Читать книгу Одинокие в раю - Илья Штемлер - Страница 2

1

Могло быть и хуже. Прорвись капилляры в обоих глазах, было бы гораздо хуже. А так… хотя бы один глаз был на ходу…

Грин Тимофеевич пристально смотрел тем единственным глазом в зеркало. Ждал, когда окончательно просветлеет затуманенная поверхность стекла и зеркало предъявит взору его физиономию.

Можно было расслабиться. До времени, означенного в повестке к следователю, оставалось семь часов. И хватит думать об этом, так можно умом тронуться. Все равно ничего не вспомнишь, перед законом он чист. Тем не менее с момента получения повестки в голову лезли всякие мысли. Ребятам, что сидят в следственном управлении, палец в рот не положишь, отхватят по локоть. Чепуха! Недоразумение, и только. Больше думать об этом он не будет…

Воздух в ванной свежел, и вместе с ним светлела поверхность зеркала. Из глубины которого выплывала, словно лодка из тумана, его физиономия.

– Привет, приятель, – поздоровался он сам с собой. – Как спалось?

Долго ворочался без сна? Все думал о визите к следователю? Тьфу ты, опять?! Лучше вспомни, сколько раз вставал ночью!

– Действительно, сколько раз я вставал за эту ночь, подумал Грин Тимофеевич. Неужели ни разу?! Ну и ну! Последние несколько лет он вставал не менее двух раз за ночь, а то и больше. А в эту ночь ни разу?! Редкое явление! Наверняка сегодня что-нибудь произойдет! Верная примета.

– Впрочем, что может сегодня произойти? Чепуха все это! В чем меня можно обвинить?! – произнес он и добавил с уверенностью: – Обязательно произойдет. Но хорошее! Плохого и так навалом. Редкие явления носят знаковые свойства… Даже бриться сегодня не буду, не спугну примету. Так и пойду к следователю небритым.

Грин Тимофеевич провел ладонью по щеке. Скудная суточная растительность не торопила к надоевшему утреннему бритью – да и дело на сегодня намечено пустяковое, можно управиться до визита к следователю. Надо заглянуть в контору, что в Таврическом саду.

К знакомому флористу. Тот обещал саженцы на дачу. Был у Грина Тимофеевича за городом приличный участок. Только облысел весь, несколько новых насаждений не помешают. Да и соседи перестанут подъелдыкивать, мол, хозяин никудышный. Их забота!

Грин Тимофеевич убрал ладонь со щеки и впялился взором в окончательно проявленную фотографию на зеркале ванной комнаты. Ничего особенного! Вытянутое лицо с запавшим подбородком, удлиненный нос с горбинкой, следствие давнего перелома. Темные прямые брови, особенно темнеющие в сравнении с сединой всклоченных волос над узким лбом. А глаза? После той, уже давней катастрофы с левым глазом он не особенно разглядывал их, словно боялся обнаружить признак нового вероломства в правом, здоровом глазу… Печально знакомая процедура прижигания лазером оставит злосчастный рубец на задней стенке глазного дна, напрочь пропадет зрение. Брр… После чего останется только одно – повеситься…

– Дрянь морда, – завершил обзор Грин Тимофеевич. – Типичный неудачник…Только что губы…

Губы и впрямь были хороши. Чуть припухлые, рисунком похожие на крылья парящей чайки, губы более всего выдавали суть характера их владельца. Характера мягкого, доброго, без особой скаредности, что проявляется с возрастом. В то же время прочие черты лица говорили обратное. Нос вещал об излишнем любопытстве, а прямые, почти сросшиеся брови – о бранчливости и неприятии чужого мнения. Или уши, со странным образом вывернутыми мочками, верный признак вспыльчивости и склочности характера. Каков же он был на самом деле? Этот вопрос Грин Тимофеевич годами задавал сам себе. Безответно…

– Морда, она и есть морда, – еще раз самокритично пробухтел Грин Тимофеевич. – И никаких внешних признаков ума. А в таком возрасте ум бы не помешал.

Он повернул голову и боком, по-птичьи, оценил здоровым глазом свой профиль, надеясь узреть признак ума. И тоже никакого удовлетворения. Запавший подбородок придавал удлиненному рисунку забавный кувшинный контур…

– В таком возрасте и с такой внешностью мужчина не должен обижаться на жизнь, – повторил Грин Тимофеевич и подмигнул себе. – Радуйся, что как-то удалось протянуть семьдесят лет… Впрочем, на здоровье грех жаловаться, все согласно возрасту. А до истории с глазом, так вообще. Без гантелей и день не начинал. Собственно, из-за них и прорвался тот, сучий капилляр…

Грин Тимофеевич вышел из ванной. Длиннющий коридор большой квартиры еще не сбросил ночную промозглость. Не плотную, зимнюю, а уже весеннюю, короткую, готовую к теплу…

– Доброе утро, Билли! – Грин Тимофеевич тронул смуглый локоть манекена из легкого полиуретана, что стоял в конце коридора. – Как спалось? Сколько раз за ночь бегал? А я, представь себе, ни разу!

