Читать книгу Китайская ваза. Длинная пьеса для чтения - Илья Тель - Страница 7

Появляется довольный жизнью престарелый франт – Афанасий Иванович Тоцкий, занимающий место Барашковой на скамье подсудимых.

ТОЦКИЙ. Настасья Филипповна, голубушка! Все знаю, душа моя. Кошмар, кошмар! Верьте: сердце кровью обливается! (Бросает в адрес Рогожина.) Ах, какой злодей! Подлый человек! Изверг!

ПАРФЕН РОГОЖИН. Паскудник!

ТОЦКИЙ. Я, быть может, и паскудник. Вот только я эту красоту… э-э-э… по назначению. Вы же взяли и… зарезали, как свинью! Мясник!

СУДЬЯ. Гражданин Тоцкий, о прегрешениях гражданина Рогожина мы уже поговорили. Вы знаете, с какой целью вас экстрадировали в Россию?

ТОЦКИЙ. Знаю, ваша честь! Сластолюбец! Сластолюбец «закоренелый и в себе не властен»! Сладострастник НЕИСПРАВИМЫЙ! И признавался в том открыто, не таясь. И Настасье Филипповне, и генералу Епанчину Ивану Федоровичу об этом свидетельствовал. А что меня экстрадировали – так это замечательно! Признаться, мне моя нынешняя супруга – француженка – надоела хуже пареной репы. Ох уж эти француженки высшего общества, эти маркизы, эти легитимистки. Париж, Бретань… Ах, Настасья Филипповна! Какая демоническая красота! Говорю, как на духу. Нет сил! Понимаете, ваша честь… Сердцу, ему еще можно приказать, а вот чреслам… Чресла не обманешь! Да-с! А я человек уже не молодой: не первой, так сказать, свежести. И потому нахожусь в поиске… кого-нибудь посвежее. (Надевает монокль и искательно всматривается в зал в поиске «кого-нибудь посвежее». )

ПРОКУРОР. Это возмутительно, ваша честь! Неужели у господина адвоката найдутся слова для защиты этого, видите ли, сластолюбца, а, называя вещи своими именами, педофила, «развратника и злодея», искалечившего судьбу Барашковой! А в поиске мы вам поможем, гражданин Тоцкий. Уголовный кодекс дает нам широкий простор для поисков.

За гражданином Тоцким тянется шлейф противоправных, уголовно наказуемых деяний. Возьмите все статьи главы 18 «Преступления против половой неприкосновенности и половой свободы личности» и вы получите портрет подсудимого. В особенности по нему плачет наиболее безнравственная 134-я статья «Половое сношение и иные действия сексуального характера с лицом, не достигшим шестнадцатилетнего возраста».

На отношения гражданина Тоцкого с несовершеннолетней Барашковой падает тень статьи 240.1 «Получение сексуальных услуг несовершеннолетнего». «Под сексуальными услугами в настоящей статье понимаются половое сношение, мужеложство, лесбиянство или иные действия сексуального характера, условием совершения которых является денежное или любое другое вознаграждение несовершеннолетнего или третьего лица либо обещание вознаграждения несовершеннолетнему или третьему лицу». Как известно, несовершеннолетняя Барашкова находилась на содержании гражданина Тоцкого. Растлевал и одаривал. Пришел, увидел, развратил!

ТОЦКИЙ. Как элегантно: «Пришел, увидел, развратил»!

ПРОКУРОР. На самонадеянное, вызывающее, похотливое фиглярство подсудимого мы ответим надрывными словами гражданки Барашковой, этой обесчещенной… девушки… то есть женщины. Вслушайтесь, что она говорила на своем двадцатипятилетии князю Мышкину в присутствии многочисленных гостей, то есть фигурантов дела: «Разве я сама о тебе не мечтала? Это ты прав, давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, – и вот всё такого, как ты, воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придет да и скажет: „Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!“. Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдёшь… А тут приедет вот этот: месяца по два гостил в году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет, – так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало, ну, а теперь…».

Также прокуратура намерена предъявить гражданину Тоцкому обвинение в причинении смерти по неосторожности Петру Ворховскому в связи с букетом красных камелий. Напомню, что в ходе пети-жё (франц. petits jeux) – салонной игры – на дне рождения гражданки Барашковой, подсудимый признался в том, что увел из-под носа Ворховского искомый букет, предназначенный для чьей-то жены, некоей Анфисы Алексеевны, которую Ворховский… э-э-э… вожделел.

Убитый горем воздыхатель слег и долго болел, затем отпросился на Кавказ, а кончил, цитирую, что «в Крыму убит». «Признаюсь, меня даже много лет потом угрызения совести мучили: для чего, зачем я так поразил его? И добро бы я сам был влюблен тогда? А то ведь простая шалость, из-за простого волокитства, не более. И не перебей я у него этот букет, кто знает, жил бы человек до сих пор, был бы счастлив, имел бы успехи, и в голову б не пришло ему под турку идти», – наигранно изъясняется гражданин Тоцкий. Это, между прочим, чистосердечное признание!

ТОЦКИЙ. Это – банальная чистосердечная выдумка!

ПРОКУРОР. Какая же это выдумка?

ТОЦКИЙ. А вы докажите, что не выдумка. Что же мне было рассказывать: как я с Настасьей Филипповной… Болван!

ПРОКУРОР. Но-но! Господин делопроизводитель?

ДЕЛОРОИЗВОДИТЕЛЬ. Это – выдумка.

ПРОКУРОР. Ну, хорошо. Выдумка – так выдумка. Мы даже не станем искать господина Ворховского. Петра. Или его брата – Степана, кажется. А что вы скажете о педофилии. Ее вы тоже… выдумали?

