Читать книгу Встречи и воспоминания: из литературного и военного мира. Тени прошлого - И.Н. Захарьин - Страница 4

Чембар, небольшой уездный город Пензенской губернии, куда занесла меня судьба в начале 1859 года, представлял из себя в то время для каждого мало-мальски интеллигентного русского человека большой интерес: в 12-ти верстах[1] от города, в селе Тарханах, спал «холодным сном могилы» гениальный поэт Лермонтов, скончавшийся всего 18 лет назад, и много людей, знавших и помнивших его, были еще живы, а в уезде проживал даже его родственник и очень близкий ему человек, отставной полковник Павел Петрович Шангирей. В самом же Чембаре жил с своею многочисленною семьей родной брат умершего лишь 11 лет назад знаменитого критика В. Г. Белинского – Константин Григорьевич Белинский, с которым я вскоре и познакомился лично. В Чембаре я встретил очень многих обывателей из интеллигентов, которые хорошо помнили и юного лейб-гусара Лермонтова, приезжавшего в имение своей бабки Арсеньевой (в Тарханы) и знаменитого критика Виссариона Григорьевича Белинского, сына чембарского уездного лекаря Белинского.

Наконец, Чембар был замечателен еще и тем, что в этом городе – сравнительно недавно – лежал несколько недель больной император Николай Павлович. Поздно вечером, под самым Чембаром, была опрокинута и сломана его карета, он вывихнул себе при падении ключицу и должен был пролежать несколько недель в Чембаре, где оказал ему первую помощь уездный лекарь Енохин (сменивший Белинского), впоследствии лейб-медик. Об этом интересном событии стоит сказать несколько слов. Я приведу здесь рассказ очевидца, стряпчего Львова. Этот чиновник был в 1859 году уже в отставке и жил в собственном доме, в Чембаре же. Вот что я тогда узнал от него и записал.

Как-то летом, уже под вечер, прискакал в Чембар с ближайшей почтовой станции Калдус (по дороге на Пензу, откуда ехал государь) верховой и сообщил, что он ехал с царем в качестве форейтора, что в овраге, при спуске под гору карета упала и поломалась, что это случилось верстах в десяти от города, и царь идет пешком, так как, во-первых, экипаж его сломан, а, во-вторых, он от боли в плече не может ехать… Хотя государя уже ожидали, но известие о приключившемся с ним несчастье всполошило всех и каждого. Прежде всего решили осветить путь, по которому шел царь в город; собрали все смоляные бочки по городу и живо стали расставлять их и зажигать по дороге… Когда государь вошел наконец в Чембар, то его встретил караул из местных инвалидных солдат под командою престарелого поручика Грачева (из выслужившихся нижних чинов Павловского гвардейского полка[2]), жившего в Чембаре более уже десяти лет. Едва царь поравнялся с караулом, и Грачев скомандовал: «На плечо! Слушай – на краул!», как Николай Павлович, взглянув на офицера, проговорил:

– Здравствуй, Грачев!..

Все присутствовавшие при этой сцене были поражены той необычайной памятью на лица, какую обнаружил государь, узнав по прошествии десяти лет бывшего фельдфебеля Павловского полка…

Затем царь стал лечиться в Чембаре, а для чиновников, по рассказу Львова, наступили черные дни: все они были в большом страхе и ожидали, что вот-вот стрясется над ними беда – узнает как-нибудь царь про их грешки и потащит их, рабов Божьих, на цугундер…

– Дорога из моего дома в уездный суд, – рассказывал Львов, – лежала как раз мимо того дома, где проживал государь, и я ранее всегда, конечно, ходил этим путем; но когда поселился там император, я стал ходить в уездный суд кругом, через площадь, так как и мне и другим чиновникам страшно было проходить под окнами государевой квартиры…

Но эта предосторожность не избавила все-таки чембарских чиновников от представления государю. Как только его здоровье стало поправляться, он выразил желание проживавшему все время в Чембаре Пензенскому губернатору увидеть местных уездных чиновников; губернатор оповестил их и назначил день для представления. Вот тут-то и начался между чембарскими чиновниками настоящий переполох: надо было подновлять и пригонять мундиры, запасаться новыми шпагами, треуголками, темляками… Наконец настал день представления, – и вот как рассказывал об этом событии стряпчий Львов:

– Дом, где жил Николай Павлович, был небольшой, деревянный[3], одноэтажный, и в нем была всего одна большая комната – зала, где мы и собрались все, ни живы ни мертвы, как говорится… Губернатор научил нас, как отвечать на приветствие государя и как себя держать, предупредив также, чтобы не было никаких просьб с нашей стороны. Ну, стоим мы, трясемся, шепчем: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его…» Мне как занимающему видную должность уездного стряпчего пришлось стоять в первом ряду вместе с городничим, уездным судьею и исправником. Вдруг какой-то придворный распахнул двери из соседней комнаты, – и Николай Павлович вышел к нам в сопровождении губернатора и губернского предводителя дворянства.