Полуголого черномазого парня с ножом и полотенцем на шее привезла из Варшавы бывшая женщина Грина Тимофеевича – Зоя, еще в восемьдесят шестом году. И назвала почему-то Билли Бонсом. Они с Зоей расстались лет пять назад, а складной манекен-сувенир все стоит в коридоре, наводя на тех, кто впервые попадал в эту квартиру, страх… Или вызывал гомерический хохот. Грин Тимофеевич привык к игрушке. И в своей одинокой жизни считал манекена членом семьи. Нередко, поверяя парню сокровенное, он чувствовал душевное облегчение, словно после исповеди. Вот и сейчас, привычно поздоровавшись с Билли Бонсом, Грин Тимофеевич какое-то мгновение подождал ответа, вздохнул и отправился на кухню…

В тот же весенний день молодая девушка по имени Тамара покинула метро, чтобы пройти к Таврическому саду, где размещалась контора «городских зеленых насаждений»… Зазывное объявление Тамара прочла на столбе и решила разведать, что почем. Предложений работы сейчас было немало – город готовился отпраздновать свое трехсотлетие, и многие юркие артели заключали договора на всевозможные услуги по благоустройству. Такой артелью значилась и контора у Таврического сада. Постоянной работы у Тамары не было, перебивалась случайными заработками. То в школьном гардеробе, то билетером в кинотеатре… Молодая девушка три месяца как приехала в Питер из Вологды. Вообще-то молодой Тамара была относительно, ей минуло тридцать два года, да и девушкой она только казалась – лет четырнадцать назад она покинула это целомудренное сообщество, присоединившись к славному племени молодых женщин. И с тех пор время от времени пользовалась возникшей привилегией. Но не злоупотребляла. Не торопилась и не изменяла своему вкусу, старалась быть себе хозяйкой…

Тамара Кузовлева смотрелась лет на двадцать пять: с круглым открытым лицом, пышными льняными волосами, синеглазая, с чуть вздернутым смешливым носиком. При своем невысоком росте она выглядела как-то уютно, тепло, доверчиво. Обычно таким проще устроить свою судьбу, их если не обманывают, то жалеют. Не то что других, патлатых матюгальщиц, воняющих табаком. Правда, и на них клюют, да только кто? Такие же «дыроколы». Настоящей семьи с ними не свяжешь, так, на перекур.

Тем не менее Тамаре пока не везло. Точнее, везло, но не всерьез. И слава богу, хватало ума и воли, чтобы вовремя порвать, поверить интуиции, не подчиниться обстоятельствам. Она и в Питер сбежала от последнего поклонника, хозяина автозаправки, мужика небедного, со связями. Тот плакал, клялся, что уйдет от жены, детей. После очередного нудного признания Тамара и сбежала. Ради чего такие жертвы? Большой любви у нее не было, а чья-то судьба разрушится. Вот и сбежала. Правда, была и другая причина – отношения с матерью, но думать об этом не хотелось…

Кирочная улица, что вела к Таврическому саду, была изрыта траншеями, укладывали какие-то трубы, и грохот стоял несусветный. Три мужские башки торчали над краем траншеи, точно в кукольном театре.

– Дэвичка. Иды сюда! – весело крикнул работяга, растягивая в улыбке усатое лицо. – Здэс тепло.

– Она узбека нэ любит, – охотно поддержал второй работяга. – Почему узбека нэ любишь?

– Узбек тоже водку пьет, – присоединился третий, перекрикивая грохот.

Тамара улыбнулась, помахала рукой и перешла деревянный настил. Мужское внимание, даже такое, ее взбадривало, добавляло куража. Притупляло тревогу за свою неустроенность, годы-то бежали…

Сырые после зимы дома провожали ее прямоугольными глазами окон, передавая друг другу, как эстафетную палочку. Хотелось есть. И еще… петь. Странное желание. Она давно приметила: если под ложечкой начинало подташнивать, надо про себя заладить какую-нибудь мелодию, и тошнота пропадает. Правда, ненадолго…Одна мелодия со вчерашнего дня занимала ее. Просто какое-то наваждение. Из фильма «Крестный отец», как подсказала Надя, хозяйка квартиры, в которой жила Тамара. Да она и сама знала эту мелодию, кто же ее не знал. Но уж очень красиво ее выводил саксофон в фойе Дворца Ленсовета, где распродавали шмотки из секонд-хенда. Надя там купила юбку, а Тамара так, промурыжилась за компанию. Вообще с Надей у нее сложились странные отношения. Поначалу теплые, потом как-то выхолостились, напряглись. Не ее вина, что Николай – Надин молодой человек – пялился на ее грудь, словно спотыкался взглядом, когда видел Тамару. Болван! Тамара старалась не выходить из своей комнаты, когда появлялся Николай, но не всегда удавалось, и Надю передергивало, если она ловила масленый взор своего ухажера при виде квартирантки. Еще бы! Женщины с тощей грудью недолюбливают тех, у кого четвертый номер, а тем более пятый, как у Тамары…

– А пирожков?! – сбил мелодию заграничного фильма простуженный голос. – С картошкой, с рисом и яйцом…

Тетка в стеганом тулупе сидела у подъезда на табурете, придерживая коленями эмалированное ведро.

– А с мясом? – спросила Тамара.

– Кончились. С курятиной были, кончились. Бери эти, пока теплые. Один – пятнадцать, два – уступлю. – Тетка сунула руку в ведро и вытащила пирожок. – С картошкой попался. Возьмешь? И дешевле, и полезней. Мясо вредно.

2

Если с утра не заладилось – считай, день пройдет впустую, несмотря на все предыдущие благоприятные приметы…

Едва Грин Тимофеевич вышел из подъезда, как столкнулся с активисткой жилконторы Сяскиной Бэ-И. Нос к носу. Дамой не вредной, но ужасно назойливой и, главное, приносящей дурные вести. Это она ему повестку к следователю принесла, получила под расписку, активистка хренова.

– Пришли жировки за прошлый месяц, вы видели? – У Сяскиной был голос, сверлящий ухо.

– Жировки?! – Грин Тимофеевич встряхнул головой, как сгоняют с лица комара, когда заняты руки. – Так ведь недавно квитанции приносили.

Грин Тимофеевич невольно удивился тому, что соседка помнит такое архаичное слово, как жировка.

