Читать книгу Летяжесть - Инга Кузнецова - Страница 20

* * *

Нелепый день. Мне смысл его не виден.

Он ни единым знаком мне не выдан.

Шпионы спят, набравши в рот воды.

Пришла зима, похожая на осень,

и вещи – точно брошенные оземь

озябшие плоды.

Пришла зима, похожая на осень.

Колёса надеваются на оси,

как встарь, но только катятся – куда?

Открой же эту книгу посредине:

там я стою челюскинцем на льдине,

кругом – вода.

Там я стою челюскинцем на льдине

с улыбкою раззявы и разини

и лестницей верёвочной в руках.

Она упала из незримой точки,

и я не знаю, кто там – вертолётчик

иль ангел – ждёт рывка.

И я не знаю, кто там – вертолётчик

иль ветер – крутит облачные клочья.

Крошится льдина, точно скорлупа.

И ледоход на появленье птицы

похож, на гибель сна под колесницей.

А я стою, медлительна, глупа,

и лестницу из пальцев выпускаю…

Университет

Вот сеятель-дворник, сыплющий из рукава

песок, превращающий Москву в Сахару.

Сахара к чаю нет. Раскалывается голова.

В прошлом веке сахар кололи щипцами, держали пару

лошадей. Я не запомню несколько странных и иных слов

о том, как Жак и Ресю благополучно вышли из дома.

Я засыпаю среди сахарных и городских голов,

подталкивая ногой два холодных щедринских тома.

Мне снится и сеятель-дворник, делающий пески

в Москве, и статуя, превращающаяся в красильщика фасада

при движеньи. Экзамен сдан, и уже не надо

ни «прогуливаться вдоль решётки», ни «замедлять шаг», ни «сжимать виски».

Разбуди меня среди ночи – и я честно расскажу тебе всю

лексику за семестр: я не ела шесть дней, Анна идёт к вокзалу,

она уезжает в Париж. Мама же ей сказала:

держись прямо, поддерживай себя сама и ищи Ресю.

Жак и Ресю (и, может быть, Анна) жили в Париже, о боже мой,

но перед тем и после – всегда – в маленьких городах и сёлах.

«Экскурсия показалась им интересной и весёлой.

Усталые, но довольные, они возвратились домой».

* * *

сны-синицы во мне теснятся

вот проклюнутся и приснятся

тихо выпадут из груди

превращаясь в кольцо обнимки

провалюсь их опередив

день как вспышка от фотоснимка

разорвавшийся апельсин

я на опеле мчусь по льдине

ты на трещине ты один

* * *

Я обернусь, и что-то за спиной

смутит меня невинностью порядка.

Как бы не так, здесь умысел двойной,

здесь в воздухе невидимая складка.

Опять шмыгнёт, дыханье затаит

вчерашний ёж со странными ушами,

и легче мне, что страх имеет вид.

Пусть поживёт за нашими вещами.

В прозрачных стенах движутся зверьки,

как будто рыб подводные теченья.

Здесь мысль и плоть тождественно легки,

пространство здесь утратило значенье.

И если утром встанешь, чтоб смахнуть

пыль со стола, сомнёшь в воображеньи

тот странный мир, по полировке путь,

оставленный тебе как приглашенье.

* * *

Я знаю: истина проворно

бежит иголкою в стогу,

и грубой сетью стихотворной

её схватить я не смогу.

Но там, где исчезает тело,

где закругляется земля,

она лежит, как парабеллум,

забытый в ящике стола.

* * *

Я прошу твоей нежности, у ног твоих сворачиваюсь клубком,

превращаясь в зародыш и уже с трудом поворачивая языком.

Я мельчайший детёныш в подмышке твоей, не раскрой же крыла,

чтобы я, пока не согрелась, упасть из него не могла.

Я дремучая рыба, не успевшая обзавестись хребтом,

бесхребетная бессребреница с полураспоротым животом.

Не удерживаюсь, переваливаюсь по ту сторону твоего хребта,

за которой – вселенская тьма, космическая пустота.

Не покинь меня, вынь меня из толпы, извлеки на свет,

прочитай по мне, что с нами станет за миллионы лет,

проведи по мне. Я – это сборище дупел и выпуклых мест-

ностей, новостей, для слепого самый лучший текст.

Приложи ко мне раковину ушную, послушай шум

всех морей и материков, приходящих ко мне на ум,

всех тропических стран, всех безумных базаров, клокочущих слов,

всех цикад и циновок треск, звон браслетов и кандалов.

Я бескрайняя ткань, можешь выбрать любую часть —

пусть я буду выкройкой тем, кто потом попадёт под твою власть.

Я люблю их за то, что у них будет запах твоего тепла.

Я ненавижу их! Я погибаю от подкожного рассыпавшегося стекла.

Скажи мне, что я птенец, что ты не отнимешь меня от своей руки,

скажи, что мы будем жить на берегу никому не известной реки.

Мы станем сходить на дно и снова всходить из вод,

мы станем немы для всех, как рыбы, и невод нас не найдёт.

