Читать книгу Вид на небо - Ина Близнецова - Страница 4

Апокриф шестого дня

«…это первая жена Адама, Лилит.

Берегись коснуться ее косы».

Гете, Фауст

Все с тем же вызовом: ценою жизни – ночь?

она одна —

здесь – и в верховьях Нила

здесь – и в полях Иалу —

тьма от дня

не тьма от тьмы в начале отделилась

так вот о тьме:

не ошибешься, дочь

отдав в рабы

и сына в Рим, на милость

врагу, которого ты не сманила

как не прельстила, думаешь, меня —

нет, отчего ж?

точнее опиши

ты продолжаешь опыты, царица,

с отрав для тела к ядам для души —

посильный путь,

чему тут удивляться

но не скупись, иль нам не сговориться

а будет жаль —

что мне за жизнь цепляться

Клеопатра:

Если ночь одна, то моя ль вина —

мало ль я их видала, ночей!

Свет тебе не мил – подойди, прими

дар из рук – отраду очей

из чужой земли раскаленных плит,

и какую ни тронь – огонь

что в ночи разлит, ночь в тебе болит

ты сестра моя по Лилит

…и глаза утонули в зрачках – далась

тебе мука – теней длинней.

Соглашайся же: меняю на власть

над тем, что смерти сильней.

Иль подарок мал? что даю сама —

тверже стали, звонче монет

после – хоть сума, но сводить с ума —

перешло от нее ко мне.

От крыла ее до крыла ее

тьма нежнее и дольше рек

свят, силен иль бос, кто коснулся кос —

затоскует по ней навек

и петлею крепче горло стянуть

не сумел бы – она ж чиста

все пропало, и будет его тянуть

как убийцу на те места

где убил – и прочь – так и канет в ночь

но на ночь и на смерть – навек

на него сошла от ее крыла

тьма – нежнее и дольше рек.

Уж таким не жить, на судьбе лежит

свист клинка да погони храп —

так и тем троим – по снегам твоим

наши тайны разнес арап.

Так вот о чем ты. И огонь палящий —

всего соблазн?

ты шутишь, госпожа!

Всех ласк твоих и губ им было слаще —

им, всем троим —

предчувствие ножа

к тому ж, дороже ценится душа,

ведь ты по душу?

Чаровница душ,

что проку в лишней? вечная ошибка.

Того гляди чужую не добудешь,

а верной не дочтешься —

и кому ж,

и знать, как не тебе:

ведь ты не будешь

мне лгать,

что перепутал летописец,

что не твоей рукою предан муж,

другой не помогла ее улыбка

и изменили чары

и всерьез

пришлось решать, что легче:

утопиться

довериться ли стали

или яд

ей предпочесть – я с выбором согласна

а ты его проверила,

напрасно

не тратя вздохов, времени и слез.

Шутка ли смерть! и чтоб не ошибиться,

пришлось их все пересмотреть подряд

что было б сложно для меня —

царице

земель Та-Кем, Изиде во плоти

достаточно приопустить ресницы,

повелевая в древние темницы

доверенному евнуху войти.

Он выберет легчайшую —

легка ли

легчайшая?

так если верить байкам

знакомца старого козла силена —

ты зависти достойна —

а ему

я склонна верить: все ж он бог

иль вроде

того

и если нынче не в почете

родство с ему подобными —

тому

не он виною —

времени и тлена,

забвенья, на худой конец,

уйти

не так-то просто. Сколькие искали

тайн вечной жизни,

есть она – бог весть.

О прочих же —

из нас двоих пристали

вопросы мне лишь

(здесь уместна лесть,

которой не чурался и сатир)

Порфирородная!

почти Латона —

непомнимая матерь Аполлона стара —

ты тоже солнце родила для трона!

(…дороги солнца, как и все прочие тогда, вели в Рим)

Но повтори имя… да что я – имя!

его обронили халдеи, а то иудеи —

кто б еще назвал ее так…

Лилит —

лебединая пена, лилейные плечи

а плачет —

плакучая ива и та не умеет, не смеет —

о чем бы так плакать?

а ветки все плещутся в водах,

а воды все плещутся в ветках

о, вечная лгунья —

Лилит!

пролиты все ливни, все слезы,

сошла ты с ума, Лорелея —

как не надоест?

и участь сирен не смущает:

а что как найдется какой ни то блудный Орфей?

Моя госпожа – о, давай говорить об Элладе!

Щекою припасть к изголовью предложенной плахи

успею и после – успеем и после – о плате,

расплате и прочем, и спрячем

глаза друг от друга.

Что ж, можно по печени птицы гадать —

но верней – по полету.

Палаты снегов моих благоприятствуют стуже

и памяти – речь разбежалась на нежные всхлипы,

на кружево пены и мраморный город,

хранивший Палладий

а пролисты ветра – а пролисты ветра

и кружатся галки —

вот поговори тут. Нет, право, у нас предпочли бы

гаданье по печени: все же рукам теплее.