– Недавно?! Медленно живете, Грин Тимофеевич, месяц прошел. – Сяскина с укором разглядывала соседа. – Сорок рублей накинули за горячую воду, мерзавцы… А что вы головой трусите? Мигрень? Или шапка кусается? Она у вас из собачьего меха. Надо швы канифолью промазать, помогает… Весна на дворе, а вы все в зимней шапке, как Дед Мороз…

– Далась вам моя шапка, – пробухтел Грин Тимофеевич, обходя активистку. – Сами накинули и сами возмущаетесь…

– Как это сами?! За горячую воду отвечает ТЭЦ. Они и накидывают…

Дальнейшее Грин Тимофеевич не слышал, он свернул за угол дома под теплый пригляд весеннего солнышка. «Действительно, с чего это я напялил сегодня шапку», – подумал Грин Тимофеевич, но не возвращаться же обратно, домой… И досадуя на свою оплошность, направился к станции метро.

Время от времени жестяные сливные трубы домов оживали и с грохотом выплевывали на тротуар порции зубастых льдинок. Грин Тимофеевич испуганно прядал в сторону и, задирая колени, опасливо перешагивал через снежный плевок. А что, если сосулька с крыши свалится на голову? Нет, все же удачно он прихватил эту шапку…

Грин Тимофеевич вышел к проспекту, от которого рукой подать до метро. И тут от последней сливной трубы раздался резкий грохот, а через мгновение на асфальт вывалилась кошка… Грин Тимофеевич обомлел… Кошка вскочила на лапы и побежала прочь, пересекая дорогу. Как она оказалась в трубе, непонятно. Но в том, что это дурная примета, Грин Тимофеевич не сомневался, хотя кошка была вроде не черная. «Вот сволочь, – подумал Грин Тимофеевич, – не хватало мне Сяскиной…»

Грин Тимофеевич стоял столбом, в ожидании, что кто-нибудь обойдет его и прорвет магический круг. И уже отчаялся…

– Что с вами? – раздался за спиной противный голос Сяскиной. – Что вы стоите? Сердце прихватило? У меня есть валидол…

– Стою и стою, – буркнул Грин Тимофеевич, радуясь, что зловещий круг пересечет малосимпатичная соседка.

– Как знаете, – обиделась активистка.

Едва она шагнула навстречу предначертанным роковым неудачам, как Грин Тимофеевич почувствовал вину. Это чувство порой охватывало его, даже после пустякового проступка, требуя извинений. Он становился противен самому себе, но ничего не мог с собой поделать…

– Э-э… Послушайте, Берта Ивановна! – Грин Тимофеевич метнулся вслед за Сяскиной. – Я давно интересуюсь… как-то странно… Берта и вдруг… Ивановна, – пролепетал он, злясь на себя.

Активистка удивленно покосилась на соседа и придержала шаг.

– Что, собственно, странного? Я – урожденная Штрассе. Немка. Берта Иоганновна… Не более странно, чем Грин, это вообще не имя, а фамилия…

– Да, да, – торопливо согласился Грин Тимофеевич.

– …И вообще, вы в метро, а я на автобус. – Сяскина решительно шагнула под навес остановки.

Только Грин Тимофеевич подошел к метро, как услышал отдаленный визгливый крик, ошибиться он не мог – голос соседки. Но пока он раздумывал, решившись поспешить к автобусной остановке, крик прекратился. Сяскиной не было видно. Какие-то тетки возмущенно поглядывали вдоль проспекта. Грин Тимофеевич узнал, что «нерусский» слямзил у женщины сумку и убежал, а та бросилась за ним… «Кошка, конечно, кошка из трубы, – подумал Грин Тимофеевич, – а ведь могла бы и мне подгадить усатая сволочь». Но особой радости не испытывал, обычная маята совестливой натуры…

3

Контора по продаже зеленых насаждений разместилась в строительном вагончике, вблизи оранжереи Таврического сада. В таких вагончиках когда-то собирали бумажную макулатуру в обмен на дефицитные книги… Вообще-то это была не контора, а пункт – как можно быстрей провернуть дельце и смыться. Здесь даже городского телефона не было, поэтому в летучих объявлениях о работе дали только адрес, что и вынудило Тамару идти наобум. В чем она и попрекнула лысого мужичка, что копошился за служебной стойкой.

– Вот еще! – огрызнулся продавец. – Нет таких возможностей, чтобы каждому письма писать. Добралась, узнала, решай сама…

– Добралась, – в тон передразнила Тамара. – Наверное, при той власти в исполкоме работал…

– Ну ты вот что… Не устраивает работа, мотай отсюда, пока цела, не в министры тебя звали…

Продавец достал платок, смачно высморкался и поверх платка посмотрел на докучливую посетительницу. Работа, что предлагалась, и впрямь была непростой: шнырять по лесхозам, закупать товар, везти его в город. А оплата только после продажи товара, да и то не очень завидная. Пять процентов от стоимости метра товара. Тамара уже прикинула: к примеру, церападус, изображенный на стенной рекламе, – гибрид вишни и японской черемухи, ствол высотой до четырех метров, – стоит тысячу рублей за метр…

– Что же получается? За какой-то церападус я получу на руки двести рублей, – раздумчиво проговорила Тамара.

– Так это когда он вымахает до четырех метров-то, – пояснил продавец. – Мы продаем черенок. А он от силы тянет на метр. От метра и танцуй – пятьдесят рублей тебе отстегнут. – И добавил с укором: – А то считает себе по взрослому стволу…Тогда за один ясень или клен рейнский богачкой станешь, те деревья до семи метров вырастают…

Сырые стены конторы смотрели на Тамару красочными фото деревьев и кустарников. Вот пышный вяз шершавый на фоне нежного неба. Или рододендрон, осыпанный цветами, похожими на розу. На большом плакате у двери красовался барвинок со своими узкими листьями… Неожиданно кустарник зашевелился, и, как почудилось Тамаре, из-за листьев высунулась голова мужчины в зимней шапке.

– Могу я видеть Михайлова? – вопросил Грин Тимофеевич через порог.

– Какого Михайлова? Сережку, что ли? – отозвался продавец. – Он уволился.

– Вот те раз! Обещал подобрать мне саженцы для дачи и уволился, – расстроился Грин Тимофеевич.

– Дверь-то прикройте, не лето еще, – повысил голос продавец.

