранению, приехал к мамаше и сюда, на наш рынок сразу определился. Ты помнишь, Виля, я здесь и до войны служил, долго служил, годов, наверное, с десять. Как раз и Мордохай Херсонский вернулся с Ташкента, где он просидел в эвакуации всю войну, бо было Моде уже за шесть десятков и хромал он на правую ногу. Ну, все знают Модю: директором на нашем рынке был он и до войны, и после нее, проклятой, лет десять здесь правил. Наш был человек, Казбетский! И если есть на том свете пиво, то пусть завсегда ему дают свежее!

Взял, значиться, Модя меня взад на мое место и зажил я кучеряво, как и до войны жил. Кто я такой есть на рынке? Да первый человек после Мордохая, директора, значиться! А могет быть, даже главнее!

Что директор? То на партсобрании, то на активе каком-то, а то где-то начальство большое встречает. Как тогда ему говорило городское начальство: « Мордохай Иосич, ты на каком месте сидишь, понимаешь? Да, правильно понимаешь: на рыбном месте ты сидишь; так тебе, значиться, столы начальству и накрывать!»

А Модя и не роптал, бо моцно он сидел на Казбетском рынке, нерушимо. Ко всем большим праздникам Модя начальству прямо в дом завозил самую гарную рыбу. А чего стоили банки со щучьей соленой икрой! А какие балыки из сома и сазана! А вяленые вьюны!

А что еще делал Модя для начальства, никто не знает!

Так вот значит, Модя своими директорскими делами занимается, а я за порядком на рядах слежу. Взяли, к примеру, казбетские рыбаки весной под запрет повный човен пузатого икрой ляща или судака и сразу ко мне: « Пристрой, папа Хаим, на ряды на торговлю, чтобы по – тихому и без лишних вопросов, а тебе, как водится, четверть от веса»

Я к Моде:«Так и так, Мордохай Иосич, ребята казбетские – дело верное»

Папа Хаим сказал – и дело в шляпе. Из навару – две трети Моде, одна треть мне. Не жил я при Моде, а как сыр в масле катался! Все вопросы решал я на нашем рынке, все шли к папе Хаиму и все оставались очень довольные!

Так за шо это я рассказывал? Да, за Борьку Колумбека!

Рос Борька, выходит, по соседству за забором, а мамаша его, Анька Зиберова, ходила в мой двор по воду. Когда Борька стал ходить в школу, то и он стал забегать до колонки с ведром . Угощал я, помниться, паренька и булкой, и конфетой, и яблоком. Папаши у Борьки не было, и с кем Анька нашла его – полная тишина.

Кое-как в школе семь лет Борька, значиться, пролодырничал, подрос, вытянулся и стал таким гарным и справненьким горбоносым пареньком. Здесь бы папашу, чтобы снять ремень, да поучить сынка через задний мост. Да папаши-то не было, а мамаша с ним уже не справлялась, да и некогда ей было. Мыла посуду Анька Зиберова в пельменной, что на углу возле Казбетского рынка.

На восемь утра уходила на работу, да в восемь вечера возвращалась, так что Борька жил сам по себе. Стал он пропадать из дому, а потом начали водиться у него и деньжата. А вышло, братцы то, что взял Борьку в учение сам старый Гриша Цурек – знаменитый казбетский щипач, про которого говорили, что он облегчал карманы непманам еще в двадцатые годы.

Обучил, значится, Гриша Цурек Борьку своему тонкому ремеслу и вскорости помер, так как было ему давно уже … В общем очень старым стал Гриша Цурек, руки у него тряслись, как у старого пьяницы, а глаза уж не видели карманом и лопатников. Короче, плюнул на все старый Цурек и отдал богу душу. А Борька стал в большом авторитете и зажил очень-то кучеряво.

В то время у нас был железный Закон – на своем рынке не щипать. И никто этот Закон не нарушал: ни наши казбетские щипачи, ни фартовые из других черкасских районов. Залетные гастролеры наш Закон тоже знали и на нашем рынке не показывались. На других рынках работай, щипли, если пофартит, но на Казбетском рыбном – ни – ни…

Да, а я вам розповидав, шо Анька Зиберова, мамаша Борькина, в пельменной на углу посуду мыла? А вы знаете, что это была за пельменная? Не знаете…

А шоб вы знали, то была самая знаменитая столовка в нашем городе, и в праздники пробиться туда было неможлыво!