Но ты их видала? они и до нас добредали

но позже… припомни! – но им не твоя красота ли

глаза помрачила – глазами встречаться не должно

ведь здесь – ее вотчина, долгая ночь, ее имя

и звук не слетит – даже если – само отлетанье,

и пролисты ветра, кружение птицы —

Психея…

Итак, до тебя не дошло, тем более нас миновало

уж если жрецы позабыли – монахам совсем не к лицу

о ней говорить или помнить —

и гостья не к месту.

Всего от мирского, что молятся утром – Мария!

а слог обрывается – море…

окончат – Мария!

всего-то греха – какие уж, право, забавы.

Того ей и надо

неназванной – значит, незванной

неузнанной – значит, желанной,

не так ли? – соблазну

а это нам ближе, ах, это нам ближе – и имя

от века дано: не высший ли грех – отделиться,

отпасть от народа? от Бога? – а впасть

куда? – о, поздние дети Эллады

о, пасынки Сарры!

И пролисты ветра, кружение птицы – Психея!

Отверстые хляби, от века беглянка – Лилит!

Клеопатра:

Лилит – вольно ж нам имя со своим мешать!

Стели – чужие жизни – как бы – дым – под шаг

стелился дым над гарями доныне от веку

вели – судьба ли, горе ли – я отвлеку…

Гуляй, сестра моя, моя душа —

оглядываться рано нам – не оплошай!

Карай – и милуй, мне ль тому мешать,

бросай – чужие жизни как песок – под шаг.

Проверь – превыше славы самозванства срам

правей нас – поискать и не назвать, сестра —

Адамова родня – гори она огнем —

в рода наши заказана печаль о нем

Любить лишь тьму от крыл ее в любых глазах

ловить лишь след от слез ее в чужих слезах

ловиться в сеть волос ее – и не шутя —

молиться довелось нам ей – в чужих сетях!

В том, что они непрочны – нас обвинят

вторит нам крыльев прочерк – прочь! – и для меня

из Нила многоструйного – в пляс – струя:

дразнила изумрудами глаз – змея!

В прахе виток, другой, рука – вслед и в дрожь:

ах, как литой у локотка браслет хорош!

Ах, как судьба смеется – и как на грех

в зрачках змеиных вьется все тот же смех

Тянет – так тянутся облака – только б на них смотреть

так не тянулось к яблоку в оны века сестре

пленена – и что за беда, разве я – чья жена?

С племенем жалящих вражда мне не завещана

Не оттого ли со дна зрачков или со дна веков —

или на дно скользят, в полыньи древних очей – мои?

Чем ни случалось дорожить, не держит следа вода

но им отдавала б жизни – и жизнь – и столько чужих отдам!

…

Итак, договорились: не теперь,

не тороплю – поздней, когда захочешь

а что захочешь, мне тому порукой

мой опыт – я прекрасно выбираю

ты к этому была близка сама

и плата хороша —

не обессудь,

что делать – надо как-то развлекаться

а впрочем, привыкаешь ко всему.

В чужую смерть игра – не из последних

но думаю, прискучила б и эта

когда бы не нелепая надежда,

смешная мне самой.

Со дня как я

покинула дворец, столицу, царство

и двойников своих (и одного

видали в полированной пластинке

литого серебра, любимой мною,

другого унесла с собой змея

из тех чернильно-черных узких змеек,

чей яд надежен, быстр и милосерден

и ловят их на отмелях реки) —

Лилит не возвращалась.

Что сказать —

мои догадки неправдоподобны,

но если я случайно угадала,

но если предпочтенье – не пойму

чем эта жизнь важнее многих прочих

моей теперь, хотя бы – но тогда…

Тогда за мной пошла рабыня – эта.

И надо же ей было заглядеться

на отраженье глаз Лилит в моих

а это смесь смертельного закала

двоятся чары и двоится жажда

и что могла бы думать о причине?

так беспричинна лишь душа души.

Мои догадки неправдоподобны,

но чем другим пристрастье к человеку

прочнее многих прочих, как не тем —

тем ли что безнадежнее?

мой бог, но как легко она переступила —

так бы – через порог родного дома,

и может быть, нашла его – как знать.

Мне спрашивать рабыню не пристало,

да и к чему бы – но ее дорогу

следовало попробовать: сюда

вход легок для любого, вот уйти…

никто не гонит, но никто не манит,

и если это называлось раем —

благословенна Ева…

Мне подхватить бы твой рывок на взлете

и разойдемся: ты своей дорогой,

и я своею – если есть дороги

там, где ты будешь, там, где буду я.

Все прочее – игра уже попроще,

и мы в нее сыграем: загляни

в мои глаза – и глубже – если я

права была, назвав тебя сестрою,

то взгляд Лилит со дна моих зрачков —

подобное привлечено подобным —

поднимется и отразит твои

и отразится в них.

Тогда цари! превыше диадемы

и слаще власти, заключенной в ней,

повиновенье душ и судеб – кто бы

противостал – ты носишь взгляд Лилит!

А это смесь смертельного закала —

двоятся чары и двоится жажда

но берегись зеркал, воды проточной —

всего, что бы сумело обратить

твой взгляд в себя.

Взгляд связывал – стекло освобождает

конечно же, здесь подвернется змейка,

клинок, вода ли, мало ли еще

что пригодилось бы тебе для смерти.