Грин Тимофеевич переступил порог и прикрыл дверь.

– Может, я смогу быть полезен? – взглянул продавец.

– А где он сейчас работает, Михайлов? – спросил Грин Тимофеевич.

– Хрен его знает, – неохотно отозвался продавец. – Бегает где-то, сшибает копейку.

Грин Тимофеевич оглядел помещение, задержал взгляд на Тамаре: не помешал ли он переговорам, не показал ли себя нахалом, нет?!

– Она просто так сидит, трудоустроиться желает, – пояснил продавец и погладил ладонью лысину. – Видать, не сгодились условия: мотаться по лесхозам, товар добывать. Это тебе не дизайнер по ландшафту, в белых перчатках…

– Как раз мне и требуется такой консультант, на дачу, – обронил Грин Тимофеевич и улыбнулся.

И Тамара улыбнулась ответно.

– Смешной вы. На лошадь похожи, – простодушно проговорила она.

– На лошадь? – удивился Грин Тимофеевич без обиды.

Но почему-то обиделся продавец.

– Сидит тут, насмешки придумывает – процедил он. – Человек ей в отцы годится. А то и в деды!

– На лошадь в шапке, – упрямо продолжила Тамара.

Она злилась. Опять сорвалось с работой. Опять возвращаться к Наде, в ее опостылевшую квартиру. Но покидать сейчас этот уютный сарай с деревьями на красочных плакатах Тамаре не хотелось…

– Как же мне быть-то? – вслух раздумывал Грин Тимофеевич. – Вроде бы мы договорились… Куда же он подевался, этот Серега Михайлов?

Продавец пожал плечами и пообещал все передать, когда появится Михайлов…

– Ага! – Грин Тимофеевич продиктовал номер своего телефона и добавил: – Спросить Грина Тимофеевича. Или просто Грина… Собственно, спрашивать не надо, я обычно тут как тут…

– Грин, – записал продавец. – Известная фамилия.

– Имя это, имя, – с привычной обреченностью ответил Грин Тимофеевич. – Так меня назвали папа с мамой…

Тамара фыркнула, прикрыв пальцами губы.

– Что смешного? И у меня были папа с мамой когда-то, – шутливо проговорил Грин Тимофеевич. – Надеюсь, как и у вас…

– Я в Питере сирота. Круглая, – продолжала смеяться Тамара.

– Бедняга, – тем же тоном посочувствовал Грин Тимофеевич. – Надо бы вас удочерить…

– Согласна, – кивнула Тамара.

– Такую удочеришь, останешься без штанов, – вмешался продавец.

– А вам что за забота?! – все веселилась Тамара. – Без штанов даже интересней.

Грин Тимофеевич замахал руками, покачал головой и, не простившись, вышел…

В узком кругу радостей Грина Тимофеевича Зотова особое место занимал подобный променад… Ветерок запускал пальцы во взъерошенную шевелюру ветвей и разносил запах молодой листвы. Солнечные блики рисовали на тротуаре живые тени деревьев. Грин Тимофеевич старался их пришлепнуть, но ветерок игриво уводил тени в сторону, приглашая повторить забаву… Грин Тимофеевич стянул с головы шапку, и ветерок тотчас пометил темя прохладным компрессом. Помешкав, он вытянул из куртки пакет, припасенный на всякий случай, сунул в пакет шапку. Пожалуй, и куртку придется сменить на серый жилет. Жилет, как и куртку, подарила ему Зоя к шестидесятилетию, десять лет назад. Грин Тимофеевич с особым трепетом ждал поры, когда можно будет сбросить надоевшие за долгую зиму одеяния и влезть в более легкие одежды, особенно в серый жилет, что непостижимо хранил запах ее тела. Зоя вообще питала слабость к мужским вещам и сама какое-то время носила этот удобный жилет, которому, видимо, не было сносу.

Зоя купила жилет и куртку в Варшаве, на конференции по гидрогеологии. Там она прихватила и черномазого парня Билли Бонса. Жилет Грин Тимофеевич частенько носит. Очень удобная штукенция, множество накладных карманов избавляли от таскания сумок. И все необходимое под рукой, даже складной зонт умещался. Он с большой охотой облачался в этот серый жилет, пропуская сквозь вырез шелковистые рукава черной рубашки и натягивая брюки из шерстяного крепа. В такие часы, казалось, он сбрасывал пару десятков лет, обретал пружинистую походку и поглядывал на окружающих с некоторым вызовом. В такие часы, казалось, даже проклятое пятно на незрячем глазу истончалось и сквозь его прохудившуюся толщу он видел предметы с такой же четкостью, как и здоровым глазом…

Но до этого дня еще было далеко, окаянный питерский климат. Бывают годы, когда почти летом, в разгар белых ночей, приходится кутаться чуть ли не в зимнее. А все император Петр, угораздило дылду прорубать окно в студеную Северную Европу. Чем его не устроил бы юг, или, на худой конец, окошко к французам-итальянцам, все было бы теплее. Нет, шведы его донимали. Вот и страдай из-за царской прихоти…

На станции «Чернышевская» три узкие двери лениво втягивали людей в свое ненасытное чрево. Особенно напрягаться не стоило, надо лишь вклиниться, а дальнейшую работу толпа возьмет на себя. Грин Тимофеевич оказался за спиной тетки, плащ которой рельефно рисовал обширный зад. Толпа напирала, прижимая его к тетке. Та оглянулась и произнесла: «Что, дед, офонарел?» Но без злости, даже с некоторым одобрением.

– Я-то при чем? – смутился Грин Тимофеевич и отпрянул вправо, в сторону молодого бородача.

– Не тушуйся, папаша, – осадил его бородач. – Тут все свои, как в бане.

Грин Тимофеевич смолчал, продолжая мелко семенить к эскалатору. Едва он занял выплывшую ступеньку, как его обошла тетка в плаще. Ловким движением тетка втиснулась перед Грином Тимофеевичем и обернулась. Широкое лицо под ободком берета улыбалось.