ТОЦКИЙ. Признаюсь: педофилия имело место. Но педофилия умеренная, житейская! Я собственно и не скрывал… Уж больно хороша Настасья Филипповна, уж больно хотелось сорвать прелестный цветок!

АДВОКАТ. Ваша честь! Прошу обратить внимание, что гражданин Тоцкий не скрывает своего увлечения, своей гипертрофированной подверженности… э-э-э… чувственным… позывам. Но если мы не зациклены на буквальном толковании статей уголовного кодекса, а работаем, так сказать, по сути, то виноват в том не мой подзащитный. Ведь прав Афанасий Иванович, когда говорит о Настасье Филипповне фигуранту дела Птицыну: «…она есть самое лучшее мое оправдание на все ее обвинения. Ну кто не пленился бы иногда этою женщиной до забвения рассудка и… всего? Смотрите, этот мужик, Рогожин, сто тысяч ей приволок!».

Такой рассудительный человек как генерал Епанчин тайком покупает и дарит Барашковой роскошное жемчужное ожерелье!

Во всем виновата красота Барашковой. Давеча господин прокурор формулировал против Барашковой обвинение. Будь я прокурором, обвинял Барашкову единственное за ее демоническую красоту, перед чарами которой пал мой подзащитный.

ТОЦКИЙ. Пал! Пал! Сраженный!

АДВОКАТ. Не хочу никого обидеть, но, думаю… э-э-э… учитывая, так сказать, всю совокупность обстоятельств, мало кто на месте моего подзащитного на Настасью Филипповну… э-э-э… не позарился.

Нет, ну все, все по Барашковой с ума сходят. Все! Без исключения. Вот непроизвольное свидетельство князя Мышкина: «Эта ослепляющая красота была даже невыносима, красота бледного лица, чуть не впалых щек и горевших глаз; странная красота!». А вот свидетельство Аделаиды Епанчиной: «Такая красота – сила, – горячо сказала Аделаида, – с этакою красотой можно мир перевернуть!».

В материалах дела имеется странная мысль о том, что «красота спасет мир». Кажется, гражданин Мышкин ее проговаривает. А раз Мышкин ее высказал, то будет в точности наоборот. Так вот над ним за эту мысль насмехается молодой человек Ипполит Терентьев. И правильно делает! Так вот чёрта с два красота спасет мир. Она его форменным образом угробит! Красота – страшная сила!

А мой подзащитный… он просто первым на линии огня оказался. Увидел чудо и… пропал.

ТОЦКИЙ. Пропал! Пропал! Напрочь!

АДВОКАТ. Гражданин Тоцкий – жертва исключительных обстоятельств. Помните, в песне: «Потому что нельзя, потому что нельзя, потому что нельзя быть на свете красивой такой…»2.

Адвокату подпевают Тоцкий (осознанно) и прокурор (непроизвольно). Судья в недоумении смотрит на прокурора. Прокурор, смутившись, приходит в себя и демонстративно откашливается.

ПРОКУРОР. Машинально… Да… Чушь! В ходе так называемой исповеди гражданина Тоцкого на дне рождения Настасьи Филипповны…

Делопроизводителю становится плохо.

СУДЬЯ. Господин делопроизводитель, вам плохо? Позовите врача! Врача!

МЫШКИН. Может, господину делопроизводителю стоит поехать в больницу. Он так переживает! Наверное, господин делопроизводитель – человек с большим и добрым сердцем.

СУДЬЯ. Наверное, с большим и… добрым. У вас, гражданин Мышкин, всякий человек наделен большим и добрым сердцем. А я вот в первый раз его вижу. (Обращается к делопроизводителю.) Врача?

ДЕЛОПРОИЗВОДИТЕЛЬ. Не стоит… Обычное дело. Прихватило немного… Сейчас… сейчас отпустит. Вот… все в порядке…

СУДЬЯ. Ну, хорошо… Вы нас пугаете, господин делопроизводитель. Впечатлительны, однако… Господин прокурор, продолжайте.

ПРОКУРОР. Благодарю вас! Вспомним так называемую признательную речь Тоцкого в ходе салонной игры на юбилее гражданки Барашковой. Означенная гражданка смотрит на «исповедника» с презрением и негодованием, подчеркивающим нарочитую показную лживость его истории с камелиями… Так вот, паскудство подсудимого Тоцкого, растление им Барашковой и является первоисточником всех жизненных неурядиц, всех преступных посягательств и всех преступлений, случившихся в рамках этого дела, как и утверждал давеча господин адвокат.

Более того, это паскудство наглое, верящее в собственную безнаказанность. Гражданин Тоцкий неоднократно признается в своем злодеянии и не раскаивается. В разговоре с Барашковой в присутствии генерала Епанчина Тоцкий, цитирую, «откровенно сказал, что не может раскаяться в первоначальном поступке с нею».

И еще. Я вижу, что некоторые наши зрители, пришедшие на заседание относятся к судебному разбирательству… легкомысленно. Как к какой-то забаве… Не понимаю их настроя. (Обращается к зрителям.) Очнитесь же!

АДВОКАТ. Тоцкий взял Барашкову на содержание! По доброте душевной, цитирую, «по великодушию своему».

ПРОКУРОР. С прицелом на перспективу.