Не тороплю – но видеть ежедневно

след ее взгляда из чужих зрачков,

но ежечасно – нет, я не ошиблась,

тебе мила извечная игра —

о, зеркало – скользящая забава,

тебя к нему потянет, и тогда…

Наш договор тогда и совершится:

кто выносил свободный взгляд Лилит!

мне же – рывок твой подхватить на взлете…

…облачный столп в пустыне и огненный столп в ночи

поколенье блужданий в песках, где каждый уставший чист

омытый песком – ибо отступилось море твоей страны.

И каждый ушедший был званным – один был избранным

Или – один был позван по имени и названо имя ему.

Отравительница – опои и меня веками песков и смут

раствори маргарит в этом вине и вели – пусть нальют

… «Или, лама савахфани» – кто позвал Илию?

Так же – хочешь ли? я позову Лилит – мой ответ, раз моя вина

жемчуг у губ: допила до дна – но откликнется не она

ибо мне ведомо скрытое от всех, от ночи шестого дня —

имя рожденной в ночи – Господи! о, не оставь меня.

Остановись на первом дне

Лилит

идет вратами рая.

Из долин

пахнуло сыростью, взлетела птица.

До рая, до Итаки, до…

цари один!

пусть не со мной случится

смерть…

Но так ли уж долго я ищу свою нильскую змейку —

тебе не к спеху, царица, а я выбираю

может, так: образа, и под образа скамейку —

просто живут на Урале, проще и умирают.

А перейти за Урал – а там уже Азия,

а там по кочевьям такое в пыли непролазной —

тебе и не снилось, владычица зеленоглазая.

Тебе, египтянка, не снилось – а я родилась здесь.

И перейдя за Урал, в одном из татарских селений,

и добрые люди подскажут, в какой из халупок —

к ней и пойдем, побредем по полуденной лени

в пыли по колени, не скучно со мной, голуба?

Дверь толкну, а внутри темно – травы, ветки ли

с потолка да по стенам висят, в пучки связаны

а хозяйка стара и глядит неприветливо —

мне что, мне первой разве было сказано:

«От детей ли отнять да бросить псам?»

а как себя назвать, догадайся сам

живи в своих кровях или сдыхай пойди

и что ответить, кроме – так, Господи!

…а лицо Его темно, хананеянка моя,

а дома дочь все что-то кличет, безумная

не до гордости в горе – произнеси

что сказалось: «так, Господи, но и псы…»

Преломлявший хлеба, как твоя оскудела рука

или земли сидонские дальше других от небес,

что даешь не по боли, даешь не по скорби – а как

и собаке не дал бы, в дороге приставшей к тебе.

Она взглянула на дверь – привела кого?

на меня взглянула неласково,

душно в горнице от сухой травы.

– А чужих не лечу, иноверцы вы…

А лицо ее темно от лихих годин,

и что сказать мне, кроме – так, Господи!

я помолчу, скажу ей – погоди,

вера разная, мать, – Бог один.

Лгать легко, Хармион – как горшок абрикосов принять

второпях еле вспомнить: «мой дом да минуют напасти…»

Дверь в покои прикрыть – и (ах, как браслеты звенят!)

вызвать, вызвонить змейку на руку повыше запястья.

И минуту спустя ту же струйку пролить на свою,

поднести свою руку и ждать, и опустится темень.

А минута на то, чтоб взглянуть (я клянусь, и в раю

не поют херувимы, как здесь вам браслеты споют…)

– хороша ли царица Египта в своей диадеме.

Он твой, тот звук на полпути к Эдему —

и это не цепей – запястий звон.

Сюда идут. Поправив диадему,

себе самой: «прекрасно, Хармион!»

День оборвется ранее чем должен,

но выбери – и хватит за глаза —

от всей земли, на все века и дольше

здесь – диадему в мертвых волосах.

Она открыла коран, мне налила настой

я что-то странное помню из книги той:

что больше Бог того, чтоб у него был сын.

А мне все слышалось: «Господи, но и псы…»

– Сейчас уж поздно, ночь

с утра пойдем искать.

Болезнь я знаю, дочь —

это она, тоска

вокруг тебя что цепь

и ты в ее руке…

она уходит лишь в степь

да вниз по реке.

Я верю, тебе ли не знать – что ж, веди за курганы,

откуда пришли узкоглазые люди, и скот, и повозки…

В мае, если тепло, по степи зацветают тюльпаны

и другие цветы, попестрей, кукушкины слезки.

И если солнце не сожжет в золу

прежде чем бросить их дождям и пургам,

так пахнут волосы и кольца лун

в Азии, в степях за Оренбургом

другой весной, когда сойдут снега

а солнце не зайдет и сгубит зелень…

так пахнет – ты права – моя тоска.

Но говори же, как готовить зелье.

Я еще не решилась, моя госпожа,

не решилась —

излечить от тоски —

отчего бы и не

излечить от души…

взгляд, движение прочь —

полет —

отлетает душа… отлетела…

начинается жизнь в райской стране.

Окажи милосердие, Боже, и не награди меня прошлым.

