Читать книгу Воздух и ветер. Сочинения и фотографии - И.Н. Жданов - Страница 17

И снова на бегу меня пейзаж встречает,

вдоль поезда летит, воронками крутясь,

и валится в окно, и потолок качает,

и веером скользит в пороховую грязь.

И крутятся, как снег, ночные перелески,

от вальса и стогов кружится голова.

И танец колдовства, и ветра переплески

рисует на лугах безмолвная трава.

Прозрачный снегопад весь этот бег венчает.

Но то не снег летит, а разжимает горсть,

но то старик Харон монеты возвращает,

но то висит, как снег, летейской стужи гроздь.

И в грохоте колес, и в пересохшей Лете,

и в говоре морей – тревожный хор сирен.

И вещий Одиссей, один на целом свете,

переживает бег, задуманный как плен.

И две его руки сквозь снегопад воздеты,

сквозь бесконечный бег, когда предела нет

шуршащим берегам ненаселенной Леты.

А поезд, как снежок, разбрасывает свет.

Полустанок. Огни. Это поезд притих.

Это колокол ночи, отринувший взмах,

ощущает созвездья на склонах своих.

Это так же, как детство в далеких горах.

Так глаза в темноту открывает зверек

и, не видя себя, превращается в крик;

и смиряется тьма, и ложится у ног –

это снег на лету застывает на миг.

Но откуда-то вдруг вылетает состав –

это встречный, он крутит меня на бегу

с полустанком, с огнями, от звука отстав,

надвигаясь стогами на сонном лугу.

Это снова Харон разжимает кулак.

Это линия жизни с ладони в упор

снегопадом слетает, впиваясь во мрак,

и рисует собой очертания гор.

И вершины скользят, как изгибы ужа,

и срываются в белую кровь облаков.

И трава замирает в тумане, дрожа,

укрывая себя от своих двойников.

Это горы во мне продолжают расти,

это снег надвигается с разных сторон.

Если линию жизни не спрятать в горсти,

то к кому не вернется с монетой Харон?

Кто получит монету и сможет забыть,

как Харона ладонь уменьшалась на треть,

или смерти коснуться и глаз не закрыть,

или встать в стороне – на себя посмотреть?

И снова летят поезда.

Уже на востоке светлеет,

уже под мостами вода

от грохота их тяжелеет.

Как осенью, как в холода,

она навсегда безголоса.

Как в небо, глядится сюда,

а в небе грохочут колеса.

Найдется ли там уголок,

в ее опрокинутом доме,

тому, кто забыться не смог

в бессонном летейском проеме?

А толпы вагонов под ней

насквозь проросли облаками,

и стало как будто темней

в ее перевернутом храме.

Туда простирает окно

какой-нибудь путник невольный,

и силится выпрямить дно

расплавленный лед колокольный.

Уже тяжелеет вода,

и воздух проемами рвется.

Уже никогда, никогда

оттуда никто не вернется.

И поезд вдоль ночи вагонную осень ведет

и мерно шумит на родном языке океана.

Предчувствием снега блуждает огней хоровод,

как бред шестеренок внутри механизма тумана.

И, уши закрыв, наклонившись сидит Одиссей,

читая кручину, один в полутемном вагоне.

И пенье сирен надвигается тяжестью всей,

и меркнет, и реет, и слух обжигает ладони.

И ту же кручину читая с другого конца,

за окнами ветер проносит обрывки пейзажа,

и вьется, и рвется, и чертит изгибы лица,

и кружится холод, и небо чернеет, как сажа.

И гнется под ветром холодный рассудок часов,

зубцами срываясь и гранями в нем цепенея.

Все ближе и ближе неведомый хор голосов.

Все дальше и дальше относит лицо Одиссея.

О, дом Одиссея, в пути обретающий все,

ты так одинок, что уже ничего не теряешь.

Дорогу назад не запомнит твое колесо,

а ты снегопад часовому рассудку вверяешь.

Толпы света бредут, создавая дыханьем округу,

узнавая пейзаж как созданье своих мятежей,

обтекая его, голоса подавая друг другу,

превращаясь в скопления мечущих мрак миражей.

Так в обратный порыв увлекается бег ледохода,

натяжением силы вживаясь в свои берега.

Обретая себя, неподвижностью дышит свобода –

И летят берега, и раздет ледоход донага.

Каждый выдох таит черновик завершенного мира.

У меня в голове недописанный тлеет рассвет.

