Читать книгу Игры без правил. Женская ироническая проза - Инесса Фэй - Страница 5

Она смотрела на него. Смотрела во все глаза. Как будто впервые за долгие годы наконец увидела его. Увидела по-настоящему. Морщинки в уголках глаз – когда они успели появиться? Его лицо было таким живым, таким теплым. Эти руки, так странно и неловко сжимающие тонкую кофейную чашку… Она вдруг подумала, что все эти годы так любила это лицо, и руки. И тепло, исходящее от этого человека, лишь ему одному присущее, способное за доли секунды поставить все на свои места, вынуть ее – Анну из хаоса мыслей и поступков, вернуть самой себе. Он говорил, не глядя на нее, опасаясь иронии, которая почти всегда таилась на дне ее глаз.

– Откуда я мог знать, что ты хочешь за меня замуж? Да, за пять лет ты дважды что-то готовила, один раз это было мясо по-французски, а второй – какое-то сложное узбекское блюдо. Ты готовила его несколько часов и несколько дней готовилась к его приготовлению. А все остальное время ты учила меня есть смесь из четырех злаков с добавлением расторопши. Я ничего не имею против расторопши, но откуда я мог знать, что ты хочешь замуж? Я помню, однажды ты напилась и шесть часов подряд говорила об экзистенциальном одиночестве. Ты даже что-то зачитывала из Сартра и Камю. Ты пила красное сухое вино и ела миндальные орешки. Потом скорлупки ты выбросила в стиральную машину, а мои носки убрала в холодильник. Или наоборот, я уже не помню. Но помню, что я опоздал на стрелку и у меня сорвался из-за этого крупный контракт. Я не мог, черт возьми, идти на эту встречу без носков… Ты всегда говорила, что тебе от меня ничего не нужно. Но на самом деле ты хотела очень многого. Ты хотела, чтобы я отменял важные встречи ради свиданий с тобой. Когда я женился, ты благословила мой брак, но вынудила меня провести с тобой мой медовый месяц. Ты ничего не имела против других женщин, но как только я пытался завязать с кем-то серьезные отношения, я вдруг становился тебе нужен: ты срочно заболевала или впадала в депрессию и я был нужен тебе в качестве утешителя…

– … Это самый длинный монолог, который я когда-либо слышала от тебя… Василий – ты великолепен! Я говорила с тобой пять лет, но никогда не замечала ответной реакции. Ты молчал, как Будда под деревом Бодхи. И ты был прекрасен! Но теперь, когда ты начал говорить, ты нравишься мне еще больше.

Он не смеялся. Его перестали веселить ее шутки. Со свистом он допил остатки кофе, поперхнулся гущей, встал и вышел так стремительно, что она едва не упустила его. Прильнув к нему вся целиком, всем телом, заставила посмотреть ей в глаза. Она смотрела всерьез: в ее взгляде не было ни страстного желания, ни упоения, так свойственного первой поре их любви. В этом взгляде не было усталой нежности – почти материнской, так все чаще она смотрела на него в последнее время. Этот усталый и кроткий взгляд злил его больше, чем откровенная холодность. А сейчас они впервые в жизни смотрели друг на друга всерьез – холодно, бесстрастно, изучающе. Так смотрят друг на друга оппоненты в зале судебных заседаний.

Они были из разных миров, существующих параллельно и редко пересекающихся. Вся его система ценностей – его дело, его деньги, его партнеры – сам уклад жизни людей его круга, такой заманчивый для сотен вылощенных и на все готовых женщин, для нее не имел никакой ценности. Она не презирала его жизнь и его игрушки. Это делало его в ее глазах – мужчиной, желанным, настоящим. Таким непохожим на художников, поэтов, музыкантов – мотыльков, легко порхающих над костром жизни. По большей части ничего не имеющим, не тяготящихся своим не-имуществом. Но от этого всегда зависимых, всегда готовых услужить любому, кто оплатит обед, купит выпивку.

