Читать книгу Ручьевинами серебра - Илья Семененко-Басин - Страница 3

Тёмный звук над лиловой землёй,

предвестник имени,

как же ты нужен мне в пустоте

этого поля, не давшего плодов.

До нас с тобою – только венец

одноэтажных домов, линза

скатавшегося пространства,

лес, который был озером,

поле, исчезнувшее в домах, —

всё, что накрыли мы ветром,

ударив с юго-востока.

И бьём теперь по хребтам коровьим

огромным воздухом.

Если синий ушёл из пейзажа, небо закрылось в облаках.

Движется чёрный полукруг, потому что глядишь в колодец.

Белым колеблемым белым отражается небо на ущербе.

И только липы простираются

в ином измерении, нарядные,

посторонние, дети неласковые.

Если вытянул воротом ведро и в лужи ударил громовник,

тотчас сделались широкими пределы, —

в зеркале глаз земных

синий огонь грозы.

Только подумал имя,

росчерк на ста листах

услышанный, —

зрения обмирает ось,

странно как-то язык

ворочается внутри, —

анжамбман вечно не вовремя —

утри —

рованными победами озарён,

пером нумерованным шевеля,

ёж броненосный латы раскатывает,

вот-вот сверкнут,

рябью подёрнутся, и тогда

ты наступаешь на дно

в светящуюся икру,

восстанавливаешь свою речь,

больше не говори

такого даже шутя,

Сталин страх

вселяет тело вождя.

дети малоподвижные

обросшие

волосами, скомканные опекой

традиции —

слушайте

философы

после всех неудач

говорят

о связи рода людского

учат

возраст горечи (и аскетизма)

почему?

пламя

или же пустота

крови, лишённой души?

учат

и спорят

поверх голов

тяжёлыми

волосами

поросших

дети

толкают друг друга

молчат

Службы милосердия взлетают по тревоге,

в словах голодают мохнатые люди.

Внутрь слов угнездились,

а речи простой не понимают

и прокормить себя сами не умеют.

Им скажешь: черешня – они рвутся в клочья,

август для них – болезнь,

от голода лечатся дымом.

Наши слова не саркофаги,

жизнь истощённых – под защитой.

Самолёты милосердия несут продовольствие,

заполняют небо,

бомбят съедобными кладями.

Пускай погибнут слова,

но голодающий вопьётся в картофелину.

…Ее сосцы губами теребя…

Две изюмины, вмещённые в тесто.

И всё-таки чувствует себя

вычеркнутым из контекста,

бесполезным. Горящий спирт

за лесом изнемогающего заката

нервирует. Гуляй, спи,

крестьянским детям виноватый.

В санатории заперт, но от владений змеи

не отойдёт отрава

целительная деревенской ворожеи.

…Я высосал мучительное право…

Не вижу города за ветхим валом.

На Красной площади растёт трава,

где прежде бился лях и татарва —

на пять минут жеманница с бахвалом.

Не здесь ли схоронить помершего кота?

меж гульбищем и дровяным сараем.

Так в сердце Божие мы собираем

тех, без кого нам в людях тягота.

Закрой глаза. В лесах, забывших тропы,

уснувших, потерявших имя,

поднялся из заросшего болота

зелёный партизан.

Глаза открой.

И видишь веточку моих усов.

Ты под защитой губ. Не бойся.

Закрой глаза.

И снова разлетелся

мiр на цветные стёкла, трубки света,

зачем они летят? Двойным страданьем

мы обладаем в этот миг

бессонницы,

бессмыслицы,

светлеющего в полшестого неба.

Открой глаза —

мiр неподвижник и прямоугольник,

и светит милость губ не разомкнувшим.

В сияющем отражении у подножья горы,

в озере восходящем

белые металлы обретают свой розовый, изобилье и силу,

а вечером растворяются над Ломбардией, озаряя поля

светящимся туманом, изордевшим серебром.

В сияющем отражении фабричного окна

виден след солнца,

яхонтовая улыбка, быть может, скрывающая строгость.

Заиграли огни предгорий

и дыханье сжимает горечью, рыданьем долины

безлесной, вечереющей.

Сияющим отражением слова

дня, обращённого к ночи,

льётся леденистый синий, молчанье оседает на стенах.

В металлических отсветах, провожая меня,

повторяется ритурнель:

на севере, на два часа назад, ты скоро расстанешься с любимой.

Светило не восходит одно. Слева и справа

по целому солнцу, сердце слева и сердце справа.

Разрушь этот город, под ним

снег, земля, валуны,

летящие влево и вправо, ввергающиеся в материк.

Если не хочешь лететь, лучше лежи в снегу,

в дуплястом сугробе, где жгут огни,

обсыхают и спят.

Кого не убил полуночный лёд,

помилует тлеющий жар.

Проходя тёмным вечером городским

поздним дождём, не смывающим людей

эфемерным запахом времени из-под чугунных крышек

ты ожидаешь

на так называемых улицах становится всё тесней

и наступает число поворота: мороз!

Теперь, после металлического движенья и блеска

всё определяет белый, впереди и повсюду

наполняя дыханье, поднимается по коре и ветвям

стволы под снегом становятся как белокожие деревья (берёзы)

а над домами, где переметает, является тело метели

там ловят завинчивающихся в молитвенном танце

плавающих, рассыпающихся в мгновенном мерцанье

кубарем исчезающих и тому подобных оригиналов

воздушных стихий

ямочки найдёшь на пороше, в птичьем царстве

нехоженого бульвара

в пространстве, открытом глазу, запретном для ходока

бывают всякие фигуры на плоскости, читаются

только с высоты соседственной колокольни, а так не разберёшь

и снегиря теперь не услышишь, повсюду воробьиные дети

Настоящее запустенье не на крышах автомобилей,

если хочешь увидеть

бери свою трубку и войлочные сапоги (валенки)

спускайся по склону к прудам, где ни зги

шумно дыши, как собака

вот причина страданья

поток идёт из неведомых величин прошедшего