АДВОКАТ. Окститесь! По доброте и великодушию! Девочке в момент смерти матери и отца было всего семь лет. Какие прицелы? И никаких… желаний подсудимый не проявлял. Прицел наметился спустя… пять лет, когда Тоцкий увидел в ребенке признаки будущей женской красоты. И только прицел, без выстрела! В материалах дела на этот счет имеется исчерпывающее описание. И кто же виноват, что эта доброта, душевная щедрость обернулась… влечением. Далее. К моменту начала… э-э-э… связи… гражданка Барашкова уже достигла… возраста зрелости по меркам… того времени. Шестнадцать плюс!

ДЕЛОПРОИЗВОДИТЕЛЬ. Неверная информация, ваша честь!

СУДЬЯ. Да, господин делопроизводитель.

ДЕЛОПРОИЗВОДИТЕЛЬ. Неточность, ваша честь! Касательно возраста вступления Барашковой в связь с Тоцким. Есть в деле слова, сказанные Настасьей Филипповной на своем двадцатипятилетии: «Девять лет и три месяца!». Следовательно, шестнадцать минус, а точнее – пятнадцать лет и девять месяцев. Тогда как гражданину Тоцкому в то время исполнилось… сорок пять. (Снова хватается за сердце.)

ПРОКУРОР. Негодяй!

СУДЬЯ. Да что с вами такое, господин делопроизводитель?

ДЕЛОПРОИЗВОДИТЕЛЬ (принимает лекарство). Все в порядке. Все хорошо.

АДВОКАТ. Это – точные сведения?

НАСТАСЬЯ ФИЛИППОВНА. Точные.

ТОЦКИЙ. Точно так!

АДВОКАТ. То есть пятнадцать лет и девять месяцев… Не меньше?.. Афанасий Иванович?

ТОЦКИЙ. Нет, утерпел!

АДВОКАТ. Так значит, не меньше. Что ж, девушки в России – в то время – и в более раннем возрасте замуж выходили и… ничего. Сейчас же, так и вообще… уже… так сказать… многие… некоторые… по крайней мере… Хм… Господин прокурор как-то… драматизирует ситуацию!

Гражданка Барашкова… та еще особа! Жила на всем готовом. Каталась, как сыр в масле. Многие проблемы и претензии моей бывшей подзащитной проистекают от безделья. От безделья, как и утверждал давеча господин прокурор! Вот строки из дела: «В желаниях своих Настасья Филипповна всегда была неудержима и беспощадна, если только решалась высказывать их, хотя бы это были самые капризные и даже для нее самой бесполезные желания». А гражданин Тоцкий откровенно избаловал Барашкову. И в этом его безусловная вина. В попустительстве, в развращении гражданки Барашковой красивой жизнью.

ПРОКУРОР. В деле есть недвусмысленное объяснение «благодеяниям» подсудимого в отношении гражданки Барашковой в петербургский период. Главный мотив – страх перед Барашковой, обещавшей какой-нибудь выходкой опорочить Тоцкого в глазах света. О, это в высшей степени занимательная история!

За пять лет до описываемых событий пятидесятилетний ловелас решил сочетаться законным браком. И здесь ему, как снег на голову, падает двадцатилетняя Барашкова, узнавшая, что Тоцкий «женится на красавице, на богатой, на знатной, – одним словом, делает солидную и блестящую партию». Барашкова шантажирует Тоцкого скандалом в случае женитьбы.

«Она вдруг выказала необыкновенную решимость и обнаружила самый неожиданный характер. Долго не думая, она бросила свой деревенский домик и вдруг явилась в Петербург, прямо к Тоцкому, одна-одинехонька. Тот изумился, начал было говорить; но вдруг оказалось, почти с первого слова, что надобно совершенно изменить слог, диапазон голоса, прежние темы приятных и изящных разговоров, употреблявшиеся доселе с таким успехом, логику, – всё, всё, всё! Пред ним сидела совершенно другая женщина, нисколько не похожая на ту, которую он знал доселе <…>. Эта новая женщина, оказалось, во-первых, необыкновенно много знала и понимала, – так много, что надо было глубоко удивляться, откуда могла она приобрести такие сведения, выработать в себе такие точные понятия. (Неужели из своей девичьей библиотеки?). Мало того, она даже юридически чрезвычайно много понимала и имела положительное знание если не света, то о том, по крайней мере, как некоторые дела текут на свете. Во-вторых, это был совершенно не тот характер как прежде, то есть не что-то робкое, пансионски неопределенное, иногда очаровательное по своей оригинальной резвости и наивности, иногда грустное и задумчивое, удивленное, недоверчивое, плачущее и беспокойное.

Нет: тут хохотало пред ним и кололо его ядовитейшими сарказмами необыкновенное и неожиданное существо, прямо заявившее ему, что никогда оно не имело к нему в своем сердце ничего, кроме глубочайшего презрения, презрения до тошноты, наступившего тотчас же после первого удивления. Эта новая женщина объявляла, что ей в полном смысле всё равно будет, если он сейчас же и на ком угодно женится, но что она приехала не позволить ему этот брак, и не позволить по злости, единственно потому, что ей так хочется, и что следственно так и быть должно…».

А что же Тоцкий? А Тоцкому пришлось отступить. «Дело в том, что Афанасию Ивановичу в то время было уже около пятидесяти лет, и человек он был в высшей степени солидный и установившийся. Постановка его в свете и в обществе давным-давно совершилась на самых прочных основаниях. Себя, свой покой и комфорт он любил и ценил более всего на свете, как и следовало в высшей степени порядочному человеку. Ни малейшего нарушения, ни малейшего колебания не могло быть допущено в том, что всею жизнью устанавливалось и приняло такую прекрасную форму. <…> Афанасий Иванович никогда не скрывал, что он был несколько трусоват или, лучше сказать, в высшей степени консервативен. Если б он знал, например, что его убьют под венцом или произойдет что-нибудь в этом роде, чрезвычайно неприличное, смешное и непринятое в обществе, то он конечно бы испугался, но при этом не столько того, что его убьют и ранят до крови или плюнут всепублично в лицо и пр., и пр., а того, что это произойдет с ним в такой неестественной и неприятной форме. А ведь Настасья Филипповна именно это и пророчила, хотя еще и молчала об этом; он знал, что она в высшей степени его понимала и изучила, а следственно, знала, чем в него и ударить».