Я теряюсь в толпе. Многолюдная драма Шекспира

поглощает меня, и лицо мое сходит на нет.

Я теряюсь в толпе. Толпы света, как волны, смывают

и уносят меня, как стихи на прибрежном песке.

Там, где зреет строфа, там, где шепот сирен убывает,

там проносится поезд по долгой и влажной строке.

Колесо и пейзаж на незримой оси снегопада

с одинаковой страстью друг друга пытают в пути.

Начинается вдох. Открывается занавес ада.

Крепко спит Одиссей, и снежинка трепещет в горсти.

Храпя, и радуясь, и воздух вороша,

душа коня, как искра, пролетела,

как будто в поисках утраченного тела,

бросаясь молнией на выступ шалаша.

Была гроза. И, сидя в шалаше,

мы видели: светясь и лиловея,

катился луг за шиворот по шее,

как конский глаз разъятый, и в душе

мы всех святых благодарили – три,

три раза столб огня охватывал одежду,

отринув в пустоту спасенье и надежду,

как выстрел гибельный, чернея изнутри.

Был воздух кровью и разбоем напоен,

душа коня лилась и моросила,

какая-то неведомая сила

тащила нас в отечество ворон.

Кто вынул меч? Кто выстрел распрямил?

Чья это битва? Кто ее расправил?

Для этой бойни нет, наверно, правил –

мы в проигрыше все! Из наших жил

натянута струна, она гудит

и мечется, как нитка болевая,

и ржет, и топчется, и, полночь раздвигая,

ослепшей молнией горит.

Гроза становится все яростней и злей,

в соломе роются прозрачные копыта,

и грива черная дождя насквозь прошита

палящим запахом стеклянных тополей.

Струится кривизна граненого стекла,

ребристое стекло хмелеющего шара –

вот крона тополя. Над нами чья-то кара,

пожара отблески на сумерках чела.

Глядело то чело, уставясь на меня,

и небо прошлого в его глазах дышало,

и форма каждого зрачка напоминала

кровавый силуэт убитого коня.

Его убили здесь когда-то. На лугу,

на мартовском снегу, разбрасывая ноги,

упал он в сумерках, в смятенье и тревоге,

на радость человеку и врагу.

Не надо домыслов, подробностей. Рассказ

предельно краток: здесь коня убили.

И можно справиться, пожалуй, без усилий

со всем, что здесь преследовало нас.

Нам не вернуть языческих времен,

спят идолы, измазанные кровью.

И если бродят среди нас они с любовью,

то это идолы отечества ворон.

И музыка поражена.

И в пряди струнные рояля

уже вплетается она.

И, воздух срезанный печаля,

прозрачной кажется стена.

Еще чуть-чуть… Наоборот,

сначала будь стерней колючей,

под снегом желтой, и вот-вот

тот шелест чуткий и дремучий

со стеблем вместе прорастет.

Наполни шорохами звук,

верни его в зерно немое –

пускай он выпадет из рук.

И прорастет, усилясь вдвое,

в молчанье брошенный испуг.

А после стены прорастут

своей прозрачностью, и лица

из тьмы появятся. И тут

никто не сможет поручиться,

что стебли нас не обоймут.

Падая, тень дерева увлекает за собой листья.

Ты можешь быть русой и вечной,

когда перед зеркалом вдруг

ты вскрикнешь от боли сердечной

и выронишь гребень из рук.

Так в сумерки смотрят на ветви,

в неясное их колдовство,

чтоб кожей почувствовать ветер,

прохладную кожу его.

Так голые смотрят деревья

на листья, упавшие в пруд.

Туда их, наверно, поверья

листвы отшумевшей зовут.

И гребень, и зеркало рядом,

и рядом деревья и пруд,

и, что-то скрывая за взглядом,

глаза твои тайной живут.

Ты падаешь в зеркало, в чистый,

в его неразгаданный лоск.

На дне его ил серебристый,

как лед размягченный, как воск.

Искрящийся ветр, перешитый,

навек перестроенный в храм.

И вечный покой Афродиты

незримо присутствует там.

Улыбка ее и смущенье

твое озаряют лицо,

и светится там, в отдаленье,

с дрожащего пальца кольцо.

Ты вспомнишь: ты чья-то невеста,

чужая в столь зыбком краю.

И красное марево жеста

окутает руку твою.