– Ты, отец, не сердись, – проговорила она. – Столько вокруг дряни…

– Вы уж решите, кто я – дед или отец?!

Грин Тимофеевич сорвался с места, пропустил несколько нижних ступенек и занял свободную щель в людской гирлянде.

Он бездумно смотрел на встречную живую ленту соседнего эскалатора. Ни одной привлекательной физиономии, ну ни одной, как нарочно. Словно их специально штамповали по одному лекалу там, в преисподней метрополитена. Поменялся народ, уровнялся, увеличился в количестве, стало быть, более притерся. Эффект кильки в банке. Выходит, не всегда количество переходит в качество, наоборот – бывает, количество сохраняет и качество… А может, думают об одном и мысли, материализуясь, придают одинаковость облику.

Долгие годы Грин Тимофеевич чурался метро, ездил на своем автомобиле. За всю прошлую жизнь он, последовательно, имел их около десяти. С 1972 года. Или нет – одиннадцать. В восьмидесятом году имел сразу две тачки. «Жигули» и «Волгу». Вскоре «Волгу» он продал, много с ней возни. А жигуленок был очень приличный автомобиль, несмотря на свой кургузый вид. Грин Тимофеевич подарил его сыну на шестнадцатилетие. Мотька погонял года два и запер в гараже на даче, в Комарово, перед тем как свалить в эмиграцию, там жигуленок и стоит…

Давние эти годы, шестидесятые – восьмидесятые, были весьма удачные у драматурга Грина Зотова. Только авторских отчислений за свои пьесы он получал по несколько тысяч в месяц, в кассе на Владимирском проспекте. Тогда он и дачу купил, и квартиру кооперативную. Даже две квартиры, вторую для Зои, в доме театральных работников на Пушкарской. Помнится, какой поднялся вопль при распределении квартир на собрании пайщиков: почему Зотов претендует на вторую квартиру?! Больные родители? Знаем таких родителей, у многих есть такие длинноногие родители! Наш кооператив не бордель! Зотов известный драматург?! Никакой он не известный, просто удачливый драмодел! Вот и пришлось ловчить, доставать какие-то справки, водить в рестораны нужных людей, унижаться. И все ради любовницы Зои при законной жене Ларисе, которая уже махнула рукой на выкрутасы своего Гринки, как она называла мужа двадцать четыре года совместной жизни…

Остервенело тараща фонари, из тоннеля вырвался поезд и смиренно припал к платформе. Толпа привычно внесла в вагон Грина Тимофеевича, протянула через площадку и прижала к противоположным дверям. Черное зеркало стекла вобрало лица ближних пассажиров и среди них улыбчивую тетку в берете. Вот привязалась так привязалась, подумал Грин Тимофеевич, затылком чувствуя ее взгляд…

– Парень, эй, парень, уступи место пожилому человеку! – раздался голос той тетки.

В глянце стекла всплыла чья-то виноватая фигура, и Грина Тимофеевича потянули за рукав.

– Спасибо, я постою, – буркнул Грин Тимофеевич.

– Садитесь, садитесь, – настаивала тетка.

– Ах, оставьте, – все больше раздражался Грин Тимофеевич.

– Вам же уступили, – сварливо недоумевала тетка. – Так нечестно!

– Что?! – изумился Грин Тимофеевич.

– Тогда я сяду! – Какой-то тип изловчился и боком шмякнулся на пустующее место.

Раздался ехидный смешок.

– Вы меня позорите, – проговорила тетка в самое ухо Грина Тимофеевича.

– Отстаньте. Надоели! – вскипел Грин Тимофеевич довольно громко. – И вообще! Мне не нравятся дамы с длинными носами!

– У меня-то длинный нос?! – возмутилась тетка.

– Суете его куда не следует. – Грин Тимофеевич резко повернулся и двинулся к выходу из вагона.

– Псих… пархатый, – бросила вдогонку тетка.

«Почему пархатый, дура», – усмехнулся Грин Тимофеевич, вступая на платформу станции метро «Площадь Восстания». Рано вышел, ему надо было выйти на Техноложке, через три перегона, там неподалеку приличная столовка… А все из-за тетки: проняла-таки его, нервы сдали. Или следователь нет-нет да всплывает в памяти со своей повесткой на шестнадцать ноль-ноль…

Сырой после недавней зимы Невский проспект принял Грина Тимофеевича обычным простуженным голосом рабочего дня. Давно миновали годы, когда он с упоением фланировал по асфальтовой спине «Бродвея». Один или с компанией, встречая на каждом шагу приятелей или знакомых, таких же милых сердцу юных фланеров, ребят из соседних дворов. Замечательное было время пятидесятых, время стиляг. Обычно часть проспекта от площади Восстания по направлению к Адмиралтейству занимали чуваки и чувихи, проживающие с четной стороны Невского, а параллельную сторону прогуливала хевря, проживающая по нечетной. Такой неписаный закон! Грин Тимофеевич – или, как его тогда прозывали, Сэр, – жил на Марата, стало быть, предпочитал свою, нечетную, сторону. Но нередко, нарушая обычай, он хилял по четной потому как его чувиха Эля проживала на той стороне. Почему Сэр, Грин Тимофеевич уже не помнил.