Так вот, страх – главный мотив «благодеяний» подсудимого. Но! Имеется и другой мотив, куда более интригующий! Вот послушайте, цитирую: «…теперь Афанасий Иванович, прельщенный новизной, подумал даже, что он мог бы вновь эксплуатировать эту женщину. Он решился поселить Настасью Филипповну в Петербурге и окружить роскошным комфортом. Если не то, так другое: Настасьей Филипповной можно было щегольнуть и даже потщеславиться в известном кружке. Афанасий же Иванович так дорожил своею славой по этой части».

НАСТАСЬЯ ФИЛИППОВНА (в адрес Тоцкого). Паскудник!

АДВОКАТ. И пусть! Никто не отрицает заинтересованности моего подзащитного в сохранении столько ценимого им покоя и комфорта, положения в свете, а также некоторые… порочные мотивы и намерения в отношении Настасьи Филипповны. Было бы много хуже, если Афанасий Иванович проявил к Барашковой… равнодушие, охладел к ней… как к женщине.

ТОЦКИЙ. Да!

АДВОКАТ. Я готов привести строки из материалов дела, на первый взгляд, порочащие моего подзащитного: «В эти пять лет ее петербургской жизни было одно время, в начале, когда Афанасий Иванович особенно не жалел для нее денег; он еще рассчитывал тогда на ее любовь и думал соблазнить ее, главное, комфортом и роскошью, зная, как легко прививаются привычки роскоши и как трудно потом отставать от них, когда роскошь мало-помалу обращается в необходимость».

И что с того? Голодом он ее морил? Не люблю проводить параллели с сегодняшним днем, но, в рамках современной жизненной парадигмы, Афанасий Иванович Тоцкий – образец идеального спонсора.

А ведь с богатством и связями моего подзащитного, как сказано в материалах дела, цитирую, «можно было тотчас же сделать какое-нибудь маленькое и совершенно невинное злодейство, чтоб избавиться от неприятности»!

ПРОКУРОР. Это какое же такое «маленькое и совершенно невинное злодейство»?

На мобильный телефон адвоката поступает сообщение. Адвокат читает и демонстрирует удовлетворение прочитанным.

АДВОКАТ. Оставьте, господин прокурор! Какое-нибудь. О характере злодейства в материалах дела ничего не говорится. Ни малейшего намека и даже подразумевания.

Зато (демонстрирует экран мобильного телефона) у меня на руках имеется заключение психиатрической клиники, где говорится, что гражданин Тоцкий Афанасий Иванович нуждается в лечении от сексуальной зависимости.

ТОЦКИЙ. Нуждаюсь. И горжусь этим!

АДВОКАТ. О, господи…

СУДЬЯ. Не паясничайте, подсудимый Тоцкий!

АДВОКАТ. Он не паясничает, ваша честь. Но дело, как говорится, не в Тоцком. Не в нем проблема. Да, защищая гражданина Тоцкого, я признаю, что поведение этого человека является в высшей степени… неподобающим. Афанасий Иванович изрядно напортачил. Но ведь жизнь прожить – не поле перейти. И не такие проблемы рассасываются. Мы постоянно говорим о пороках Тоцкого. Но давайте же, наконец, увидим в нем что-то хорошее!

ТОЦКИЙ. Да!

АДВОКАТ. Подобрал, обогрел, обеспечил и воспитал сироту… Да, воспитал! И знаете, другие бы сказали – пригрел на груди змею. Далее. Обеспечил роскошную жизнь в Петербурге. Сговорился с генералом Епанчиным. Подобрал Настасье Филипповне видного жениха… Да, имел в этом свой интерес. Да, жених – Гаврила Ардалионович Иволгин – тяготел к Аглае Епанчиной и был… не вполне свободен в своем решении. Бедность, бедность. Ну так я о том и говорю. Жизнь есть жизнь. Мало ли, кто к кому тяготеет. Афанасий Иванович подготовил немалое приданое.

ТОЦКИЙ. Семьдесят пять тысяч положил. И сумма эта была назначена Настасье Филипповне в моем завещании, «тут вовсе не вознаграждение какое-нибудь…».

АДВОКАТ. Совершенно верно. Семьдесят пять тысяч рублей на дороге не валяются. А Гаврила Ардалионович – мужчина представительный. Как следует из материалов дела: «Это был очень красивый молодой человек, тоже лет двадцати восьми, стройный блондин, средневысокого роста, с маленькою, наполеоновскою бородкой, с умным и очень красивым лицом». Господи, вот тебе муж, вот тебе деньги!

ПРОКУРОР. Хорошего мужа подобрал Тоцкий Настасье Филипповне. А чего стоит сцена умасливания Барашковой подсудимым и его сообщником генералом Епанчиным. Вранье на вранье. Тоцкий уверяет Барашкову, что будущий супруг любит ее «всею силой страсти и, конечно, отдал бы половину жизни за одну надежду приобресть ее симпатию». Так ведь вранье! Тоцкий говорит, что признания эти Гаврила Ардалионович, цитирую, «сделал ему, Афанасию Ивановичу, сам, и давно уже, по-дружески и от чистого молодого сердца». Так ведь снова вранье!