Страсть – яркая птица, причинившая ей за все эти годы столько боли, тайных мучительных сомнений, и безудержного счастья, близилась к закату. В последние месяцы она внимательно замечала все мелкие приметы начала конца. Его кобелиные, почти животные повадки, врожденное хамство, теперь уже отполированное, ставшее имиджем, но вполне природное и естественное – все то, что поначалу так смешило ее, будоражило чувственность, теперь раздражало, казалось неуместным, пошлым. Именно теперь, а не тогда – во времена их многочисленных ссор и примирений, они оказались на грани разрыва. И эти последние вспышки, которые всегда предшествуют догоранию, были еще одним доказательством. Все кончено, – эта мысль не причиняла ей боли, не отзывалась сосущей тоской где-то в области предребья, как раньше. Она спокойно принимала ее, как принимают сумерки после яркого дня. Какая-то часть ее, которая всегда оставалась независимой, все эти годы наблюдала со стороны, как легкое мимолетное увлечение перерастает в тяжелую мучительную страсть. Эта часть ее – Анны всегда знала, что конец неизбежен, и сейчас с благодарностью и облегчением она отпускала его.

И в тот самый момент, когда она любезно и витиевато пыталась дать ему уйти, не раня его самолюбие, что-то новое поднялось с самого дна души и затопило ее всю. Что-то, не имеющее названия даже для нее, знавшей столько красивых, но совершенно бесполезных теперь, слов. Она поняла, что не он – виновник ее охлаждения. «Я просто устала от любви. Оказывается и от любви можно устать». А он – ее вечный мучитель и палач, (так она привыкла думать о нем за все эти годы), ни в чем не виноват. Любовь изменила их обоих, освободила от суетности, очистила мысли и глаза. Ей больше не хотелось ничего неизъяснимого, невозможного – той грани, за которой души могли бы слиться в одно. Она подумала, что гораздо важнее суметь принять другого человека – принять целиком со всеми его темными и светлыми сторонами, без оговорок и без условий. Позволить ему быть другим – не похожим на тебя. И любить в нем эту непохожесть. Как мать, которая сильнее любит некрасивого ребенка.

Она все и всегда пыталась понять, придать словесную форму мыслям и явлениям. Он в этом не нуждался, но был куда мудрее в жизни и в чувствах. За все эти годы он научился понимать ее, понимать, что ей нужны слова.

– Анна, пойми, когда любишь достаточно сильно, можно отказаться от всех своих понятий. В детстве я прочел лишь одну книгу – «Витя Малеев в школе и дома», меня училка заставила в третьем классе. С тех пор, кроме документов, я ничего не держал в руках. Ради тебя я прочел все твои книжки. Все, что там написано – хр..нь собачья. Жизнь не такая, как они пишут: не такая красивая… Но она намного интереснее. А ты начитаешься – и катаешь вату в своей голове. Не катай вату, просто живи – смотри глазами, трогай руками… Все, что ты говоришь – красиво, но мне это по-х…ру. Мне нравится, как бьтся жилка на твоей шее после любви. Как дрожат твои ресницы, когда ты обижаешься. Я не могу разделить с тобой твое ср..ное экзистенциальное одиночество, но я набью рожу любому, кто обидит тебя. Я люблю тебя так сильно, что у меня что-то делается с глазами. Когда я гляжу на тебя – мне слепит глаза… Зачем ты всегда все усложняешь?

– Потому что я другая.

– Пожалуйста, будь другой. Но будь здесь, рассказывай мне свои сказки, зажигай свои свечи, напивайся, но будь моей. Моей… моей…

– Я всегда была твоей.

– Ой-ли…

Пять лет ревности и терзаний – в одном лишь слове. Даже не слове – междометии… Но она поняла только сейчас. Поняла, что мужская и женская ревность – разные вещи. Что борьба была неравной. Его неудачные помолвки и женитьбы были лишь комариными укусами, в сравнении с нокаутами от ее лирических отступлений. Она заплакала и отвернулась.