* * *

когда деревья вырастут травой

мы возвратимся в старые дома

и прежней жизни почерк перьевой

увидим в тяжких сплющенных томах

ещё трещит ошибок сухостой

ещё звучит догадок перезвон

и только радость истины простой

исчезла в шуме брошенных времён

сбежим в поля и медленно войдём

в пустые мазанки где шорох и сквозняк

но мы и там ответа не найдём

но мы и там не встретим верный знак

и на пути из па́житей в тайгу

и на пути из прошлого на свет

мы ощутим звериную тоску

в глуши себя в глуши бездонных лет

* * *

Маленький Моцарт, отравленный злом,

спи безмятежно в бокале своём,

в утлой каморке, в доме под слом,

пахнущем мышью и болью-быльём.

Спи, как в бутоне сухая пчела,

вечный ребенок, не помнящий зла.

Спи, как в шкафу заспиртованный кунст,

спи, как под снегом сломанный куст.

* * *

опять автобус изменил маршрут

и засыпая замечаю

что декорации уже не врут

а добросовестно ветшают

они не дерево и не трава

и чем обман наглей и очевидней

тем легче всем и легче выдавать

сон летаргический за сон невинный

* * *

Я – это бабочка, проколотая насквозь

в темечко. Кто-то колеблет огромный гвоздь.

Я – это вешалка со сломанными плечами

в темноте, и нет никаких сил

наблюдать за падающими вещами.

Если бы ты меня расспросил,

я б, может быть, осмелилась и сказала,

что устала до тошноты от зала

вечного ожиданья, от мучительной суеты.

Если бы ты…

Я твоя победа,

прикреплённая цепью, почти Андромеда.

Ты не едешь, а я с места сдвинуться не могу.

Я крошусь на руке, превращаясь в старуху-труху.

Я заколота насмерть английской булавкой.

У тебя всё уловки-дела,

у меня нет ни дел и ни сил.

Принимаю таблетки обид и любые поправки

на течение лет – и сметаю кусочки крыл.

* * *

Когда единственная жизнь

идёт, меня не замечая,

легко, на цыпочках измены,

когда ей нравится любой,

а я сижу в оцепененье

за чашкой выцветшего горя

или в авто самоповтора

сжигаю вязкую любовь:

когда, не выдержав печали,

хочу всё бросить, потерять,

рассыпаться, – она, как мать

усталая, после работы

приходит, говоря: «Ну что ты…»

* * *

Я пробую на ощупь языка

щепотку жизни с примесью удачи.

Весы в починке, и Фортуна плачет,

и тушь течёт ручьем из-под платка.

А у Венеры валится из рук

ее очаг, милосское хозяйство,

и до того томительно вокруг,

что лучший путь – разврат и разгильдяйство.

Здесь все слепцы – Фортуна и Гомер.

Но нужно ткать и забывать о старом.

И доставаться варварам, пожарам,

но доживать до новых эр.

Концерт

Органистка, хрупкий архангел, танцующий сонно.

Если бы ты попадала

в жёлтые листья, выпавшие во дворе, —

Бах бы с лёгким сердцем выдал тебя за Мендельсона

в следующем сентябре.

Ты же наступаешь в лужи-коды, заученной гаммой

заметаешь следы, и каждый пройдоха

тебя боготворит.

А на самом деле почва

расступается у тебя под ногами.

Подожди, оботри лучше трубы,

они такие пыльные

изнутри.

Пальцы тебя не слушаются, сбегают лестницей старого дома.

Ты боишься к нам обернуться,

подлог прикрываешь спиной.

Эх, хозяйка медной горы, сборщица металлолома,

ну протруби!

Сделай же что-то со мной.

* * *

В забытом доме зреет бунт вещей.

Ты этот день поправить и не пробуй.

Разбилась чашка с радостью и злобой,

и свитер разошёлся на плече.

Повсюду дышит ужас нелюбви.

Раскрой окно и расскажи предметам,

как женщины в оранжевых жилетах

играют жёлтой горкою листвы.

Брейгель

Едет сонный ребёнок, самое непутёвое дитя,

сановитый сановник, пространство превращающий в пустяк

с помощью папы-рикши. Острые колени проваливаются в снегу,

сумерках; сталкиваются с собаками, зевающими на бегу.

Всё одето в саван, рельсы трамвая занесены.

А ребёнок, проезжая под соснами, видит странные, старинные сны:

будто шапка отца заломлена, в складках пыль, у пояса рог,

следом туша оленя, а сын деревянным коньком рассекает каток.

* * *

Я пробую в игольное ушко́

вместить судьбу, как маленькую лошадь

в квадратный, нарисованный хомут.

И всё же он остался нулевым,

как форточка. И лишь цветок герани

кричит в окне: «Невыносимо мне!»

Мы шевелим беззвучными губами.

Случайна жизнь, и только в слове память.

Как тяжело молчание пути.

Но верю я, что внутренняя площадь,

где мы чутки, сдвигается и лошадь

поскачет легче, горечь отпустив.