– Здравствуйте, господа! – громко проговорил император.

Мы низко поклонились и ответили вполголоса:

– Здравия желаем Вашему Императорскому Величеству!..

Государь пристально осмотрел всех нас, улыбнулся и сказал, обращаясь к предводителю: «Я их знаю…» А затем прибавил несколько слов по-французски.

Мы все удивились, откуда и как мог знать нас император… Что он узнал начальника инвалидной команды Грачева, – это мы еще могли объяснить необычайной его памятью; но как он мог знать, например, меня, когда я делал почти каждый день две версты лишних, обходя его квартиру, чтобы только как-нибудь, грешным делом, не попасться ему на глаза?..

Затем государь подошел к городничему, заслуженному майору, увешанному орденами и медалями, на деревянном костыле, заменявшем ему раненую ногу, и спросил его, в каком сражении он был ранен. От него подошел к старейшему из нас по годам, уездному судье, имевшему медаль 1812 года и за взятие Парижа, и спросил, в каком полку он служил.

Вся аудиенция продолжалась не более пятнадцати минут. Государь, по-видимому, был в очень хорошем расположении духа, хотя рука его все еще была на перевязке. Наконец, он кивнул нам головой, мы еще раз низко поклонились и стали потихоньку сходить с крыльца. Когда мы все вышли уже за ворота, то судья, понимавший по-французски, остановил нас и разъяснил загадку, почему именно государь сказал, что «знает» нас. Оказалось, что он припомнил, что видел всех нас на сцене в театре во время представление комедии Гоголя «Ревизор»…

* * *

В Чембар я приехал в январе 1859 года совсем юным прапорщиком 16-го стрелкового батальона[4], расположенного в этом городе[5].

Жизнь офицеров того времени, то есть 40 лет назад, и их времяпрепровождение не имеют, конечно, ничего схожего с жизнью теперешних обществ офицеров, у которых есть и военные собрания, и библиотеки, и потребительные общества, и офицерские суды. Тогда, увы! – ничего этого не было, и жизнь наша в зимнее время была праздная, у нас не было тогда даже библиотеки, и один лишь командир батальона полковник Э. К. Фитингоф получал «Русский инвалид» и «Военный сборник», которые иногда и попадали в офицерские руки. Никаких других газет никто из офицеров не получал и не читал, – и все политические новости узнавались поэтому очень поздно. Телеграфа проведено еще не было, и экстренные распоряжения посылались эстафетами, то есть пакет отправлялся от станции до станции с ямщиком на двухколесной тележке, запряженной в одну лошадь…

Очень редко можно было увидеть в квартире офицера какую-нибудь газету, кроме «Русского инвалида»; из книг доставались и читались одни романы. Только впоследствии, два года спустя, было положено основание батальонной библиотеке. Между тем, в смысле светских удовольствий офицерская жизнь того времени не оставляла желать ничего лучшего. Пензенская губерния была, как известно, дворянскою губернией, Чембарский уезд изобиловал помещиками, и у некоторых из них сохранились еще собственные оркестры, набранные из крепостных музыкантов.

Так как в самом Чембаре помещался, собственно, один лишь батальонный штаб, а все четыре роты расположены были по уезду, то мы скоро перезнакомились со всеми помещиками и были приглашаемы на все их балы и торжественные семейные празднества. Наше офицерское общество не пожелало, конечно, оставаться у них в долгу, – и летом 1859 года в лагере под Чембаром в небольшой березовой роще мы устроили «вокзал»[6], где каждое воскресенье были танцевальные вечера, на которые приезжали соседние помещики с своими семействами.

Чембарским уездным предводителем дворянства был тогда Михаил Николаевич Владыкин, который впоследствии, разорившись, поступил на сцену московского Малого театра артистом на вторые роли с жалованьем что-то 600 рублей в год; он написал потом несколько пьес, из коих «Омут», «Весельчаки» и «Пожившие мужья» имели успех.

Две трети офицеров нашего батальона были помещичьи сынки, со средствами, державшие при себе не только крепостных слуг, но и собственных лошадей и своры борзых и гончих. Жалованье же наше было в то время очень незначительное: так, например, я по чину прапорщика получал всего 98 рублей «в треть», то есть за 4 месяца.