АДВОКАТ. Пусть вранье! Тоцкий все-таки не Мышкин, чтобы всегда говорить правду. И что с того? Если бы Настасья Филипповна проявила элементарное благоразумие и вышла замуж за Иволгина, то не было бы никаких… так сказать… эксцессов.

Ведь Афанасий Иванович прав, когда говорит Барашковой, что, цитирую, «если Настасья Филипповна захотела бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою собственную участь, хотя несколько желания добра и ей, то поняла бы, что ему давно странно и даже тяжело смотреть на ее одиночество: что тут один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть в любви и в семействе и принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей, может быть блестящих, добровольное любование своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм, не достойный ни здравого ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны».

СУДЬЯ. Господин прокурор, вам не кажется, что господин адвокат весьма убедителен?

ПРОКУРОР. Обвинение готово согласиться с разумными доводами защиты… Но… Но кто же в таком случае виноват в драме фигурантов дела, в лишении жизни Барашковой? Не будем же мы снова судить Барашкову – теперь не за ее… своеобразный характер и взбалмошность, а за ее, так сказать, избыточную красоту!

АДВОКАТ. Не знаю, кто виноват во всем этом безумном нагромождении страстей, но только не гражданин Тоцкий. Нет… Да, любит женщин… и… девушек. Похотлив. Но при этом не злобив, не жаден…

ТОЦКИЙ. Именно так!

ПРОКУРОР. Вот мы здесь говорим о капризах Барашковой в связи с замужеством, о «трудах» гражданина Тоцкого и генерала Епанчина по устроению брака Барашковой с Иволгиным. А что же сам Гаврила Ардалионович так сплоховал? Отвадил от себя Настасью Филипповну.

Появляется Гаврила Ардалионович Иволгин, занимающий место Тоцкого на скамье подсудимых.

ИВОЛГИН. Что вы от меня хотите? Что вы всё в душу лезете?! Все от меня чего-то хотят! Всем я чего-то должен! Сколько можно!

СУДЬЯ. Вы, гражданин Иволгин, успокойтесь. Хотим внимательнее на вас посмотреть. Дело уж больно серьезное. Не вы ли сыграли ключевую роль в сложении обстоятельств, которые привели к смерти гражданки Барашковой, к жизненной драме граждан Рогожина и Мышкина.

ИВОЛГИН. (Смеется искренне, с едва скрываемой злобой.) Вы что, шутить изволите?! Я-то здесь при чем? Настасья Филипповна сама отказалась от замужества… по наущению… кое-кого… Вот его! (Иволгин с презрением указывает на Мышкина.) Нашла себя советника, идиота несчастного!

АДВОКАТ. Так и было. Барашкова обратилась за вердиктом к Мышкину, и добавила: «Как скажете, так и сделаю». Гражданин Мышкин прошептал, цитирую: «Н-нет… не выходите!». А Настасья Филипповна и рада радешенька, цитирую: «Так тому и быть! Гаврила Ардалионович! – властно и как бы торжественно обратилась она к нему, – вы слышали, как решил князь? Ну, так в том и мой ответ; и пусть это дело кончено раз навсегда!».

ПРОКУРОР. Сама-то она сама. Конечно, сама, и даже по наущению… князя. Ну а вы, Гаврила Ардалионович, будто и ни при чем? Как же она могла замуж за вас выйти, если вы таким низким человеком будете?

ИВОЛГИН. Отставьте ваши оскорбления при себе!

АДВОКАТ. Да, господин прокурор… в самом деле…

ПРОКУРОР. Я-то что? Низким человеком Гаврилу Ардалионовича назвала его родная сестра Варвара Ардалионовна. «Низкий ты человек», говорит… вот ему (Указывает на покрасневшего Гаврилу Ардалионовича.)

ИВОЛГИН. Тьфу!

ПРОКУРОР. Вот-вот! Так и было! Именно «тьфу»! Сестра потом взяла да в лицо братцу родимому и плюнула. (Смеется.) Не я же ему в лицо плюнул! В материалах дела о подсудимом много чего сказано: подчас… э-э-э… обескураживающего. Должно признать, что из всех фигурантов дела Гаврила Ардалионович – один из самых отталкивающих. При том, что семья у него хорошая. Отец – своеобразный, но не злобливый (Иволгин усмехается.) Пьющий, фантазирующий, но в целом представительный, по-своему веселый, бодрый и безобидный.

ИВОЛГИН. Да, веселья в нем и правда много. Всю семью на осмеяние выставил. Позорил и жил на дне бутылки! История с четырьмястами рублями чего стоит… Детей наплодил от какой-то замызганной капитанши… Терентьевой. Боже мой!

ПРОКУРОР. О покойном, гражданин Иволгин, тем более о родителе своем, следует говорить либо хорошо, либо…

ИВОЛГИН. Так он еще не воскрес, как Настасья Филипповна? Ну хоть так! Рожать же меня на этот свет я родителя своего никогда не просил.

ПРОКУРОР. Мать и сестра ваши – женщины достойные, глубоко порядочные. Ну… по крайней мере, мать.

ИВОЛГИН. Ну, по крайней мере мать. С этим можно согласиться.

ПРОКУРОР. Младший брат, Коля, – добрый, отзывчивый юноша.

ИВОЛГИН. Подождите. Всему свое время.

ПРОКУРОР. И в кого вы такой уродились?.. Что, господин делопроизводитель, нехороший человек Гаврила Ардалионович?