Но другим, как Иова – будто бы можно – другим

взгляд следит за движением взгляда…

движение прочь —

бесконечно

отлетает душа, не умея совсем отлететь.

…красную глину лепили в круге восьмом, ров четвертый

числа причастности нашей указаны дважды и трижды

белые ангелы глину несли под пальцы господни и вежды

в солнцеворот, и в тороках у них – вёдро

хляби заключены ибо солнце полезно для глины

круг гончара придает ей форму и память движенья

…лотово семя, отверженцы, лотофаги!

память древней послушанья,

длиннее чем длинный

путь до Сигора и кровосмешенья…

Жест оборота кончается в левом плече,

поближе к сердцу и смерти

так, госпожа, ближе к сердцу и смерти

кончается память

черт ее не разобрать

в крылах ее ветер – Психея…

глина звенит, высыхая

Так зародилась тоска на отрогах Эреба

Агнец глядел на Иова, первенец стада,

первенца не искупивший…

будто бы милостью божьей искупается память!

будто бы память – не вольная райская птица

будто в глазах моих что-нибудь кроме

движения – прочь – отлетанья

…жар-птица перо уронила

Жест оборота кончается смертью и жестом руки:

разрешаю —

хляби разверзлись

лотос зацвел под стопою Лилит

у стигийских истоков

…лотос необязателен, впрочем – важно отреченье —

сопроводить причитанием путь лепестков —

приготовим напиток, смешаем —

красные – на ясный день

белые – на белый свет

легкие – на легкий сон,

на легкий век – так кончится память

смерти не будет – здесь она изначальна.

Только не оговориться —

память опасней змеи у запястья,

зеркала – двойники ее и воды ее должники,

ибо ей подменилась душа красной глины

в круге восьмом, ров четвертый —

по отлетаньи души

…лепестки облетают в зелье

по мановению кисти

холодок у запястья —

что вспоминалось рабыне твоей, госпожа?

что вспоминалось тебе, Хармион?

мне бы, наверно – тюльпаны, степь и цвета ее…

Красные, как кровь – как кровь из вен,

если вовремя ей дать пролиться

как созвездья пентаграмм в столице —

вот насмешка – на кремле, в Москве

белые, как снег по пустырям,

соучастник ворожбы и воя,

как в июне ночи над Невою —

как зола – когда они сгорят

легкие – не легче забывать

о местах где ни земли ни тверди,

где пройти одной подобно смерти —

где случалось все же мне бывать…

…

О, я говорила – память опасней змеи у запястья

змеи голубого Нила, черной змеи.

Я говорила – не пытайте причастием

плоть красной глины,

солею молений ее и слезы у солеи

Ты почти одолела, моя госпожа —

жест оборота кончается в сердце и смерти

измерь

руку повыше кисти,

змейку на зарукавье пожалуй

…лепестки облетают листья цветов

старуха жалуется

все бормочет о сердце – оно у меня не болит

ни к чему сокрушаться, а лучше свое пожалей-ка

пахнет яблоком…

нет, показалось, здесь солнце сады опалит

это ветер к утру посвежел

– в добрый час, дочерей же Лилит

соблазняют не яблоком, сами они соблазняются змейкой

– Четверых схоронила, пора и честь знать

да гнетет меня сила, а кому отдать?

пришлась ты по сердцу, ты знаешь цвет травы

да тебе нельзя – иноверцы вы

…а что лет у нее за плечами!

я отвечу ей – не печалься,

что на себя возьму – то и моя вина

вера разная, мать. Смерть одна

…

Пахнет завязью яблока —

с древа жизни, душа моя

с древа жизни на этот раз

– искушаю

ибо взял Аллах себе сыновей

нам отдал дочерей,

дочь не-знаю-чья

бегство шестого дня и прочих дней

твоих вспоминаю

и бегство шестого дня и прочих дней

– майя, душа моя,

– майя

Я окликну – и стань за спиной

это земля страстей моих тобой забыта

а ею ты выдана головой

– и заглянем в напиток,

и кто кого,

пленница красной глины, и кто кого

– заглянем в него

когда я окликну

И испробуй яда, душа моя —

неужели нет?

жест оборота тебе, душа моя

пристал, как лота жене

жизнь оборота

и лотос – власам дочерей ея

да и время – предавшая, ничья —

и все же душа – и испробуй яд

– Психея, Лилит, душа моя – Тригия!

пахнет завязью яблока

в круге восьмом, ров четвертый —

земля моя, красная глина —

чем не место для жизни —

но место разве для жизни?

ползут облака в степь —

от горизонта, и до горизонта, и за…

что видно на водах?

…яблоко, душа моя, яблоко и змею

(должники моей памяти – воды…)

напиток близок к броженью

…

а когда он забродит, слаще не будет отравы

и желтые луны взойдут над степью

(и взойдет к ним собачий вой)

как сухие травы из-под стаявшего снега, как сухие травы

и волосы – только плети той же травы и пахнут той же травой

26 апреля 1981

Светлое Христово Воскресение

Примечания

47 Диалог с Клеопатрой:

«ценою жизни – ночь» – см. «Египетские ночи» Пушкина, ссылка на Аврелия Виктора; принцип обмена: на жизнь.