Кстати, Эля была больше известна под кликухой Толокно. Он с ней расстался, когда узнал о других удачливых соперниках за благосклонность подружки из 208-й, женской школы на улице Восстания. Сам Сэр учился в 222-й, мужской, что на Невском, известной как Петершуле. Толокно даже забеременела в девятом классе. Знакомые чуваки сгоряча шили это ему, Сэру, – кто же как не он, красавец и заводила, «бродвейская» знаменитость, мог бы еще совершить такой подвиг. Хотя все знали, что он давно перестал «ходить» с Толокно, но мало ли – заглянул по старой памяти. Толокно не опровергала. Поднялся скандал на обе школы! В свару вмешались родители. Отец Грина, капитан дальнего плавания, привыкший к общению с моряками, был крут и решителен. Изъял у сына дареные цацки – брелоки с фирменным штампом, транзисторы с хипповой музней, попсовый стильный прикид, туфли на белом каучуке фирмы «Саламандра» и прочее, что выделяло Сэра в кругу приятелей. Мало того, втащил сына в парикмахерскую, где Сэр оставил свой золотистый кок и кликуху. Какой же он Сэр без всего этого и особенно без кока…

Конец истории положила мама Раиса Ивановна, экономист морского порта. Мама собрала все исходные данные и пришла к выводу, что сын физически не мог подарить им внука от той прошмандовки. Потому как, исходя из четырех месяцев беременности, время зачатия совпадало с отдыхом всего семейства Зотовых в Ессентуках. Сохранились справки и курортные книжки водолечебницы с августовскими штампами. Конечно, младший Зотов был мальчик прыткий, но не мог же он преодолеть в порыве вожделения расстояние в тысячи километров. Довод простой, но как-то упущенный в пылу событий. Штампы на курортных книжках водолечебницы сыграли роль – Толокно призналась. Отцом будущего ребенка являлся Гаврилов, певец из кинотеатра «Аврора». Инцидент исчерпался. Тем не менее пришлось уйти из Петершуле в вечернюю школу, которая, кстати, отсюда была недалеко, на Пушкинской…

Грин Тимофеевич шел по Невскому, скользя взором по знакомым фасадам домов. Стараясь выудить из памяти хотя бы маломальскую причину вызова к следователю. Какой-нибудь намек на свое антиобщественное поведение за многие годы. Нет, ничего значительного не припоминалось. Конечно, он не ангел и грехами обвешан не меньше игрушек на новогодней елке. Но без уголовщины…

Иной раз размышления обретают какую-то физическую субстанцию, проявляясь усталостью, словно после тяжкого труда. Тот самый случай. Ноги налились тяжестью, вяло сгибались. Грин Тимофеевич вновь натянул на голову шапку и спрятал пакет. Неплохо бы и перекусить, только где? В прошлые годы, до пожара в Доме писателя, он нередко заглядывал туда, в ресторан. Теперь же ни Союза писателей, членом которого он был, ни сгоревшего дома. Писатели, наоравшись при дележе пепелища, разделились на два непримиримых лагеря и мыкаются по каким-то углам. А вот Союз театральных деятелей на Невском сохранился. И кафе работает, и ресторан. Хотя что кафе, что тот ресторан – один гадючник. Вот раньше – да, знаменитые были места. А какие люди туда хаживали – режиссеры, актеры! Особенно к ночи собирались, после спектаклей. Грин Тимофеевич часто туда заглядывал, при деньгах был. Да и на равных – как-никак репертуарный драматург, пусть легковесный, «смехач», но стране широко известный. А главное – аншлаговый, со своим зрителем, притом массовым. Как-то покойный Акимов, Николай Павлович, сказал при всех в том же ресторане: «Вам бы, Зотов, на серьезную пьесу замахнуться, на социальную трагикомедию, по тропе Дюрренматта. Вы человек способный. А все по сусекам. Дело денежное, но не почтенное, особой радости не принесет». Лицемерил старик. Были у Грина Зотова такие пьесы. Скажем, «Одинокие в раю». Однако Акимов ее не взял, постеснялся репутации автора…

Но все в прошлом.

Давно миновали благословенные годы заскорузлой партийной власти, доброй для него, Грина Зотова. Впрочем, еще неизвестно, как бы сложилась его судьба в дальнейшем при той же власти. Не пригласили бы на разговор к следователю, безо всякого на то основания, как это случалось со многими порядочными людьми… А он не пойдет. Не пойдет, и все! И будь что будет. Возможно, произошла ошибка и повторно его не позовут. Что же сейчас делать? А вот что: зайдет в кафе Дома актера, купит пару бутербродов или еще чего-нибудь. И кстати, заглянет в поликлинику, к офтальмологу – благо поликлиника находится во дворе Дома актера, – попросит измерить глазное давление. Врачи настоятельно рекомендовали следить за состоянием глаз, особенно единственного…

4

Неудобств в новой жизни Тамары было много. Она старалась их либо не замечать, либо принимала как должное. Но было неудобство, с которым она никак не могла примириться, как ни старалась совладать с собой. Хотя хозяйка квартиры, Надя, ее никогда не попрекала, говорила: купайся сколько угодно. Ан нет. Едва Тамара заслышит сквозь шум воды возню в комнате, как ее охватывает беспокойство. Казалось, что здесь такого: купаешься ты, ну и купайся. Вот и сейчас. Ровный шелест водяных струй нарушил хлопок входной двери. Вернулась хозяйка. А должна была вернуться часа через два…

Тамара прикрутила кран, перелезла через бортик ванны, ступила мокрыми ногами на коврик и сдернула с сушилки махровое полотенце. Блаженство, что она испытывала, растирая после купания, свое тело, было скомкано. Но все равно она не могла отказать себе в неторопливой радости, растирая живот и особенно грудь…

– Томка, ты дома? – вопросила Надя, привлеченная тишиной ванной комнаты.

– Сейчас, сейчас. – Тамара сорвала с головы пластиковую шапочку.

– Да купайся ты, ради бога. Я только руки ополосну.

Тамара откинула щеколду.

– Какой-то гад плеснул маслом в дверь подъезда, я и приложилась с ходу… А может, это моча? Весь подъезд зассали, писуны. – Надя вошла в ванную комнату и понюхала пальцы. – Нет, вроде постное масло, вот гады.