ДЕЛОПРОИЗВОДИТЕЛЬ. Не очень хороший. Впрочем, по ходу дела Гаврила Ардалионович не то чтобы меняется, но раскрывается с другой, человеческой стороны. За деньгами он все-таки в камин не полез. И за это ему можно многое простить.

ПРОКУРОР. Что ж, бог простит… Правда, в сцене со ста тысячами упал Гаврила Ардалионович от нервного потрясения. Может, лучше было взять деньги?

ДЕЛОПРОИЗВОДИТЕЛЬ. Нет, их и без него из огня взяли и ему преподнесли. Не надо было ему эти деньги брать.

ИВОЛГИН (в адрес делопроизводителя). Еще один арбитр выискался! Рецензент… человеческих жизней.

ДЕЛОПРОИЗВОДИТЕЛЬ. И князь Мышкин добрые слова высказал о Гавриле Ардалионовиче после откровенного разговора с ним.

ИВОЛГИН. О, господи!

АДВОКАТ. А вот если бы я и судил гражданина Иволгина, так за то, что он деньги из камина не взял… Назло Настасье Филипповне, на зависть многим фигурантам дела: спокойно, без волнений и угрызений совести. Взял бы с наигранной вежливостью, поблагодарил бы… с наигранной учтивостью, усмехнулся, ухмыльнулся и откланялся с жалованием за сорок с лишним лет безупречной службы. А он упал без чувств, да еще эти сто тысяч вернул. Дурак! Сто тысяч без взбалмошной, сумасшедшей бабы. Только б капельку пальчики обжег, да душу свою опалил… самую малость!

А мой подзащитный, цитирую, «с силой оттолкнул Фердыщенка, повернулся и пошел к дверям; но, не сделав и двух шагов, зашатался и грохнулся об пол». А потом, вернувшись домой, цитирую, «вошел в его (князя Мышкина – И.Т.) комнату и положил перед ним на стол обгорелую пачку денег, подаренных ему Настасьей Филипповной, когда он лежал в обмороке. Он настойчиво просил князя при первой возможности возвратить этот подарок обратно Настасье Филипповне».

Брал бы пример с Лебедева и Фердыщенко. Вот Лебедев обращается к Настасье Филипповне: «Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову свою седую в огонь вложу!..». «Я зубами выхвачу за одну только тысячу! – предложил было Фердыщенко».

ПРОКУРОР. Оставим лирику господину адвокату. Амбиция не позволила подсудимому деньги из камина взять и потом дареные сто тысяч не возвращать! В деле имеется исчерпывающая характеристика Гаврилы Ардалионовича. Весьма привлекательный внешний облик гражданина Иволгина контрастирует с его внутренним миром, испещренным червоточинами и язвами.

Сомнения в чистоте внутреннего мира Гани Иволгина начинаются при первом же с ним знакомстве: «Только улыбка его, при всей ее любезности, была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слишком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря на всю веселость и видимое простодушие его, был что-то уж слишком пристален и испытующ». «„Он, должно быть, когда один, совсем не так смотрит и, может быть, никогда не смеется“, – почувствовалось как-то князю». Речь идет о Мышкине.

ИВОЛГИН. Опять этот никчемный князь! Почувствовалось ему, видите ли!

ПРОКУРОР. Оставьте в покое гражданина Мышкина! Князь как князь. Какой есть. Кстати говоря, многие фигуранты дела и наблюдатели считают Мышкина в высшей степени порядочным человеком. В отличие от вас.

Но это так, к слову… Так вот, имеется ссылка на мнение, как сказано в материалах дела, «знание» Настасьи Филипповны, что, цитирую: «Ганя женится только на деньгах, что у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая и необъятно, не пропорционально ни с чем самолюбивая; что Ганя хотя и действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда оба друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся с обеих сторон, в свою пользу и купить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны в законные жены, то он возненавидел ее, как свой кошмар. В его душе будто бы странно сошлись страсть и ненависть, и он хотя и дал наконец, после мучительных колебаний, согласие жениться на „скверной женщине“, но сам поклялся в душе горько отметить ей за это и „доехать“ ее потом, как он будто бы сам выразился».

И если в начале все эти мысли и настроения Гаврилы Ардалионовича подаются как некий слух, который будто бы дошел до Настасьи Филипповны, как слух, который не опровергается, но и не подтверждается безусловно, то дальше начинается голая констатация.

Вот прямая ссылка к мыслям подсудимого, цитирую: «С некоторого времени он стал раздражаться всякою мелочью безмерно и непропорционально, и если еще соглашался на время уступать и терпеть, то потому только, что уж им решено было всё это изменить и переделать в самом непродолжительном времени».

ИВОЛГИН. Простите, господин прокурор, а что, все эти так называемые свидетельства непонятного происхождения мы обязаны принимать за истину? Кто вообще есть этот всезнающий автор всех этих материалов? Человек сам порой не понимает, что у него в душе делается, а тут все расписано до последней запятой. Бред какой-то! Вы что, с небес, от господа бога все эти записки получили?

АДВОКАТ. Да, господин прокурор. Наше гипертрофированное увлечение материалами дела в присутствии, так сказать, живого человека…

ПРОКУРОР (перебивая адвоката, продолжает цитировать материалы дела). «…всё в этой квартире теснилось и жалось; Ганя только скрипел про себя зубами; он хотя был и желал быть почтительным к матери, но с первого шагу у них можно было заметить, что это большой деспот в семействе». Что, гражданин Иволгин, не было этого?