Поля Иалу – поля блаженных в загробном мире египтян.

«наши тайны разнес арап» – см. «Египетские ночи»,

«Мы проводили вечер на даче»

«а ты его проверила» – Клеопатра, предчувствуя поражение Марка Антония, заранее выбрала легчайшую смерть – опытным путем.

«ты тоже Солнце родила для трона» – сын Клеопатры и Марка Антония – Солнце, дочь – Луна.

«они и до нас добредали» – греки; жрецы, возможно, до Египта, монахи – до Руси.

«Или, лама савахфани» – Боже мой, для чего Ты Меня оставил? – см. Евангелие от Матфея, гл. 27, 46–47.

«Некоторые из стоявших там, слыша это, говорили: Илию зовет Он».

Хармион – рабыня Клеопатры, разделившая ее смерть. В горшке абрикосов была передана змея.

Круг восьмой, ров четвертый – прорицатели, см. Данте, «Божественная комедия», Ад.

Долина тенет[1]

Подальше от глаз, но ближе к реке.

Как трава растет по степи – бог весть,

этой нельзя рисковать —

но подальше от глаз чужих, отпить

из реки – и прочь, за холмы, где цвет

ей давать, мне – принять в ладонь, поднять его на руке,

а ей —

семенами ветер рисовать,

когда он стих —

и по ветру пускать их.

Но прежде корни добираются до воды,

корни влечет вода. Припомним —

не у самой реки:

корни должны быть длинны – да

и место открытое – дол. Исполним

движения танца, как заведено,

а кто заводил —

бог весть – и берегись,

не увидел бы кто.

Прислушаемся… нет, это поток,

шумит поток.

Потом, пока чертов дикий цветок не дорос до воды,

до подземных вод, водою реки приручим его

– как раз время

и будем с ним говорить – вот

я и говорю: из набегающих волн

не выбрать одну, и значит, напрасны труды

а чертов дикий цветок, чертово семя

слушает, и хоть бы листом шевельнул вопреки,

напившись водой реки.

Теперь, пожалуй, пора ознакомиться с окрестностями растения,

как-то: другие растения, камни – холмы и река

заключают собой пределы,

следовательно, в окрестности не входя. Помнить

необходимо также, что ветер доносит вороний карк

чаще с реки, чем к реке…, что тени

холмов тоже при деле —

приносят ночь, удлиняясь к востоку,

к реке, увлекаемой голосом, как глухарь на току.

В чаше холмов, в окрестностях лотоса – чертовой лилии

подобные ей цветы ожидают ветра и осени,

переносимой по ветру семенами

чертовой лилии – следуя по направлению ветра, считая

кусты чертовых диких цветов – последний из них

замыкает поля владения. Далее

их можно продолжить во времена

ветров, обозначенных семенами, стряхивающими сурьму —

если будет кому.

И наконец, камни, вечные соучастники происходящего,

чья плоть истоньшается так медленно, что плач по душе

преждевременен,

казалось бы…

действительно, вслушаемся в камень… длинное

молчание, пересекаемое длинной трещиной

в камне – движение вдоль нее – ящерица…

вслушаемся в плач молчания, в жалобы

почти бессмертной души и плоти о смертной душе и плоти

вздох камня, трещин его крестовая карта – эль лагарто.

Разговор с ящерками заведем во время цветения чертова лотоса

когда цветок его поднимается на ладони к лицу,

склоненному над ним – будем настороже, пока мы

говоря с цветком, не приметим игру солнечных брызг – огни

слюдяных осколков, зеркальных вкраплений в камне —

и ящерицу,

притихшую в тени камня.

Тогда, не изменяя голоса,

обратимся к ней, а она разнесет по родству:

здравствуй —

– предложим ей хлеба, испеченного нами на углях

на золе гибкой зеленой плоти с примесью

прошлогодней плоти чужого цветка:

не мы начинали игру, за то и платим

бесплодьем побед своих – а ну как простят, не примут

долга, как часто бывает – а ну как…

смейся, звереныш, мы подыграем в свой черед, тени в углах

губ не помеха – тень выйдет в тень

чужого камня во главе угла наших стен.

Стены наши, впрочем, сложены не будут, утешимся тем,

а тогда не все ли равно, что во главе угла —

преломим хлеб и предложим хлеб, продолжим речь —

чертов дикий цветок ящерка обежит теневой стороной,

слева зайдет – тут и следить уголками глаз

пропавшее тело, тень ускользающей плоти и тень

остающуюся – с этого дня и впредь

ящерицы хлеб будут есть с руки

близ чертовой лилии, в чаше холмов у реки.

Поднимается ветер —

время ветров и время медленных вод

рвется невод

из рук ветра – видно, попался в сети

тяжелый улов.

Сроки приспели – осень

воды и ветер добычу влекут – тяжело

чертова лотоса

семя нести ветру и водам, и бросить

нельзя – опустить!

И осторожнее —

небрежности чертов цветок не простит

во дни крестин

никому, тем менее ветру – непрошен

в долине любой

гость, кроме крестного —

птичьего ветра – да и тому дай бог

прянуть в небо

когда возлюбленный голос реки его

к себе призовет

не то обессилит у стебля

чертовой лилии, там и умрет к зиме

– плененный насмерть

ветер, семя сронивший, и будет недолог вой

осиротевших вод.