Соединенье этих рук равно сближению деревьев,

когда их тени не скрывают, как друг от друга далеки,

и их листва, и их смятенье, рожденное в годичных кольцах,

запечатленное в прожилках и на извилинах коры.

И чем теснее наши руки, а тень деревьев отчужденней,

тем непонятнее всего,

какой огонь прошел меж ними, до наших рук не дотянувшись.

Увы, уходят со стекла морозные пейзажи,

сгорают начисто, дотла, без копоти и сажи,

и там, где ласточка жила, там нет травинки даже.

Ушли холодные леса без запаха и пота,

как будто лишь на полчаса, как будто зная что-то,

и в их пропавших небесах нет места для полета.

Там, за лесами, есть гора, а под горой поселок,

туда, конечно, не дойти, хоть путь туда недолог,

а если даже и дойдешь, то из его колодца

дохнет молчаньем, и пустым твое ведро вернется.

И только небушко над ним, своей судьбе покорно,

висит, как нота на листке, как черная валторна,

и детским голосом моим меня зовет упорно.

И вот пылает, как прожог на полотне селенья,

и дышит входами, как дверь в страну преображенья,

куда в надежде и тоске с неистребимой жаждой

приходят все, кто одинок, приходят все однажды.

Когда мне мало уголка автобусной стоянки,

когда нет дела до того, что скажут мне цыганки,

когда гнетет меня, как стыд, в чужом пиру похмелье,

хочу, чтоб ты была одна в печали и без цели.

Тогда мы встретимся с тобой под небом той валторны,

и нас колодец напоит своей водой повторной

и с ледяных ветвей вспорхнет отмеченная птица,

попросит песенкой своей у нас воды напиться.

И время тихо поплывет обратной стороною,

ломая море на куски, дохнет стекло волною,

и нет уверенности в том, что нет тебя со мною.

Мороз в конце зимы трясет сухой гербарий

и гонит по стеклу безмолвный шум травы,

и млечные стволы хрипят в его пожаре,

на прорези пустот накладывая швы.

Мороз в конце зимы берет немую спицу

и чертит на стекле окошка моего:

то выведет перо, но не покажет птицу,

то нарисует мех и больше ничего.

Что делать нам в стране, лишенной суесловья?

По нескольку веков там длится взмах ветвей.

Мы смотрим сквозь себя, дыша его любовью,

и кормим с рук своих его немых зверей.

Мы входим в этот мир, не прогибая воду,

горящие огни, как стебли, разводя.

Там звезды, как ручьи, текут по небосводу

и тянется сквозь лед голодный гул дождя.

Пока слова и смех в беспечном разговоре –

лишь повод для него, пока мы учим снег

паденью с облаков, пока в древесном хоре,

как лед, звенят шмели, пока вся жизнь навек

вдруг входит в этот миг неведомой тоскою,

и некуда идти, – что делать нам в плену

морозной тишины и в том глухом покое

безветренных лесов, клонящихся ко сну?

Любовь, как мышь летучая, скользит

в кромешной тьме среди тончайших струн,

связующих возлюбленных собою.

Здесь снегопада чуткий инструмент,

и черно-белых клавишей его

приятно вдруг увидеть мельтешенье.

Внутри рояля мы с тобой живем,

из клавишей и снега строим дом,

летучей мыши крылья нас укроют.

И, слава Богу, нет еще окна –

пусть светятся миры и времена,

не знать бы их, они того не стоят.

Приятно исцелять и целовать,

быть целым и другого не желать,

но вспыхнет свет – и струны в звук вступают.

Задело их мышиное крыло,

теченье снегопада понесло,

в наш домик залетела окон стая.

Но хороша ошибками любовь.

От крыльев отслоились плоть и кровь,

теперь они лишь сны обозначают.

Любовь, как мышь летучая, снует,

к концу узор таинственный идет –

то нотные значки для снегопада.

И черно-белых клавишей полет

пока один вполголоса поет

без музыки, которой нам не надо.

Это всего лишь щепоть пустоты,

это всего лишь чакона без скрипки –

ты меня встретишь подобьем улыбки,

словно стесняясь своей красоты.

Это из сказок, из тени степной

ветер приносит молчанье цикады,

ветер ночной, примиряющий взгляды

и наполняющий нас тишиной.

Я виноват или ты не права,

или вина без вины виновата –

стынет в ночи за грядою Арбата

под мостовою сухая трава.

За руки, медленно, как по воде,

словно во тьму, осторожно ступая, –