– Прости меня, пожалуйста. Я не знала, что делаю…

– Я не об этом… Я хотел сказать – будь моей… женой.

– Вася, ты что с ума сошел? Зачем же так… сразу? И потом – я не люблю твоих друзей.

– Слава богу, что ты не успела никого из них полюбить. Их не надо любить, Аня. И не надо им ничего пояснять про Ницше и Вейнингера, про их понятия в отношении баб. Они воспримут это буквально – как руководство к действию.

– А как же разница в нашем материальном положении? Я – бедна, как церковная крыса. Мы должны составить брачный контракт. Ведь в случае развода все имущество бывшие супруги делят пополам.

– Ты хочешь поделить мое имущество?

– Знаешь что, мой дорогой, нам еще очень многое придется делить, если мы будем вместе. А если решим расстаться, нам придется делить детей и собак. У нас обязательно будут дети и собаки.

– Ты говорила что-то о собаках. Что-то об ушах спаниеля, в качестве метафоры. На что ты претендуешь, Анна? Скажи честно.

– Мы поменяем мою однокомнатную квартиру на трехкомнатную в центре. В районе центрального парка. Там рядом есть английская школа. Детям нужен английский, а собакам – парк. При разводе ты оставишь мне детей и собак, эту квартиру, и твой старенький «морковник», на котором я сейчас езжу.

Она говорила об этом так складно, как будто, только об этом и думала. На самом деле все эти мысли пришли ей в голову только сейчас. Никаких матримониальных планов у нее никогда не было, ей нравилось так, как есть: розы-слезы, встречи-расставания. Для брака она считала себя слишком молодой, а его – слишком неподходящим человеком. Она так боялась потерять свою индивидуальность, раствориться в этом человеке, подчиниться его воле. И просто ждала, пока наваждение пройдет. «Когда годами пытаешься понять другое существо, невольно становишься на него похожим». Видимо он был удивлен еще больше, чем она сама.

– Все это ты предлагаешь внести в брачный контракт?

– Ты сделаешь это, Василий. А в контракте мы напишем, что все останется тебе.

– Мне тебя жаль. Сейчас ты могла бы попросить все, что хочешь. Но ты всегда была дурой, Аня. Вот возьми – это дарственная на дом, вот ключи от «Шевроле», я записал на тебя. Вот учредительные документы на издательство. Помнишь того козла, который обманул тебя, когда вышла твоя книга? Теперь ты – хозяйка этого издательства, а он – твой клерк. Можешь его уволить. Теперь ты – обеспеченная женщина. Посоветуйся с юристами, реши, будешь ли ты вести свои дела сама или тебе нужен коммерческий директор.

– Так значит, ты уже все решил за меня! Мне не нужно все это. Ты же знаешь, что мне это, действительно, не нужно! Это будет обременять меня. Вася, я не хочу жить в твоем мире!

– Но тебе придется. Хотя бы, отчасти. Ведь я уже живу – в твоем. Разве пять лет назад я мог подумать, что буду устраивать выставки каким-то педикам и платить за издательство стихов твоих подруг-алкоголичек?

– Не смей так говорить о моих друзьях. И вообще, не говори мне, что делать!

– А что тут говорить? Я делаю это. Для тебя. А тебе бы только языком чесать…

Ей не нравилась сказка про Золушку. Она была знакома со многими прирожденными золушками, которые меняют крошечную квартирку своих родителей на роскошный особняк лишь за тем, чтобы добавить себе домашней работы. Ей больше нравилось думать о себе, как о спящей красавице – красавице, благополучно спящей с семью богатырями. Она была намерена спать до тех пор, пока однажды не придет умный и красивый человек, который сможет ее разбудить. И вместе они бы построили уютный и теплый дом с книгами, старыми пластинками и цветочными занавесками. Но жизнь предлагала ей другой сценарий. И теперь она окончательно поняла, что ей и вправду – придется.