Ho не все, однако, из нас вели праздную жизнь веселящихся офицеров; уже и в то время начинались «новые веяния» и порывы к самообразованию; несколько офицеров, окончивших курс кадетских корпусов, составили отдельный кружок и стали приготовляться в военную и инженерную академии; несколько офицеров из гимназий стали подумывать об университете, а трое перевелись в гвардию и таким образом составили себе «карьеру» без всяких особых трудов и хлопот. Вследствие сорокалетней давности я позволю себе назвать здесь моих бывших товарищей и упомянуть, кстати, о их дальнейшей, столь различной судьбе, поскольку она стала известна мне впоследствии. К числу «академиков», как их называли в батальоне, принадлежали поручики Семичев, Воробьев, Ушаков и штабс-капитан Озерский; из них П. Н. Семичев умер от оспы, уже поступив в Инженерную академию; Я. А. Ушаков, находясь в той же академии, был приговорен в 1862 году к смертной казни через расстреляние за распространение между петербургскими фабричными рабочими прокламаций, призывавших к бунту (смертная казнь была потом заменена каторгой). Только двое, Озерский и Воробьев, окончили академический курс благополучно, и один из них давно уже генералом. Поручик Янович, я и прапорщик Л. Корольков стали заниматься с высланными в Чембар студентами и приготовлялись в университет; но Корольков впоследствии, в Москве уже, застрелился, а В. Я. Яновичу помешали поступить в университет семейные обстоятельства (неожиданная женитьба)… Из офицеров, перешедших в гвардию, мне известна судьба поручика Ларионова, ныне бригадного генерала[7], и прапорщика Р. фон Гартмана, перешедшего в начале 1860 года в Семеновский полк и ставшего затем камер-юнкером и директором крупных акционерных предприятий в Петербурге.

Вот какая различная судьба выпала на долю маленьких офицерских кружков 16-го стрелкового батальона, на которые разбилось тогда наше общество… Но житейская волна была все еще сильнее нас, и тогда, в 1859 году, мы еще только подумывали о «новой жизни»; в общем же плыли пока по течению, и наша пустая жизнь была полна праздности и таких иногда удовольствий, о которых теперь вспоминается с некоторым конфузом… Единственное дело, которому мы, молодые офицеры, отдавались тогда с истинною охотою и даже увлечением, это было обучение солдат грамоте. У меня, например, в селе Свищевке, где квартировала 2-я рота, в которой я состоял, была школа с 40 учениками, из коих самому младшему было 25 лет.

* * *

В Чембаре, на базарной площади, в небольшом деревянном флигеле жило семейство Шумских, состоявшее из старичка-чиновника, занимавшего должность соляного пристава (тогда продажею соли заведовала казна)[8], его жены и свояченицы, старой девы. Это были в высшей степени добрые, милые и радушные люди. Сам Шумский, по происхождению поляк, был сослан в Чембар в 1831 году[9];

в Польше он был учителем гимназии, окончив курс в Виленском университете. Живя в Чембаре в качестве ссыльного, он влюбился в дочь небогатого помещика, женился на ней и мало-помалу так обрусел, что остался в Чембаре навсегда, получил место соляного пристава, купил домик и дожил таким образом до старости, так как во время моего знакомства с ним ему было уже 60 лет.

Это был в то время самый гостеприимный и милый дом во всем Чембаре. У Шумского не было детей, и весь излишек своих доходов он употреблял на выписку книг, и таким образом составил себе довольно большую и очень разностороннюю библиотеку, преимущественно русских и французских книг; польских книг было немного, так как г-жа Шумская по-польски совсем не знала. Дом Шумских был единственным местом, где можно было достать книги для чтения.

Но не одно только радушие хозяев и их ценная библиотека привлекали нас, молодых офицеров, в их дом. Главною приманкою служило то, что в этом самом доме, – как сейчас помню, деревянный, низенький, одноэтажный, в пять окон на улицу, – восемнадцать лет назад много раз коротал время М. Ю. Лермонтов, часто приезжавший в Чембар из села Тархан, где он живал и гащивал у владелицы этого села, своей родной бабки Арсеньевой. В этом же доме бывал не раз и В. Г. Белинский. Так как семья Шумских резко выделялась по своей интеллигентности из всего остального чиновничества Чембара, то очень естественно, что Лермонтов и Белинский бывали в их доме охотнее и чаще, чем в других домах бедного уездного городка. В их маленькой и уютной гостиной были еще целы те стулья и кресла, на которых сидели эти знаменитые гости, а за скромными «ужинами» были в употреблении еще те самые ножи и вилки, которые они держали не раз в своих руках.