Надя приблизилась к раковине с каким-то суровым выражением лица. Неурочный приход с работы объяснила сумбурно, явно не желая ничего уточнять…

Тамара одной рукой прижала к телу полотенце, а второй потянулась к халату, висящему в отдалении. Стеснительность квартирантки поначалу забавляла Надю, потом стала раздражать. В общении Тамара проявляла себя не такой мимозой, а натурой раскованной, предприимчивой…

– Да оставь ты свое полотенце, упадешь же. – Надя перетирала над раковиной кисти рук. – Не видали мы голых.

Тамара, улыбаясь, продолжала тянуться к халату.

Упрямство взбесило Надю. Она ухватила край полотенца и рванула в сторону. Тамара потеряла равновесие и едва не упала, не подхвати ее Надя за плечи…

– Ну и тело у тебя, Томка, – восхищенно воскликнула Надя, прижимая к себе квартирантку. – Крем-брюле! Что для мужиков, что для баб…

Тамара вывернулась и коротко, кулаками отпихнула от себя хозяйку. Та не удержалась и боком повалилась на унитаз.

– Ты что?! Балда! Я не в том смысле, – ошарашенно выкрикнула Надя.

Тамара наконец сорвала с крючка халат, продела ноги в шлепанцы.

– Извини. Не люблю, когда лапают… после бани. Еще и руки в масле. – Она переступила порог.

Быть в контрах Тамара не могла. Ей даже воздуха не хватало в таких случаях… Она вышла из своей комнаты в синем шерстяном костюмчике. Приталенный пиджачок с глубоким вырезом подчеркивал обольстительность груди. Подарок вологодского ухажера, хозяина автозаправки. Привез костюмчик из Египта, куда ездил туристом со своей семейкой, хотел задобрить зазнобу. Еще привез кальян с пластмассовым мундштуком. И бахвалился, мудак, показывал, как пользоваться. На кой ляд ей кальян, когда она вообще не курит. Мать Тамары сбагрила кальян бухгалтеру молокозавода, на котором работала учетчицей. Ухажер жутко обиделся, устроил скандал, чем и облегчил совестливой Тамаре побег в Питер…

Костюмчик и Наде нравился, его цвет особо подчеркивал синеву глаз владелицы. Эта синева обворожила Надю при случайном знакомстве в очереди на Главпочтамте. Разговорились. В результате Надя предложила Тамаре поселиться у нее, пока та не обустроится. До этого Тамара месяц ютилась у Нинки, вологодской подруги, служившей в Питере дворником. Житье у подруги было ненадежное и бранчливое: Нинкины ухажеры, молдавские строители, проходу Тамаре не давали. Долго так продолжаться не могло, а тут подвернулась Надя… Теперь вот опять повторение пройденного – явился Надин Николай, сын какой-то важной шишки из прокуратуры. И сам работал где-то, закончив Институт военных переводчиков. Здоровенный детина, прослуживший в Афганистане. Наде он не очень нравился – груб, выпивает – не пара он врачу-стоматологу. Они и познакомились в зубной поликлинике.

Только куда деться, все же мужик! Не очень будешь привередничать, когда тебе за сорок. Однако Надя решила расстаться с Николаем, потому как положила глаз на одного своего пациента. Она и Тамару впустила к себе квартиранткой… для укрепления духа. Но когда заметила, как Николай пялится на квартирантку, расстроилась, и даже очень. Странные формы принимает ревность, порой весьма алогичные…

– Куда это ты вырядилась? – Надя оглядела квартирантку и добавила со значением: – К десяти его выпровожу.

– Поняла, – кивнула Тамара и засмеялась.

И Надя засмеялась. Но как-то натужно, принужденно. Но вскоре махнула рукой – пропади все пропадом – и присоединилась к Тамаре. Они посмеялись понимающим печальным смехом двух не очень удачливых в жизни женщин…

– И любимый мой костюм надела, – продолжала смеяться Надя.

– Ага, специально, – не успокаивалась Тамара. – У нас одна любовь на двоих.

– Тогда и сумку мою возьми, ту самую, – предложила Надя и вынесла из своей комнаты сумку. – Фасонь!

– Фасонить так фасонить, – обрадовалась Тамара.

Сумка и впрямь была хороша. Подарок Наде от загадочного пациента. Мягкая серая кожа с узорным тиснением и латунными уголками на плетеном ремешке очень подходила к синеве костюмчика…

– И плащ надень, к вечеру похолодает. – И в ответ на согласный кивок Тамары добавила: – Будешь возвращаться, купи хлеб и батон, деньги в сумке…

– Так я ж купила. – Тамара приложила сумку к костюмчику, мельком глянула в зеркало.

– Купила… Придет мой козел и все слопает, прежде чем завалит в койку, – неулыбчиво проговорила Надя. – Кстати, ты была в конторе у Таврического? Ну и что?

– Ничего, – ответила Тамара, снимая с крючка плащ. – Работа не для белого человека.

На улице она вновь вспомнила о визите в контору по продаже зеленых насаждений у Таврического сада. И лысого товароведа, не очень довольного ее появлением. Конечно, мотаться по области, закупать саженцы, торговаться с заготовителями, заключать договора, возить товар в город – дело мужское. Но мог бы и повежливей себя вести, лысый грубиян… тем более с привлекательной молодой женщиной. Вообще в Питере люди стали какие-то суровые, неулыбчивые. Не то что в Вологде, где, казалось, все друг друга знают. Еще каких-нибудь четырнадцать лет назад эти тогда еще ленинградцы были куда приятней, она помнила. Приезжала к тетке, маминой старшей сестре. Мать хотела, чтобы Тамара поменяла обстановку, развеялась, подзабыла Виктора и его смерть от дедовщины в Заполярье…