Но мы ведь здесь за одним и тем же, в этих благословенных местах,

присмотрим же друг за другом – невелика и честь

ловцу – стать легкой ловитвой

на шабаше семян, где цепь холмов у реки – край света,

а на краю другом

прорвется к свету птичий сопутник мой, и я оглянусь – прочесть

долину осенних тенет, лица волений и нетерпений ее, как с листа

с полета семян, и в самом начале свитка

будет сказано, что нам следовало идти на запад, на последний свет

на тени холмов, ползущие навстречу, путаясь в желтой траве.

Предварим совет, и отправимся на закат.

Дождись меня у дальних холмов, не вступая в тень

холмов – здесь, в западне долины

прибегнем к несходству плоти, отбрасывающей тень, с самой

тенью, к тому же неразличимой меж прочих тел

той же природы – не шелохнись, пока

тени цепляют воздух, утратив свойство длины.

В сумерки, когда тьма попирает небо, свет и источники вод

и плоть – не от мира сего

незамеченными пересечем холмы.

В сумерки долина приводит тела к ночному подобью тел,

проводит тьму по течению до истечения света,

да и просто занята собой – уклад

сумерек на руку нам. В щель между тьмой и тьмой или тьмой и тем,

что осталось от света, заслоненного плотью на подступах тьмы,

уместим движение ветра

узкое – тени вытягиваются в рост, смыкаясь, проход размыт —

рвись по-ящеричьи, отбросив хвост ловчим пятой стихии – тьмы!

Ушел. Но и там, где будешь – властью, полученной здесь —

в доме бешеных солнц, черных песков и ветров, розы ветров

– седьмым лепестком ее

– где песок принимает зыбучие формы ветра, сколь

– непостоянны ни будь они, с самозабвеньем, какого не жди от трав

– где над ним проносясь, отражаешься весь

как тот, вечность назад, водами – о, где песок поет

капризы твои – проникновенней эоловых арф струн

трубы дюн на ветру —

счастье припомнится – погоней, игрой в прятки на теневой стороне,

рукой тьмы на затылке. Осенью перелеты кольцованных птиц

замыкаются местом, с которым обручены – к осени

вернешься в долину.

Во столько

оценим власть и соблазны игр тьмы – лиц не найти

своих и ее – их нет, колец обручения не найти, в долине поздних тенет

тело по кромке ночи сведя на тень, тьма осенит

плоть, тем разрешая ее от пут.

Во столько оценим путь.

Утром долина совершает обратные переходы к состоянию дня,

которые мы пропустим, вернувшись к полудню.

Затмение в глазах от всепроникающего света

отнесем ко времени его небытия, пусть

придется вспомнить полуденные страхи и плутни

полуденных бесов, коим отсутствие тени развязывает руки, сняв

границы меж светом и тьмой, числимой в нетях, и так

храня равновесие с перевертышем полуночи —

днем, по счастью, короче

время смещения тени по грани света на плоть.

Солнце выводит тень на свет, склонясь к закату

и пока склонность его не перешла границ горизонта

со вчерашним исходом ветра сверим

направление поисков пограничного цветка,

и между ним и первым, которым все началось,

выбрав третий, выйдем из долины на зов

реки – не прежде, однако

чем поговорим с ящерками у чертовой лилии – у своего цветка.

Теперь подумаем о составлении смеси

сухих и свежих семян чертовой лилии, истолченных в порошок

с клейким соком стебля; как обычно, вода и огонь

довершают приготовление мази. Оставив котелок у огня

займемся настоем корня: зальем его на вершок

водой, настоянной на цветах долины, на этот раз вместо

огня предоставим солнцу, держащему путь за горб

холма выманить верхние соки корня

в воду – к исходу дня

загустевшее варево оставив на милость сумеречных планет

и взвесь корня – с переменой воды – ночному воздуху,

поговорим о превратностях погоды.

Разговор не затянется, ибо предпочтения чертова лотоса просты

и согласны с сутью оставшихся дел. По первому вздоху

неба, сходящего на звук и цвет из черно-белых немот,

расчисляема степень склонности чертовой лилии и дальнейшие ходы

игры (черные начинают и выигрывают;

на время; расписка кровью).

Чертова лилия

изъявляет свое благоволение ясным утром

когда трон

лилии долин невесомого воздуха осиян

лучами славы.

солнце предчувствует полдень

и – свет побеждает тьму, как сказали бы богословы

и сладко

обманулись бы тщательностью, с которой исполнены

арки тверди,

купола ее

и колокола. Следуя им, как «голубица, гряди»

затвердим

отражения в звуках голубой небылицы – плащ

– перевертыш

галопирующей звезды.

Ясным утром, когда на версты и версты

пейзаж – холмы да кусты,

трава и взгляд пробираются за стык тверди и твердой

земли под ногами

дела начнем,

удостоверившись в благосклонности чертова цветка.

Ненастье же скажет,

что связь наша с этой землей непрочна, и что дождливым днем

ящериц ловить несподручно.