В доме Шумских было написано Лермонтовым в альбом г-же Подладчиковой и известное двустишие, начинавшееся словами «Три грации»…[10]

Самое знакомство Шумских с поэтом началось в церкви.

– Стоим мы с сестрой у всенощной, – рассказывала милая и почтенная старушка г-жа Шумская, – и видим, что у правого клироса стоит молодой офицер в блестящей гусарской форме и то и дело поглядывает на нас, и именно на меня. Я была тогда дама молодая, и мне, конечно, было приятно такое внимание. Когда мы выходили из церкви, и народ прижал нас на паперти, этот офицер неожиданно появился вблизи нас и, слегка расталкивая напиравших богомольцев, вывел нас из церкви, проводил до ограды и очень любезно с нами раскланялся. Мы не знали, кто он такой, но к нам подошел в это время кто-то из знакомых и объяснил, что фамилия гусара Лермонтов, что это внук и наследник г-жи Арсеньевой, богатой помещицы из села Тархан, что он гостит у бабушки и очень часто приезжает развлекаться в Чембар. В то время его литературная слава была совсем еще невелика; его «Герой нашего времени» появился и дошел до Чембара позже, а в это время мы зачитывались романами Марлинского[11].

Когда я пришла и сказала мужу, что нам оказал любезность в церкви внучек помещицы Е. А. Арсеньевой, то мой супруг попенял мне, почему я не пригласила этого Лермонтова посетить нас. На другой день мы отправились к обедне в ту же церковь и увидели опять у правого клироса этого офицера. Он все время обедни, как и накануне, поглядывал в нашу сторону, но только уже не на меня, а на сестру… Мы поняли, что он школьничает, и не стали обращать на него внимания. Однако после обедни он опять подошел к нам, раскланялся и назвал в первый раз свою фамилию. Затем, уже выйдя из церкви, он начал с нами разговаривать, и я пригласила его зайти в дом и познакомиться с мужем. Он принял приглашение, зашел к нам и просидел у нас более часу, беседуя с мужем и рассматривая его библиотеку. С того времени он, когда приезжал в Чембар, всегда заходил к нам, не раз запросто обедал и брал книги для чтения. Первое его стихотворение, которое дошло к нам в Чембар, было запрещенное, и мы его списали у одного петербургского студента, приезжавшего на вакацию; это были известные стихи «На смерть Пушкина», за которые Михаила Юрьевича в первый раз и сослали на Кавказ. Затем дошел до нас его роман «Герой нашего времени», и мы увидели, что это не то, что Марлинский, и зачитывались этим романом.

Когда Лермонтова простили за его стихи и вернули с Кавказа, то он прогостил у бабушки в Тарханах месяца два и в это время бывал у нас уже как старый знакомый и прославившийся поэт. В нашем обществе он был веселым и остроумным собеседником, и я никогда не замечала, чтобы он был раздражительным или придирчивым к кому-нибудь. Он был иногда только очень грустным и, видимо, скучал и тосковал по Петербургу. В нем была еще одна особенность: он всегда за кем-нибудь ухаживал… В последний раз он был в Чембаре за год до своей смерти, и когда потом мы узнали, что он убит, горько поплакали о нем.

Несколько месяцев спустя после его смерти, именно в марте 1842 года, прах Лермонтова привезли в Чембар в свинцовом гробу, и много народу выходило встречать и провожать гроб. Везли его на лошадях, шагом; гроб был покрыт черным бархатом с серебряными позументами и установлен был на особые, нарочно устроенные в Пятигорске длинные дроги, которые сопровождал с Кавказа крепостной человек Арсеньевой, бывший дядька поэта, и затем его слуга, находившийся при нем в Пятигорске в то время, когда его убили. Из Чембара прах Лермонтова провезли прямо в Тарханы, где и похоронили.

* * *

Вскоре же я попал и в Тарханы. Это было летом, в начале августа. Я как-то познакомился в Чембаре с молодым помещиком Кашинским, имение которого было вблизи Тархан, и мы решили ехать на могилу Лермонтова вместе.