А вот еще. «Самолюбивый и тщеславный до мнительности, до ипохондрии; искавший во все эти два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы опереться приличнее и выставить себя благороднее; чувствовавший, что еще новичок на избранной дороге и, пожалуй, не выдержит; с отчаяния решившийся наконец у себя дома, где был деспотом, на полную наглость, но не смевший решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх; „нетерпеливый нищий“, по выражению самой Настасьи Филипповны, о чем ему уже было донесено; поклявшийся всеми клятвами больно наверстать ей всё это впоследствии и в то же время ребячески мечтавший иногда про себя свести концы и примирить все противоположности…».

Не мужское поведение в отношении Аглаи Епанчиной. Записка эта… нехорошая: «у него душа грязная», заключает уже девица Епанчина. Вранье Елизавете Прокофьевне относительно сватовства к Настасье Филипповне. Грубость в обращении с матерью. Презрение к отцу. Несдержанность по отношению к сестре. Побои (!), которые Гаврила Ардалионович хотел нанести своей… сестре. Стыд за свою семью и свое материальное положение. Несдержанность в общении с гражданином Мышкиным, брань в его адрес, наконец, пощечина… пощечина (!) князю Мышкину, который вступился за Варвару Ардалионовну!

МЫШКИН. Я Гаврилу Ардалионовича давно простил за тот случай.

ПРОКУРОР. Ну это понятно. Вам бы только прощать. Вот только нам-то что с того. И вообще, не сбивайте меня! И… злоба, неизмеримая бессильная завистливая злоба и бешенство, которые так и сочатся из всех щелей «грязной души». «Здравствуй, Ганька, подлец!», говорим мы Гавриле Ардалионовичу вслед за Рогожиным. «Здравствуй, Ганька, подлец!», повторяем мы снова и снова.

ПАРФЕН РОГОЖИН. Вот то верно. Подлец и есть! Он за тремя целковыми на Васильевский доползет. Душа у него такая.

ПРОКУРОР. Позвольте привести другие слова гражданина Рогожина: «Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну, три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи! Вот они, вот!».

Гражданин Иволгин – манифестация того обстоятельства, что люди не меняются: по крайней мере, в лучшую сторону. Сто тысяч он Настасье Филипповне вернул! А что потом? Цитирую: «В этом возвращении денег он потом тысячу раз раскаивался, хотя и непрестанно этим тщеславился». Ведь так, подсудимый? Или опять выдумка?

В материалах дела представлена уничижительная характеристика Гаврилы Ардалионовича как человека тщеславного и завистливого: и не только обезличенная характеристика автора материалов дела, но и свидетельство очень неглупого и проницательного молодого человека – Ипполита Терентьева.

Единственно Мышкин по обыкновению думает, что Ганя исправится: «Он еще успеет перемениться; ему много жить, а жизнь богата…». Но Ганя не исправится. Это знает и сам Ганя. Напомним один эпизод: получив записку от Аглаи Епанчиной, Ганя «поцеловал ее, прищелкнул языком и сделал антраша». Ибо в его воспаленном воображении снова замаячил призрак выгодного брака, который гражданин Иволгин так безуспешно «торговал».

АДВОКАТ. Вот слушаю я господина прокурора и не понимаю одного: в чем он, собственно, обвиняет моего подзащитного. Иволгин – несчастный человек. Деньги любит. Возможно, чрезмерно. Так это всегда было. Все их любят! Просто у кого-то они есть. Кому-то они достаются с рождения, или по наследству, или… через постель. (Бросает взгляд в сторону Барашковой.) А у кого-то их нет!

Иволгину, вот, – не повезло. И, заметьте, не повезло вдвойне! Ибо происхождение Гаврилы Ардалионовича давало какие-то надежды на лучшую долю. Не случайно, в обществе, цитирую, «он привык являться как молодой человек с некоторым блеском и будущностью». А здесь – относительная бедность, отец – активный полоумный пропойца. Добавьте неприятие матерью и сестрой Настасьи Филипповны как, цитирую, «падшей женщины». Как ж ему не беситься?

И если все измышления о душе Гаврилы Ардалионовича – правда, то что с того? Эка невидаль! Человек денег алчет. Разбогатеть хочет. Богатым завидует… А судьи кто? Кто те самые великие фигуранты дела, дающие уничижительные характеристики моему подзащитному? Кто? Гражданин Рогожин, на которого деньги с неба упали. Заработал он их трудом праведным, или хотя бы неправедным? Нет! А от денег ведь не отказывается! Швыряется ими направо и налево. Аглая Епанчина, родившаяся если не с золотой, то с позолоченной ложкой во рту. Или Настасья Филипповна, ненавидящая Тоцкого, но живущая у него на содержании…

Побывали бы они в шкуре моего подзащитного, не так бы еще прокрутились. Или брат Коля, который говорит: «Я бы Ганьке всё простил, если б он по любви; да зачем он деньги берет, вот беда!». Говорит, но живет на жалование брата… Да и не знает еще цену проклятым деньгам… Простительный юношеский максимализм…

Жизненная программа, которую Гаврила Ардалионович излагает князю Мышкину, «капитальная цель», которую он преследует… вполне себе программа и цель, и никакой оригинальностью не отличается. Нужны человеку деньги: семьдесят пять тысяч рублей. «Я денег хочу», – говорит Мышкину мой подзащитный. Что же здесь предосудительного?! И Мышкин говорит Иволгину: «Мне кажется, что это сплошь да рядом случается: женятся на деньгах, а деньги у жены».