Впрочем, и это еще не повод для выхода из игры.

Смерть твоя улыбнется тебе, махнет рукой, белый цветок в волосах

– романсеро – склонилась к реке

лицо ее в зеркале вод, по глади реки, как знакомо

лицо ее… в зеркале, говорите вы, в нарциссовых зеркалах.

В россыпях золотых волос лотос скрыть

прирученный водой реки, как казалось – а с кем

не бывало, мне до сих пор все кажется – смерть —

река, в которую смотрится смерть, и отражается – смерть.

Но я не верю в завтрашнюю дурную погоду

оттого хотя бы, что законы игры предполагают развитие действия,

даже если игра – в кошки-мышки

и пожалуй, рано еще показывать кошачью прыть

пока я не почуяла воли, а воля ее не пустила яд

мне в кровь – да, но осени ждут по году,

не пропадать же году, и мне не собирать корешки

валерианы, скажем, для успокоения сердца —

и все оттого что яд в крови

меняет ее состав на травные соки лотоса – назови

это иначе – смертью – что не изменит дела

Ничто не изменит дела. Чертова лилия, предлагая власть,

избавляет себя от не удержавших ее, а мы

позволим себе роскошь отойти ко сну, слез не лия

о выбравших путь, забредших, куда колея завела,

куда стрела залетела —

к чертову семени, к ящерицам, по-над топями тьмы,

надписи с камня на распутьи не смыть, и пусть

будет, как есть, а есть – один путь, ее путь.

Жаркий день начинается цветом, пробившимся меж ресниц

с настойчивостью доброго вестника; цвет бел,

расщепленный на брызги радуги

кончиками ресниц, дрожащий огнями святого Эльма – вникать

в детали, однако, не время. Мимоходом заметим – дело

не терпит, и оно щекотливое – ловля ящериц,

а попробуй-ка взять их в руки!

заметим: чувство родства обоюдоостро,

им предвидимо и насылаемо вёдро.

Вообще, ящериц поймать невозможно,

разве что в сердце долины, у цветка чертова лотоса

из тех, с которыми говорили мы

из тех, что придут к полудню на материнские глины

здешней земли, поднявшей цветок, бессменные камни вокруг и сам

вздох камня, выпускающего на свет ящерицу, смертную душу свою,

грешно

возжелавшего иной части в мире, кроме ласки солнца и прикосновений

тьмы

– ящерицу, возвратившуюся к цветку, как ветер на круги своя

ибо круги наши пересеклись и стягивают края.

Нам осталось попросить о помощи, которая и будет дана

двумя из племени – помощи, обеим сулящей вероятную смерть,

то же – просительнице; как тут не вспомнить наречие

на котором «сейчас и здесь» читаемо как «нигде»[2] – и, изменив

порядок (от перемены мест…) – не правда ли, смел

народ, записавший «нигде» как «здесь» и «сейчас»? —

на миру нам и смерть красна:

заалелась, пытаясь перевести усмешку беспечности. Но с плеч

долой, из сердца вон заботу. Камень подняв, натыкаясь рукой

на режущие края,

возьмем заговоренную ящерицу; так же найдем вторую.

А думалось бы: сказать, что жизнь отошла – смотреть,

ангел за правым плечом. Так хоть смерть пытать нам – пытать – о чем?

тень за левым плечом.

И в оба уха по шепотку, и оба они об одном

и том же, а вывод: слева не черт,

а тайный советник – смерть

и уж после того, как он уличен,

одна подошла и вошла в ладонь,

солнце в чешуйках – где ни живет огонь.

Ладони не сжать, не обожгись,

да на воду дуя – дуй. И им-то как жить, смертным душам камней,

и каково – умирать?

Да камню потом каково – во плоти, глядишь, и выбило дурь

о том, что вторая взглянет в глаза – о чем ей глядеть, о ней

самой? О камнях? О том, что тьма искушает: «сгинь!»

что сгинувших – нас – собираем – рать,

а кто в ней – не разобрать?

И диво ли, что немного нас, добравшихся до утра.

Однако, нам не следовало бы путаться со словами;

заплутать в трех соснах легко и без помощи лешего.

Убедимся лучше, что очертания теней на прозрачном солнце просты

как каноны игры двух ящериц, человека и чертова семени; способ

ведения игр оставлял бы желать лучшего,

если бы время желать не вышло, если бы времени оставалось

не до поры пока тени утянут солнце за горизонт – простыть.

Скользнув, пропала, влилась в плоть камня, как умеет ящерица

нечеткая память о том, что Господь знает наши сердца.

Волокно агавы,

шип чойи с продетым насквозь волокном

дополняют ночь

до набора фигур, ею же расставляемых по полю чахлой травы,

по полю камня.

Солнце закатывается, вороний

крик долетает, должно быть, с реки, но сама река мне

не слышна – ко мне

обращено только напряжение времени, рвущаяся тетива, которую тронув,

рывком ослабим —

больше не выдержит,

дольше не оттянуть объяснения с ящерицами; сладим

с голосом и проследим

уплывание звука, произносимого как извне, и не найдем межи

между «извне»

и «внутри».