За три недели того гостевания у тети Тамара обошла весь Питер, музеи, улицы, правда, по театрам не ходила, печалилась по Виктору. В Софийском соборе, что в Пушкине, поминальную свечку поставила… Да и время было неподходящее для праздного гулянья – 1989 год смутное время: пустые магазины, митинги, демонстрации, на которых вовсю ругали и демократов, и коммунистов. Особенно запомнилась сходка в Румянцевском сквере, на Васильевском. Там собрались люди из «Памяти». Черные и красные флаги, злые лица. Поносили евреев. И матом, и так. Ей это очень не понравилось. Во-первых, Виктор был евреем и некоторые друзья тоже. А во-вторых, просто все казалось диким. Помнится, она озиралась, думала, сейчас всех арестуют – невдалеке стояли три милиционера… и тоже слушали. Когда вернулась домой, поведала тете. То ли еще будет, сказала тетя и посоветовала вернуться домой. В Вологде подобными делами и не пахло… А вскоре тетя, не дожидаясь в Ленинграде настоящего голода, продала свою комнату в коммуналке и вернулась в Вологду, к своим, где и померла пять лет назад…

Так что теперь Тамара бродила по Питеру с каждым днем все уверенней и уверенней, знакомые места. Она перешла Мойку и, минуя Лебяжью канавку, вышла к Неве. Город готовился к празднованию своего 300-летия. В связи с чем разворотили часть набережной, чтобы кое-где заменить старые гранитные плиты. Новые плиты, с виду ничуть не лучше старых, тяжело лежали вдоль балюстрады, мешая к ней подойти. Желтый грейдер мирно стоял у тротуара, в его кабине копошилась фигура моториста. Поодаль от грейдера Тамара и нашла лазейку. Она приблизилась к балюстраде, положила ладони на холодный гранит и медленным круговым обзором справа налево последовательно повязала Троицкий мост, Петропавловскую крепость, стрелку Васильевского острова и Дворцовый мост…

Утомленные льдинки лениво плыли по течению от Троицкого моста, покрывая спокойные воды Невы белесыми морщинками. Несколько крупных чаек кружили в сизом воздухе, планируя на спины льдинок. А две чайки, осмелев, сели на балюстраду вблизи от Тамары. Забавно поджимая тонкие черные лапки, они поглядывали на нее бусинками озорных глаз. Жаль, что еще не купила булку, подумала Тамара. Она стянула с рукава плаща сумку и поставила на балюстраду. Чайки, чтобы не испытывать судьбу, взлетели, обдав лицо Тамары слабым дыханием воздуха. После минут восторга от всего этого вида мысли вновь вернулись к уже привычному и тягостному… К чему это она надела свой единственный выходной костюмчик, если и похвастать им не перед кем? Или перед теми, кто праздно гуляет по городу? Так ведь под плащом все равно не видно. Ах да, вспомнила… Поначалу хотела показать Наде, что не сердится на нее из-за той размолвки в ванной, Наде нравился костюмчик. Глупо? Может, и глупо. Только очень уж надоело смываться из дому перед приходом Николая. Конечно, могла бы и не смываться, но вряд ли Надя это будет долго терпеть.

И чего в этой ситуации больше: трусости, глупости или совести? Всего понемногу? Сбежала из Вологды от ухажера? Или та история с Жориком, товарищем Виктора. Года два Жора ухаживал за ней после смерти Виктора. Жениться хотел, да родители его были против. Тамара им нравилась, только хотели, чтобы сын женился на своей, еврейке. Они и уехали в Израиль из-за этой истории. Жора был намерен и ее прихватить, уверял родителей, что там Тамара пройдет какой-то гиюр, то есть их веру примет. Тамара было согласилась, только мать и тетка встали стеной: русская ты и русской помрешь. Конечно, никакой гиюр она бы не прошла, да и Жорка говорил: глупости все. Главное – родных ублажить. Признаться, Жора просто нравился ей и не больше. Поэтому не очень перечила матери… Были увлечения и в пединституте, куда она поступила на дошкольное отделение, а когда в девяноста пятом институт стал университетом, с третьего курса перешла на второй курс биофака. Но не доучилась – факультет перевели в бюджетники и денег затребовали. Матери, с ее заработком на молокозаводе, не потянуть. Пришлось взять академический отпуск, чтобы денег скопить. Вот и устроилась на автозаправку, к хозяину Игорю…

Порой, в минуты блаженного созерцания, когда, казалось, нет никакого повода для тягостных мыслей, именно они, эти мысли, и копошатся в памяти, всплывают, подобно притопленной коряге в болотной гуще…

Как-то уж очень не складывается жизнь, не очень все ладно. Неужели вновь придется обивать пороги детских садов, проситься на работу? И опять нянечкой, воспитательницей ее не возьмут без диплома… Хорошо бы, конечно, пристроиться и в Питере к бензоколонке, все же опыт есть. Куда там! Места эти блатные, всюду родичи хозяев оборону держат. А может, натянуть свой сиреневый свитер да отправиться по учреждениям, их в Питере миллион. Не всякий начальник устоит перед ее грудью. Или плюнуть на все и вернуться домой, в Вологду. А там будет что будет…

Дивная панорама противоположного берега, впечатанная в сизое марево воздуха, странным образом заколебалась. Словно за стеклом, покрытым каплями дождя…

Тамара достала из сумки платок и осторожно, чтобы не размазать тушь, промокнула уголки глаз, снимая набежавшие слезы. Едва она собралась вернуть платок в сумку, как за спиной взревел мотор грейдера. От неожиданности Тамара вздрогнула, резко обернулась к желтой громаде машины и в то же мгновение замерла в ужасе. Как же это произошло?! Задела локтем? И все этот чертов грейдер… Тамара занесла голову над балюстрадой. Сумка Нади качалась на невской воде, подобно серой утке…

Тамара, в испуге и растерянности, стала кричать мотористу грейдера. Ведь из-за этих сваленных плит людей вокруг не было, да и чем бы они помогли… Чумазый тощий паренек лениво вылез из кабины, подошел к балюстраде, взглянул на воду, присвистнул, вернулся к своей машине, достал какой-то шест… Однако сумка, повинуясь течению, уже взяла курс к Балтийскому морю…