Село Тарханы, если ехать большим сибирским трактом по дороге от Чембара до Пензы, будет на двенадцатой, кажется, версте от Чембара и видно с дороги в правой стороне. Когда мы приехали в Тарханы и вошли в господский дом, то он оказался пустым, то есть в нем никто в то время не жил; но порядок и чистота в доме были образцовые, и он был полон мебели, той же, какая была восемнадцать лет назад, когда в этом доме жил Лермонтов. Нас встретил тот самый дворовый человек, Ермолай Козлов, бывший с Лермонтовым на Кавказе, и, узнав о цели нашего посещения, стал водить нас по дому и рассказывать о прошлом. Затем он повел нас наверх, в мезонин, в те именно комнаты, в которых всегда жил, находясь в Тарханах, Лермонтов. Там, как и в доме же все сохранилось в том виде и порядке, какие были во времена гениального жильца этих комнат. В запертом красного дерева со стеклами шкафе стояли на полках даже книги, принадлежавшие поэту. Особенное наше внимание обратил на себя небольшой портрет Лермонтова в красном лейб-гусарском мундире, писанный масляными красками. Портрет этот, висевший над небольшим письменным столом, был писан самим Лермонтовым[12], с зеркала. Это объяснил нам старый слуга поэта; да, наконец, под самым портретом стоял год (1837-й) и инициалы Лермонтова[13]. Очень интересно бы в настоящее время узнать и справиться, цел ли этот портрет, и где и у кого он находится.

Много-много уже лет спустя, именно в июле 1891 года, когда минуло целое пятидесятилетие со дня смерти поэта, я жил в Пятигорске[14] и посетил, между прочим, Э. А. Шангирей, из-за которой, по показанию почти всех современников катастрофы, и произошла роковая дуэль Лермонтова с Мартыновым; я спросил ее о вышеупомянутом портрете Лермонтова, и Эмилия Александровна подтвердила мне, что портрет этот действительно был писан самим Лермонтовым, и что она знала и слышала о существовании этого портрета, но где он и у кого находится, – не знает.

Осмотрев дом, мы отправились на могилу поэта. Она оказалась вблизи дома и в то же время неподалеку от сельской церкви, в большой каменной часовне, построенной в саду. Часовня была заперта висячим замком, ключ от которого находился у священника, жившего тут же, на селе. Старик, дядька Лермонтова, пошел за ключом, вскоре же принес его, и мы вошли в часовню. Там были похоронены, как оказалось, четверо: бабушка поэта, генеральша Е. А. Арсеньева (урожденная Столыпина), пережившая на несколько лет своего нежно любимого внука, ее дочь – мать поэта, и сам он. Четвертая могила принадлежала, если не ошибаюсь, кому-то из родственников Арсеньевой, умершему в детском возрасте. Я, по крайней мере, не обратил тогда внимание на эту могилу, не записал о ней ничего, а теперь забыл, кто именно четвертый похоронен в этой фамильной усыпальнице.

Могильный памятник Лермонтова был высечен из черного мрамора в виде небольшой четырехсторонней колонны, на одной стороне которой был приделан бронзовый вызолоченный лавровый венок, а на двух других было выгравировано время рождения поэта и смерти с обозначением, что он жил 26 лет и 10 месяцев. Серебряная лампада висела в часовне, а в стене на восток были вделаны несколько образов. Вот все, что было на могиле этого величайшего поэтического гения, умершего почти в юношеском возрасте и не достигшего даже полного расцвета своих творческих сил…

Когда мы вышли из часовни, оглянулись вокруг и увидели барский дом, сад, а внизу пруд, то нам невольно вспомнились следующие строки известного стихотворения Лермонтова, относящиеся, несомненно, к этой самой местности, где поэт, рано осиротевший, проводил свои детские годы:

Святая, преданная любовь, которую питала к своему «дорогому Мише» его бабушка, сделала то, что прах его был похоронен на родной земле, рядом с близкими ему людьми, и даже осуществилось отчасти и заветное желание поэта, выраженное им в своем вдохновенном стихотворении-молитве «Выхожу один я на дорогу»: вблизи часовни, уже поднявшись над ее крышей, «темный дуб склонялся и шумел»…

– Старая барыня, – объяснял нам верный слуга поэта, – как только похоронили Михаила Юрьевича, тотчас же приказали вырыть из лесу и посадить вблизи часовни несколько молодых дубков, из которых принялся только один, а остальные пропали…

Умирая несколько лет спустя после своего гениального внука, бабушка завещала похоронить себя с ним рядом и оставить комнаты поэта в мезонине в том самом виде, в каком они были при его жизни и которые она охраняла от перемен, пока жила сама. В 1859 году, когда судьба дала мне возможность посетить Тарханы, завет старушки Арсеньевой свято исполнялся еще. Что же произошло там теперь, по прошествии 44-х лет, этого я не знаю.