Все дело в том, что на майские и октябрьские праздники все наши фабрики и другие конторы выходили на демонстрации. Со всякими плакатами и портретами вождей люди собирались на бульваре Шевченко и выстраивались в колонны от Сахзавода до улицы Комсомольской. А затем с музыкой и песнями проходили мимо обкома партии, где на трибунах стояли и махали демонстрантам ручками большие городские и областные партийные начальники. Колонны шли по бульвару Шевченко до самого Казбетского рынка, где, возле нашей пельменной и заканчивалось шествие. Здесь колонны распадались, демонстранты сбрасывали транспоранты и портреты в кучи на газоны и наперегонки бежали в пельменную. Здесь давали водку на разлив под гарячие, с уксусом и перцем пельмешки!

Праздновали здесь до самой ночи, а потом с революционными песнями отправлялись, кто домой, а кто и в вытрезвитель…

Так вот, значиться, стал Борька ворочать большими грошами, купил себе узкие брючки, туфли на модной подошве и цветастую рубаху – ну, стиляга – стилягой стал. Мотался он на "гастроли" свои по разным городам: и до Киева, и до Одессы – мамы и даже до Москвы.

И прозвали Борьку за его путешествия и фарт небывалый Колумбом.

А вы знаете, шо был Борька невысокого роста, крепенький такой, горбоносый, с черными, как ночь волосами на голове. Колумбик – так звали Борьку на Казбете.

Колумбик, Колумбик – а стал Колумбеком. Борька Колумбек!

Дивки наши казбетские по Борьке сохли и вздыхали – и ловкий, и красавец прямо таки как намалеванный, и грошей полные карманы. Только хлопец фартовый на красавиц казбетских ноль внимания, на всех, кроме одной. И звали ту дивчину Анька Каневская. Да, да, та Анька, у которой папаша был начальником милиции и звали его Мойша Котляр. Раньше он тоже жил через забор от меня, только с другой стороны, чем Борька Колумбек, а потом там жила его мамаша Алла Марковна. Мойша, когда пришел с войны майором и с орденом, сразу в милицию подался и быстро вырос там большим начальником, стал называться Михаилом Вениаминовичем, и с Казбета выехал в большую квартиру в самом центре.

Борька с Анькой еще мальцами сопливыми вместе бегали, дружили, значиться. И после, когда Анька, уже в центре жила с папашей и мамашей, а к бабке своей по выходным приходила и на каникулах у нее жила, тоже они вместе и купаться бегали, и по садам соседским хулиганили, и на базаре семечки воровали. Годам так к шестнадцати стала Анька настоящей кралей: глазища черные на пол-лица, кожа белая, черные кудрявые косы до самой, значится, ниже спины, и все остальное выросло на ней дуже и дуже гарно.

И сдружились Борька с Анькой, можно сказать, не на шутку! Таки, як Ромео и Джульетта, а може и покрепче. А когда исполнилось Аньке восемнадцать рочков, а Борьке все девятнадцать, решили они соедениться, так бы мовыты, навеки, пожениться, значиться.Решили они, выходит, расписаться и жить совместно в законном браке, да поставила Анька одно условие непременное: шобы Борька кинув щипать, да и всякие другие неподобства тоже забыл.

И вы знаете, Боря Колумбек дал свое железное слово и таки его держал! А держал тому, шо был влюбленный в Аньку до последней возможности, так, шо даже стихи стал писать.

Послухайте, я и зараз помню:

« Я был везде, и даже очень дальше,

   И может кто-то вспомнит за меня,

   Но завсегда вертался у Черкассы,

   Где на Казбете девочка моя»

Завязал, значиться Борька по полной программе, устроился работать на табачку и пошел к Мойше Котляру Аню свою сватать. Исправился Боря к тому времени так, шо даже цветы Анькиной мамаше на базаре купил за деньги, хотя свободно мог украсть на любой клумбе. Вырядился Колумбек в черный костюм и туфли лаковые, самый модный галстук прицепил на белую сорочку и постригся в парикмахерской у Лени Каменецкого. Кстати, шо до Лени Каменецкого, а вы знаете, шо Леня в Гражданскую войну самого легендарного командарма Григория Котовского стриг.