Внутри немного остается у дошедших до жизни такой, и нет

цепких корней,

цепь разомкнута по трещине в камне, отделяя себя от нас, и три

трефовые карты биты лилейной

однако, за нами ход.

Властью, разбросившей дол одной холстиной льняной,

собой плененной,

оправдаемся, и применившись к ночи, составим ей добрый приход —

я и моя охота.

Взяв первую, попросим прощения и помощи,

то и другое скоро понадобится нам – займемся портняжным делом.

Шипом чойи с волокном агавы, вдетым в него, орудуя как иглой

зашьем рот ящерице. Мера странна,

чтобы не молвить большего – не молвим, смотрим жизнь на излом

Потом, ящерицы разговорчивы, уйдет и ищи-свищи

кому рассказала узнанное для тебя, и с какой

стороны ожидать беды – или сколько там бед подряд

ибо спрашивающие ящериц не спрашивают зря.

Попросим ее пойти и увидеть за нас,

скажем, что сделали больно ей не по своей охоте,

но чтобы она поспешила вернуться к сестре

и не говорила с чужими. Про себя же подумаем: вольная

природа зрения ревнива к вольной природе звука, в том и находим

объяснение правилу; если одна из них вовлечена

(как бывает, когда душа наша делает поворот навстречу

времени, и время идет в лицо,

взгляд ее – бог и царь)

– второй вступаться не след. Владения взгляда

сродни владениям камня, где только ритм дыхания наводит на вдох

и замедляясь, сходит на нет на выдохе.

За гранью дыхания – (вот и видим, что корм не в коня:

волк смотрит в лес, и плох

смотрящий не так – собака. Я о том, что скучна череда

вспышек жизни, застрявших меж двух глотков воздуха,

теперь сгустившегося, дабы выстоять ночь.)

– за гранью дыхания камень и взгляд – одно.

А в такие верши ловятся не одни золотые рыбки

мы не выбираем улов, и мы открываем кувшины,

запечатанные Сулейманом

любой из наших путей – русло реки, иссякающей в сердце песков

и не прежде, чем обогнем все ее излучины,

вольны мы выбрать другой; на любом из них споткнется не только робкий

а звук обронить на пространствах взгляда —

кричать лунатику на стене саманной,

снизу кричать на кровлю – себе – смех

собой пробужденного уходит концами в смерть.

Ломая печати – они, в общем, ставились не для того

хотя поручиться нельзя – мы рискуем увидеть невыносимое

тогда речь покажется спасительной: «не может быть»,

одинаково нелепое на человечьем и ящеричьем языке, отведет глаза

на мир, покинутый было: долина, трава, осиные

гнезда – и чертово семя, не жалующее вымолившего

отсрочку у смерти, не зная, смерть ли она. Продолжим взгляд, дабы

вернуться, как воин возвращается в свой удел:

со щитом или на щите.

Посланная как взгляд, прибегни к памяти

как к ней прибегает взгляд, составляющий мир

из знакомых примет мира.

Но будучи ящерицей, обратись к долгой памяти, следившей взлет

сокола с перчатки ловчего, бег добычи его, добычу в когтях, миртовую

ветку в клюве – и несравненное умение падать

камнем, добытое жизнью, где ангелам не заповедано о нас, а умирать

легче, исполнив волю складываемого крыла. Вернись ко мне,

прибегнув к памяти камня.

…пришедшая из скитаний за урочищем взгляда говорит с сестрой

как с душой говорит взгляд, посланный ею —

играем в жмурки, тебе водить – тогда равновесны

память, ставшая почти верой: открыть глаза, и будет все то же – земля,

холмы, время суток – и страх, ставший почти что памятью:

если открыть глаза, тени надышатся светом, войдут в плоть и кровь

что же – оттуда следить как ящерка двойнику у цветка

выбалтывает наши сны?

Реальность мира вокруг лежит на правой ящерке.

Сошьем ей веки.

Попросим прощения и помощи, попросим ее

передать нам рассказ сестры, как если бы были и мы родные

а разве не так: что я без вас, что вы без меня, что мы

без чертова семени – семью семижды посланная вдовой на костры

что жизнь наша, не игравшая последней из блесток майи,

истощившая в этом времени мед и яд

времени… Я и моя охота – мы отводим день за холмы.

Паста даст направление, корень – ясность,

сердце коби – ящерицы.

Выслушав вопрос и выбрав дорогу богу известно как —

по кивку смерти за левым плечом, властью ли чертова семени

(всякая власть водит своими путями

и к услугам идущего) – или же как иначе,

ящерица уходит. Последнюю возможность изменить

не игру уже, но игре, проследим в направлении ее побега:

направление нашей удачи – легкий исход; путами,

тяжестью, смертью обернется обратное. Отойти

позволено, но это отказ от пути.

Ящерицы, моя охота

наводят на след и следуют им до границ мира

и за мираж,

возвращаясь с обратной его стороны, где явь, и уход

понимаем как должно —

как вероломство.

Сами они уходят разве на херувимские брашна,

грешно

прежде времени поднести им сок лотоса,

он растет на всех тропах

и сам предлагает себя.

Если левая ящерка заплутает на теневой стороне, и ни запах