Сам подзащитный справедливо считает, что имеются люди и подлее него. Да и князь усмотрел в Гавриле Ардалионович какую-то способность на искреннее чувство. Простил его… Сказал добрые слова: «Я вас подлецом теперь уже никогда не буду считать. <…> Теперь я вижу, что вас не только за злодея, но и за слишком испорченного человека считать нельзя. Вы, по-моему, просто самый обыкновенный человек, какой только может быть, разве только что слабый очень и нисколько не оригинальный». Все верно…

И вообще, можно даже согласиться со всеми доводами обвинения. Вот только непонятно, какое наказание следует «прописать» гражданину Иволгину. Он ведь и так наказан. Самим собой. Не так ли, Гаврила Ардалионович? Наказание, которое мы могли бы «присудить» гражданину Иволгину соотносится с его уделом.

ПРОКУРОР. Эх, Гаврила Ардалионович! Скажу от души, по-свойски. Мы ведь здесь все – не ангелы. И господин судья (судья строго, но в чем-то согласительно покашливает), и господин адвокат (адвокат качает головой в знак согласия). И я! Да вот, и господин делопроизводитель – первый раз его, кстати, вижу – как-то уж больно нервно на все реагирует, будто кается в чем-то… Ну да ладно!

По мне, судить вас надо за то, что вы не способны пойти до конца, не способны, как сказано в материалах дела, «подличать, так подличать», и не из боязни подлости, а из-за страха – как бы чего не вышло. Ординарность, ординарность – вот ваш удел и ваша беда.

Как сказал вам Ипполит Терентьев, «…вы тип и воплощение, олицетворение и верх самой наглой, самой самодовольной, самой пошлой и гадкой ординарности! Вы ординарность напыщенная, ординарность несомневающаяся и олимпически успокоенная; вы рутина из рутин! Ни малейшей собственной идее не суждено воплотиться ни в уме, ни в сердце вашем никогда. Но вы завистливы бесконечно; вы твердо убеждены, что вы величайший гений, но сомнение все-таки посещает вас иногда в черные минуты, и вы злитесь и завидуете».

ИВОЛГИН. Да замолчите же, наконец!

ПРОКУРОР. Да мы-то замолчим. Да вот вас жалко, несчастный человек. Эх, Гаврила Ардалионович! Правильно вам господин адвокат сказал: деньги надо было брать из камина. То ваше единственное лекарство. Дурак вы и дурак желчный. Правильно, правильно: не за что вас судить! Точнее, судить может и есть за что, а вот приговор выносить ни к чему. Вы и сами себя за все осудите и накажете. И будете всю жизнь отступать, терпеть, выгадывать и… прогадывать. Впрочем, не такая уж это и редкость.

СУДЬЯ. Ладно. Хватит, господа. Здесь все просто. Все предсказуемо. Здесь человек на своем месте! И бог с ним, как говорится. Следовательно, дело – не в Иволгине. Не в нем. А в ком?

АДВОКАТ. Мне кажется… (Задумался.)

СУДЬЯ. Что?

АДВОКАТ. Ведь после предложения, если хотите, делового предложения гражданина Тоцкого в адрес Барашковой о замужестве, та приятно удивила и Тоцкого, и генерала Епанчина спокойными, зрелыми, взвешенными рассуждениями о своей… жизненной ситуации и гордыни, об изменившемся взгляде на вещи, о приятии свершившихся фактов, цитирую: «что сделано, то сделано, что прошло, то прошло»; о желании, цитирую, «воскреснуть, хоть не в любви, так в семействе, сознав новую цель».

Взвешенные замечания о Гавриле Ардалионовиче, о понимании цены денег, о готовности принять капитал, цитирую, «вовсе не как плату за свой девичий позор, в котором она не виновата, а просто как вознаграждение за исковерканную судьбу».

Посудите сами: все как-то начинает выправляться… Начинаются переговоры, общение Настасьи Филипповны с Гаврилой Ардалионовичем. Да, потом, конечно, начинаются какие-то подозрения насчет… души Гани, его намерения жениться только на деньгах, недоброжелательства семьи Иволгиных к браку со «скверной женщиной», и прочее… Но все это… поправимо… в реальной, так сказать, жизни. Но вот потом… Потом появляется какой-то новый блуждающий нерв и наступает какой-то новый раздрай.

И вот представьте себе – замкнутый мир знакомых друг другу людей. Назовите этот мир как угодно, хоть клубком змеиным. Но змеи-то друг с другом как-нибудь уживутся, как-нибудь приладятся… И в этом мире появляется кто-то… новый, кто-то… лишний. И вот этот лишний-то и подозрителен. И мне думается, что этот лишний – Лев Николаевич Мышкин, наш тишайший, сиятельнейший князь.

МЫШКИН (внимательно смотрит на адвоката и кивает в знак согласия). Все верно… Вы, господин адвокат, очень верно заметили. Я – лишний. Конечно же, лишний. Я сейчас уйду!

СУДЬЯ. Вот мы и выясним, в какой мере вы лишний.

МЫШКИН. Нет, нет, я – лишний! Здесь и выяснять нечего. И незачем время на меня тратить. Я всегда лишний, я это знаю! И через эту мою неуместность многим хорошим людям доставил я множество хлопот. И потому, мне должно уйти и не мешать… Вот.

Судья, прокурор и адвокат усмехаются.

ПРОКУРОР. Что значит, уйти? Уход ваш никак невозможен. Уходить надо было раньше! А лучше и не приходить сюда вовсе! Сидели бы себе в Швейцарии, лечились. Альпы, знаете, исцеляют… А теперь, Лев Николаевич, присядьте. (Мышкин садится на привычное ему место для фигурантов дела.) Нет-нет. Вот сюда. (Указывает на скамью подсудимых.)