– Так Котовский был зовсим лысый! – погрозил пальцем папе Хаиму однорукий Виля.

– Так потому и сделался лысым, шо Леня постриг дуже гарно, – выкрутился папа Хаим. Так вот, причепурився Борька Колумбек и двинул с самыми серьезными намерениями к родителям своей девочки. Только вот Мойша Котляр даже дверь не открыл Борьке и на порог его не пустил, а жена его кричала через дверь, шо Борька босяк и уголовник, шо за ним тюрьма плачет, и шо не видать ему Аньки ихней, как своих ушей. А папаша Анькин, Мойша, добавил, шо припомнит Борьке все его дела и упечет надолго.

Закрыли родители Аньку в квартире и никуда не выпускали целую неделю, а потом таки выпустили, бо надо Аньке было ходить пединститут, где она училась на учительку.

Анька в инстатут не пошла, а сразу бегом на Казбет, к Борьке. И решили они не разлучаться, а жениться без согласия на то Анькиных родителев.

Так вот дело обернулось!

Пришел Борька ко мне: « Так и так, папа Хаим, выручай! Решили мы с Аней сейчас-таки ехать у Корсунь и расписываться. Хочу, шоб был ты мне за свидетеля!»

Все знают, шо папа Хаим первым на всем Казбете купил "Москвич" и был на своих колесах, и еще все знают, шо Хаим всегда всех выручит и у него везде свои люди. А у Корсуне в ЗАГСе у Хаима кто? Правильно – сестра двоюродная Роза, шо замужем за Сашкой Кирогазом, который на ихнем базаре керосиновой лавкой заведует.

Посадил я Борьку с Анькой в машину, за свидетельницу взял Анькину одноклассницу Люську, дочку Коли Жегета, шо электрик, и через час были мы уже в Корсуне, а еще через час и окрутили молодых.

А потом сразу на речку поехали, где друзья Борькины ждали на моторке. Сели молодые в лодку и двинули на остров, где решили переждать время, пока все решиться. А дело было летом – на островах красота – живи и радуйся!

Вернулся я на Казбет, а там целый скандал. По дворам Мойша Котляр с сержантами рышет, Аньку ищет. Злой, як кобель бешеный.

– Застрелю, – кричит, – Борьку, если поймаю! Аньке руки-ноги повыдергиваю!

Алла Марковна, бабка Анькина, плачет, волосы на голове рвет и себя во всем винит.

В общем, полное безобразие и недоразумение! И шо бы они делали без папы Хаима? Папа Хаим опять-таки все решил!

Мойшу Котляра я еще с пацана сопливого знал! Я уже на рынке нашем служил, а Мойша в трусах дырявых по заборам задом светил.

Вышел я из дому во двор и через забор Мойше говорю: «Заходь ко мне, говорить будем, а не кричи, наче тебя режут, и мамашу свою старую не нервируй, бо так ей и до кондратия недалече»

Мойша Котляр меня слушался, бо я по – соседски его колись и ремешком воспитывал, когда Алла Марковна с ним не управлялась.

– Кем ты был, Мойша, до войны в тридцатые годы? – говорю. – А был ты щипачем и хулиганом. И где бы ты був, если бы не папа Хаим? Кто тебя порол, как сидорову козу, на табачку определил, человека из тебя сделал? Кто?

Опустил голову Мойша.

– Ты, папа Хаим, ты! – говорит.

– Так зачем,– говорю, – ломать жизнь молодым, если они любят один одного, а жизни порознь не признают? И Борька завязал железно, слово чесное Ане твоей дал, на табачку устроился и даже в вечернюю школу пошел.

Всю ночь говорили мы с Мойшей Котляром, три раза посылал я мамашу его Аллу Марковну за абрикосовым первачем к Леве Шнабелю; и нам все равно было мало.

А к утру Мойша Котляр простил дочь свою Аню и зятя своего Борю, и назначил день свадьбы.

И шо бы они делали без папы Хаима!?